Он как-то естественно забыл про Лешего, перевел внимание на Упорова. Смотрел с прищуром, но не враждебно. Возможно, хотел запомнить новое лицо.
— Неблагодарное занятие выкручивать руки своим защитникам, молодой человек. Я постараюсь вас не забыть…
Преданный Зоха заглянул в глаза хозяину, тот сделал вид, что не заметил, и легко поклонился:
— Еще раз до свидания, друзья!
Такого оборота никто не ожидал, и когда за Ерофеем Ильичом закрылась дверь, бывший директор прииска «Коммунистический» по фамилии Ведров подвел итог второму посещению Салавара:
— Теперь они тебя убьют. Он зря не обещает.
Упоров не стал отвечать Ведрову, подсел к баку с водой, зачерпнул пахнущую хлоркой мутную жидкость, чтобы с ладони брызнуть себе в лицо, а затем — в лицо Каштанки. Белесые ресницы вора дрогнули, с пьяной отрешенностью открылись глаза. Федор сел и потрогал челюсть:
— Тебе чо, бык, силу девать некуда? За что ты меня треснул?
— Надо было.
Он пришел к выводу — Каштанка притворился, но почему-то от своего открытия покраснел сам и, отвернувшись, пошел ставить банку на место.
— На нож просишься, баклан?! — рычал в спину Опенкин, поминутно сплевываясь и матерясь.
— Они бы вас убили, — философски заметил Ведров, разглядывая припухшую челюсть. — Гляньте на Аркадия: его Зоха ножом насквозь прошил с одного удара. Кто бы сказал — не поверил.
— А рядом?
— Не знаю. Он из ихних, из тех, кто приходил трюмить…
— Худую ты мне службу сослужил, морячок: воры не поймут…
— Поймут, поймут, — успокоил его молодой грузин с мягкими движениями дикой кошки. — Ты — сам вор. Ты бы не понял?! Не надо думать о всех плохо, иначе я, фраер, тоже так начну думать о ворах.
Закончив разговаривать с Каштанкой, грузин протянул руку Упорову:
|
|
— Меня зовут Ираклий. Ты поступил честно. Давно не видел человеческих поступков. Можешь на меня рассчитывать.
Спокойно поклонился и вернулся на нары, легким прыжком подбросив гибкое тело.
— Фраер-то не простой, — пробормотал для Упорова Опенкин. — Девять касс, незаконченное высшее образование. С ним считаются воры…
— Он княжеского рода, — встрял в разговор Ведров. — Господи, что за время! Князья грабят банки, воры правят государством.
— Мало тебе дали, Ведров, — глухо произнес Каштанка. — Все свое гнешь. А того не знаешь, что не воры, а суки Россией правят. Историю партии читать надо внимательней. Сталин, правда, из воров, но курванулся на втором съезде и стал своих душить.
— На втором съезде Сталина не было!
— А ты что, там был?! Вот и молчи, раз не знаешь! Ой! Что ты наделал, Вадик? Мусала не работают.
Опенкин взобрался на нары, ворчливо приговаривая:
— Менты — бьют, кенты — бьют, суки ловят, воры — зарежут. Да что я — племянник Гитлера, что ли?!
Постепенно ночные страсти улеглись, и камера начала жить своей обычной жизнью: зашелестели в ловких руках шпилевых самодельные карты, кто-то дал кому-то в рожу под расчет, начались разбирушки. Покинувший парашу узбек молился перед дверью, вздымая к сырому потолку коричневые ладони. Имущество Есифа Палыча, состоящее из двух именных серебряных часов с цепочками, куска сала и отточенного до остроты бритвы перочинного ножа, которым он вскрыл себе вены, перешло на законном основании к Опенкину. Сало он тут же поделил между ближайшими сидельцами.
|
|
Проворные педерасты успели обобрать трупы еще до того, как в камеру вошли четверо санитаров с носилками в сопровождении вальяжного старшины, похожего на швейцара столичного ресторана.
— Опенкин? — старшина вскинул кустистые брови и, кажется, даже обиделся. — А ты как проканал между порченых?!
— Я им сказал, гражданин начальник, — поморщился Федор, — что вы — мой персональный кент. Обниматься полезли, суки!
— Никак не можешь без хитростей. И кто ты теперь — вор?
— Нет, гражданин начальник, старшина сверхсрочной службы.
— У! Пропадлина, в другой раз не сорвешься! У них нынче полномочий хватит на таких крученых. Считай, отсрочку получил.
— Спасибо, товарищ старшина, что побег мне не сорвали…
Старшина дернулся всем телом и уже открыл рот, но словесного выражения его возмущение не получило, и он пошел за санитарами, поправляя ухоженный длинный волос на яйцеобразной голове.
Команда Салаварова больше не появлялась, а карантин через неделю кончился и заключенных выгнали из барака на широкий грязный двор, где они толкли холодную хрустящую грязь рваными обувками, кутаясь в засаленные телогрейки и бушлаты. Первые минуты на вольном воздухе доставили немного удовольствия, но постепенно становилось все холодней и холодней, от тех неприятных перемен серая арестантская масса заволновалась.
— Строиться! — наконец затянул бабьим голосом костлявый дежурный с неповоротливой спиной застарелого радикулитчика. После чего куриной трусцой подбежал к седому скучному майору, начал что-то торопливо объяснять.
— К черту! — прервал радикулитчика майор. — Это что, девицы из Смольного или преступники?! Не забывайте, где работаете, Гладилин!
|
|
Майор решительно шагнул к строящейся колонне, сложил рупором ладони и объявил:
— Этап идет на «Новый», можете успеть к ужину, если поторопитесь.
— Что за командировка? — осторожно спросил у Ираклия пожилой карманник, близоруко щуря глаза.
— Не знаю, дорогой.
— А кто знает? — нудил карманник.
— Гражданин майор, дорогой!
Но вопрос уже запрыгал по этапу: «Кто знает за „Новый“?». «Кто знает за „Новый“?…» Он прыгал, прыгал, да и пропал где-то в середине строя, утонув в молчании нелюдимых бандеровцев.
Конвой повернул автоматы к строю; возбужденные запахом немытых тел зэков, собаки скалили клыки, вопросительно заглядывая в глаза проводников.
— Хотя бы раз в жизни поесть, как эта собака, — мечтательно произнес Ведров. — Господи, пошли мне ее пайку.
— А поводок? — спросил пожилой карманник.
— За такую пайку можно. Я ж — не вор. Я — просто временно изолированный, но советский человек. Я жрать хочу, а не блатовать.
— Разговорчики! Этап идет на «Новый», — еще раз повторил майор. — Шаг в сторону считается побегом. Конвой стреляет без предупреждения. Копченый, что скалишься?!
— Да вот зверек здесь огадился, гражданин майор.
— Пусть несет с собой: в дороге пригодится. Шагом марш!
Через час ходьбы Упоров почувствовал холод между пальцев ног, пожалел, что не снял с покойного Заики портянки. Побрезговал или постеснялся, теперь дорожка форс собьет. Этап одолел небольшой, но крутоватый перевал, и за ним открылся великолепный вид с прекрасным лесом в лучах восходящего солнца. Открылся, как правда, которую кто-то прятал от этих сбившихся в затхлую кучку людей.
— Эх, раздолье какое! — не выдержал шагающий впереди Вадима кособокий Ведров. — Столько места, а нам — тесно. Махнуть бы в лес.
— Кто тя держит — махай! — предложил Опенкин. — Старшина, отпусти мужика в лес за подснежниками.
— Хай бежит! — конвоир похлопал ладонью по автомату. — С сопроводиловкой. И ты за ём. Здесь на всех хватит.
— Стой! — кричит замыкающий колонну лейтенант.
— В чем дело, лейтенант?
— Заключенный помер. Старик этот, то ли математик, то ли еще кто.
— Ему бы на печи сидеть — он по тюрьмам шляется.
— Труп — в машину. Спрячьте оружие, лейтенант: он мертвее мертвого.
Лейтенант, однако, выстрелил, на всякий случай, в затылок маленькому седому человеку, и этап тронулся дальше. Дорога муторно тянула восемьсот голодных зэков в пологий тягун. Многие уже выдохлись и, не стесняясь, становились на четвереньки.
— Ползите, ползите, — подбадривал их веселый старшина. — Кто не доползет, доедет с Пифагором!
Отъярились собаки, перестали облаивать ползущих зэков, лишь изредка норовя хватить кого-нибудь из них за бок. Но перед вершиной Мертвого перевала они и сами начали ложиться на снег, прижимаясь к отполированному ветром насту лохматыми животами.
Хозяином тех мест был ветер. Он не знал отдыха в любую погоду, ни днем, ни ночью, заполняя легкие людей пронзительным холодом, принесенным из тундры.
Наконец выбрались на плоскотину. Стоять на ногах могли немногие.
— Сейчас бы умереть, — выдавил из себя Ведров, опускаясь на корточки.
— Попроси Стадника, — высунулся с новым советом пожилой карманник, оказавшийся выносливым ходоком.
— Загорайте, лодыри! — разгоряченный ходьбой старшина Стадник скрутил цигарку, затянувшись, внимательно осмотрел этап. Медленно, но уверенно взгляд его соскользнул с измученных ходьбой зэков и замер в немом удивлении.
— Ха — коротко, точно гавкнул, воскликнул Стадник. — До чего тильки люди не додумаются! Гляньте, граждане бандюги, яки гарны хлопцы!
Метрах в тридцати от дороги белели вмерзшие в лед трупы. Их было много и подо льдом, и на его голубой, отполированной ветром глади. Со впалыми животами и отъеденными песцами ушами.
— Не дрожат! Обвыклись, — продолжал радоваться Стадник. — Воля есть — гнидника не треба… Надо же так закалиться!
Этап мрачно молчал, и Стадник, уловив настроение разбитых дорогой заключенных, положил палец на спуск автомата.
— Ну, чого змолкли? Шуток не понимаете?!
— Понимаем, земеля, — улыбнулся через силу старшине Каштанка.
— У меня таких злыдней в земляках не водится! — строго поправил вора старшина.
— Так получилось, — покаянно опустил глаза Опенкин. — А вас дома небось матка жде?
— Ни, тильки тятько, — Стадник подозрительно косился на посиневшего под ветром зэка, медленно вползавшего ему в душу. От неудобства внутреннего состояния он кашлянул и стал шагать широко, строго. Держа автомат наизготовку.
— Давненько батю не видел, гражданин начальник?
— Тебе шо за дило?! Десять рокив.
Напряженно маршировал чем-то привороженный охранник.
— Ух, ты! Соскучились, должно?
— Скучать служба не велит.
Он уже собирался отойти от этого прилипчивого, но чем-то привлекательного злыдня, как тот спросил вкрадчиво:
— Повидаться-то небось хочется? Хочется! Хочется! Не отпирайтесь, гражданин начальник!
— А як же! — тоскливо и искренне признался растроганный старшина.
Опенкин приспустил штаны, показал напряженно соображающему Стаднику голую задницу.
— Узнаете, гражданин начальник? То ж твой тятя. Иди, целуй!
— Что?! — заревел старшина, хватая широко распахнутым ртом холодный воздух. — Ну, злыдень синий, помни мое слово: купаться тебе с теми «моряками» в одном болоте!
— Не признали, что ли, гражданин начальник? — натурально огорчился Опенкин. — То ж батько ваш ридный. Постарел малость. Хочешь, братку покажу?
И, не торопясь, начал расстегивать ширинку.
Стадник сбросил с плеча автомат, ствол дернулся, выплюнув в низкое небо короткую очередь.
— Лягай, сволочи! — орал Стадник, топая ногами. — Усих покрошу!
Заключенные присели, но ложиться никто не стал.
Все разглядывали оплошавшего старшину с ехидными улыбками.
— В чем дело, старшина? — подскочил лейтенант, расстегивая на ходу кобуру.
— Нарушают порядок, товарищ лейтенант. Особливо вот тот, из воров. Воду мутит, понимаешь!
— Запишите фамилию. Вас предупреждаю: положим на землю, будете лежать до утра!
— Мы-то при чем, гражданин начальник?
— Молчать! Порядок существует для всех.
Лейтенант застегнул кобуру и быстро ушел. Стадник остался перед строем, выглядывая из-за поднятого воротника и держа ствол автомата на уровне голов зэков.
— Ябеда вы, гражданин начальник! — негромко крикнул Опенкин. — Не буду вам больше тятьку показывать. Скучайте…
В это время колонна тронулась, и под ногами зэков снова заволновалась тугая колымская грязь. Люди шли в лагерь, не сводя глаз с приземистых бараков, наспех сколоченных из старых досок, должно быть, долго служивших другому делу, а сейчас призванных беречь тепло и защищать от ветра отринутых от нормальной жизни людей. Многочисленные щели были наспех забиты паклей, тряпками, мхом, завалинки заменяли поднятые к окнам земляные валы. Да и окна — одно название: без стекол, просто зашитые потрескавшейся фанерой рамы. На каждом решетка, а на двух последних фанеру просто подпирали гнилые жерди.
— Это же кладбище, гражданин начальник! — ужаснулся Ведров.
— Кладбище ты видел, — уточнил Стадник. — Туды после, прежде туточки поживете.
— Подыхать привели!
— Вертаемся, мужики! Гольная смерть!
Тогда-то и отворилась дверь единственного бревенчатого здания. Из нее вышел майор с выражением непреклонной воли на интеллигентном, немного озабоченном лице. Следом выскочила овчарка. Громадная, ухоженная собака пошла рядом с хозяином, тычась лобастой мордой в замшевую перчатку.
Майор оглядел этап, как опытный пастух оглядывает новое стадо, остановился точно посредине колонны и, указав пальцем на перекошенного мужичка, спросил:
— Почему вы кричите?
Мужичонка дернул плечом, нервно затоптался на месте, никак не желая встретиться с майором глазами.
Взгляд майора излучал нечто большее, нежели решительность. Он излучал беспощадность, было от чего волноваться.
— Та не кричу я, гражданин начальник, — с трудом пролепетал зэк, так и не подняв лицо.
— А кто кричит?
— Та не знаю, гражданин начальник. Уси балакали.
— В карцер!
Рослый охранник выдернул зэка из строя, поставил его рядом с собой, спиной к строю.
Майор сделал несколько шагов. Глаза задержались на спокойной позе, казалось, отрешенного от событий человека в черном, забрызганном грязью пальто.
— Почему вы кричите?
Безучастный блондин опустил на майора мягкий взгляд, ничуть не испугался его строгого вида:
— Хотел разбудить вашу совесть, гражданин начальник.
— Кто еще хотел разбудить?
— Моя душа, гражданин начальник.
— Значит, вам будет не скучно в карцере.
Он закурил дорогую папиросу, подумав, указал на трясущегося у барачной стены мужичонку.
— Того — в строй. Этого вместе с душой — в карцер. Остальные должны уяснить — здесь рабочий лагерь. Работа вас кормит и дает право на досрочное освобождение. Нарушение лагерного режима лишает вас этого права. Лейтенант!
— Я, товарищ майор!
— Раздайте пищу. Людей — в баню, вещи в прожарку. Утром всех, кроме тех, кто будет ремонтировать лагерь, отправить в карьер. Небольшая просьба, лейтенант: позаботьтесь о тишине — я буду музицировать…
Он бросил окурок под ноги жадно глотающего табачный дым молодого, очень простоватого на вид зэка. Несколько секунд тот колебался, пожирая дымящийся окурок жадными глазами, и вдруг грохнулся на колени, схватил окурок.
Майор был к этому готов. Хромовый сапог вбил окурок в расквашенный рот зэка. Овчарка кинулась и выволокла попавшегося на нехитрый трюк простака из строя.
— Оставь его, Ганс! — попросил дружески майор, потрепав собаку по вздыбившейся холке. Вздохнул и со вздохом указал на застывших по стойке «смирно» трех мертвецов у доски почета: — Это беглецы. Обратите внимание и сделайте вывод. Здесь никто не может рассчитывать на удачу. Ее здесь нет…
Он уже почти пошел в направлении единственного деревянного дома, но когда из строя раздался срывающийся от волнения голос, остановился, а точнее — задержался, скосив в ту сторону серые глаза.
— Почему один должен отвечать за всех? — спросил кто-то рядом с Упоровым.
Майор не ответил, только вопросительно поднял брови.
Из строя вышел бывший директор прииска «Коммунистический», взволнованный и оттого еще более перекошенный Ведров.
— Не стану прятаться, гражданин начальник. Он рта не открыл, а его — в карцер. Почему один должен…
— Двое. Лейтенант! И этого в карцер!
Начальник лагеря «Новый» забыл о Ведрове обращался только к лейтенанту:
— Еще раз прошу — позаботьтесь о тишине.
В баню шли партиями. На всю помывку отводилось полчаса, ложка зеленого мыла в ладонь и шайка теплой воды. После бани однорукий зэк выбрасывал из прожарки прямо на двор пахнущее хлоркой белье, приговаривая:
— Хватай шмутье, сидельцы! Кто смел, тот и успел.
Увидев Каштанку с наколотым на груди крестом и профилем Ленина, он постарался спрятать чувства поглубже, равнодушно процедил сквозь зубы:
— Был слух: тебя трюманули на Крученом?
— Обошлось, — лаконично ответил Опенкин, тут же спросил: — Что там за «моряки» в озере?
— Местные. Все местные. И вам не обойдется. Три месяца, а потом — или на проволоку, или в купальню. Здесь человеку при любом здоровье не сдюжить. За зиму ползоны передохло.
— Спасибо — успокоил.
— Чем богат. Дальше сам додумывай. Ко мне больше не подкапывай — спалишь.
— Сарай за вахтой, ну, вон тот… Что в нем?
— Не зарься. Керосин, бутор хозяйский. Сто раз проверен.
— С тобой ясно, Культяпый. Даешь отмычку — и я тебя не знаю.
Культяпый бросил очередной тюк с бельем, слегка задумавшись, пошамкал широким ртом. Исчез он незаметно, в тот момент, когда Федор осматривался по сторона: а вернувшись, сунул ему в руку аккуратный сверток.
— Выиграл у одного беса.
Каштанка развернул серую тряпку, удивленно посмотрел на Культяпого:
— Это инструмент Нежного.
— Какая разница? Не сдюжил, а ведь подковы гнул…
Культяпый с силой швырнул ком белья в амбразуру, проверив обстановку скорыми глазами, закончил мысль:
— Жизнь здесь дешевле подлости. Иди, Федя, царство тебе небесное…
Трое сидели у остывшей печи, сделанной из куска большой трубы, и пытались понять друг друга перед тем, как на что-то решиться.
— Такой ночи больше не будет, — говорил взволнованный беседой с Культяпым Федор Опенкин. — Это не ночь, а подарок! Все устали. Все хотят отдыхать. Усталый человек не может быть бдительным. Вы уж мне поверьте: я всегда работал ночами.
— Бежать? Куда?! — спрашивал его Ираклий. — Карты нет. Продуктов нет! Друг друга кушать станем?!
— Зачем — друг друга?! «Сухаря» прихватим пожирней. «Корову»!
Ираклий выразительно скрипнул зубами:
— Помолчи, слушай, а! Людей кушать не могу! Еще раз скажешь — знать тебя не хочу!
— Разборчивый! Видал, каким скоро будешь?! Голый, синий, главное — мертвый!
— Какой буду, такой буду! Людей кушать не хочу!
Упоров слушал молча. Он предполагал, что этот полуразвалившийся барак может их всех пережить. Попробовать все объяснить заключенным? Разобрать барак и с кольями пойти на пулеметы? Кто-то обязательно вложит… Да и пулеметы не пройти. Барак не обязательно ломать, не обязательно. Зачем? Он сухой, как солома. Его высушил ветер. Сухой…
— Стоп! — выдохнул он вслух, и двое, перестав спорить, уставились на него, ощутив живое присутствие интереса. Они подвинулись друг к другу. Тень стала общей.
— Так что хранится в том сарае?
— Керосин. Разный бутор, нам не сподручный. Бежать надо, Вадим! Бежать! Не хрена пудрить мозги! — Летучий взгляд его метался по сторонам, ни на чем не задерживаясь.
Упоров перебил:
— Мы не бежим. Все равно поймают, поставят у доски почета, как тех троих. Надо спалить этот гроб. Поджечь бараки! Ветер снесет огонь на караульное помещение…
— Ты… — Опенкин не мог найти подходящие слова, — ты прямо это, в рот конягу шмендеферить, гений какой-то!
— В бараках люди, их надо предупредить, — предложил Ираклий, глянув на зэков, понял, что сказал глупость.
— Федор, ты идешь?! — окликнул Вадим.
— Спрашиваешь?! Ну, и фраер нынче пошел отчаянный. Другой вор позавидует.
Они по одному исчезли от печи. Крались вдоль нар, стараясь не попадать в узкие полоски лунного света из оконных щелей. Бесшумно вошли в подсобное помещение. Ираклий держал решетку. Упоров выламывал скобой ржавые гвозди. Первым прилип к подоконнику и соскользнул во двор Опенкин. Через минуту его голова возникла из темноты:
— Мотай портянки на сапоги: скрипучие шибко. Сидор оставь!
Вдоль стены крались на четвереньках, ловя за воем ветра каждый посторонний звук. Вадим не дополз до угла с метр и замер, усмиряя расходившееся дыхание.
За углом таилась опасность. Он думал о ней, как о живом человеке, напряженно сжимавшем автомат… Предчувствие не обмануло: человек стоял, приплясывая на ветру. До него было метров десять, не больше. Ираклий молча протянул к Опенкину раскрытую ладонь, вор сунул ему нож. Он полежал совсем немного, вернул нож обратно, Федор с одобрением показал ему большой палец. У всех сразу поднялось настроение. Грузин неслышно поднялся, выскользнул из-за угла. Пошел, чуть надвинув на глаза шапку, ступая на носки. Ему удалось пройти больше половины пути, прежде чем скрюченный охранник увидел выросший из ночи силуэт арестанта.
— Ты! Ты! — оцепенело замямлил он, пытаясь сдернуть с плеча ремень автомата.
— Т-с-с! — прижал к губам палец грузин. Словно тугая пружина сработала внутри его тела: он выпрыгнул на уровне головы часового, пяткой ударил в лоб! Соучастник — ветер тут же скрутил звук, вытянул и отнес в дальний угол зоны.
Ираклий вытряхнул охранника из тулупа, с блаженной улыбкой забрался в теплую овчину.
— Я их покараулю. Они в бане гужуются.
Потом поднял автомат и перевел затвор на боевой взвод.
Опенкин справился с замком без хлопот. Зэки не зажигали спичек: бидон с керосином нашли по запаху.
Ираклий прикрыл тулупом охранника, снял с автомата диск и спрятал под доски.
— Может, подожжем? — кивнул на баню Опенкин…
— Не надо. С карцера замок сними.
На земле застонал часовой, разговор сразу смолк…
— Т-с-с, мент очнулся. Крепкий, гад: каблук его не берет.
После чего расчетливо пнул солдата в челюсть. Охранник затих.
— Теперь не скоро разговорится.
— Одеваются! Одеваются! — заспешил Ираклий. — Двое уже в сапогах. Пошли, ребята!
— Я подпалю первый барак, — сказал Упоров, — Ираклий — второй, ты, Федя, третий. Сейчас льем. Считаем до ста и поджигаем одновременно! Ну, мужики, не знаю, чем это кончится, но желаю удачи!
Огонь родился не сразу. Прежде он мелко побежал по сухим доскам, подпрыгивая и смеясь, этакий веселый хулиган, притих и неожиданно дал мощную вспышку, подбросив ввысь пропитавшиеся керосином опилки. Пламя закрутилось на месте, начало расти, как огромная змея из горшка заклинателя. Змея обвила угол барака, подстегнутая стремительным ветром, расплескалась на весь торец здания, выросла гудящей стеной, согнулась под ветром, багровея и набирая неудержимую силу. На крышу барака огонь обрушился, как ни странно, сверху. Он словно упал на нее, и крыша сползла набок, где рассыпалась на отдельные пожарища.
Ветер все плотнее и плотнее вбивал жар в глубокие щели, срывал куски толя, бросая горящие полотнища на казармы охраны.
Через час огонь охватил весь лагерь. Через шесть часов «Нового» не стало… Заключенные лежали на земле, прижатые к ней автоматными очередями. Свет погас, только огромные чадящие костры освещали безлесные горы. Скрипнула и завалилась набок вначале одна, затем другая вышка.
— Как же без охраны-то? — занудный Ведров толкнул в бок Культяпого. Культяпый не откликнулся: он только что умер.
День обещал быть плохим…
Утром по команде «Встать!» с земли не поднялись пятнадцать человек. Старики, больные да сидельцы из новеньких, не догадавшиеся по неопытности прихватить на подстилку кусок толя или доску.
Трупы лежали в каком-то напряженном ожидании, словно и мертвые продолжали отбывать свой законный срок.
— К морякам! К морякам! — тыкал пальцем пожилой лейтенант.
— Их бы усих — к морякам! — рычал, постукивая покойников прикладом по голове, заспанный Стадник. — Злыдни, своих не пожалели. Девять голов тильки сгорело…
— Ваших сколько, земеля? — поинтересовался Опенкин.
— Четверо, — по инерции ответил Стадник, но, узнав вора, показал ему кулак и сразу же устало отмахнулся. — Выжил-таки, змей чахоточный.
Старшина подошел к лейтенанту и доложил без излишних формальностей:
— Вроде сдохли. Стрелять будем?
— Как хотите. Только побыстрей!
— Все куда-то торопятся, а порядок кто соблюдать будет? — ворчал Стадник, поставив автомат на одиночный выстрел.
Тем временем с покойников уже стащили рубахи, сапоги и даже кальсоны. Старшина методично выстрелил в грудь каждому, кроме Культяпого, чья грудь была занята портретами вождей мирового пролетариата: Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина.
Культяпого пришлось стрелять в живот.
Арестанты подвезли тачки, не торопясь погрузили в них покойников, повезли к озеру пополнять команду «моряков». Не успевшие окоченеть руки свисали с бортов дощатых коробов, прощаясь с бывшими земными товарищами по несчастью безвольным помахиванием.
— Досрочно освобожденные, — сказал вслед похоронной процессии Ведров, сербая простуженным носом.
— Не глумитесь, — попросил недавний сосед по карцеру. — На все Воля Божья.
— Чепуха! Было время, весь в загадках измотался, а Бога вашего не познал.
— Неверие есть духовная слепота. Пребывание на земле в том состоянии не наказуемо, ибо Вседержитель больных не карает…
— Вы кто такой, чтоб морочить людям голову?!
— Монах, — ответил просто блондин неопределенного возраста. Скорее всего, он был молодым.
— Что ж тогда Господь о вас не позаботился?! По знакомству мог бы оказать милосердие.
Блондин запахнул свое черное драповое пальто без пуговиц, с отеческим сожалением посмотрел на Ведрова:
— Вы не в том расположении духа, потому останетесь при своем упрямом мнении. Но сказано: «Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное…»
— Да пошел ты! Все извилины заплел!
Монах не обиделся, что весьма удивило прислушивавшегося к их беседе Упорова. А Ведров и дальше продолжал выкрикивать полушепотом что-то о моральной трусости и опиуме для народа. Бывший сокамерник улыбнулся одними глазами и ушел в себя.
Он видел далеким зрением души угасающего от телесной ветхости отца Никодима и слышал его едва шелестящий голос:
— Уйми гордыню, брат мой, изгони крамолу из речей своих. Паства должна знать одно: всякая власть — от Бога!
— От кого нонешняя, святой отец? — спрашивает молодой монах.
Отец Никодим молчит смущенно… Игумен искренне хочет, чтобы слуга божий Кирилл переплыл мутное житейское море без катастроф.
Кудрявая борода бесстрастного красавца лежит на литом кресте, белые руки скрещены на черной рясе, как два ангельских крыла, а голубые глаза ждут ответа. Молодой монах знает о доносе, написанном соседом по келье Лазарем при свете свечи, источающей медовый запах. Слогом мягким, но разящим. Знает о том и отец Никодим, но оба берегут свои тайны, дабы не приносить друг другу большего огорчения.
— Власть нынче антихристова, — решается на ответ Никодим. — Обличать ее воздержись: терпение дарует терпеливому мудрость…
— Благодарствую, святой отец мой. Только «возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не благонадежен для Царства Божия», кое стремимся стяжать мы, с вами…
Старец перекрестил спину удаляющегося монаха, едва сдерживая слезы. Ему не дано совершить подвиг по причине крайней немощи, оттого жизнь, прожитая в послушании и служении, кажется какой-то незаконченной…
— Смирно! — гремит на студеном ветру хриплый голос злющего, как собака, лейтенанта.
Это прошлого не сразу покидает отца Кирилла, он еще улыбается своим воспоминаниям и немного похож на счастливого человека, позабывшего свое имя.
— Смирно, сука небритая! — кричит на него окончательно взбешенный лейтенант.
Упоров дергает монаха за рукав черного пальто, тот медленно возвращается в действительную жизнь. Закопченные лица зэков поворачиваются в сторону появившегося из обгоревшего рубленого дома начальника лагеря с таким подкупающе интеллигентным и одновременно жестким лицом. Темные круги под глазами придают ему выражение какой-то недосказанности: майор похож на революционера — разночинца, возвращающегося после неудавшегося теракта.
Он кашлянул в кулак, поднял глаза, впечатление усилилось, даже грязные сапоги как бы подчеркивали его поколебленный душевный порядок.
— Бандиты, совершившие поджог, находятся среди вас, — опечаленный голос не дрожал. В нем еще осталось достаточно воли. — В результате их кровавого преступления погибли 25 человек, в том числе 18 ваших товарищей. Пусть каждый из вас спросит у себя — заслуживает ли это наказания?
Этап загудел.
— Пусть ответ даст ваша совесть. Они так или иначе будут найдены. Долг тех, кто желает заслужить досрочное освобождение, назвать их имена. Мы будем ждать.
Они ждали сутки. Голодные заключенные сбились у тухнущих костров, жуя заплесневелые сухари. Утром умерли еще четверо, у одного из груди торчал огромный гвоздь. Стадник пристрелил их менее охотно, а целясь в заколотого гвоздем, сказал:
— Этот знал злыдней…
— Чого ж мы уси должны лягать в могилу, гражданин начальник?! — затравленно озираясь по сторонам, спросил вислоухий казак, прирезавший но пьянке родного брата. Из четверых стоящих подле него бандеровцев только один сочувственно поддакнул. Это взбодрило казака: — За що страдаем, братцы?! Аль жить никому не хотца?! Выходи, колы виноваты!
— Верно! — поддержал казака идейный педераст с веснушчатым бабьим лицом. — Мы не желаем отвечать за чужое преступление!
— Не копти, Маруся, — одернул его бывший командир танкового батальона. Правая часть лица танкиста парализована, левая обожжена. — Из этой зоны живьем не уйдем.
— Дело к теплу. Выдюжим! Давай, выходи, поджигатели!