– Да, – соглашается Тушин. – Тут цепная реакция. Гибнет один – на его место идет другой. Этого уже не остановишь. Сколько мог – я сдерживал начало. А теперь не могу. Но мне больно, Алик! Я старше вас и лучше понимаю цену ваших жизней. Вы еще не понимаете ее. А для меня вы – дети. Представляешь, что это такое, когда на смерть идет твой сын?..
Мы проходим несколько шагов молча.
Потом я говорю:
– Знаете, Михаил, обидно, что мы даже не можем сообщить на Землю, как здесь трудно. Кажется, если бы только ушло сообщение – стало бы легче.
– Сообщение уже ушло, Алик! Когда вы прилетели. Там было все. В финишной ракете. Мы ничего не скрыли.
– Но ведь до ответа не дожить!..
– Пожалуй.
– Михаил! Неужели люди так никогда и не доберутся до нуль‑пространства?
– Не будем фантастами, Алик! Нуль‑пространство возможно только в математике. Да в красивых мечтах. Самое большое, к чему когда‑нибудь смогут прийти люди, – это сближение планетных систем. Да и то еще неизвестно, чем оно пахнет. Звезды – не игрушки. Они могут выйти из‑под контроля – и тогда погибнет все. Такие вещи надо вначале пробовать на мертвых планетных системах. Понять закономерности, технологию, что ли, отработать. Нельзя же экспериментировать над целыми человечествами! На такое дело уйдут даже не тысячи лет. Десятки тысяч! Но, как говорили древние, – завидуем потомкам нашим!
– В двадцатом веке любили говорить еще и о том, что потомки будут завидовать предкам. Тушин усмехается, мотает головой.
– Я не очень верю в это.
– Мне тоже не приходилось завидовать. Всегда казалось, что у меня жизнь – интереснее. Тушин улыбается.
– Конечно! А особенно тут! Ведь вы смолоду выходите в классики! Вот у нас раньше был один скульптор. Был один живописец. Но монументалиста не было. Ваш Али Бахрам – первый. Я вчера смотрел панно, которое он делает для школьного зала. Это прекрасно! А как он работает! С какой страстью!.. Говорит: “У вас тут все стены пустые. Скоро у вас не будет пустых стен!” Он все еще говорит “у вас”... А ведь он уже классик. С первых своих работ. Первый монументалист планеты! Представляешь? А Розита Верхова? У нас был композитор и до нее. И очень много поэтов! Мне кажется, каждый десятый землянин на этом материке пишет вполне приличные стихи. Но и музыку и стихи – она первая. И, значит, ее песни – уже классика. Даже самые несовершенные!.. И ты вот... Построишь здесь первого робота – и тоже станешь классиком! Даже если робот получится не идеальный. Я смеюсь.
– Всю жизнь мечтал!.. Из пеленок – в классики...
– Конечно, это смешно звучит, – соглашается Тушин. – Но это закон жизни первооткрывателей.
...Мы уже трижды медленно прошагали плавную дугу крыши из конца в конец – от вертолетов до столиков, обратно к вертолетам и снова к уже опустевшим столикам. Погасло пламя облаков на западе, и только тоненькая светлая полоска, придавленная тьмой, еще держится низко над горизонтом. Крупные, яркие звезды высыпали и на востоке, и прямо над головой. И, как на Земле, перекинулся через все небо мерцающий миллиардами звезд Млечный Путь. И где среди этих миллиардов наша колыбель, наша Родина, наше Солнце? Я совсем не знаю здешнего неба – все некогда глядеть на него. Мне не найти наше Солнце. И уже никогда‑никогда не увидеть его большим, теплым, ласковым.
Ах, как горько и больно думать об этом! Легче, наверно, жить так, не задумываясь, глядя перед собой в пределах ближайших забот и не поднимая глаза на небо.
– В чем‑нибудь я убедил тебя? – спрашивает Тушин.
– Я вам верю, Михаил. С детства.
– Вера вместо знания? – Тушин улыбается. – Древнейшая болезнь россиян!
– Не вместо! Вместе!
– Уже лучше.
– Но не идеально – так? А куда денешься? Вера появилась независимо – ни от меня, ни от вас. И, чтоб ее убить, – вам надо сделать немало плохого.
– На это не надейся.
– А я и не надеюсь. Но если б не вера – может, я вообще не полетел бы на Риту. Видно, это как‑то подспудно работало – только сейчас сам понял. Но дело, конечно, не в одной вере, Михаил. Она очень быстро рухнула бы, если бы был удачный, реальный путь, и его видели бы многие, а вы бы упрямо не признавали. Тогда уж какая вера? Тогда – борьба! Но другого‑то пути я пока не вижу. Конечно – Марат... И Бруно... Видимо, это необходимо, раз они решились. Но ведь и не универсально. Иначе мы все должны были бы разбежаться по окрестным материкам. И потеряться среди дикарей. Но тогда мы немногое изменили бы на этой планете. Мы сильны – пока вместе. И вместе что‑то изменим.
– Вот теперь я вижу, что у тебя не только вера! – Тушин тихо смеется и кладет мне на плечо тяжелую, большую, теплую руку. – Хотя и то, что ты сказал – еще очень далеко от окончательной истины. В нее войдет многое. Настоящая истина всегда широка. Узость не может родить истину. И в этой окончательной истине будет и то, что мы сейчас делаем, и мысли Марата, и, может, его подвиг, и что‑то новое, пока совсем неизвестное. Поверь, мы все ищем эту настоящую истину. И я тоже ищу.
– Верю! Иначе вообще не верил бы в вас!
– Я очень благодарен тебе, Алик.
– За что?
– За то, что ты мне веришь. За то, что ты полетел. За то, что с тобой прилетела мама. Я люблю твою маму, Алик.