Вначале мы чувствовали себя на стоянке неуютно. Разбив палатки, мы разгрузили и отправили по радиолучу один вертолет и сейчас же стали собирать малое кольцо силовой защиты вокруг лагеря. Лишь когда оно было собрано и невидимая стена окружила нас, мы облегченно вздохнули, разбрелись по палаткам и выспались. До этого мы почти сорок часов работали не отдыхая.
Нашей экспедицией руководил изящный, гибкий как профессиональный танцор, Эрнесто Нуньес, помощник главного геолога. Он и проснулся первым: ответственность обязывает. Когда я открыл глаза и высунулся из палатки, Эрнесто уже хлопотал во втором, еще не разгруженном вертолете, подтаскивал к выходу коробки с секциями большого кольца силовой защиты, а наш Первенец осторожно снимал эти коробки на землю.
Багровое закатное солнце скатывалось за лес, и в его прощальных лучах лопасти вертолета казались отлитыми из чистого золота. Было так тихо, что я услышал шорох листьев, звон кузнечиков в траве, далекую жалобную песню какой‑то невидимой птицы. С юго‑запада, из‑за леса, тянуло влажной, соленой прохладой. Всего пятнадцать километров отделяли нас от моря. На поляне перед палатками цвели крупные, как на Северном Урале, колокольчики. Только они были не синими, а густокоричневыми, с фиолетовым отливом по краям лепестков и, словно земные подсолнухи, поворачивались на стебле вслед за солнцем. В густой, сочной траве пестрели маленькие цветы, напоминавшие чем‑то багрово‑белые земные георгины. Но оттого, что лепестки этих цветов, были в десятки раз меньше, чем у георгинов, цветы казались хрупкими, беспомощными и вызывали жалость, как все беспомощное. Лес, окруживший нашу небольшую полянку возле ручья, темнел плотной, непроходимой мрачностью. С нижних сучьев деревьев свешивались длинные темно‑зеленые бороды мхов. С востока над лесом нависали такие же мрачные, почти черные скалы, у подножия которых и должны были начать свой путь наши киберы.
|
|
Я выбрался из палатки, размял затекшие мускулы несколькими упражнениями и, включив нашего второго кибера – его так и называли Второй, – отдал ему через радиофон распоряжение и стал помогать Эрнесто. Вчетвером мы успели разгрузить вертолет как раз к тому времени, когда начали вылезать из палаток остальные члены нашей экспедиции.
Солнце давно село, темнело тут быстрее, чем в широтах Города, и лес в двадцати шагах уже казался почти сплошной темно‑синей стеной. Над поляной стремительно носились светлячки.
Сбившись в одну кучу, мы решили прежде всего поужинать.
За ужином Бруно заметил:
– А вообще‑то вся эта наша возня с силовой защитой, может, и ни к чему. Лишь шестнадцать человек жаждут нашей крови. А площадь материка – почти полмиллиона квадратных километров. По теории вероятности...
–...тебе как раз сейчас могут целиться в глаз, – закончил за него Эрнесто.
– Типун тебе на язык! – бросила Ружена. – Так ведь можно и аппетит испортить.
– Бруно прав! – буркнул Нат. – Больше половины времени потратим на защиту. Собирать да разбирать...
Нгуен Тхи принял это на свой счет и коротко предложил:
– Я могу один.
– Здесь женщина! – напомнил Эрнесто. – Мы не имеем права начинать испытания без защиты!
– Спасибо, что напомнил инструкцию! – Нат наклонил тяжёлую рыжую голову. – Тем самым восполнен существенный пробел в нашем образовании. А также сделано очень приятное для всех нас открытие. Ты слышишь, Ружена? Он, кажется, склонен признать тебя женщиной.
|
|
– Тронута до глубины души! – отозвалась Ружена. – Согласилась бы на недельку считаться мужчиной. Лишь бы не тратить вторую неделю зря. Но ведь наша инструкция и к мужчинам безжалостна. Она основана на полном равноправии!
Ружена, конечно, говорила все верно. Даже если бы ее не было здесь, мы все равно не имели бы права начинать испытаний без силовой защиты. На севере, возле Нефти, мы еще рисковали обходиться без нее. Но там многие без нее обходились – и на промыслах, и в геологических партиях. В те холодные места редко забредали привыкшие к теплу дикие охотники. Здесь же, во владениях ра, без защиты пока было невозможно.
Худенький, невысокий Нгуен Тхи наелся первым, поднялся и, включив прожектор вертолета, стал распаковывать секции основного силового кольца. Один за другим к Нгуену присоединялись остальные. Последним от ящика, который заменял нам стол, отвалился рыжий Нат. Ружена, проклиная “извечно‑несчастную женскую долю”, убирала со “стола”.
Нам предстояло проложить восемнадцать линейных километров силовой защиты, которая должна была окружить участок, необходимый для испытания Клеберов. На этом участке, по старым записям Ната, были и пириты, и железняки, и цинковая обманка, и серебро, и марганец. Короче – нижнетагильская гора Высокая в миниатюре...
Из‑за силовой защиты нам приходилось тащить с собой тяжелые, громоздкие аккумуляторы. Из‑за силовой защиты почти вдвое увеличивался срок нашей экспедиции. Из‑за этой же проклятой силовой защиты мы должны, как дрессированные мыши, крутиться на одном пятачке и так и не сможем посмотреть Южный полуостров, который Нат называл не только местным Уралом по богатству, но и местной Италией по красоте.
|
|
В общем, мы просто ненавидели этого непримиримого охотника Чока и пятнадцать его неразумных друзей, которые сводили для нас на нет все мирные усилия Марата. Если бы не эти упрямцы, наша экспедиция была бы совсем другой – и более быстрой, и более интересной.
Мы распаковывали секции силовой защиты до середины ночи, пока не устали и снова не захотели спать. Нат хотел было даже сразу же, ночью, начать установку этих секций на местности – от берега ручья.
– В темноте безопаснее, – уверял Нат. – В темноте им труднее целиться.
Но мы, конечно, не пустили Ната в темноту, не стали выключать малого силового поля. Кто знает, что за его невидимыми границами? Может, и на самом деле чьи‑то глаза из леса следят сейчас за каждым нашим движением, подстерегают первую же нашу ошибку? Мы работаем, мы не следим за другими, и поэтому в начале борьбы мы всегда в невыгодном положении. Тот, кто работает, не думает о нападении. Нападает обычно тот, кто следит за работающими.
Мы начали установку секций основного силового кольца на следующий, третий день нашей экспедиции и продолжали на четвертый. И на пятый у нас еще осталось порядочно работы. А потом, в конце экспедиции, два дня нам предстояло все это разбирать и укладывать в вертолет. Потому что силовой защиты на материке не хватало. А переносной – особенно. Нам слишком многое приходилось защищать. В общем, неделю жизни, как говорили в старину, – коту под хвост.
На четвертый день Бирута вызвала меня к рации, потому что радиофоны на таком расстоянии уже не действовали.
– Как ты там, Саш? – спросила она.
– Нормально, Рут. Как ты?
– Мне плохо без тебя, Саш! Очень плохо! В последнее время я совсем не могу без тебя.
– Мне тоже без тебя плохо. Но что ж делать? Еще десять дней надо потерпеть.
– Зачем ты кривишь душой, Саш? Я же все понимаю. У тебя там полная идиллия. Никто не мешает.
– Рут, не надо! Будь умницей, Рут! Я скоро вернусь и потом очень долго никуда не поеду. Понимаешь? Столько, сколько тебе будет нужно, никуда не поеду.
– Это все слова, Саш. Я устала от слов. Мне просто нужно видеть тебя. Все время. Тогда я спокойна. Смотри – я могу прилететь.
– Не надо так шутить, Рут! Здесь опасно.
– Я не шучу. Ты же знаешь мою старую теорию. Опасно везде! Безопасных мест во Вселенной нет. Так что это меня не остановит. Просто я не хочу делать больно ни тебе, ни себе. Не хочу неожиданностей. Поэтому предупреждаю, что могу прилететь, если не выдержу.
– Этого нельзя, Рутик! Просто нельзя!
– Я все тебе сказала, Саш. Пока. Целую тебя.
– Рут! Я надеюсь на твое благоразумие!
– А разве я не благоразумна? Я ведь могла и не предупреждать тебя.
– Рут!..
Мой голос ткнулся в глухую тишину. Бирута уже отключилась.
Я все еще не верил. Мне все еще казалось, что она просто жестоко шутит. Не может же она, в самом деле, прилететь сюда! Ведь она уже не одна. Ведь она не имеет права рисковать сразу двумя жизнями!
В эту ночь я не смог уснуть. Лежал на своей койке с открытыми глазами, глядел в тускло белевший в темноте купол палатки, слушал ровное дыхание Бруно на другой койке и думал о Бируте, о нашей с ней давней встрече, о нашей жизни, о нашем сыне, который уже скоро, совсем скоро должен появиться. В нашей жизни все вроде было правильно. Но, может, слишком правильно? Когда что‑то “слишком” – это уже плохо. А давние неправильности потом, наверно, так согревают душу!..
Что‑то перекосилось у нас с Бирутой.
Люблю ли я ее? – Нелепо спрашивать! У меня нет более близкого, более родного человека, чем она. И нет более желанного.
Сержусь ли я на нее? – Разве можно сердиться на нее вообще? А сейчас – особенно. Тем более, что я на самом деле виноват перед ней. Хотя и не так, как она думает. Что бы она сейчас ни сказала, что бы ни сделала, как бы ни обидела меня – ей все прощено заранее. Абсолютно все! Я просто не способен ни обидеться, ни рассердиться на нее. И даже теперь, если она на самом деле прилетит, я не смогу рассердиться ни на ее безрассудство, ни на ее подозрения.
...Она все‑таки прилетела. На другой же день, когда мы прокладывали уже последний километр большого силового кольца. Она без разрешения взяла вертолет на крыше Города, задала курс киберпилоту и потом, не имея точных координат, больше часа кружила над северными предгорьями полуострова, отыскивая наш лагерь.
В конце концов это надоело ей, и она вызвала меня по радиофону.
– Я близко, Саш, – сказала она. – Говори что‑нибудь в микрофон. Я полечу на твой пеленг. А то я тут совсем заблудилась.
Кажется, я все‑таки ругался в микрофон. Нежно, ласково, но ругался.
Через десять минут вертолет Бируты опустился на полянке, возле нашего вертолета, на котором мы подвезли к последнему километру массивные секции силового кольца.
Конечно, все переполошились и сбежались на полянку. Особенно почему‑то волновался Эрнесто.
– Что случилось? Что случилось? – кричал он, подбегая к Бируте, которую я снимал с лесенки вертолета.
– Ничего! – Бирута удивленно подняла пушистые светлые брови, помотала головой. – Просто я прилетела на свидание к своему мужу.
Нат довольно громко хмыкнул и неловко, как‑то по‑медвежьи, повернулся, чтоб идти обратно, к месту работы. За ним медленно и молча потянулись остальные.
Мы остались с Бирутой на поляне вдвоем.
– Ты хоть взяла ЭМЗ? – спросил я.
– Знаешь, как‑то не подумала... – Бирута развела руками. – Да и зачем он? Вы же работаете без ЭМЗов. И вообще – теперь мир.
До чего же хотелось мне в этот момент назвать ее хотя бы дурой!
– Рутик! – предложил я. – Давай отвезу тебя в наш лагерь. Там есть силовое кольцо, и ты спокойно отдохнешь, пока мы не вернемся с работы.
Она улыбнулась, отрицательно покачала головой.
– Это неразумно, Саш. Я не для того сюда летела, чтобы сидеть взаперти. Достаточно насиделась дома. Теперь хочу быть с тобой.
– Но я должен работать, Рут!
– Работай! Разве я тебя задерживаю? Я сяду в сторонке и никому не буду мешать.
– Я был бы спокойнее, если бы ты осталась в вертолете. И задвинула дверцу.
Она снова покачала головой из стороны в сторону и улыбнулась. Добро и снисходительно – как маленькому.
– У тебя просто какое‑то болезненное желание запереть меня в замкнутое пространство. Ты не находишь это странным?
У меня бессильно опустились руки... Я просто не знал, что делать, что говорить ей. И помочь мне никто не мог. Все уже ушли с полянки в глубину леса, где у подножия горы мы тянули последний километр этого осточертевшего силового кольца.
Да и если бы не ушли – что изменилось бы? Кто способен тут помочь? Что вообще в силах помочь, когда самый дорогой, самый любимый человек не слышит доводов разума и упрямо, бессмысленно идет навстречу опасности?
– Пойдем ко всем, – предложила Бирута. – Я не обещаю, что сразу помогу вам, но, по крайней мере, пригляжусь. Может, удастся помочь.
– Ты надолго сюда?
– Пока не надоест. И оставим эту тему, Саш!
– Надо хотя бы сообщить в Город. Ведь там хватятся вертолета.
– Я сообщила. Когда ты дал мне пеленг, я послала радио‑грамму на диспетчерский пункт.
– Там, конечно, пришли в восторг?
– Не знаю. Радиограмму приняла машина. А дожидаться, пока она доложит диспетчеру, я не стала – переключилась. Ну, так пойдем, милый?..
Она, конечно, не смогла нам помочь – это было и не нужно и невозможно. Слишком тяжелы силовые секции. Мы даже Ружене не позволяли их поднимать, и она вместе с Нгуеном лишь замыкала проводку.
Утомившись после дороги, Бирута присела на небольшой прогалине, метрах в тридцати от нас, где были сложены наши термосы, куртки и сумки с инструментами.
Каждые полчаса я бросал работу и шел посмотреть на Бируту. Она навела порядок в наших разбросанных вещах, вынула перочинный нож из моей куртки и стала собирать в пластикатовый пакет от бутербродов какие‑то листики с кустов, травинки, головки цветов. Она, кажется, решила составить гербарий – для своих учеников. Ведь впервые Бирута была на юге материка и впервые видела здешние растения.
Кругом было удивительно тихо. Только птица почти непрерывно верещала где‑то над головой.
Увидев меня, Бирута улыбалась и слегка помахивала мне пальцами: иди, мол, не волнуйся, у меня полный порядок.
Успокоившись, я возвращался к товарищам и подтаскивал секции, и тянул вместе со всеми линию. Скорей бы уж она замкнулась! Скорей бы уж пустить ток! Сегодня мы должны были это сделать. До темноты. Чтобы завтра с утра начать испытания.
– Может, ты вернешься с Бирутой в лагерь? – тихо предложил Эрнесто. – Мы справимся сами. Уже немного осталось.
Я отказался. Стыдно было улететь с Бирутой в лагерь и запереться там в силовом кольце, когда остальные работают в лесу.
Уже под конец дня, когда солнце катилось на запад и красноватые его лучи, пробившись под густую листву сбоку, вызолотили стволы деревьев, кто‑то словно толкнул меня в бок.
Я оглянулся. Рядом никого не было. Ближайший ко мне, Нат, работал метрах в трех от меня.
Я снова нагнулся над секцией, вгоняя ее шипы в пазы уже уложенной секции, и снова почувствовал какой‑то непонятный толчок в бок.
Я распрямился, недоумевая, и вдруг словно кто‑то крикнул мне: “Бирута!”
Ничего никому не сказав, я кинулся к прогалине.
Я бежал быстро, и ветки хлестали по лицу и по рукам, и я сам еще не знал, почему мчусь со всех ног.
Когда я вырвался на опушку, Бирута сидела в траве и деловито засовывала какие‑то листики в пластикатовый пакетик. А на другой стороне прогалины, за деревом, боком ко мне, стоял невысокий широкоплечий ра. И его широкая смугло‑зеленоватая рука оттягивала стрелой тетиву лука.
Ра целился не в меня – иначе я не увидел бы его. Он целился в Бируту.
Конечно, он не мог не слышать, как я шумно выскочил на прогалину. Но он не повернул ко мне головы. Даже не шелохнулся.
И по этой его неподвижности я мгновенно понял, что он уже прицелился.
Думать было некогда. Я выхватил из‑за пояса пистолет и выстрелил в широкую, сильную руку, чтобы она не успела спустить тетиву.
Я услышал два крика одновременно – тонкий, испуганный крик Бируты и удивленный рев раненого ра. Я бежал к Бируте большими скачками и с ужасом слышал, как тонкий крик ее затихает на немыслимо, нечеловечески высокой ноте.
Так и есть! Этот убийца все‑таки успел выстрелить. Бирута лежала неподвижно, и из глаза у нее торчала стрела. Как у Риты, у Ольги, у всех наших женщин и мужчин, убитых дикарями, ради счастья которых мы навсегда покинули свой дом и холодными ледышками мчались через космос.
Я выдернул стрелу и поднял Бируту на руки. Она была мягкая, податливая и теплая. Она еще дышала – редкими, судорожными, резкими вздохами.
Я побежал с ней к вертолетам, хотя и понимал, что ее уже не спасти.
Она перестала дышать у меня на руках, и я невольно остановился, чтобы прислушаться – может, еще стукнет сердце? Я не услыхал ее сердца. Но услыхал яростные, быстрые толчки в ее животе. Это стучался мой сын – он задыхался, он умирал вслед за матерью, и я ничем не мог помочь ему.
Меня уже догоняли – видно, услыхали выстрел. Но пока Бруно громадными скачками добежал до меня, мой сын перестал стучаться – он задохнулся.
Бруно отобрал у меня Бируту, и я кивнул кому‑то через плечо.
– Там... этот убийца... Он ранен...
Не знал я – ранен он или убит. Мне было все равно в тот момент. После того, как на моих руках перестала дышать Бирута, после того, как задохнулся мой сын, – мне все стало безразлично. И эти дикие, неразумные ра, и вся эта зловеще красивая зеленая планета Рита, и даже далекая моя, чрезмерно добрая Земля, зачем‑то пославшая меня на эту муку, и сам я, и вся моя никому не нужная теперь жизнь – все стало безразлично.
По существу, я умер. Умер в тот момент, когда перестал стучаться в животе Бируты мой сын.
Я знал, что я преступник, что меня ждет изгнание, – но это было все равно. Это уже не имело абсолютно никакого значения. Жизнь кончилась. Я переступил ее грань. А по ту ее сторону... Что может взволновать нас по ту сторону нашей жизни?..
Опять теряю Таню
Когда все кончилось, когда все вернулись с маленького кладбища недалеко от Города, меня тихо, незаметно увели к себе Бруно и Изольда Монтелло. У них вскоре оказались Доллинги и часа через два утащили меня в свою квартиру. От Доллингов меня увели к себе Али и Аня, а к Бахрамам за мной пришел Михаил Тушин.
Но в конце концов, где‑то уже под утро, когда серый, пасмурный рассвет царапался в окна, я все‑таки попал в свою квартиру. Один. Я все время хотел остаться один. Даже сам не знаю, зачем. Но никто этого не понимал, все как раз именно этого и боялись, и старательно передавали меня “по цепочке”. А сказать я не мог. Только мама поняла и остановила Тушина, когда он собрался было пойти со мной.
Я ходил по своей квартире из угла в угол и почему‑то боялся присесть. И все чего‑то искал. И не понимал, чего ищу.
Дома все было убрано, чисто, все на месте, как перед приходом гостей – никаких следов торопливых сборов.
Потом я увидал высовывающиеся из‑под туалетного столика разношенные домашние тапочки Бируты. И нагнулся за ними, и взял их в руки.
Мне показалось, что тапочки еще хранят тепло ее ног. Но тут же я подумал, что это бессмыслица, что такое может только показаться.
Одни лишь тапочки были не на месте. Обычно Бирута оставляла их в коридоре.
Значит, все‑таки она спешила. Уговаривала себя не спешить, а в душе – спешила. Это должно было хоть в чем‑то проявиться.
Перед зеркалом стояло мягкое низкое кресло. Я опустился в него и наугад выдвинул ящик – верхний, самый плоский.
В глаза мне ударил синевато‑черный блеск вечерних бус, затем слепо, незряче глянули желтые янтари. На Бируте всегда было что‑то янтарное – или бусы, или серьги, или брошка, или кольцо с янтарем. Янтарь был для нее символом Латвии, памятью о доме.
На ней и сейчас, в земле, янтарный медальон.
Я выдвинул следующий ящик. Он был полон нейлоновых перчаток, шарфиков, каких‑то вуалеток. Никогда не видел Бируту в вуалетке... Зачем ей все это?..
В нижнем ящике, сбоку, притулилась тоненькая пачка писем. Откуда? Неужели она везла письма с Земли?
Взял пачку в руки, посмотрел на первый конверт. Так и есть! Это мои письма! Я писал их, когда был дома, на Урале, а Бирута улетала в отпуск к родителям, в Прибалтику.
Смешные письма! Я тогда просто не знал, что писать, потому что каждый вечер мы разговаривали по видеофону. Но Бирута очень хотела получать от меня письма. И я их писал каждый день – просто так, всякую чепуху.
Тогда это желание казалось мне капризом. Но было приятно выполнять и капризы.
А теперь я вдруг понял, что Бируте просто нужна была пачка писем. Каждая женщина хочет иметь пачку старых писем от любимого человека. А ведь на Рите писем не получишь!
Я медленно перебирал их. Они были сложены по порядку, так, как Бирута получала – каждый день письмо. Я очень хорошо помнил, что в них, хотя по часам Истории меня отделяли от них сто лет. Но ведь это неощутимые сто лет. А ощутимых – немного больше года.
Я перебирал знакомые конверты и вдруг увидел незнакомый – маленький конверт, надписанный не моею рукой. И адрес на нем был не тот – не Меллужи в Латвии, а Третья Космическая. Так и написано: “Третья Космическая. Бируте Тарасовой”. И знакомый почерк!
Теперь, наверно, уже можно прочитать это письмо. Даже если в нем – прошлая любовь Бируты. Теперь ее тайны уже не имеют значения.
Впрочем, вряд ли тут прошлая любовь. Слишком уж знакомый почерк! И очень характерное “т” с хвостиком. Когда‑то я часто видел такое “т”.
Плотная бумага высохла, пожелтела на сгибах. Для бумаги все‑таки прошел не один год.
“Дорогая Бирута!
– прочитал я.
– Вам пишет человек, которого Вы не знаете, но о котором, возможно слыхали от своего мужа...”
Только теперь я узнал почерк Тани, моей Тани!
“...Он мог и ничего не говорить обо мне. Мог сказать коротко: “Да, была одна девушка. Ушла к другому”.
Я знаю, он не скажет обо мне плохого, хотя, наверно, нельзя причинить боль сильнее той, которую причинила ему я.
Но так было нужно, Бирута. Не для меня – для него. Сейчас Вы все поймете.
Пишу Вам тогда, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя изменить. И я не хочу ничего менять – иначе все муки, которые перенесли и он и я, были бы напрасны. Я узнала Ваше имя из радиопередач и решила, что Вы должны знать все, как было, а он не должен знать ничего. Надеюсь, Вы не покажете письмо. Оно причинило бы боль – на этот раз совершенно бессмысленную.
Меня зовут Таня. Я училась с Александром в одном классе – с самого начала и до самого конца школы. Я знаю Шура так, как уже никогда никого не буду знать. И я люблю его – кажется, с того дня, когда вообще услышала слово “любовь”. Ни в кого больше за всю жизнь не влюблялась.
А он полюбил меня позже. Много позже.
Я сильно болела в детстве. И это сказывается до сих пор, хотя и внешне, и по образу жизни я совершенно здоровый человек. Но мне многого нельзя. На всю жизнь.
Я понимала, что меня не возьмут на Риту. Но надеялась, что не возьмут и Шура – слишком велик выбор. А за три дня до последней проверочной беседы случайно, из разговора ничего не подозревающих взрослых узнала, что берут двоих из нашей школы – Тарасова и Верхова.
В школе еще никто об этом не знал. Даже директор.
Если бы планета Рита была для Шура всего лишь детским увлечением, блажью, капризом, – я, конечно, не сделала бы того, что решила сделать. Но, на горе мое, Шур заболел этой планетой чуть не с первого класса. Она была его мечтой, жизнью...
Я не могла лишить его мечты.
Он отказался бы от “Малахита”, когда объявили бы, что я туда не попаду. Не испугался бы ни обвинений в трусости, ни насмешек. Он сказал мне об этом еще в седьмом классе.
Но, конечно, этот отказ сломил бы его. Он сам не был бы потом счастлив, и я бы с ним не была счастлива. Отец не раз говорил мне, что когда в юности у человека ломают самую большую, годами выношенную мечту, – это значит, ломают человека вообще. И, каким бы упорным он ни был, – все равно в его душе остаются шрамы, и он уже никогда не сможет дать обществу того, что мог бы дать, если бы вышел в жизнь без излома.
Я просто не могла допустить, чтоб у Шура сломалась мечта.
Тогда я выдумала себе “другого”. И написала дикое, жестокое письмо, которое сразу, одним ударом должно было излечить Шура от любви ко мне.
Я отдала письмо до объявления результатов. Иначе Шур мог бы не поверить. А просто сказать – не могла. Язык бы не повернулся. На бумаге почему‑то лгать легче.
Зачем я написала Вам? – Еще сама точно не знаю. Но чувствую, надо написать, раз вы улетаете с Земли навсегда.
У нас в школе многие девчонки были влюблены в Шура. Он вообще из тех, кто нравится девочкам. Но он настолько не способен любоваться собой, что никогда не замечал этого.
Девчонки завидовали мне. А я завидую Вам. И я люблю Вас – уже только за то, что Вы ему дороги, что Вы даете ему счастье. Берегите его!
Ваша Таня”.
...Я очень долго держал в руках мелко исписанные листки и не решался опустить их.
В эти минуты я терял Таню еще раз. Кажется, слишком много я потерял подряд.
Вспомнилось, как читала Бирута это письмо в просторном холле Третьей Космической. Как сунула его в карман и потом ничего мне о нем не сказала. Только ходила задумчивая. А я еще возомнил тогда всякую чепуху. Какой я был идиот!
Неужели Бирута так рвалась на Юг потому, что хорошо помнила письмо?
Теперь уже никогда не узнать этого.
29. Какой бог из меня получится!
Врачи сказали, что охотник‑pa вне опасности. У него пробита кисть и раздроблен плечевой сустав. Кисть срастется через неделю, а сустав уже вставили капролитовый – будет не хуже своего. Через две недели ра может быть совершенно здоров. Или через месяц – потому что наши эскулапы вынуждены лечить этих убийц по старинке, медленно – нужно ведь время на “перевоспитание”.
Марат сообщил, что из племени исчез Чок – главарь непримиримых. С его исчезновением непримиримые повесили нос и вроде собираются подчиниться общему решению племени. Так что, возможно, Бирута будет нашей последней жертвой. А может, еще и не последней? Кто знает?
Когда раненый пленник после операции пришел в себя, к нему впустили его соплеменников, которые уже обжились у нас. И они узнали Чока.
Вот, значит, что он за птица!
Но, кем бы он ни был, он будет жить и работать, он еще станет Человеком и будет счастлив. Наверняка со временем у него появятся жена и дети.
В общем, я могу не уходить в “боги”. Так сказали все друзья. Так решил Совет.
Но я все‑таки уйду. Так решил я.
Видимо, Марат был прав гораздо в большем, чем казалось мне тогда, когда я пытался с ним спорить. Видимо, какие‑то очень важные, даже самые главные вещи человек способен понять только через свое страдание и не способен понять через чужое. Даже если очень хочет понять. Тут не на кого и не на что сетовать. Разве что на природу, которая создала нас далеко не такими совершенными, как хотелось бы. Но совершенными могут быть лишь киберы. А мы не киберы, мы люди. И всегда чего‑то не понимаем или понимаем чересчур поздно.
Конечно, нам нужна была прочная база на этой планете. Конечно, мы должны были обеспечить благополучие наших жен и детей.
Но ведь благополучие можно создавать вечно. Предела ему нет.
Наверно, мы все‑таки слишком долго держались в стороне от жизни соседних племен. Платили за это кровью, но упрямо действовали так, как было намечено сто с лишним лет назад на Земле. А на Земле нельзя предусмотреть всего. Да еще за столетие. Видимо, только киберы не должны выходить за пределы своей заранее заданной программы.
Теодор Вебер, кажется, первый здесь стал понимать все это. А Марат первый осуществил то, что подсказывала ему совесть.
Конечно, нелепо винить остальных – не всем дано быть первыми.
Но я решил идти по следам Марата.
Два вечера я вызывал его по радио. Наконец поймал, и мы проговорили полночи.
– Может, тебе нужен помощник? – спросил я. – Могу выучить язык и прилететь к тебе.
– Я справлюсь один, Сандро, – ответил он. – Спасибо! Двое в одном племени – это уже перебор. Главное здесь сделано. Лед тронулся. Они начали думать. Сделаю и остальное. Я ведь здесь надолго. А тебя ждут другие племена. Я знаю – ты сделаешь свое племя просвещенным и сильным. Но опасайся – как бы это не привело к его господству над другими племенами. И не забывай меня, Сандро. Через день около полуночи – моей полуночи! – мы сможем советоваться.
Но немало советов Марат дал мне и в эту ночь. И, кажется, в новой жизни я начну все по его советам. Ведь он лучше всех здесь знает дикарей – и по своему личному опыту, и по той научной работе, которую в школьные годы вел на Земле.
Я уйду на далекий, Западный материк. Там не был еще никто из наших трех кораблей. Я буду первый. Где‑то на крайнем юге этого материка стоит громадная базальтовая глыба – памятник Рите Тушиной. Я с детства мечтал поклониться этой могиле. Может, теперь поклонюсь?
На этом материке я или погибну, или добьюсь того, чтобы хоть какие‑то племена ждали землян как друзей, встречали их как братьев.
“Пепел Клааса стучит в мое сердце!” – так когда‑то говорил Тиль Уленшпигель.
А в мою грудь все время стучит мой задыхающийся, погибающий сын, которому я не мог помочь.
Но не к мести зовет он меня. Кому мстить? Если бы они ведали, что творят!..
Я человек великой земной коммуны. И коммуна прислала меня сюда не для того, чтобы мстить.
Однако не жалею я и о том, что стрелял в Чока. Я пытался, я должен был спасти двух самых близких мне людей. И, если бы промедлил в тот миг, – проклял бы потом и уничтожил себя.
Все‑таки случилось со мной самое страшное из того, что может случиться с человеком. Когда‑то Мария Челидзе сказала: “Каждый думает, что самое страшное его минует”.
И я так думал.
...Перед тем, как улететь на запад, я пришел на очередное заседание Совета и попросил меня выслушать. Но на заседании не было Женьки Верхова, а говорить без него я не мог. Пришлось срочно разыскивать его.
Женька прилетел через полчаса, и мы вместе вошли в кабинет председателя. Я заметил, что Тушин хмурится. Видно, он догадался, о чем я хочу сказать. Он явно был недоволен. Но я ничего уже не мог изменить. И не хотел. Надо же когда‑то сказать правду! Никто здесь не знает Женьку так, как я. Никто здесь не ждет от него подвоха. И я буду преступником, подлецом, если промолчу, уходя на очень долгие годы, может быть, навсегда.
Я начал с того же, с чего начинал свою речь в Совете и Женька. Сказал, что знаю его с детства. И рассказал, как постепенно он шел от маленьких, детских подлостей ко все большим, потому что подлости сходили ему безнаказанно.
Я воспользовался Женькиным приемом и признал перед Советом свой давний грех – в юности я тоже, как и мои одноклассники, прощал Верхову мелкие подлости и тем самым невольно поощрял его, невольно толкал ко все более крупным.
Еще в детстве он сделал ставку на терпение других людей, на их нежелание мараться в грязи, выбрасывая эту грязь из жизни. Это был дальновидный расчет – я на себе испытал Женькину дальновидность. Но, как и всякий подлый расчет, он должен был когда‑то не сработать.
Я отдал должное и Женькиным организаторским способностям, и его умению чутко уловить, чего хотят люди. Но, улавливая настроения и желания людей, Женька обычно старался сыграть на этом, чтобы возвыситься. Ибо это возвышение над другими давно стало смыслом его жизни. А такой смысл жизни у человека умного и энергичного – опасен для общества.
Я отнюдь не призывал изгонять Женьку из Совета. Он, видимо, полезен здесь и пусть будет полезен. Но я просил не позволить ему возвыситься над другими и властвовать судьбами. Ибо властвовать он стал бы неизбежно жестоко, безжалостно.
– Не позволим! – твердо произнес Бруно. – Диктаторы нам не нужны. Даже не жестокие. Лети спокойно. И Вебер добавил:
– Спасибо, Сандро! Мы не забудем твоих слов. И понимаем, как трудно тебе было сказать их.
Мария Челидзе медленно, задумчиво водила розовым ногтем по лакированной поверхности своего столика. Так, не останавливая ногтя и не поднимая на меня взгляда, Мария спросила:
– Скажи, Сандро, почему ты молчал до сих пор? Почему не сказал об этом раньше?
Я больше всего боялся этого вопроса. Но я ждал его и был готов на него ответить.
– Видимо, потому, Мария, что я все время был рядом. И, если бы понадобилось, – первый остановил бы Верхова. А сейчас я ухожу.
Теперь Мария подняла на меня взгляд – тяжелый, испытующий взгляд холодных северных глаз. И я почему‑то вспомнил другой ее взгляд – когда она провожала Вано в Нефть, – взгляд задорный, лучистый, ласковый.
– Я имела в виду другое, Сандро, – уточнила она. – Почему ты молчал на Земле?
Теперь опустил взгляд я. Куда денешься? Надо говорить как есть.
Я поглядел Марии прямо в глаза и признался:
– Конечно, я виноват. Но, если бы я сказал на Земле, – мы остались бы оба. А я хотел полететь!
– Что ж, – заключила Мария. – Это честно. У меня больше нет вопросов.
Когда я еще только начинал говорить, Женька слушал меня иронически. Я часто глядел на него и видел, как менялось его лицо. Вначале он, похоже, на самом деле был уверен, что я черню только самого себя. И легкая ироническая улыбка на его ярких тонких губах как бы жалела меня и, жалея, презирала. Он сидел спокойно, почти не двигаясь, и его красивые карие глаза, не мигая, выдерживали мой взгляд. Он всем своим видом отметал обвинения. Он не боялся их – показывал, что к нему ничего не пристанет.
Потом, когда я вспомнил, как он украл у Тани “Приветствие покорителям океана”, Женька забеспокоился, и стал иногда отводить глаза, и побледнел, как всегда бледнел, когда волновался, и даже как‑то сжался в кресле. Только ироническая улыбка застыла на его круглом белом лице, как маска. Но уже было понятно, что это маска, не больше.
И не только я понял это. Другие тоже старались теперь не смотреть на него.
На лице Тушина выражение явного недовольства постепенно сменялось выражением боли. Глубже стали морщины. Как‑то ушли в себя, запали серые глаза. Тушину было больно вдвойне – и за Женьку, и за меня. Все‑таки я не был ему чужим и, видимо, резало его по сердцу, что именно я иду против человека, на которого он возлагал столько надежд.
Выражение боли так и не ушло с лица Тушина, пока я был в Совете. Но что же делать, Михаил? Конечно, вам кажется, что мы все еще мальчики и многого не понимаем. Однако мальчики неизбежно становятся мужчинами. И порой – очень быстро. Особенно рано поседевшие мальчики.
Когда я кончил говорить о Женьке, я вынул из кармана и положил на стол председателя две последние коэмы, которые у меня еще остались. Одна была заполнена. В ней был фантастический рассказ Бируты, который знали уже здесь все земляне. Правда – первый, ранний вариант этого рассказа. Вторая коэма была свободна.
– Это та работа, – сказал я, – которую когда‑то Верхов перехватил у меня на полпути. В “Малахите” я довел ее до конца. Здесь есть обратная связь – от коробочки к читателю. Или к зрителю, если угодно. Не нужен экран. Я оставил эти коэмы радистам Третьей Космической перед нашим вылетом. Вместе с описанием, копию которого оставляю сейчас Совету. Когда‑нибудь это понадобится на Рите. Может, даже больше, чем на Земле. Потому что вот и ра и леры, даже когда умеют читать, – читать не любят. А коэмы на первых порах могут заменить им книги. Любят же эти люди сидеть в стерео! А тут то же самое. Только в одиночку. Я хотел потихоньку делать коэмы в лаборатории. Со временем отработал бы технологию. Но не успел. Думаю, что это будет нужно на планете. А наладить их производство не так сложно. Верхову вполне по силам.
Я кончил. Все молчали. Вебер вертел в руках одну из коробочек, косил глазом в листок описания.
Потом спросил Женьку:
– Будешь отвечать?
– Нет. – Женька слегка покачал головой. – Что уж тут отвечать?
– Все отвергаешь?
– Тоже нет. – Женька снова покачал головой, и в голосе его прозвучала явная усталость. То ли искренняя, то ли нет – я не успел разобраться. – Если эти коэмы действуют так, как сказал Сандро... – Женька развел руками. – Кто же может их тогда отвергнуть? Но Совет, видимо, помнит – я говорил о главной роли Тарасова в создании коэм. Факты есть факты. На них, конечно, можно смотреть по‑разному. И мне надо подумать над тем, как смотрят другие. Я тоже благодарен тебе, Сандро. Чем‑то ты определенно помог мне. Даже крупно. Хотя, может, я и не сразу пойму все. Тут нужно время...