«Поганый гном чуть больше сука, чем ты сам, гад!» — сквозь внезапную слабость подумал Упоров.
Тиша доверчиво подмигнул птичьим глазом, протянул кружку с крепким чаем.
— Выпейте для поднятия настроения.
Бывший штурман принял кружку, что-то произнес я ответ неразборчивое. Попробовал забыть о кровавом, но не случившемся, и вернул все внимание к жаркому спору тех, кто должен был лечь под автоматной очередью, как сорная трава. Он старался их слушать — не получалось…
Все было плоско, неинтересно, хотя и громко.
— …Ты ведь, красавец, тоже, поди, не коммунистом родился? — не теряя благодушия, спрашивал у Колоса Ферапонт Степаныч.
— Коммунистом! — хмельной Колос попробовал встать для убедительности, но Малина ему не позволил. — Коммунистом родился, коммунистом умру!
— Вот она, убежденность грубого довольства злоупотребления. Он тот же вор, Денис, только феня у него другая: марксизм, ленинизм, коммунизм. Машина, которую заправляли привилегиями, и он делал то, что скажут. У него чувств человеческих не осталось. Партийное животное! Все чувства — на конце члена, а мозги — в желудке!
Камышин допил свой спирт, понюхал хлеб, продолжал:
— Отторгнут человек от человеческого. Разве позволит себе душа высокая и чистая паразитировать на несчастье ближнего? Отступничество ваше не политическое, а животное. Животом живете. Вы — паразит, молодой человек!
Упоров отхлебнул глоток предложенного чаю, не очень ловко вступил в разговор:
— Вы-то, Ферапонт Степаныч, тоже в деле. А дело воровское?
И тут же почувствовал, как внутренне напрягся доселе дремавший Тиша.
«Этот может тебя опередить», — пронеслась жалящая мысль. Упоров большим пальцем взвел курок пистолета.
Неловкая пауза длилась достаточно долго. Все это время он не сводил глаз с Тиши, вернее, с его костлявой руки, сжимающей берестяную рукоятку ножа.
— …Дело мое кончилось в сентябре 1919 года атакой на батальоны красных, — Ферапонт Степаныч говорил с явной неохотой. Возвращение в прошлое причиняло ему боль. — Потом пошли тюрьмы, ссылки и, естественно, должки, о чем Никанор не преминул напомнить человеку, имеющему представление о чести. Частный случай. Личный расчет за оказанную услугу…
Малина потянулся с улыбкой:
— Знал Дьяк, кто доброе не забывает. В Бармс были сомнения…
— Значит, он разговорился? — Камышин не удивлен, скорее — озадачен.
— Сходка просила объяснений. Сами понимаете…
— Не понимаю! И понимать вас не хочу. Но расчет есть расчет. Кстати, — Ферапонт Степаныч указал пальцем на Упорова, — вы какой масти будете?
— Надежной, — ответил за него Малина.
— Хотите призвать меня остепениться? — спросил Упоров.
— Поздно. В такой войне победителей не бывает. Вы будете уничтожены…
Упоров решил: белогвардеец рассчитывается с ним за тот неудачный вопрос, но не стал возражать.
— …Смерть придет к вам из-за угла или войдет, чеканя шаг, в вашу камеру. Вопрос не в методе. Она непременно придет.
— Ну уж нет! — взвизгнул Колос. — Товарищи разберутся! Они знают — я не виновен! Меня принудили!
— Товарищи излишне заботливы о собственной карьере — и жизни. Вы — носители тайны. А такие ценности… — Ферапонт Степаныч кивнул в сторону мешков с грузом: — Приговор!
— Нет! — заорал Колос. — Отпустите меня. Зачем я вам? Товарищи, дорогие мои!
Прикорнувший Пельмень очнулся от завываний бывшего чекиста и, приставив к виску Колоса пистолет, потребовал:
— Сколько же мне терпеть можно, насильник? Скидывай штаны!
Дальнейшее произошло, как по нотам: Камышин коротким хватом поймал вора за руку. Раздался выстрел.
Пуля ушла в потолок, а пистолет упал на стол, и его тут же накрыл костлявой ладонью Тиша.
— Все! — Ферапонт Степаныч оттолкнул вора на полати, где уже храпел пьяный Чалдон. — Будете демонстрировать свое бесстыдство в камере смертников.
— Изменщица, — погрозил кулаком Колосу обалдевший Пельмень. Обнял Чалдона, и через пару минут они храпели вместе.
— Ложитесь спать, ребята, — предложил Камышин, — я пойду посмотрю оленей.
— Сколько у вас голов, Ферапонт Степаныч?
— Не мылься. Тебе даже за хвост подержаться не придется. Каждый уйдет в свою сторону.
— А я?! — опять в отчаяньи начал Колос.
— Ты спи, Михаил, — Денис обнял Колоса за плечи. — У тебя впереди светлое будущее…
Упоров проснулся от холода. Двери зимовья были открыты настежь, и в первом проблеске надвигающегося утра он увидел оленей. Светлый Тиша неторопливо пристраивал на покрытые войлоком спины животных мешки с грузом.
— Прокоцанные мужики, — зевнул Денис. — Таких изловить не просто.
И тогда Вадим подумал, что все происходящее здесь проникнуто какой-то необыкновенной тайной, разрушающей его собственный замысел уничтожения этих людей.
Ему помешал не Тихон — другой, посторонний, почти невидимый пришелец из ниоткуда. Он здесь был… Ну, как же! Как же! Такая необыкновенно плотная тень за спиной Тихона. Ничья…
Чтобы прервать свои нечаянные мысли, он сказал:
— Думаешь, прорвутся?
— Гадать не хочу. Раз Камыш в деле — дело верное.
Ферапонт Степаныч вошел розоватый с морозца. Увеличил огонь коптилки и внимательно осмотрел зимовье.
— Ничего вроде не забыли, — произнес он и, словно подыскивая нужные слова, осторожно посоветовал: — Ты, Денис, уходи с Вадимом к Оратукаиу. Шалить не будете, глядишь, и проскочите. Господь да благословит вас в пути.
— Прощайте, Ферапонт Степаныч!
— Еще вот что, — белогвардеец стоял в проеме двери. Глаза смотрели с усталым безразличием. — Зимовье спалите. Есть надобность.
Дверь скрипнула. Немного погодя всхрапнули олени, и их цокающие шаги растаяли в тишине утра.
— Вставай! — Денис толкнул в бок Чалдона.
Тот сразу сел, будто и не спал, уставившись внимательным взглядом на пустые бутылки. Тягуче проглотил слюну и сказал:
— Сука буду — пить вредно…
Слова Чалдона вызвали в Пельмене протест. Он попытался подняться, но не смог и, хрюкнув, завалился на бок. Сесть удалось со второй попытки. Заговорщицки подмигнул Малине, прижав к губам палец, прошипел:
— Т-ш-ш!
После чего со всего размаху хлопнул по заду Колоса:
— Руки в гору, ментовская рожа!
Спящий не шелохнулся… На опухшем лице вора появилась почти испуганная растерянность.
— В рот меня ка-ля-по-тя! — произнес он со сложным чувством страха и восхищения. — Не вякнул…
Рывком опрокинул Колоса на спину, обвел зимовье внимательным взглядом. Михаил был мертв. Он смотрел перед собой огромными голубыми глазами очарованного скитальца, внезапно встретившего неизреченную красоту будущего мира.
— Отслужил, Мишаня, — вздохнул Денис. — Хорошо, хоть не мучился.
Чалдон икнул и, погладив по голове Пельменя, прочувственно сказал:
— Что, падла, овдовел?
— Тиша-то — мастер! Всех ведь мог, змей тихий!
— Будет вам понтоваться, Шура. Вашу работу сделали другие: все равно зарезать пришлось бы. Уходите с Чалдоном. О всем другом не говорю, потому как знаю: каждый из вас умрет вором…
— Я тя понял, Денис. Как поступим с фраером? Это ведь не твое личное дело. Сообща бы и решить…
Пельмень говорил подчеркнуто небрежно, будто того, о ком шла речь, здесь не было, и Упоров целил в живот вора сквозь карман телогрейки, не сомневаясь — выстрелит.
— Твои заботы кончились, — сухо произнес Денис. — За свои отвечу.
— Перед прокурором?
— Нас живыми брать не будут.
— Вот и ошибаешься, — Чалдон с трудом оторвался от носика медного чайника, перевел дыхание и продолжил: — Имя узнать интересно, куда рыжье уплыло.
— Сам-то знаешь?! Нет! Никто не знает. Камыш — могила. И вам советую.
— Это — лишнее, Денис.
…У поросшего мхом скальника, где речка на изгибе пробилась сквозь податливый мартовский лед, Пельмень и Чалдон ушли с тропы. Прощание было вялым. Все знали, что их ждет впереди…
— Ты, фраерок, помни, — не утерпел напоследок Пельмень. Потный, не похмелившийся толком, был он похож на обыкновенного доходягу с рынка. — Везде достанем…
Упоров смерил его равнодушным взглядом, кивнул Чалдону, повернулся и пошел по тропе, уже не думая о злобном воре, словно того тоже зарезал услужливый Тиша. Малина ждал, когда пойдет Вадим, пристроился за ним, загородил бывшего штурмана своей спиной. Он тоже не верил Пельменю…
— Высоко о себе думает Шура.
Вадим промолчал. О чем говорить? Прошлое ушло в другую сторону, будущее обещало быть покруче.
Тропа свернула в стройный медовый соснячок, островком притулившийся на солнечном взлобке. Они шли в пахнущем смолой зеленом коридоре, погруженные в приятное очищение души целебным прикосновением заботливой природы,
Денис вернулся все же к разговору, когда позади остался веселый взлобок и безжизненная гарь прошлогоднего пожара:
— Шура — дурковатый. Особливо во хмелю: как вол во льду. Не свернешь. Удивляюсь Ферапонту, Степа.
Денис легко перескочил валежину, но поскользнулся и упал набок. Сидя отряхнулся, продолжил, будто ничего не произошло:
— Думал — замочит Шурика. Не сам, конечно, есть кому…
_ Давно знаешь Камышина?
— С Широкого освобождался. С ним даже администрация вежливо обращалась. А этот Тиша-темная личность. Говорят, в Питере консерваторию кончал. При Камышине который год живет…
— Он не только консерваторию кончил, но и Колоса.
Малина шутку не принял, ответил серьезно, желая прекратить пустой базар:
— Колос, сказано было, лишний…
Они поднялись на пологую возвышенность. Отдышавшись, Денис указал в сторону, где сбегались два хребта:
— Там, на водоразделе, зимовье. Мусора знают, лучше обойти. От зимовья часов шесть хода до Оратукана. Идти будем ночью. У нас, как у приличных людей, начался ночной образ жизни. Садись — перекусим.
Денис старался говорить открыто, без всяких хитростей, желая расположить к себе товарища по побегу. Но к вечеру иссяк и был утомленно угрюм.
Они сидели на сваленном ветром кедрушке, пережевывая вяленую оленину. Где-то внизу ухнула сова. Крикнул заяц, окончивший жизнь в ее когтях. Упорову, показалось — он почувствовал запах крови, хлынувшей из разорванного живота зайца. Он не знал, как пахнет заячья кровь, скорее всего, это был запах крови человеческой который он нес с собой от самого зимовья, не ощущая. Нужен был толчок, чтобы запах ожил. Таким толчком стала смерть зайца…
Достоверно известно: весна на Севере отнимает силы у всех, кроме беглецов. У них организм работает по-другому в особом режиме погони, когда страх вытаскивает скрытые ресурсы, заставляя тело трудиться с колоссальной перегрузкой.
Беглецы отмахали километров двадцать, прежде чем ощутили настоящую усталость, и сбавили шаг.
— Интересно, о чем сейчас думает начальник отдела по борьбе с бандитизмом Важа Спиридонович Морабели? — спросил с серьезной рожей Денис, стащив с потной головы шапку.
— О нас с тобой. О чем ему больше думать?
— Нет. Узко мыслишь. Он думает, как жить дальше?! Гуталин умер! Грузин начнут отлучать от кормушки. Что делать?
Упоров остановился и медленно закрутил головой.
Прицепившийся запах крови вытеснил другой, знакомо сладковатый. Он пытался вспомнить, что может так пахнуть. Наблюдавший за его поведением Малина осторожно переступил с ноги на ногу, взвел курок пистолета.
— Дым, — прошептал Упоров, — точно, дым!
— В зимовье — люди. Нас ждут, Вадим. Но мы к ним не пойдем.
Они стояли рядом, почти касаясь друг друга лбами, похожие на молящиеся тени. Даже голоса их стали частью наступившей ночи, приобретя сходство с шумом деревьев.
На небе медленно, словно плесень по мокрому камню, ползли серые облака. Беглецы двинулись со сжатыми зубами, упираясь в темноту стволами пистолетов. Но постепенно притерпелись к таящейся за каждым стволом опасности, заставив себя поверить — нынче пронесет.
Собачий лай понудил остановиться. Густой, но не слишком уверенный, он раскатился по распадкам, едва поднявшись к вершине хребта.
— Придется уходить северным склоном.
— Там снега выше колен!
— А мусора с автоматами? Двигай за мной, Денис!
И пошел, не оборачиваясь на вора, с решительностью знающего выход человека. Лай снова загремел, на этот раз требовательно и зло.
— Засекла, стервоза! Похоже — отбегались, Вадим!
— Помолчи! У нее одна работа, у тебя — другая. Бежим!
Наст хрустел тонкой жестью, хватая за ноги и отнимая последние силы у беглецов. Они падали на него, поднимались, падали, ползли на четвереньках, шепотом проклиная собачью бдительность.
Упоров первым подполз к подошве хребта, сделал несколько шагов по набитой тропе и, обхватив кособокую ель, остановился. Минут через пять с ним свалился Денис.
— Вставай! — потребовал Упоров. — Вставай, говорю, им будет не легче на этом склоне.
— Сейчас! Сейчас!
Малинин стоял уже на коленях.
— Сердце выскакивает. Считай до трех, Вадим.
— Бежим, дурак! Здесь все простреливается сверху.
Метров двадцать зэк двигался на четвереньках. Его уже никто не подгонял. Слова иссякли, на них не хотелось тратить силы. Потом он выпрямился и, шатаясь, побрел за Вадимом.
К Оратукану они подошли с зарей. Речка лежала спокойной зеленоватой лентой, еще укрытая крепким льдом. В голубой синеве утра и речка, и непроснувшаяся долина с тонкой строчкой волчьих следов на синем снегу виделись немного надуманным произведением городского художника, создающего свои картины в теплой удобной мастерской.
— Я иду сто шагов, — прохрипел в спину Упорову Денис, — дальше можешь меня пристрелить.
— Двести! — отрубил Вадим. — Дело чести, доблести и, если хочешь знать, геройства каждого уважающего себя советского заключенного — дойти до того стога сена.
Малина поднял голову, увидел огороженный жердями стог.
— Во масть пошла, легавый буду! Поканали, Вадим!
Сено пахло потерянным летом и мышами. Зэки лезли в его удушье, с трудом разгребая слежавшиеся травы. От приятных запахов кружилась голова, возникала иллюзия полной безопасности. Чмокнуло под коленом раздавленное мышиное гнездо, уцелевшая мамаша с писком пронеслась по шее. Упоров засыпал и потому не придал этому факту никакого значения.
Глубокая темнота начала втягивать все мысли и чувства в свое бездонное нутро, оберегая их от надоевших потрясений. Впрочем, рядом с покоем образовалось чье-то постороннее внимание, значительное или угрюмое.
Он не понял. Но оно было, тревожило уснувшие мысли, будило далекие воспоминания. Через некоторое время в это состояние явилось уже зримое явление — глаза смутно — серыми зрачками, крапленными белыми точками.
Они жили самостоятельной жизнью на блеклом пятне, с размытыми контурами. Пятно напоминало лицо выходящего из густой темноты человека. Но вот он вспомнил выпуклый лоб над острыми надбровными дугами, и на пятне образовалась верхняя часть знакомой головы с гладко зачесанными назад волосами. В нем загорелся интерес, устранивший очнувшееся состояние опасности, и широкий, словно раздавленный, нос ляпнулся в середине пятна, подперев переносицей тяжелые мешки под глазами.
Игра захватывала все больше: он рисовал врага.
Жестко закруглился подбородок, а немного оттопыренные уши вытянули лицо из темноты почти готовым.
Оно начало жить, устремив на беглого зэка требовательный взгляд.
Лицо напряглось. Вначале на нем образовались тонкие слепленные губы. Они начали расходиться и вскорости обнажили краешки редких зубов. Враг улыбнулся.
— Ну, что, гражданин Упоров, вы готовы отвечать честно на мои вопросы?
— Все честно, гражданин следователь. Я купил книги. Мне никто не объяснил, что их нельзя читать. Я до сих пор не могу понять: почему их нельзя читать?!
На этот раз улыбка была другой — и следователь Левин стал похож на жующую лимон старуху.
— Скажите, Упоров, вы зачем прикидываетесь придурком? Ницше — фашистская сволочь! Вы об этом не знали? Три тома Есенина? Кто он такой, ты поймешь из его собственных слов.
Следователь достал большую, в картонном переплете, книгу, открыл ее в том месте, где торчала газетная закладка, и прочитал: «Самые лучшие поклонники нашей поэзии — проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению». Понял, Упоров, на что намекает этот подонок?!
Теперь уже старуха не улыбалась. Она кричала, широко разевая тот самый рот, который он не хотел рисовать:
— Ты устраивал коллективные чтения на корабле. Есть свидетели. Честные, порядочные люди!
— Неправда, гражданин следователь. Кто свидетель-то?
— Все! Кому скажем, тот и свидетель. А ты — бандит! Бандит с комсомольским билетом!
Обрызки слюны летели в лицо молодого штурмана, а он боялся пошевелиться. Вдруг — тишина. Левин выправил лицо, стал похож на самого себя.
— «Ленин, — полушепотом сообщил следователь подследственному, — цитирую выступление Сталина в газете „Правда“: никогда не смотрел на Республику Советов как на саму цель. Он всегда рассматривал ее как необходимое звено для усиления революционного движения в странах Запада и Востока, как необходимое звено для облегчения победы трудящихся всего мира над капиталом!» Ты тащишь буржуазную гниль, гниль обреченного трупа в наш здоровый социалистический дом и спрашиваешь, в чем твоя вина?! Сколько тебе заплатили? Кто выходил на связь с тобой?
— Нисколько и никто не выходил.
— А за драку с негром ты получал доллары?
— Это была не драка, товарищ Левин. Это был честный бой.
— Что?! Какой я тебе товарищ?!
Опять полетела слюна с матом. А когда следователь успокоился, то поднял трубку и сказал:
— Пусть войдет.
Вошел Семенов, кругленький, с аккуратной бородкой и тоненьким пробритым пробором на лысеющей голове. Он озабоченно, будто врач, посмотрел на подследственного. Слова были дружескими, произнесенными от чистого сердца:
— Вадим, твои товарищи все рассказали. Так положено комсомольцам. Вина твоя велика, но попробуй и ты поступить, как твои товарищи…
В голове подследственного пронеслось восторженное:
«Бей, Вадик! Бей!» — Семенов сидел почти у самого ринга, и его было слышно даже во время обмена ударами с залитым потом негром.
«Вадим, прочитай что-нибудь этакое, для души!»
— Семенов, ты же… ну, ты же сам просил. Зачем же так, Семенов?!
Подследственный путался в словах и мыслях. Он ничего не мог понять. Он нервничал под пристальным взглядом вновь превратившегося в смеющуюся старуху Левина.
Семенов, по едва заметному жесту следователя, подошел к нему и положил на плечи пахнущие кремом «Люкс» руки:
— Взвесь все, Вадим. Дай правдивые показания, как подсказывает тебе твоя комсомольская совесть. Я знаю — ты не потерян для общества. Советский суд — не бездушная машина.
Упоров поднялся вместе с ударом. Форменные ботинки начальника спецчасти корабля «Парижская Коммуна» промелькнули перед глазами и… исчезли в колышущейся темноте.
Зэк освободил кулак из колючего сена, сразу забыв о следователе Левине и сломанной челюсти Семенова. Мысли вернулись к побегу.
Денис спал спокойным сном человека, уверенного в том, что его непременно поймают. Ему хотелось подольше побегать, как можно дольше. Упоров хотел убежать…
«Судьба может выбрать одного — единственного из всех бегущих. Сделать его счастливым. Одного — единственного».
Мысли о дарованном ему чуде избавления жили как-то в стороне, за границей сосредоточенного сознания беглеца. Денис похлопал во сне ресницами и улыбнулся.
«Наверное, уже убежал. Снова ворует, кутит, разъезжает на такси с портовыми шлюхами. Сейчас проснется, каково ему будет?»
Малина проснулся минут через двадцать. Повернулся к Упорову со счастливым лицом и спросил:
— Хочешь, я почитаю тебе любимые строки из Шекспира?
— Ты что… ты серьезно или гонишь?
— Почему нет? Думаешь — я никогда не сидел с приличными людьми. Алтузов Петр Григорьевич! Иванов Сергей Никанорыч! Кремизной! Педераст, но удивительно тонкая натура…
— Лучше пожрем, — Упоров посмотрел на Малину с некоторым разочарованием: вор знает Шекспира. Какой-то ненастоящий попался…
Он растолкал руками сено и достал из-под головы мешок.
— Гадость, — отхлебнув из фляги глоток медвежьего жира, поморщился Вадим. — Этот Камыш сказал — «полезная».
— Ферапонт Степаныч в практической жизни — гений! Если бы он повел побег, мы бы точно убежали. С ним к любому делу безопасно приступать. Порой даже не верится — такую породу выкосили товарищи большевики. Чем взяли? Сами — мелкие, ленивые, какой грех ни возьми — всяк ихний, а одолели. По судьбе, видать, вышло. От нее никуда не денешься…
* * *
Стог они покинули в сумерках и пошли под высоким берегом Оратукана. Мускулистое тело реки игралопод надежным льдом. После ночной беготни мышцы болели, но идти было куда легче. Однажды на противоположном берегу реки вспыхнули огоньки волчьих глаз.
Постояли, будто догорающие свечи в глубине спящего храма, и так же незаметно исчезли.
Денис вздохнул:
— Если жить ночью, как волки, можно долго не изловиться. Ты бы смог — ночью?
— Нет. Та же смерть, только в движении. Волку достаточно лунного света, а я без солнца не могу. Особенно после сейфа…
— Но там обходился?
— Куда денешься?! Я там такое видел… говорить не хочется. Ты понять не сможешь.
— Ну, в рот меня каляпатя! — обиделся Малина. — Такой умный фраер! Такой умный, что только в сене сидеть может.
— Не залупайся. Сам врубиться не могу: тело — на нарах, а то, что внутри… душа, она смотрит на все это, как я на тебя.
— Подумаешь! Вольтанулся немного. Лева Лихой, что Вертилу замочил, два года отсидел в одиночке. Вышел, начал с валенком сожительствовать, Юлей его звать. У тебя еще хорошо обошлось. Стой-ка! Никак опять волки?
Вдалеке появились едва различимые огоньки. Они светились призрачным, расплывчатым светом, как кусочки белого мрамора на дне омута в ясный день.
— Таежный, — сказал Упоров.
— Побегали, пора работать, — голос Дениса потерял обычную шаловливость, даже ломался от волнения. — Если здесь не пофартит…
Вор спрятал под мышки замерзшие ладони, спросил вроде бы без всякой связи:
— Ты в Бога веришь?
— Зачем тебе знать?! Да и сам по-разному думаю…
— Хочу, чтоб ты усек: в поселке Он — наш главный подельник. Больше надеяться не на кого. Если изловимся — пощады не жди: Пельмень концы отрубил. Грохнул! Будем вместе приводить в порядок Млечный Путь. Нравится мне это название.
Денис сунул наган во внутренний карман бушлата, перевел дыхание, словно поднимался в гору.
— Давай малость похаваем, опосля — бомбанем кассу и рвем когти до стойбища якутов. За деньги Серафим увезет нас куда надо.
— Кто такой?
— Темный бес. Всякое за него болтают, но выбирать не из чего. Тут уж кто кого сгребет, тот того и любит. Деньги!…
— У нас есть деньги.
— Думаешь, мне хочется подставлять голову под пули из-за грязных бумажек?! Серафим знает настоящую цену нашим головам. Он ее запросит.
Огни поселка медленно надвигались на беглецов, и снова они, не сговариваясь, начали говорить шепотом.
— Контора там, — указал Денис в сторону двухэтажного здания.
— Ты здесь бывал?
— Нет. Раз флаг и фонарь, значит, контора.
Зэки свернули в проулок, загаженный кучами смерзшихся помоев, прокрались вдоль забора, не выпуская из рук пистолетов. Проулок оказался «глухим». Он упирался в пекарню. Пришлось одолевать забор, чтобы попасть на соседнюю улицу. По мерзлой земле шли шумновато, но собаки взбрехнули только раз, да и то для порядка.
Часовой у конторы был виден издалека. Он сидел на завалинке, завернувшись в огромный тулуп, и курил.
— Поговори с ним, Вадик! — шепнул Малина. — Я брошу камень, а ты успевай. Стрелять ему никак нельзя.
Сомнения ушли. Он ощутил себя способным перехитрить человека с винтовкой. Пошел, осторожно ступая по скользкой дороге, и смрад черной свечи на мгновение перебил устойчивые запахи помойки.
Стук камня о завалинку как-то не очень всполошил часового. Он лениво высунул голову из воротника, стал похож на хищную птицу, выглядывающую из гнезда.
Часовой посмотрел туда, где родился звук, в тот момент под ногой зэка хрустнул ледок. Поднятый воротник помешал сторожу быстро оценить опасность. Упоров бил по испуганному лицу с нужной дистанции, как на тренировке:
— Тресь!
Часовой ударился затылком о мерзлую землю, но зэк на всякий случай стукнул его еще разок.
— Оттащи товарища от света, — на ходу приказал Малина и плечом высадил окно.
В конторе пахло сгоревшим углем, бумажным клеем, в общем, чем всегда пахнет во всех поселковых конторах. Дверь в кассу Денис открыл отмычкой, сорвал сургучную печать и вошел, как в собственный кабинет.
Массивный сейф стоял в углу тесного помещения, поблескивая серой краской. Он был похож на упавший с неба метеорит.
— Фирма Ландорф, — разочарованно произнес вор. — Это, знаешь ли… Плохо это, Вадик. Поганый немец!
— Не одолеешь?
— Инструмент-то дачный.
Денис провел ладошкой по холодной стальной двери. Раз, потом еще раз.
— Перестань его гладить! Надо уходить.
— Обожди, обожди, Вадик! Немец, по-моему, обрусачился.
Малина оторвал кусок бумаги от какого-то отчета и, лизнув языком, приклеил белый лоскуток к сейфу. Пригладил и приклеил еще три лоскутка.
— Прижми плотней двери и затаи дыхание. Номер на «бис»!
Ствол нагана дернулся. Короткое пламя высветило лицо покойного вождя всего прогрессивного человечества в траурной рамке. Спрессованный грохот вломился в уши грабителей, заставив вздрогнуть зарешеченные окна.
Через секунду стало тихо, но возникли подозрительные шорохи и голоса. Упоров поглядел на Дениса, тот спокойно отмахнулся:
— Не понтуйся, Вадик. Это с непривычки. У всех бывает по-первости. Из такой ловушки звук далеко не ходит.
И уложил на едином вздохе еще три пули. Не спеша подошел к расстрелянному сейфу, спрятал в карман пистолет и вынул нож. Внутри стальной коробки что-то звякнуло. Денис еще раз ввел лезвие финки, пошевелил, нащупывая только ему известную зацепку. Пот выступил на матовом лбу вора, сквозь полураскрытые губы прорвалось сдержанное дыхание. Работал он сосредоточенно, собрав в комок все силы внимания, словно от удачного поворота финки зависела судьба мирового открытия или спасения человечества. Вдруг взгляд Малины быстро взлетел вверх и нашел Упорова:
— Ты его надежно треснул, Вадик?
— Лежит спокойно. Не отвлекайся!
Нож повернулся против часовой стрелки, раздался щелчок, похожий на взвод курка.
Деньги были на месте. Солидные, плотные пачки ассигнаций пробудили в обоих надежду на будущее, где есть все, не говоря уже о свободе.
— Дай свой мешок, — шепотом попросил Денис. Сунул руку в глубину сейфа и одним махом сбросил денежную пирамиду в холщовую пасть.
— Много денег, — Упоров облизнул губы. — Ты будто знал, Денис.
— Работа у нас такая, — улыбнулся польщенный вор. — Четыре года ассистировал профессору Львову Аркадию Ануфриевичу. Скажу тебе, Вадик, зная — ты меня не продашь: жмот профессор. Но работает — Чайковский! То, что я тебе исполнил, — легкомысленный фокстрот из низкопробного иностранного боевика. Львов — фигура мирового масштаба! Посадили его внаглую, без единого доказательства. Так сказать, за одну репутацию.
Денис отвесил низкий поклон портрету Сталина:
— Вы уж не обессудьте, Иосиф Виссарионович.
И, забросив за спину мешок с деньгами, пошел на выход, сохраняя на лице чувство собственного достоинства. Наверное, в эти мгновения он видел себя не в прокуренном коридоре приисковой конторы, а на белой мраморной лестнице славы, у подножия которой стояли онемевшие от зависти воры Страны Советов.
— Как мало надо человеку для душевного равновесия, — философствовал Денис, — мешок денег и свобода. Всего один мешок денег и одна свобода.
Его силуэт только прорисовался на фоне синего неба в проеме входной двери. Он собирался что-то сказать, но чуть раньше слов по окнам ударил свет автомобильных фар. Денис присел.
— Без паники, Вадим. Тикаем тем же ходом.
Зэки бежали в полный рост, успели перемахнуть через забор. Машина резко затормозила. Вначале дробно застучали каблуки по мерзлой земле, затем раздался голос:
— Он здесь, товарищ лейтенант. Живой!
— Сейчас начнется, — покачал головой Денис. — Эти бандиты хотят отобрать у нас деньги!
Впереди, за частоколом молодых елей, взвыла сирена. Воздух накалился звенящим нетерпением погони, в окнах домов начал вспыхивать свет. Упоров успел подумать о проснувшихся, как о зрителях, торопливо собирающихся на спектакль травли зверей. Ему захотелось выстрелить в каждую лампочку, а заодно и в голову того, кому пришла мысль травить их этой ночью.
Зло сменил страх. Обыкновенный страх, переживаемый им не однажды. Показалось — времена расплаты исполнились: надо стоять и ждать, а того лучше — сесть на землю, чтобы не видеть, когда в тебя прицелятся…
— К сараям! — крикнул Денис. Но именно от тех нескладных самодельных строений им навстречу кинулась громадная овчарка.
— Стой! Стрелять буду! — закричал кто-то из-за укрытия.
Денис выстрелил первым, навскидку, и собака свернулась визжащим клубком.