— Тише, русский тойон! Здесь, кажется, собака. Я сейчас загоню ее в жилище. Направо, у стены, большая деревянная чаша; видимо, квасится рыба. Не задень ее. Ползи за мной. Я уже вижу огонь очага. Святой Никола, зачем они забиваются под землю? Ведь живем же мы в хижинах. А знаешь, дальше к северу люди Зимней Ночи строят себе жилища из китовых ребер… Ну, кажется, мы доползли.
Кузьма поднялся с колен и выпрямился, оглядываясь вокруг. Оба они стояли внутри большого кажима. Вдоль стен шли высокие нары, окно в потолке еле пропускало слабый свет. В таких кажимах эскимосы обычно собирались для важных празднеств, собраний, а также для омовений. Париться они любили не меньше русских мужиков, только вместо березовых веников эскимосы употребляли пучки морской травы. На этот раз здесь справляли праздник годичных поминок.
На нарах сидели гости, приехавшие из глубины тундры. Семь жировых светильников жарко горели посередине кажима; это означало, что поминки справляло семь семейств.
Отблеск светильников и широкий свет костра скользили по грудам подарков, сваленных на нары. Здесь были весла от байдарок, ножи и копья, рубахи из кишок моржа, бобровые шкуры и обувь из кожи зубатки.
Хозяева и гости долго молчали. Наконец к светильнику подошел коренастый старик охотник и громко выкрикнул чье-то имя. В ответ гость, сидевший в дальнем углу нар, безмолвно поднял вверх руку. Старик кинул на нары бобровую шкуру — подарок в память о поминках. Шкуру передали гостю. И так, один за другим, поминающие подходили к светильникам, выкрикивали имена гостей и вручали им дары.
— Знаешь, русский тойон, — шепотом сказал Кузьма, — как здесь поминают? Тот, кому дают подарки, носит имя умершего. Так у них водится всегда. Ну вот, был человек, звали его Кыголиях. Он умер. А какой-то Кыголиях жив и сейчас. Те, кто поминают, разыскивают его и делают подарки Кыголияху живому в честь мертвого. Понимаешь теперь? Если бы мы назвались именами умерших, у нас было бы немало шкур.
|
|
— Помолчи, — шепнул ему Загоскин. — Мне надо хорошо запомнить праздник мертвых.
Они сели на краю нар, рядом с каким-то тезкой умершего, получившим в подарок связку из нитей голубого бисера. Между тем поминающие завели какую-то тихую песню. Слов Загоскин разобрать не мог, но он понял, что песня была рифмованной. Они начали спокойную, медленную пляску в честь душ умерших. Потом женщины стали стаскивать на середину кажима огромные раскрашенные чаши с морошкой, рыбой и мясом тюленей. Тезкам умерших подавали чаши с водой; они троекратно обмакивали пальцы в чаши, отряхивали воду и тихо говорили: «Наши мертвецы, пейте!»
— Примите, мертвецы, от наших богатств. Помогайте нам тайно в нашей жизни! — говорили тезки, разбрасывая вокруг частицы пищи. Все остальные молчали в глубокой скорби.
Молчал и Загоскин, наблюдая обряд печали. Он вспомнил русскую радуницу, сельское кладбище, поросшее густой травой, представил себе, как темные мужицкие руки рушат белые хлебные ковриги над могилами.
Загоскин старался запомнить обряд во всех подробностях.
В тот вечер он записал в дневнике: «…я забыл в этот момент грубые обычаи дикарей, видел в них людей, и что-то грустное невольно западало в душу…»
— Белый Горностай, — приставал к Загоскину Кузьма, — брось пишущие палки. Довольно тебе чертить ими; светильник горит плохо. Мы скоро придем к Лукину в Колмаковский редут. Там будут яркие жировики. Лучше скажи, почему здесь у крещеных кан-юлитов нет никогда именин? Сейчас они пришли к тебе спросить об этом. Можно их позвать?
|
|
— Зови…
Кузьма опустился на четвереньки и проворно пополз к выходу из кажима. В нем оба путника остались на ночлег, когда гости разъехались после поминок.
Вскоре в «дверях» кажима появилась голова пожилого эскимоса. За ним вползло еще человек десять.
— Вот перед тобой, русский тойон, люди, у которых нет именин им остался только праздник мертвых. Это нехорошо. У тебя так много ума, что ты сможешь даровать этим бедным людям радость праздника.
Кан-юлиты молча стояли перед Загоскиным. Некоторые из них не хотели приближаться к огню, боясь испортить обувь из рыбьей кожи; несмотря на весеннее тепло, в кажиме горел костер: иначе там нельзя было спастись от сырости.
— Люди кан-юлит, я слушаю вас, — сказал Загоскин, сняв с колен щит, на котором лежал раскрытый дневник. — Прежде всего скажите ваши имена.
— Вооз…
— Азор…
— Овид…
— Стойте! — закричал Загоскин. — Кто же вас крестил? Лукин? Теперь назовите еще имена. Как? Авиуд, Елнуд, Салмон, Арам. Да ведь таких имен в святцах нет. Потому и нет у вас праздников. В Ситхе я расскажу о вашем деле главному русскому тойону и отцу Иннокентию, начальнику русских священников. Хорошо?
— Русский тойон, — взмолился пожилой эскимос в одежде из бобровой шкуры, — мы не хотим долго ждать. Мы пришли сюда затем, чтобы ты дал нам новые имена.
— Я этого сделать не могу… Объясни им, Кузьма, что таинство святого крещения мне недоступно.
|
|
Старый индеец отвел эскимосов в сторону и с важным видом стал говорить с ними. Очевидно, в нем внезапно заговорила старая злоба против отца Ювеналия, потому что Кузьма ни с того ни с сего несколько раз повторил его имя, прибавляя к нему русскую брань. Люди кан-юлит мотали головами, очевидно не соглашаясь с доводами Кузьмы насчет невозможности нового крещения.
— Крести нас снова, русский тойон, — упорствовали эскимосы.
— Ну хорошо, — улыбнулся Загоскин. Он вспомнил, что начальник Михайловского редута дал ему старые святцы — маленькую карманную книжку в малиновом переплете. Загоскин вносил в нее какие-то записи, пользуясь книжечкой как календарем.
Он с улыбкой перечитывал имена святых, приходящиеся на май, — Афанасий, Тимофей, Симон, Зилот, Кирилл и Мефодий, Феодор и Ефрем Перекомский, Симеон Столпник, апостол Карп и Игнатий Ростовский… Загоскин вдруг задумался. Завтра — праздник троицы.
— Ладно, — промолвил он, — завтра, как только взойдет солнце, я дам вам новые имена. Подходите ко мне по одному, я должен запомнить имена, которые дал вам Лукин.
Загоскин переписал всех эскимосов и против старых имен поставил новые из святцев.
— Теперь до рождения новой луны каждый из вас будет праздновать свой день. Идите по домам, — сказал Загоскин людям.
Утром над тундрой, над гранитными берегами притока Кускоквима взошло яркое и уже теплое солнце. Вдалеке синела высокая гора Ташатулит, на ее вершине светилось жемчужное облако. В зарослях ольхи и тальника, зеленых и влажных, пересвистывались веснянки. Загоскин собрал эскимосов на берегу реки, на высоком холме. Он велел им пойти в прибрежные низины и срубить там десять березок — самых зеленых и стройных, а Кузьме пришлось сколотить большой крест из сосновых бревен и поставить его на вершине холма. Пока люди кан-юлит ходили за деревьями, Загоскин развел костер и раскалил на огне шомпол от своего пистолета. Шомполом он выжег на кресте год, месяц, число, свою фамилию, широту и долготу местности. Подумав, он прибавил к надписи: «День Св. Троицы».
Эскимосы принесли белоствольные деревца с нежной, едва распустившейся листвою и, как указал Загоскин, воткнули их в серебристый олений мох.
— Снимите шапки и подходите ко мне по одному, — сказал он людям кан-юлит. — Крещается раб божий Симон! — провозгласил Загоскин, и индеец Кузьма прилежно перекрестился при этих словах. За ним неумело и смешно перекрестились эскимосы.
Симон, пожилой эскимос, носивший до этого имя Эсрома, получил от Загоскина узкий бумажный ярлычок с записанным на нем новым именем. Такие же ярлычки были розданы остальным эскимосам на тот случаи, если сюда когда-нибудь заглянет миссионер, чтобы он не переменил имен эскимосам в третий раз.
Вечером в кажиме эскимосы с Загоскиным и Кузьмой праздновали первые именины новокрещена Симона. Гости пришли на торжество в лучших одеждах, с поясами, украшенными волчьими хвостами и мордами росомах. Полы одежды были оторочены каймой из кожи зубатки и налима. Люди бросали друг в друга туго надутыми пузырями морских животных, раскрашенными самым причудливым образом. На пузырях были нарисованы совы, киты и тюлени. Молодой эскимос Мефодий носился по кажиму с большим изображением филина, вырезанным из дерева. Когда Мефодий дергал за кожаный шнурок, филин хлопал пестрыми крыльями и открывал круглые глаза. Деревянная чайка долбила клювом невидимую рыбу, куропатки, вырезанные из пластин мамонтовой кости, целовались друг с другом, костяной кит шевелил широким хвостом.
Загоскин сидел на нарах кажима возле самой стены, украшенной березовыми ветвями. Рядом с ним стояла большая резная чаша с морошкой, сдобренной китовым жиром, деревянные блюда с вареным мясом бобра, студнем из ластов сивуча и квашеной рыбой.
Индеец Кузьма с таинственным видом два раза уходил вместе с именинником в темный угол кажима и, побыв там, приходил заметно повеселевшим. Очевидно, они пили там дурманящую влагу, перегнанную из «сладкой» травы.
Загоскину ее предлагать не решались. Придя оттуда в последний раз, Кузьма так расчувствовался, что снял с морщинистой шеи свой старый медный крест, надетый еще отцом Ювеналием, и подарил его имениннику. Потом Кузьма запел протяжным голосом песню «В осемьсот третьем году на Кадьяке-острову», когда-то сложенную русскими промышленниками в честь Александра Баранова. Губы индейца были желты от морошки.
Вскоре Кузьма захрапел, сидя на нарах. Он не видел, как эскимосы, надев шляпы из дерева и пестрые маски, начали пляску в честь гостей.
К концу праздника Загоскин велел всем своим новокрещенам принести к нему костяные дощечки, заменяющие людям кан-юлит календари. Справившись в святцах, Загоскин показал на отверстия дощечек, которые соответствовали дням будущих именин каждого из эскимосов. К всеобщему восторгу, праздники должны были следовать один за другим. Эскимосы замазали красной краской дни именин на своих календарях…
Так Загоскин даровал право на день веселья людям, справлявшим только праздник мертвых.
Ночью при свете жировика Загоскин записывал в дневник свои наблюдения за жизнью приморского народа кан-юлит.
«В сих дикарях явственна натура человеческая, — писал он. — Подобно нам они слагают песни и создают художества. Им свойственны зачатки наук, понятие об устройстве общества. Шаманка, одетая в звериные шкуры, пела мне о славе предков. Не так ли слагалась «Илиада» и другие великие творения?
Суровая природа дает им средства для жизни и пропитания. Одеяния из рыбьих кож, сети, сплетенные из тонких ремней, костяные орудия, драгоценный мех — обычны для гиперборейцев. Горностаева мантия ниспадает с плеч здешней красавицы…»
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Наутро Загоскин и Кузьма собрались в дальнейший путь к Колмаковскому редуту. Им дали крепкую байдару из шкур морского льва, припасов на дорогу и толстые ремни для того, чтобы тащить байдару против течения. Проколотая иглой дикобраза ступня давала Загоскину знать о себе. Он шел вдоль берега Кускоквима, прихрамывая и часто оступаясь. Шелестели мутные воды быстрой реки. Ее правый, нагорный берег слагался из гранита, левый был ровен. Этим берегом и шли путники.
Дорогу им пересекали горные ручьи, стремящиеся в реку с каменных кряжей. Из черных лесов тянуло сыростью. Под ногами трещали крупные листочки слюды, блестевшей на солнце, как чешуя. Нередко над речной тропой были видны свисавшие с ветвей деревьев петли для лова лосей и оленей. На пригорках стояли ловушки на росомах, разукрашенные причудливыми и яркими узорами. По ночам, когда от холодной росы у Загоскина ломило руки и ноги, бобры поднимали таинственную возню у своих плотин. Они били хвостами по воде, отряхивались и снова с шумом падали в воду.
Воспоминания о троицыне дне жили в сердце Загоскина. В день крещения эскимосов он записал в своем дневнике:
«Не верю, чтобы человек мог быть вполне космополитом; всегда останутся в нем чувства или впечатления, которые в дни, подобные нынешнему, так сильны, что навевают невообразимую тоску, какое-то особенное стеснение сердца. Нужно только пробудить это чувство хоть каким-нибудь маловажным обстоятельством. Не правда ли, господа путешественники?..»
Земля народа кан-юлит кончилась. Дальше лежали дебри, населенные инкиликами, так кан-юлиты называли все племена, живущие в глубине материка. К инкиликам можно было причислить и краснокожих индейцев, называвших себя ттынайцами, и индейцев, смешавшихся с эскимосами и принявших обычаи последних.
Кузьма негодовал, когда Загоскин расспрашивал его о племени юг-ельмут.
— Нет, это не наше племя, русский тойон! Ведь они, как и кан-юлиты, живут в подземных норах, моются мочой и едят только тюлений жир. Они — не воины. Их дело караулить нерпу. Вот ттынаи — это наш народ!
Байдара подпрыгивала на камнях, застревала в подводных корягах. Нередко ее относило сильным течением.
— Ничего, Белый Горностай, — утешал Загоскина индеец, — нам бывало во много раз хуже. Потерпи. Скоро будет редут… Но откуда к нам все время наносит гарь? Вот уже второй день, как у меня ноздри болят от дыма.
Кузьма оказался прав, хотя Загоскин и не чувствовал никакого запаха гари. Колмаковский редут внезапно предстал перед ними, когда путники, волоча байдару, шли вдоль кромки густого чапыжника, близко подошедшего к реке. Низкий синий дым застилал большое пространство вокруг редута, и временами Загоскину и Кузьме приходилось шагать по теплой золе. Устье бобровой речки Квыгым напротив крепости было окутано дымом, синие клочья цеплялись за низкие кровли изб.
Загоскин выстрелил вверх из пистолета.
Из ворот редута навстречу пришельцам поспешил сам Лукин.
— Господин Загоскин? — спросил невысокий плотный человек, по виду креол. — Мы уже про вас прослышаны. Милости просим. Я — здешний управитель Лукин. Пожар тут у нас. Извините, малость лес горит. Плотник наш вздумал бобра на окорок опаливать, да костра не залил. Ну, оно и полыхнуло, изволите видеть. Третий день горим. А плотника я по-свойски поучил, как Александр Андреич нас учил, бывало… — Лукин засмеялся.
Вот он какой — один из первых покорителей Аляски! О Лукине ходило много разговоров. Он потерял отца во время нападения индейцев на Якутат в 1806 году, и его взял к себе на воспитание Александр Баранов, первый главный правитель Русской Америки. Потом Лукин был переводчиком в материковой экспедиции храброго Васильева. Он был пионером Кускоквима, так же как и креолы Малахов, Колмаков и Глазунов. Лукин основал здесь «одиночку» и поселился в ней, окруженный враждебным племенем.
Однажды к Лукину пришли вооруженные индейцы. Они явно хотели разделаться с креолом. Но Лукин не растерялся. Он выбрал самого рослого индейца с лицом, измазанным графитовой пылью, с волосами, осыпанными орлиным пухом, схватил его за плечи, повернул и выкинул за двери. Посрамленный индеец долго ощупывал после этого свои ребра. Он тут же помирился с Лукиным и с тех пор сделался его лучшим другом…
— Голодаем малость мы, Лаврентий Алексеич, — говорил Лукин. — Все припасы приели. Оленей стрелять некому, рыбная снасть износилась. Старую юколу давно прикончили. Семья-то у меня в редуте немалая, сами видите — сорок две души, а работников нет.
Припас ежели какой добывать надо, то из Александровского редута. А туда путь трудный: надо байдары переносить с Аимтака-реки через горы; без переноса не пройдешь. Вот нас эти переносы здесь всюду и губят. Мало таких мест, где цельной водой пройдешь от места до места. Вы нашей пищи попробуйте. Извольте вам горячую лепешку. Мы к муке молотый лягат-корень подмешиваем. И ничего — едим и живы-здоровы. Не хлебом единым жив человек, господин Загоскин! Слово божие иногда надобнее хлеба. Я своим людям Священное писание читаю каждое воскресенье, а в субботу отправляю службу божественную, часовню из старой лавки перестроил. Я вам ее особо покажу.
Лицо Лукина светилось от удовольствия.
— Все это, Лукин, хорошо — и часовня, и Писание. А вот зачем ты кощунствуешь? — спросил Загоскин, с трудом прожевав лепешку, отдававшую травой.
— Я кощунствую? Господь с вами, Лаврентий Алексеич. Обижать изволите. — Лукин даже перекрестился.
— А кто эскимосам такие имена дает? — Загоскин полез в карман и достал святцы в малиновом переплете; в них лежала бумажка с именами эскимосов, крещенных Лукиным.
— Вот тебя небось Степаном да еще Терентьичем вовут, — улыбнулся Загоскин. — А что ты запел бы, если б тебя звали, предположим, Елиудом Эсромовичем, а? Что ты на это скажешь? Погоди, я преосвященному доложу о том, как ты крестишь.
— Ну, и какая тут беда? Верно, так крестил и крещу. Нешто можно варварам сразу давать православные имена? И эти я все равно из Священного писания взял, из родословной господа нашего Иисуса Христа. И из Библии брал, которые повнушительней, — Голиаф, Авессалом, к примеру. Есть и такие у меня новокрещены.
— Ты еще бы Навуходоносора взял, — улыбнулся Загоскин. — Было бы внушительно. Вот что, я твоих Эсромов всех перекрестил, ты так и знай. А больше таких имен не давай, иначе будет худо.
— Нешто за ревность к вере накажут? — с удивлением спросил Лукин, расправляя редкие усы. — Ревностней меня среди креолов не найти. Коренные русские часто удивляются — откуда в нас, креолах, вера такая? А тут ничего нет удивительного. Мы в дикости долго пребывали, и для нас вера — что чистая рубаха для человека, который омылся от грязи и этим чистым всю жизнь дорожит. — Лукин вдруг пристально взглянул на святцы в руках гостя. — Позвольте спросить — где вы святцы взяли?
— В Михайловском редуте Егорыч дал. А что?
— Это не его книжка. А вот чья — точно не упомню, только у него таких святцев не было. Преосвященный владыка в Ново-Архангельске лично святцы и Евангелия раздавал всем служителям редутов и «одиночек», и помню, что тогда Егорычу святцев не досталось; он еще обижался. Ну а чего ему обижаться… Он к вере не очень ревностен.
И Лукин стал рассказывать, как он перестраивал часовню. Он долго жаловался на нехватки. Подумать только, в лампадах вместо масла у него налит медвежий жир, аналой сделан из патронного ящика, благовестить приходится, ударяя в медный котел…
— Чья же книжка эта? — в раздумье несколько раз спрашивал креол, поглядывая на святцы. Очевидно, ему хотелось выпросить их у Загоскина.
В тот вечер они долго говорили о разных делах. Лукин лучше всех знал всю систему «переносов» — волоков от реки к реке. В них заключалась главная трудность сообщения внутри материка Аляски. Без волоков обойтись было невозможно; следовательно, нужно выбирать из них наиболее удобные. Загоскин разостлал карту на столе и, пользуясь указаниями бывалого креола, набрасывал пунктиром места «переносов». Иногда они подзывали Кузьму, дремавшего в углу, и просили его уточнить местонахождение той или иной речки, озера или ущелья. Кузьма по-прежнему не доверял карандашу. Его нельзя было заставить взять в руки «пишущую палку».
— Белый Горностай, — говорил он, закрывая глаза, — речка Квильхак похожа на лапу тетерева; лежит она когтями к северу. Пиши!
Загоскин делал слабый набросок на карте. Кузьма вглядывался в чертеж.
— Отведи этот коготь немного вправо… Около него будет небольшое озерко с черной травой. Загоскин не раз удивлялся точности наблюдений Кузьмы. Даже после съемки очертания рек на карте совпадали с описаниями старого индейца.
Набожный Лукин, так же как и Загоскин, тревожился за будущее меховой торговли на Аляске.
— Пушнина наша, господин Загоскин, между пальцев у нас проходит. С востока подбираются соседи-европейцы и через верховых индиан скупают лучший мех. Наши же племена через поморские роды несут пушнину в Коцебузунд, где и продают чукчам. И вы в том правы, что нам надобно бы поставить у Коцебузунда новый редут. И на «переносах» надлежит устроить заграждения вроде «одиночек». Много к чукчам богатства нашего уходит. Индиане так набаловались, что среди них появились воротилы, крупные скупщики, как, например, Тумачунтак. У него по каждой осени собирается по полтораста бобров первосортных; наличного капиталу у него — не менее двухсот сажен бисера… Есть старик, по кличке Заплатка, так у него по сей день на вешалах сотни две оленьих шкур хранится. Вот оно какое дело. Уж ежели среди дикарей, закоснелых в варварстве и невежестве, обозначился свой деятель, то нам приходится ухо востро держать. О сем вы доложите господину главному правителю для принятия достойных мер. Ну, даст бог, справимся и с этим делом. Не дают мне покоя ваши святцы, господин Загоскин. Где это их Егорыч раздобыл? Ну, извините меня, никак Голиаф ко всенощной звонит; мне надо идти службу отправлять. Вас приглашать не смею, с дороги устали. Отдыхайте, я вам велю постель изготовить…
На дворе редута раздавались глухие удары. Когда Загоскин с Кузьмой улеглись на оленьи шкуры, в окне синели сумерки. Пахло древесной гарью и ладаном.
«Чего это он ко мне со святцами привязался?» — подумал Загоскин, засыпая.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
С тех пор как Лукин проводил своих гостей, отслужив в один и тот же день панихиду по креолу Савватию, освящение лодки и напутственный молебен, прошло две недели.
За это время Загоскин и Кузьма не встретили ни одного человека: весной через волоки нет особой нужды ходить, и, очевидно, лишь поздней осенью и зимой здесь идут индейцы с мехами. Еще несколько дней странствий по «переносам», и Загоскин с Кузьмой вновь увидят Михайловский редут. Как болели их руки и плечи! Они обозначали свой путь, как вехами, грудами ископаемых костей и сосновыми и лиственничными крестами на высоких берегах рек. В конце мая путники услышали первые раскаты весеннего грома. Часто над высокими горами трепетали зарницы, и нахмуренное небо светлело от этого трепета. Густые леса, темные озера с низменными берегами, пади и лощины бесчисленных речек лежали между волоками. На этом пути к Квихпаку «переносов» было три. Лодку приходилось нести на плечах через валуны, россыпи щебня и заросли густого тальника во влажных долинах.
…Они спустили лодку в русло речки Тальгик-сюак. Теперь Квихпак был не за горами. Речка была мелкая; крупные гранитные обломки царапали днище лодки, грести веслами было нельзя. Пришлось срезать шесты. Стуча шестами о борта лодки, Загоскин и старый индеец вели ее меж обломков зеленой яшмы и глыб розового гранита.
Путники питались мясом северной сороки и диким луком. И то и другое спасало их от цинги, а рыба давно успела им надоесть.
В ясный, погожий день перед ними открылся широкий, играющий на солнце Квихпак.
— Отец рек нашей земли! — крикнул Кузьма, отшвырнул шест в сторону и взялся за весло. — Греби, Белый Горностай. Мы вошли в Квихпак, слава святому Николе. Погляди, вода всюду морщится — с моря идет чавыча. Я уже вижу впереди Икогмют. И нас увидели! Глазунов стоит на берегу и машет шапкой!
Селение Российско-Американской компании расположилось в редком березовом лесу, прикрытое с севера утесом из базальта и застывшей лавы. Вокруг возвышались голые глинистые холмы, за ними начиналась горная цепь; она уходила в глубь материка. Пусто, голо, неприветливо! Каменные, безлесные горы не казались высокими, потому что простор был огромен и состоял как бы из воды и неба, взаимно отражавших друг друга. Загоскина пугал этот простор. Жизнь в лесах и ущельях выработала в нем привычку видеть все вблизи, и теперь казалось, что нужно какое-то новое зрение, чтобы привыкнуть к созерцанию пространства, в котором терялись даже горы. И человек, стоявший на глинистом берегу, показался Загоскину таким маленьким и ничтожным, что было удивительно слышать его громкий голос. Человек был не больше муравья, а кричал он, как сивуч. Кричал и махал шапкой, делал знаки, чтобы лодка подошла к берегу.
И лишь когда берестяное днище зашумело от соприкосновения с наносами ила, Загоскин увидел, что стоящий на берегу человек очень высок. Он стоял около потухшего костра, вокруг лежали вязанки хвороста.
— Загоскину пристать к берегу! — кричал человек. Обрадованный Кузьма выкинул за борт обглоданные кости сороки и перья дикого лука: в Икогмюте найдется еда куда повкуснее вареных сорок.
— Ну и досталось мне из-за вас… Здравствуйте. С прибытием, — сказал Глазунов, начальник Икогмюта. — Неделю живу на берегу, все глаза проглядел, все вас караулю. Ночью костры жгу. Вам пакет из Ново-Архангельска, что-то очень спешное; сам Егорыч из редута его представил. А там на рейде вторую неделю бриг «Байкал» стоит, верно, вас ожидает.
— Торопятся, — вырвалось у Загоскина, — а ты не знаешь, в чем дело, Глазунов? — Где же мне знать? Наше дело маленькое, приказывают, мы и караулим, — пробасил Глазунов. — Нужны вы стали зачем-то. Может, приказ о награде вышел. Вон сколько вы маялись — на себя непохожи стали. Только насчет награды что-то мне не верится. Нет этого у нас. Колмаков, Малахов, Лукин печенки испортили в дальних местах, повсюду первыми прошли, а какая им награда? Пойдем в избу, отдохнете и пакет получите. Лукин-то все там молится? — И молится, и крестит, — улыбнулся Загоскин.
Великан зашагал рядом с гостями. У него было смуглое лицо калифорнийского креола, жесткие волосы, нависшие над низким лбом, и очень длинные руки. Смелость и находчивость Глазунова были известны всей Аляске. Совсем недавно на него напали ттынайцы с топорами из рогов оленя. Они успели выхватить из рук Глазунова ружье; он спасся тем, что бросил в жаркий костер горсть ружейных патронов.
— Господин Загоскин, — вдруг сказал Глазунов, — разрешите пожать вам руку от всего креольского населения. Такого похода, как ваш, я еще не видывал. Отвагу немалую вы показали. Неловко как-то людей в глаза хвалить, но я вот хвалю. Взять меня, к примеру. Я материк Американский порядком исходил — от Калифорнии до Ледяного мыса… Но и я удивляюсь вам. Спасибо!
И Глазунов протянул огромную ладонь Загоскину.
— У Егорыча в редуте — тревога, — продолжал, понизив голос, Глазунов, — с самой весны все люди под ружьем. Открылось, что Савватия в квихпакской «одиночке» убил какой-то захожий белый…
Загоскин насторожился. Каким образом в Ново-Архангельске и здесь знают о том, кто именно убил креола? Он спросил об этом Глазунова.
— В точности сказать не могу. Егорыч, поди, знает про это. И мне инструкции вышли, чтоб я берегся. А как тут убережешься? У меня один-разъединый единорог медный да три ядра к нему, фальконет, еще барановский, неисправный… Люди мои голодуют, ржаных сухарей второй год не видят. Жизнь, господин Загоскин! Так бы и снял с себя, — Глазунов показал на широкую свою грудь — на ней висела большая серебряная медаль «Союзныя России», — наградил меня ею Александр Андреич, а сейчас — больно мне ее носить. При Баранове развала такого не было… Слыхали, наверное, что наши владения в Калифорнии продали?..
Загоскин срывал печати с пакета. Уже одна надпись на пакете смутила его. В правом углу стояло: «Экстренно, не имеющему чина служащему Российско-Американской компании Загоскину, где бы он ни находился. Разыскать и вручить…» Похоже на повестку Третьего отделения. Он развернул лист голубоватой бумаги, прочел: «…Вам надлежит немедленно прибыть в Ново-Архангельск, прекратив изыскания внутри материка. Неисполнение сего приказа Главного Правителя и задержка в пути повлекут за собой отдачу под суд…»
— Смотри, Глазунов, как наградили, — сказал, криво улыбаясь, Загоскин.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Желтые огни теплились на верхушках мачт брига «Байкал». Корабль стоял в заливе Тебенькова против острова Св. Михаила, и огни были видны издалека, со взморья.
Загоскин и Кузьма плыли к редуту ночью, на приливе, когда взморье содрогалось от напора темных и стремительных вод. Через камни перекатывались плотные волны. Они выносили лодку прямо к базальтовому мысу, на котором стоял редут. Вода прибывала фут за футом, пролетая вдоль бортов лодки.
В редуте было тихо, люди спали, и лишь на башнях бастиона горели большие плошки с тюленьим жиром да на самом берегу ярко светились угли костра — там бодрствовали часовые.
Берег был теперь недалек: уже виднелся бревенчатый настил в розовых отблесках костра.
— Как бы нас не унесло обратно в море, — пробормотал Загоскин. — Эй, кто там на берегу, брось багор со снастью. Правь, Кузьма, к этим бревнам!
Скользкий багор упал на нос лодки. Веревка натянулась, и лодка почти выскочила на бревна пристани.
— Кто такие? — лениво и сердито спросил часовой. Загоскин узнал его по голосу. Это был разбитной и обычно словоохотливый печорский мещанин. Он промотал все, что у него когда-то было, на вечеринках и посиделках в Мезени и Пустозерске и явился на Аляску в одной кумачовой рубахе. В редуте он измерял высоту приливов и отливов и силу ветра. Румбов он не знал и направление ветров обозначал по приметным ему местам вокруг редута.
— Это я, Загоскин! Не узнал, что ли?
— Шляются всякие по ночам, — сквозь зубы произнес мещанин. С горящей хворостиной в руках он подошел к футштоку. — Без пальца шесть, — раздраженно добавил он, обмакнул руку в воду и поднял ее над головой. — Ветер с канавы!
Мещанин вытер руку полой рубахи, подошел к костру и взял в руки балалайку.
— «Я по сенюшкам гуляла!» — запел он хрипло и протяжно, делая вид, что не замечает присутствия Загоскина.
— Ты как себя ведешь? — не вытерпел Загоскин. — Оставь балалайку, раз с тобой говорят. На вахте находишься, а не на вечеринке. Совсем забылся, братец! Скажи, чтоб открыли ворота, да разбуди Егорыча.
— Как бы не так, — дерзко ответил мещанин и ударил по струнам. — Много вас таких. Спит управитель, и все добрые люди спят, а если вас по ночам носит, то я здесь ни при чем…