Из прерии они выехали в поля, на месте которых двадцать лет назад был лес. Казалось, одна и та же картина тянется так без перемен до самого северного полюса: отлогие холмы, колючий кустарник, поросшие тростником речонки, норки ондатр, поля, на которых из — под снега торчат замерзшие бурые комья.
Мороз пощипывал нос и уши. Дыхание Кэрол замерзло на воротнике. Пальцы ныли.
— Подмораживает, — сказала она.
— Угу…
Это был весь их разговор за три мили. Но ей было хорошо.
Они добрались к Эрдстремам в четыре часа, и Кэрол с волнением узнавала следы героической борьбы, некогда заманившей ее в Гофер-Прери: расчищенные поля, канавы среди пней, бревенчатую хижину, промазанную глиной и крытую соломой. Но дела у Нилса шли хорошо. Хижиной он теперь пользовался как амбаром: позади нее вырос новый дом, самодовольный, несуразный, типичный для Гофер-Прери дом, еще более голый и уродливый от блестящей белой краски и розовых украшений. Все деревья вокруг были вырублены, и дом казался таким беззащитным, отданным во власть ветров, забытым в самой середине равнодушной голой вырубки, что Кэрол невольно вздрогнула. Но их тепло встретили и провели в недавно оштукатуренную кухню, где стояла черная плита с никелированными ручками, а в углу — новенький сепаратор.
Миссис Эрдстрем пригласила Кэрол в гостиную, где граммофон и дубовая, обтянутая кожей кушетка свидетельствовали о процветании дома — по нормам прерии. Но Кэрол присела на корточки перед плитой и повторяла:
— Прошу вас, не беспокойтесь обо мне!
Когда миссис Эрдстрем последовала за доктором в комнату, Кэрол с интересом оглядела крашеный сосновый буфет, вставленное в рамку свидетельство о конфирмации, остатки яичницы с колбасой на обеденном столе у стены и над ним — чудо из календарей, украшенный, помимо изображения молодой румяной красотки и рекламы магазина Эксела Эгге на шведском языке, еще термометром и подставкой для спичек.
Кэрол заметила, что из прихожей на нее смотрит мальчик лет четырех-пяти, с большими глазами, крепким ртом и широким лбом, одетый в грубую рубашку и вылинявшие штанишки. Он спрятался, потом выглянул снова, держа кулачок у рта и пугливо повернувшись к гостье боком.
Она старалась припомнить… Как это было?.. Кенникот сидел с ней у форта Снеллинг и уговаривал ее: «Посмотрите на этого чумазого младенца! Тут нужна рука женщины, такой, как вы».
Тогда она была в волшебном царстве солнечного заката, весенней прохлады и любопытства пробуждающейся любви… Она потянулась к мальчику или к этому воспоминанию.
Он бочком проковылял в дверь, с опаской посасывая большой палец.
— Здравствуй, — сказала она. — Как тебя зовут?
— Хи-хи-хи!
— Ты совершенно прав. Я согласна с тобой. Глупые люди вроде меня всегда спрашивают детей, как их зовут.
— Хи-хи-хи!
— Поди-ка сюда, я расскажу тебе сказку… Гм, я и сама не знаю о чем, но там будет стройная героиня и прекрасный принц.
Мальчик стоически выслушивал чепуху, которую она плела. Он больше не хихикал. Еще немного, и она завоюет его доверие. Вдруг зазвонил телефон — два долгих звонка и один короткий.
Миссис Эрдстрем прибежала и крикнула в трубку:
— Алло! Да, да, ферма Эрдстрема! Что? Ах, вам доктора?
Кенникот появился и загудел в телефон:
— Да! Что надо? Ах, это вы, Дэйв! Что там? Какой Моргенрот? Адольф? Хорошо. Ампутация? Гм… так, так… Вот что, Дэйв: пусть Гэс запряжет лошадь и свезет туда мои хирургические инструменты и пусть захватит хлороформ. Я поеду прямо отсюда. Пожалуй, домой сегодня не попаду. Вы застанете меня у Адольфа. А? Нет, Кэрри, я думаю, сможет дать наркоз. До свидания. А?
Нет. Расскажете мне об этом завтра: на этой чертовой фермерской линии зечно подслушивают!
Он повернулся к Кэрол.
— Понимаешь, размозжило руку Адольфу Моргенооту, он живет в десяти милях на юго-запад от города. Чинил хлев, на него упало бревно и, кажется, основательно покалечило. Дэйв Дайер говорит, что, может быть, руку придется отнять. К сожалению, надо ехать прямо отсюда. Досадно, что приходится тащить тебя с собой в такую даль!
— Это ничего. Обо мне не беспокойся.
— Как ты думаешь, ты могла бы дать больному наркоз? Обычно это делает мой кучер.
— Если ты покажешь как.
— Отлично. Ты слышала, как я отделал этих любителей подслушивать чужие разговоры? Надеюсь, они слышали меня!.. Вот что, Бэсси, не беспокойтесь о Нилсе. Все идет хорошо. Завтра поезжайте сами или попросите соседей и закажите лекарство по этому рецепту у Дайера. Давайте Нилсу по чайной ложке каждые четыре часа. До свидания. А-а! Вот он, малыш! Не может быть. Бэсси, чтобы это был тот самый, что постоянно у вас хворал! Браво, он теперь такой большущий, солидный швед, скоро перерастет отца!
Грубоватая ласка Кенникота заставила ребенка завизжать от восторга, которого не могла вызвать в нем Кэрол. И смиренная жена, которая шла теперь за доктором, спешившим к коляске, мечтала уже не о том, чтобы лучше играть Рахманинова или строить ратуши, а о том, чтобы уметь щелкать языком и смешить детишек.
От заката остался лишь розовый отсвет на серебряном куполе неба, окаймленном дубовыми ветвями и тонкими сучьями кленов. Силосная башня далеко на горизонте из красной превратилась в лиловато-серую. Фиолетовая дорога исчезла, и без огней, во мраке разрушенного мира, они мчались вперед, в пустоту.
Вся дорога до фермы Моргенрота была в ухабах и рытвинах. Пригревшись, Кэрол заснула и очнулась, только когда они приехали.
Дом здесь не сверкал новизной, в нем не было спесивого граммофона; низкая выбеленная кухня пропахла молоком и капустой. Адольф Моргенрот лежал на диване в столовой, которой редко пользовались. Его грузная, изнуренная работой жена от волнения то и дело всплескивала руками.
Кэрол предвкушала, как ее Кенникот свершит сейчас нечто изумительное и великолепное. Но он нарочито небрежно поздоровался с больным:
— Что это, Адольф, придется вас чинить, а?
Потом вполголоса обратился к его жене:
— Hat die аптека мою schwarze сумку hier geschickt? Так — schon. Wieviel Uhr ist's? Sieben? Nun, lassen unsein wenig ужин zuerst haben.[25]У вас было отличное пиво, осталось еще? Giebt's noch Bier?[26]
Поужинал он за четыре минуты. Затем, сбросив пиджак, засучив рукава, он куском желтого кухонного мыла стал тереть руки над жестяным тазом.
Расправляясь с ужином, состоявшим из говядины с капустой, ржаного хлеба и пива, Кэрол не решалась смотреть из кухни в сторону комнаты. Там стонал больной. Все же, бросив туда один беглый взгляд, она успела увидеть, что расстегнутый ворот его синей фланелевой рубашки открывает табачно-бурую жилистую шею, местами поросшую черными и седыми волосами. Сам Адольф, как труп, покрыт простыней, а поверх простыни лежит размозженная правая рука, завернутая в окровавленные полотенца.
Но вот Кенникот с веселым видом направился в столовую, и Кэрол пошла за ним. Неожиданно мягким движением крупных пальцев он размотал полотенце, и из — под него показалась рука, которая ниже локтя была куском сочащегося кровью мяса. Больной взвыл от боли. Кэрол стало душно, все поплыло у нее перед глазами, и она бросилась в кухню к стулу. Сквозь муть тошноты она услыхала ворчливый голос Кенникота:
— Боюсь, придется отнять ее, Адольф! Что такое вы наделали? Упали на лезвие жатки? Сейчас сделаем все что надо. Кэрри! Кэрол!
Она не могла, никак не могла встать. Но все-таки очутилась на ногах. Ноги у нее были словно из ваты, глаза застилало, в ушах стоял гул. Она не могла дойти до столовой. Испугалась, что потеряет сознание. Но вот она уже в столовой, прислонилась к стене, делает попытку улыбнуться. Ее обдает жаром и холодом. Кенникот говорит через плечо:
— Послушай, помоги мне и миссис Моргенрот перенести его в кухню на стол! Нет, сначала пойди и сдвинь там вместе оба стола и постели на них одеяло и чистую простыню.
Это было спасение. Она сдвинула тяжелые столы, выскребла их, аккуратно накрыла простыней. В голове у нее прояснилось; она уже могла спокойно смотреть, как ее муж и фермерша раздевали стонущего больного, надевали на него чистую ночную рубашку и мыли его руку. Кенникот начал раскладывать инструменты. И тут она вдруг поняла, что без всяких больничных приспособлений, нисколько не смущаясь их отсутствием, ее муж — ее муж! — готовился произвести хирургическую операцию, то удивительное, дерзновенное дело, о котором приходится читать в рассказах о знаменитых врачах.
Она помогла перенести Адольфа в кухню. Бедняга так перепугался, что не мог идти сам. Он был тяжел, от него пахло потом и конюшней. Но она обняла его за талию, ее аккуратная головка была у его груди. Она тянула его и прищелкивала языком, подражая Кенникоту.
Когда больной очутился на столе, Кенникот наложил ему на лицо стальную маску с ватной подкладкой и сказал Кэрол:
— Вот сиди тут, у изголовья, и капай эфир-примерно с такой скоростью, видишь? Я буду следить за дыханием. Ну вот, смотри, да ты у меня заправский ассистент! У самого Оксенера лучшего не было!.. Ну, ну, Адольф, спокойнее! Больно не будет. Нисколечко! Сейчас ты спокойно уснешь, и больно совсем не будет. Schweig' mal! Bald schlaft man grad wie ein Kind. So! So! Paid geht's besser![27]
Следя, чтобы эфир капал в указанном Кенникотом темпе, Кэрол с восхищением взирала на супруга, как на истинного героя.
Он покачал головой:
— Темно, очень темно! Станьте-ка сюда, миссис Моргенрот, и подержите лампу! Hier, und dieses… dieses лампу halten — so![28]
При тусклом мерцании лампы он начал работать быстро и уверенно. В комнате стояла тишина. Кэрол старалась смотреть на него, лишь бы не видеть капающую кровь, багровый разрез и зловещий скальпель. Пары эфира были приторны и удушливы. Ей казалось, что голова у нее отделяется от туловища. Рука ослабела.
Окончательно сломила ее не кровь, а скрежет хирургической пилы по живой кости. Она боролась с дурнотой, но была побеждена. Сквозь туман услыхала она голос Кенникота:
— Тебе плохо? Выйди на минуту на воздух. Теперь Адольф будет спать.
Она с трудом поймала ручку двери, которая дразнила ее, описывая круги перед ее глазами. Выбралась на крыльцо. Глубокими вдохами вбирала в грудь холодный воздух. В голове прояснилось. Когда она вернулась, ее взор охватил сразу всю сцену: мрачную, как пещера, кухню, два молочных бидона, серое пятно в углу, подвешенные к балке окорока, полосы света у дверцы печки, а посредине — освещенного маленькой лампой, которую держала испуганная толстая женщина, доктора Кенникота, склоненного над обрисовывавшимся под простыней телом, — хирурга с забрызганными кровью, голыми до локтя руками в желтых резиновых перчатках, снимавшего турникет. Лицо его оставалось бесстрастным, кроме тех мгновений, когда он оборачивался к фермерше и ворчал:
— Держите лампу покрепче, еще немного — noch bios ein wenig![29]
«Он говорит на простонародном ломаном немецком языке — языке жизни, смерти, рождения, земли. А я читаю по-французски и по-немецки — на языке сентиментальных влюбленных, на языке елочных игрушек. И я воображала, что культура — это моя привилегия!» С чувством благоговения перед этим человеком она снова стала на свое место.
Через несколько минут Кенникот бросил:
— Довольно! Больше не давай эфира.
Он занялся перевязкой артерии. Его угрюмое спокойствие казалось ей героизмом. Когда он зашил культю, она пробормотала:
— О, я прямо преклоняюсь перед тобой.
Он удивился:
— Почему? Тут нет ничего особенного. Вот если бы как на прошлой неделе… Дай-ка мне еще воды! Да, на прошлой неделе у меня был больной с прободением брюшины, а когда я разрезал, смотрю, — да это язва желудка, о которой я и не подозревал!.. Так-то! Слушай, мне здорово хочется спать. Останемся лучше здесь, домой ехать поздно. И, сдается мне, начинается метель.
IX
Они спали на перине, укрывшись своими шубами. Утром пришлось пробивать лед в кувшине — огромном кувшине с цветами и позолотой.
Предсказанная Кенникотом метель не состоялась. Когда они выехали, было пасмурно и начало теплеть. Проехав около мили, Кэрол заметила, что Кенникот то и дело поглядывает на темное облако, надвигающееся с севера. Он заставил лошадей перейти на быструю рысь. Но, погрузившись в созерцание окружающего мрачного ландшафта. Кэрол забыла о несвойственной мужу торопливости. Бледный снег, колючая щетина прошлогоднего жнивья и мохнатые кусты растворились в серой мгле. Пригорки отбрасывали холодные тени. Ивы вокруг придорожной фермы раскачивались на ветру, и там, где слезла кора, их оголенные стволы белели, как тело прокаженного. Снежные хлопья стали твердыми и острыми. Все кругом приобрело суровый вид, и черная туча с аспидно-серым краем закрыла небо.
— Кажется нам не миновать сильного бурана, — соображал Кенникот. — Впрочем, можно будет заехать к Бену Мак-Гонегалу.
— Буран? Неужели? Ах!.. В детстве буран всегда был для нас забавой. Папа не шел в суд, и мы все смотрели в окно, как несется снег.
— В прерии это плохая забава. Можно сбиться с пути. Замерзнуть насмерть. Нельзя рисковать.
Он прикрикнул на лошадей. Теперь они мчались во весь дух, и коляска подпрыгивала по замерзшим колеям.
Весь воздух вдруг кристаллизовался в большие сырые хлопья. Спины лошадей и бизонья полость покрылись снегом. Лицо Кэрол стало влажным. На тонкой рукоятке кнута появился белый ободок. Похолодало. Снежные хлопья становились все тверже. Они летели почти горизонтально, прилипая к лицу.
В ста шагах Кэрол уже ничего не могла различить.
Кенникот нахмурился. Он нагнулся вперед, крепко держа в меховых рукавицах вожжи. Кэрол была уверена, что он справится, и не волновалась. Он всегда справлялся с трудностями.
Только он был реальностью, весь остальной мир исчез, исчезла обычная жизнь. Они затерялись в бушующей снежной стихии. Кенникот наклонился к жене и крикнул:
— Я отпущу поводья! Лошади сами привезут нас к жилью.
С ужасным толчком коляска накренилась, попав двумя колесами в канаву, но лошади рванули и опять выбрались на дорогу. Кэрол ахнула. Она старалась храбриться, но не выдержала и до подбородка закуталась в шерстяной полог.
Справа как будто зачернела стена.
— Я знаю этот амбар! — прокричал Кенникот.
Он натянул вожжи. Выглянув из-под полога, Кэрол увидела, как он, закусив губу, быстро маневрировал, то опуская, то снова придерживая лошадей.
Он и стали.
— Это ферма. Закутайся в полость и пойдем! — крикнул он.
Вылезть из экипажа было все равно, что нырнуть в ледяную воду, но, почувствовав под собой твердую почву, Кэрол улыбнулась мужу. Ее личико, маленькое и по — детски розовое, выглядывало из-под наброшенной на плечи бизоньей шкуры. В бешеном вихре хлопьев, царапавших и слепивших глаза. Кенникот выпряг лошадей. Потом повернулся, запахнувшись в шубу, и грузно зашагал вперед, держа поводья в руке. Кэрол уцепилась за его рукав. Они подошли к еле заметному в снежном вихре амбару, наружной стеной выходившему прямо на дорогу. Пробираясь вдоль стены, Кенникот нащупал ворота и ввел Кэрол сначала во двор, а потом и в сарай. Внутри было тепло. Внезапная тишина оглушила их. Он заботливо отвел лошадей в стойла. Ноги у Кэрол ломило от холода.
— Побежим в дом! — сказала она.
— Нельзя покамест. Сейчас его не найти. Тут не трудно заблудиться и в десяти шагах от дома. Посидим здесь, возле лошадей. В дом перебежим, когда стихнет буран.
— Я окоченела. Совсем не могу ходить.
Он отнес ее в стойло, стянул с нее ботики и ботинки, время от времени согревая дыханием свои красные пальцы, пока возился со шнурками. Потом растер ей ноги, укрыл ее бизоньей шкурой и попонами из лежавшей в яслях груды. Ею овладела сонливость, буря убаюкала ее.
Она вздохнула:
— Ты такой сильный и такой ловкий и не боишься ни крови, ни бури…
— Привык. Единственное, чего вчера опасался, — это как бы не вспыхнули эфирные пары.
— Не понимаю.
— Да просто Дэйв, болван такой, прислал мне эфир вместо хлороформа. Ты, конечно, знаешь, что пары эфира очень легко воспламеняются, а тут еще эта лампа над самым столом! Но оперировать надо было: рана была полна грязи.
— Ты знал все время, что… что мы оба могли взлететь на воздух? Ты знал это, когда оперировал?
— Понятно. А ты разве не знала? Э, да что это с тобой?
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
I
Кенникоту очень понравились рождественские подарки жены, и он, в свою очередь, подарил ей бриллиантовую брошь. Но она не могла убедить себя, что его действительно трогают праздничные обряды, убранное ею деревцо, три вывешенных ею чулка, ленты, золоченые печатки и бумажки с пожеланиями, запрятанные в игрушки. Он только сказал:
— Ты очень мило все устроила. Отлично! Не пойти ли нам сегодня к Элдерам сыграть в пятьсот одно?
Она вспомнила рождественские выдумки своего отца: священную старую тряпичную куклу на верхушке елки, груду дешевых подарков, пунш, веселые песенки и жареные каштаны. Она видела вновь, как судья торжественно вскрывает написанные детскими каракулями забавные записки: «хочу покататься на санях», «а Санта-Клаус правда существует?»… Видела, как он оглашает длинный обвинительный акт против самого себя — человека, склонного к сентиментальности и поэтому угрожающего чести и спокойствию штата Миннесоты… Вновь сидела в санках и смотрела на его худые ноги, мелькающие у нее перед глазами.
Дрожащим голосом она пробормотала:
— Надо сбегать надеть ботики: в туфлях холодно.
В не слишком романтическом уединении запертой ванной она присела на скользкий край ванны и заплакала.
II
У Кенникота было несколько пристрастий: медицина, покупка земельных участков, Кэрол, автомобиль и охота. Однако трудно было бы установить, в каком порядке они следовали. Правда, в медицинских вопросах его страсти были горячи. Он преклонялся перед одним знаменитым хирургом, возмущался другим за то, что тот хитро убеждал провинциальных врачей привозить к нему больных, нуждавшихся в операции, он не признавал дележки гонорара, гордился новым рентгеновским аппаратом. Но ничто не давало ему такого блаженства, как автомобиль.
Он ухаживал за купленным два года назад бьюиком даже зимой, когда машина стояла в гараже за домом. Он наполнял масленки, лакировал щитки, выгребал из — под заднего сиденья перчатки, медные шайбы, скомканные карты, пыль и замасленные тряпки. В зимние дни он выходил и подолгу глубокомысленно смотрел на свою машину. С волнением говорил он о сказочном путешествии, которое проектировал на следующее лето. Бегал на станцию, приносил домой железнодорожные карты и размечал на них автомобильные маршруты от I офер-Прери до Уиннепега, или Де-Мойна, или Гранд Марэ, рассуждая вслух и ожидая от жены живейшего отклика на такие академические вопросы, как: «Интересно, если махнуть от Ла-Кросса в Чикаго, можно ли сделать по дороге остановку в Барабу?»
Автомобилизм был для него несокрушимой верой, священным культом, где искры магнето заменяли восковые свечи, а поршневые кольца обладали святостью церковных сосудов. Его литургия состояла из размеренно скандируемых фраз: «Очень хвалят перегон от Дулута до водопада Интернейшнл-фоллз».
Охота точно так же была служением, полным непонятных для Кэрол метафизических откровений. Всю зиму он читал каталоги охотничьих принадлежностей и вспоминал об удачных выстрелах минувшего лета: «Помнишь тот раз, перед самым закатом, когда я сбил двух уток с большой дистанции?» Не реже одного раза в месяц он вытаскивал из промасленного фланелевого чехла свое излюбленное магазинное ружье. Он смазывал затвор и переживал мгновения тихого экстаза, целясь в потолок. По воскресеньям утром Кэрол слышала его шаги на чердачной лестнице и еще через час заставала его там роющимся среди старых сапог, деревянных подсадных уток и жестянок для завтрака или задумчиво разглядывающим старые патроны. Он протирал рукавом медные гильзы и покачивал головой, сокрушаясь их бесполезностью.
Он сохранял приспособления для штамповки пыжей и литья пуль, которыми пользовался еще мальчиком.
Однажды в хозяйственном пылу Кэрол захотела избавиться от них и сердито спросила:
— Почему ты не подаришь кому-нибудь этот хлам?
Но он торжественно выступил на защиту любимых вещей:
— Как знать, может быть, все это еще пригодится!
Она вспыхнула. У нее мелькнула мысль, что он подумал о ребенке, который будет у них, когда, как он выражался, «они смогут себе это позволить».
С неясной тайной болью ушла она вниз, наполовину убежденная — но лишь наполовину, — что такая отсрочка в осуществлении ее материнства ужасна и противоестественна — это жертва ее заносчивости и его осторожному стремлению к богатству.
«Но было бы хуже, если бы он был, как Сэм Кларк, и настаивал, чтобы были дети! — подумала она и мысленно же добавила: — Будь Уил принцем, о котором я мечтаю, разве я сама не потребовала бы ребенка?»
Земельные сделки Кенникота знаменовали собой его материальные успехи и в то же время были его любимой забавой. Разъезжая по фермам, он замечал, где хлеба взошли хорошо; прислушивался к сообщению, что такой — то непоседливый фермер «подумывает продать землю и перебраться в Альберту». Расспрашивал ветеринара о сравнительных достоинствах различных пород скота; справлялся у Лаймена Кэсса, действительно ли Эйнар Юселдсон собрал сорок бушелей пшеницы с акра. Постоянно советовался с Джулиусом Фликербо, который недвижимостью интересовался больше, чем законами, а законами — больше, чем правосудием. Изучал карты округа и читал объявления об аукционах.
Это давало ему возможность покупать участок по полтораста долларов за акр и через год, сделав в амбаре цементный пол и проведя в дом воду, продавать его по сто восемьдесят и даже по двести.
Обо всех этих подробностях он часто беседовал с Сэмом Кларком… Слишком часто, по мнению Кэрол.
Он считал, что его пристрастия — автомобиль, охота и земельные сделки — должна разделять и Кэрол. Но он не рассказывал ей того, что могло бы пробудить в ней подлинный интерес. Он говорил только об очевидном и скучном, никогда не растолковывая ей дальних перспектив своего финансового могущества или принципов устройства автомобиля.
В этот месяц увлечения мужем она с жаром старалась вникнуть в его любимые занятия. Она дрожала в гараже, пока он тратил полчаса на решение вопроса, подлить ли в радиатор спирта или патентованного антифриза или же спустить воду совсем.
— Впрочем, нет! Спущу воду, а тут вдруг потеплеет…
Лотя, конечно, можно залить радиатор снова, это не так уж долго — два-три ведра, и все… А что, если ударит мороз, прежде чем я соберусь спустить воду?.. Вот некоторые наливают керосин, но, говорят, от него портятся шланги… Куда я дел гаечный ключ?.
На этом месте она оставила надежду сделаться автомобилисткой и ушла в дом.
В пору возникшей между ними новой близости он стал общительнее и больше говорил о своей практике. Он рассказывал Кэрол с неизменным предписанием никому дальше не передавать, что миссис Сэндерквист опять ожидает ребенка и что «со служанкой Хоулендов случился грех». Но когда она задавала вопросы по существу, он не знал, как ответить. Когда она спросила:
— Как, собственно, удаляют гланды?
Он, зевая, ответил:
— Удаляют гланды? Очень просто. Если есть гной, надо оперировать. Их просто вырезают… Ты не видела газету? Куда это Би дела ее, черт возьми!
Больше она не спрашивала.
III
Они пошли в кино. Для Кенникота и других солидных граждан Гофер-Прери кинематограф был почти такой же жизненной необходимостью, как спекуляция землей, ружья и автомобили.
В первом фильме изображался храбрый молодой янки, покоривший одну из южноамериканских республик. Он отучил туземцев от их варварского обычая петь и смеяться и приобщил их к мужественной и трезвой северной цивилизации. Он научил их работать на фабриках, носить приличные костюмы и орать: «Взгляни-ка, бэби, разве я не молодец?» Молодой янки изменил даже природу. Горы, которые раньше давали жизнь лишь лилиям, кедрам и летучим облакам, так заразились его неугомонностью, что покрылись рядами длинных деревянных сараев и грудами железной руды, которой предстояло превратиться в пароходы… для перевозки железной руды, которая опять должна была превратиться в пароходы, и т. д.
Вызванное этим гвоздем программы умственное напряжение было рассеяно более живым, более лирическим и менее философским фильмом-комедией нравов «Под кокосовой пальмой», с Маком Шнаркеном в заглавной роли и с целой армией красоток в купальных костюмах. В самые потрясающие моменты мистер Шнаркен оказывался то поваром, то телохранителем богача, то комическим актером, то скульптором. Показан был коридор отеля, по которому носились полисмены, по-видимому, только для того, чтобы из бесчисленных дверей на них могли вываливаться гипсовые бюсты. Если содержание и не было вполне вразумительным, зато двойная тема женских лог и пирога звучала ясно и определенно. Сцены с купальщицами на пляже или с натурщицами у скульптора в мастерской в равной мере служили поводом для демонстрации дамских ножек. А венец сюжета, свадьба, оказался всего лишь прологом к истинной кульминации, когда мистер Шнаркен засунул священнику кусок пирога в задний карман брюк.
Публика в зале визжала и утирала глаза. В то время, как зрители шарили под стульями, разыскивая галоши, варежки и кашне, с экрана возвещали, что на следующей неделе мистера Шнаркена можно будет видеть в новом ультракомическом сверхсенсационном боевике под заглавием «У Молли под кроватью».
— Я рада, — сказала Кэрол Кенникоту, когда они брели, сгибаясь под резкими порывами северо-западного ветра, терзавшего занесенную снегом улицу, — я рада, что мы живем в нравственной стране. Мы не признаем всех этих натуралистических романов.
— Еще бы! Общество борьбы с пороком и почтовое ведомство никогда не допустят их. Американский народ не любиг грязи.
— Да. Это прекрасно! Я рада, что у нас вместо этого насаждают такую изящную романтику, как кинофильм «Под кокосовой пальмой».
— Куда это ты гнешь? Насмехаешься надо мной?
Он умолк, и она ожидала вспышки гнева, отрешенно думая о грубости его речи, о том жаргоне уличной канавы, о том беотийском диалекте, который был характерен для Гофер-Прери. Но Кенникот лишь загадочно рассмеялся. А когда они очутились в тепле дома, он рассмеялся снова. И снисходительно сказал ей:
— Должен сознаться: ты верна себе. Я думал, что, познакомившись с жизнью добропорядочных фермерских семей, ты перестанешь носиться со своим возвышенным искусством, да не тут-то было.
— Ах, вот как! — И она подумала про себя: «Он пользуется тем, что я стараюсь быть доброй».
— Вот что я тебе скажу, Кэрри: существуют три сорта людей — люди, которые вообще ни о чем не думают, потом никчемные болтуны, которые во все суются, и настоящие ребята, которые мало говорят, но работают за всех.
— Тогда я, вероятно, принадлежу к никчемным болтунам! — пренебрежительно рассмеялась сна.
— Нет. Я не согласен. Ты любишь поговорить, но, в конечном счете, ты предпочитаешь Сэма Кларка всякому долгогривому комедианту.
— Ну, знаешь!..
— Ну, знаешь! — насмешливо повторил он. — Мы х-о — тим все перевернуть вверх дном, разве нет? Хотим указывать людям, десять лет работающим в кино, как ставить картины. Хотим учить архитекторов строить города. Хотим заставить журналы печатать вороха изысканной чепухи о старых девах и замужних дамах, которые сами не знают, чего хотят. О, мы очень решительны!.. Брось это, Кэрри! Проснись! Ты чересчур щепетильна, если тебя возмущает, что в фильме иной раз видны женские ножки. А между тем ты всегда восхваляешь этих греческих танцовщиц, или как там их зовут, на которых нет даже сорочек!
— Но, дорогой мой, беда этого фильма не в том, что там показывают чьи-то ноги, а в том, что он с пошлым хихиканьем обещает показать еще больше и, посулив, не показывает. Это юмор нездорового любопытства.
— Не понимаю. Ты подумай…
В эту ночь она долго не спала, слушая, как он ворочался во сне.
«Я не должна отступаться. Он считает, что я могу только болтать. Я думала, что с меня довольно будет обожать его и видеть, как он делает операции. Но, оказывается, этого мало, после того как прошел первый порыв…
Я не хочу обижать его, но я не могу отступаться.
Мне мало стоять и смотреть, как он заливает воду в радиатор и что-то мне через плечо объясняет…
Если бы выдержать в этой роли восхищенной зрительницы еще немного, я бы смирилась и сделалась бы всем довольна. Превратилась бы в то, что здесь называют «обаятельной молодой женщиной». Яд провинции! Я уже… ничего не читаю. Я неделю не прикасалась к пианино. Дни проходят, пока я восторгаюсь удачной сделкой: «Десять долларов лишних зацепил с акра!» Не хочу так! Не хочу поддаваться!
Но что делать? Неудача постигла меня во всем: в Танатопсисе, в устройстве вечерних приемов, в деле с пионерами, с новой ратушей, с Гаем, с Вайдой… Но все это ничего не значит. Я теперь не город переделываю. Не клубы для изучения поэзии организую. Не мечтаю сидеть в белых перчатках и пожирать глазами лекторов в пенсне на черной ленте. Я спасаю свою душу.
Уил Кенникот спит спокойно, уверенный, что я принадлежу ему. Но я покидаю его. Моя душа покинула его, когда он позволил себе смеяться надо мной. Мало ему было того, что я восхищалась им, — я должна была переделать себя и стать такой, как он. Он злоупотребляет моими добрыми намерениями. Довольно! С этим покончено. Я не отступлюсь».