— Ты пьян, негодяй!
— Разопьешься тут много, держи карман шире. «Пьян, пьян», — передразнил мещанин, — поили вы меня? Никакого Егорыча не будет, нечего здесь шуметь.
— Да ведь нам ночевать где-то надо!
— А по мне что? Здесь не нумера. Вон идите в казарму к алеутам и ночуйте на здоровье. А в крепость войдете, как сигнал подадут, — утром. Вот и весь сказ.
Кузьма угрожающе придвинулся к мещанину, но Загоскин сжал руку индейца.
— Мы с тобой еще поговорим, голубчик, — сказал Загоскин мещанину. — Пойдем, Кузьма, к алеутам. А ты изволь Егорычу доложить о том, что я прибыл, сразу как только тебя сменят… Да гляди за нашим грузом и лодкой.
— Слушаю, да не исполняю, — проворчал «метеоролог». — Кто с кем поговорит — это еще поглядим. Вот ужо с вами поговорят на корабле. Раскричались здесь! Хорошего человека разыскивать не будут. Велено вас сыскать и представить к господину правителю. — Слово «представить» мещанин произнес с каким-то особым наслаждением. Хлюпая сапогами, он побежал к футштоку. Темносеребряная пелена прилива колыхалась на помосте. — Семь с пальцем! — выкрикнул мещанин, взглянув на свою мерку.
Кузьма и Загоскин побрели в жилище алеутов, напоминавшее смрадное логово.
Наутро Загоскин отправился разыскивать Егорыча.
Печорский мещанин сидел на крыльце дома Егорыча и играл в шашки с приказчиком. Приказчик даже не поднял головы по появлении гостя, а мещанин, вскочив, загородил дорогу.
— Вам куда-с? Управитель заняты и принять вас сейчас не могут. Они книгу заполняют. Как почивали? — с наглостью спросил мещанин.
— Пусти, дурак! — Загоскин отстранил мещанина и распахнул двери в избу. — Слушай, Егорыч, что у тебя творится здесь? Как ты людей своих распустил! Ну, здравствуй!
|
|
Егорыч как бы не видел протянутой руки. Он сидел за столом и безразлично глядел на икону, висевшую в углу.
— Очень хорошо, что прибыли, — сказал Егорыч после долгого молчания. — Эдак-то лучше. — Он взял перо, придвинул книгу и спросил строго: — В какое время вчера к берегу пристали? В десять вечера?.. — Записав, он с видимым удовольствием прочел: — «Разыскиваемый Загоскин сам явился в Михайловский редут…»
— Слушай, управитель, хоть ты мне объясни, что все это значит? Ведь я жизнью рисковал, а со мной так обращаются… Что я — украл, убил кого-нибудь?
— Может, и убили, хоть и не своей рукой, — спокойно и глухо сказал Егорыч. — Да что нам с вами говорить? Все это без толку. Поезжайте в Ново-Архангельск, господин главный правитель там все и объяснят. Мы же вам ничего сказать не можем. Пожалуйте на корабль! Прикажу дать сигнал, оттуда шлюпку за вами пошлют…
— Глазунову и Лукину помочь надо, Егорыч, — промолвил тихо Загоскин. — Голодуют там люди. Лукин коренья ест, и у Глазунова все припасы вышли.
— Знаю, — отрезал Егорыч. — Меня учить не надо. Сам знаю, да взять негде. Прощевайте, Лаврентий Алексеич, да не обижайтесь. Я службу справляю.
— Погоди-ка, управитель. Я сейчас еду на бриг. Ты мне вот только скажи, где ты взял эти святцы? — Загоскин вытащил из кармана книжечку в малиновом переплете.
— Креол Савватий, покойник, оставил, — нехотя ответил управитель. — О прошлом годе был здесь, да и забыл. — Лицо Егорыча вдруг оживилось, и глаза его потеплели. — Подумать только, как раз на Зосиму и Савватия, в сентябре месяце, и свой день у меня справил, потом еще пожил малость и до первого снега поехал к себе. А теперь греха много из-за смерти его, ох, много греха, — сказал Егорыч, понизив голос, но, как бы спохватившись, добавил уже суровей: — Вам на бриг пора!
|
|
Загоскин вышел на крыльцо, где его ожидал Кузьма. Они пошли к крепостным воротам. Печорский мещанин насмешливо смотрел им вслед.
— Видал Бову-королевича? Из благородных, — сказал громко мещанин приказчику, — связался с индейской девкой, делов всяких натворил, а мы тут его разыскивай. Да и девка всех переполошила… — Что еще говорил мещанин, Загоскин не расслышал. Выйдя за ворота, он вспомнил о замерзшем индейце и невольно поглядел на лиственничные стволы, к которым было когда-то подвешено тело, завернутое в лосиный плащ. Останки индейца все еще покоились в дощатой колыбели; вороны клевали их, стуча клювами и когтями о доску.
Но вот на башне редута взвился сигнальный флаг, с брига ответили сигналом: «Ясно вижу». Вскоре от корабля отделилась лодка. Матросы молча помогли Загоскину и Кузьме перетащить имущество в шлюпку и взялись за весла…
— Заждались мы вас, — сказал старший офицер. — Скоро поднимаем паруса. Пакет получили? На берегу ничего не оставили? — Он держался с Загоскиным равнодушно вежливо, с каким-то брезгливым оттенком. В глазах офицера можно было прочесть сдержанную тревогу. Его, человека, привыкшего к размеренной жизни, беспокоило присутствие нового лица. Но офицер обязан был заботиться о Загоскине. Он предложил гостю пройти в отведенную ему каюту, где уже был накрыт стол для обеда. Загоскин попросил второй прибор. Старший офицер удивленно поднял брови, услышав, что гость хотел бы обедать вместе с индейцем Кузьмой, но ничего не сказал в ответ и исполнил его желание. Но почему Загоскин не был приглашен в кают-компанию, где обедали офицеры брига и откуда доносился звон ножей и вилок?
|
|
Старший офицер предупредительно отвечал на вопросы, но не заговаривал первым.
— А вы не знаете причины моего вызова? Ищут, торопят, как на пожар. В чем дело? — Не могу знать. Получил приказ разыскать вас и вручить пакет. Разрешите распорядиться, чтобы вам принесли чаю? Ваш индеец его тоже пьет? — И еще как! Благодарю вас.
Когда старший офицер вышел, Кузьма и Загоскин, как по уговору, переглянулись. Их глаза блестели от обильной и вкусной пищи.
— Слава святому Николе, — сказал Кузьма, — наш путь окончен! Как мы живы остались! В жизни мне не раз приходилось плохо. Когда я был в теплой стране, то, чтобы не умереть с голоду, я ел улиток и шишки с толстых деревьев с резными листьями; когда я ходил к людям Зимней Ночи, мне однажды пришлось съесть запасные сапоги из шкуры нерпы… Но в этом походе нам было куда тяжелее, видит бог. Когда приедем в Ситху, ты будешь много есть и долго спать. Белый Горностай, брось хоть на сегодня свои пишущие палки!
После обеда они пили горячий, крепкий чай. Чаю принесли очень много, и Кузьма поглощал один стакан за другим, поглядывая на чайник — много ли еще в нем осталось. Загоскин, опоражнивая постепенно свои карманы, выкладывал на стол клочки бумаг, записки на узких бумажных лентах, маленькие памятные книжки. Он хотел собрать все, что было записано урывками, привести в порядок и переписать в дневник. Наконец очередь дошла до нагрудного кармана, где лежали наиболее нужные бумаги; там же оказались и святцы в малиновом переплете.
Загоскин раскрыл их и внезапно заметил то, что раньше не бросалось ему ни разу в глаза, — в книжке не было заглавного листа. Лист этот не был вырван, его просто кто-то наглухо приклеил к обложке святцев; точно так же было сделано и с последним листом книжки. Загоскин взял нож и попробовал отклеить лист от обложки. Из этого ничего не получилось. Тогда он снял крышку с чайника, из которого шел густой пар, и прикрыл чайник раскрытой книжкой. Скоро края размякшего листа стали загибаться и отходить от обложки. Загоскин нетерпеливо раскрыл теплую, пропитанную паром страницу и увидел ровную, сделанную старательным почерком надпись. Она занимала весь заклеенный лист.
«Во имя отца и сына и святаго духа!
Я, креол Савватий Устюжанин, завещаю, после смерти, воспитавшей меня Российско-Американской компании все места для будущей добычи золота, которые я открыл по реке Квихпак и ее притокам в последние годы. В году 18.. я в поисках золота доходил до границы с Канадой и золото нашел почти всюду. На втором заклеенном листе помещаю карту мест, где находил золото самородками и россыпью. Карту, побольше этой, кладу в потайное место, за икону Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев, что висит в жилье Квихпакской одиночки. Остерегаюсь всякого случая; думаю, что кто-то за моими поисками следил. Эти святцы ношу всегда при себе. Если пропадет план из-за иконы, останется чертеж при завещании.
За иконой же лежат и образцы золота.
К сему креол Савватий Устюжанин руку приложил».
На втором заклеенном листке был размещен чертеж бассейна Квихпака. Загоскин не верил своим глазам — это лишь уменьшенный в несколько раз план, который был у иноземца. Загоскин вытащил из мешка пронумерованные клочки, составил всю посуду со стола, сложил обрывки и стал сравнивать оба плана. Кузьма молча следил за работой своего друга.
— Ну, Кузьма, погляди на этот маленький чертеж и скажи, верен ли он? Смотри: и большой чертеж и малый очень похожи один на другой, но есть разница. Помнишь, ты говорил, что иноземец ошибся, приняв озеро Мептох за залив? А здесь — погляди хорошенько! — озеро есть. Который чертеж правильней?
— Вот здесь верно, — индеец показал на страницу святцев. — Все очень верно. Объясни мне, в чем дело, русский тойон! Тогда я лучше смогу все понять.
Кузьма внимательно выслушал рассказ Загоскина, потом набил трубку, разжег ее и выпустил дым из ноздрей.
— Кружки и черточки на бумаге зачем поставлены? — спросил индеец.
— Это те места, где креол Савватий нашел золото.
— А сколько этих мест?
— Много… Сейчас сосчитаю. Двенадцать кружков, это, наверное, места, где были самородки, а штриховка — там, где рассыпное золото; таких мест — семь. Всего девятнадцать пометок.
— И на большой бумаге девятнадцать? — Да, один кружок с крестом поставлен мною на месте, где был убит белый.
— А кто чертил большую бумагу?
— Очевидно, иноземец. Видна опытная рука. Но тогда где же чертеж, который был за иконой? Непонятно…
Загоскин стал разглядывать клочки бумаги на свет. На одном из них он снова нашел водяной знак с изображением льва, держащего в лапе гусиное перо. Теперь сомнений не было! Белый, после того как убил креола Савватия, снял копию с его «большого чертежа». Но при этом убийца намеренно допустил ошибки. Он хотел, чтобы чертеж не во всем был похож на настоящий. К тому же креол не нашел никакого золота около озера Ментох! И именно за счет озера Ментох убийца исказил чертеж креола Савватия при копировке. А подлинник? Его убийца, конечно уничтожил, чтобы замести всякие следы.
Загоскин был поражен новым открытием. Так, значит длинноволосый креол нашел золото и даже завещал его России. Неизвестный иноземец только шел по следу креола и сам не открывал ничего. Но где же тогда самородки, о которых писал Савватий? Может быть, креол спрятал их куда-то очень далеко, а может быть, убийца выкрал их, а потом выбросил в тот день, когда его окружили индейцы во главе с Ке-ли-лын?
Как доложить главному правителю? Если Загоскин скажет, что золото нашел креол Савватий, начальство надолго успокоится. Подробных разведок никто скоро не начнет. Креол завещал все золото Компании. Бедный Савватий! Как он был наивен. Он считал золото своим. Но разве Компания стала бы считаться с правами Савватия? Никогда… Лучше сказать, что убийца креола, проникнув в русские владения, имел своей целью поиски золота и что креол чем-то помешал ему. Так будет лучше. Начальство всполошится и постарается сохранить свои владения и свое золото. Загоскин решил поступить именно так…
Бриг уже давно шел в открытом море.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Таких солнечных дней давно не бывало на острове Баранова, где дожди лили двести сорок пять дней в году. Бриг «Байкал» входил в Ситхинский залив. Загоскин и Кузьма вышли из каюты на палубу и увидели снежную вершину Эджкомба. Она светилась на солнце, и тень от облаков не покрывала ее, как обычно. Вправо и впереди корабля были разбросаны многочисленные острова, покрытые яркой зеленью. Узкие проливы между ними были спокойны и похожи на серебряные ленты. Слабый ветер доносил с земли запахи свежей хвои и густых трав. За островом Лазарева показался белый маяк, бриг пошел прямо на него, а потом устремился к Батарейному острову.
Вход в гавань сторожили подводные камни. Поэтому даже в такой ясный день на крамболах брига стояли дозорные; они указывали вахтенному путь. Корабль долго сновал между островами, и неопытному человеку могло показаться, что до Ново-Архангельска еще много миль. Но крепость вдруг открылась сразу, как будто невидимая рука подняла занавес из солнечных нитей, синевы и зелени, за которым скрывалась столица Аляски.
Загоскин невольно залюбовался этим видом. Направо белела церковь, влево поднималась кораблестроительная верфь. На Камне-Кёкуре возвышались дом главного правителя, крепостные башни с блестевшими на солнце медными пушками, крепкий частокол. На морском берегу, ниже крепости, белели дома жителей, покрытые кровлями из кипарисовой коры, темнели древесные шалаши индейцев. И все это — дикая скала Кекура, хвойные леса на горах, длинный мол на высоких лиственничных сваях, темные батареи — отражалось в тихой серебристо-синей воде залива.
Индейцы, завидев бриг, ринулись на больших, пестро раскрашенных лодках, чтобы, по обычаю, раза два обойти вокруг корабля.
С берега доносился крик воронья. Вороны — священные птицы индейцев — считались в Ново-Архангельске неприкосновенными. Они сидели на кипарисовых кровлях, восьмиугольной крепостной башне, вились над церковным куполом, а около шалашей индейцев воронов было так много, что казалось, будто на землю опустилась черная, лоснящаяся туча.
Тот, кто не был ранее в этих широтах, поразился бы, увидев порхающие в воздухе легкие пламенные стаи птиц. Они носились около морского берега и зелени, рассыпались, сливались вновь, падали вниз, как алые искры, и снова взвивались в синее небо.
Это были тихоокеанские колибри…
— Ну, вот мы и дома, — сказал Загоскин, когда они съехали с корабля на берег. — Кузьма, пока не будет распоряжения главного правителя, ты будешь жить у меня.
Обитатели Ситхи с удивлением разглядывали их. Кузьма с длинным копьем и двумя ружьями за плечами шел впереди. За ним, припадая слегка на правую ногу, брел Загоскин. Шествие замыкал алеут, которого они наняли на берегу нести вещи. Они миновали приморский поселок, школу и церковь и зашли в ворота Средней крепости. Вот и большой деревянный дом, где жили холостые мореходы, мелкие чиновники и выслужившиеся промышленные.
— Сюда, Кузьма! — Загоскин открыл двери большой и светлой кухни. — Здравствуй, Таисья Ивановна, — сказал он громко. — Заждались, поди?
— Ах, батюшки! Никак, Лаврентий Алексеич! Бог ты мой! Я сейчас… Уж и не чаяла дождаться.
— А я взял да и приехал, Таисья Ивановна. Тепло тут у вас, хорошо. Солнце светит…
— Ну, дай я на тебя посмотрю! — Высокая пожилая женщина с добрым лицом подошла к Загоскину и всплеснула руками. — Да вы ли это, Лаврентий Алексеич? — промолвила она тихо и отступила назад. — Что с тобою только сделали, Лавруша? — спросила она и опустилась на лавку. — Нет, непохожий, вовсе не тот. И в глазах веселья нет, — женщина вдруг залилась слезами. — Худой, страшенный, ровно индиан — весь в шкурах, не мылся, поди, долго?
— Все бывало, — весело сказал Загоскин и прошелся по кухне.
— Да ты еще и хромой, — сказала женщина, вытирая слезы. — Ранили или зашиб чем?.. Иглой, говоришь, проколол?.. Вот страсти какие! Завтра к лекарю сходи. Ну, тебе комнату твою открыть? Сейчас открою, там все в порядке, никого не пускала. А ты что стоишь, словно идол? — вдруг напустилась она на Кузьму. — Ишь какой страхолюдный, рогатину свою в дом затащил, не спросясь. Иди в сени ее поставь, в угол. Где это вы, Лаврентий Алексеич, такое пугало достали? Палку в губу застремил и думает, что очень даже хорошо.
Кузьма, ворча, вынес копье из кухни.
— Ты его не обижай, — сказал Загоскин. — Он мне, Таисья Ивановна, жизнь спас.
— А он язычник? — спросила женщина.
— Нет, крещеный.
— Что крещеный, это хорошо, а зачем у него палка в губе? Срам один смотреть. И рогатину за собой таскает. А может, и ничего человек, даром что из индиан. Ну, я тебе верю. Как звать-то его?
— Кузьмой.
— Имя хорошее. А что он — у тебя будет жить? — Пока поживет. Ты его, говорю, не обижай.
— Обижать зря не буду. Только пусть воронам не молится. А то я индиан знаю — в церкви лоб себе расшибает при народе, а потом на ворона глядит умильно и творит языческую молитву. Тьфу!
— Вот сама увидишь — у него святой Никола с языка не сходит.
— Ну ладно, пусть живет: чай, не язычник. Пойдем жилье твое отомкнем.
В прохладной комнате Загоскина темнели полки с книгами, висели пестрые карты.
— Все так, как при вас было, Лаврентий Алексеич. Пусть ваш индианин вещи заносит. А я пойду, у меня делов на кухне много.
— Посиди немного, Таисья Ивановна. Ты мне скажи, как у тебя дело-то, подвинулось хоть немного?
— Да все так же, Лаврентий Алексеич, — вздохнула женщина. — Вот теперь добрые люди научили господину Нахимову отписать, — может, они помогут. Помню я сама Павла Степаныча, когда они здесь были; такой простой да обходительный. Они из себя немного горбатенькие и рыжеватые, но очень добрые и справедливые. Когда из Кронштадта последний корабль приходил, то я у командира спрашивала, где господин Нахимов сейчас находятся, а он ответил, что на Черном море. Обсказал, что надо писать в Морской штаб, а оттуда Павлу Степанычу перешлют. А уж они окончательно похлопочут, даже до сената дойдут… Теперь мне толмач Калистрат обещал прошение составить, а вы, Лаврентий Алексеич, напишете.
Таисья Ивановна Головлева, стряпка, жившая в услужении у одиноких служащих, была живой историей Ново-Архангельска, если не всей Русской Америки. Ее привезли на остров Кадьяк маленькой девочкой в 1794 году, когда Шелехов истребовал в Иркутске первых переселенцев для Аляски. Родители ее возводили вместе с Барановым крепость Ситху, застраивали Якутат; отец Таисьи ходил с отрядом Кускова закладывать форт Росс в Калифорнии. Восемнадцати лет Таисья вышла замуж за слесаря Головлева, мастера на все руки. Он чинил бастионные пушки, лил колокола для продажи в Калифорнию, исправлял ружья и помог отцу Вениаминову соорудить башенные часы на колокольне Ново-Архангельска.
Головлев умер во время одной из ситхинских голодовок. Российско-Американская компания не успела выплатить ему жалованье и наградных за выслугу лет. Так и началось горе Таисьи. Головлева, его золотые руки хорошо знал Александр Баранов, но с его смертью исчезли надежды на получение вдовьих денег. Уехал в Россию старый барановец Кусков, кончил службу в Ситхе Кирилл Хлебников, и память о слесаре Головлеве умерла навеки. Последний свидетель — современник Баранова — монах Гермоген удалился от мирских забот в келью на Хвойный остров. Отшельник не хотел помочь Таисье, как ни просила она его подтвердить службу и труды ее мужа, в российско-американских владениях. Главные правители один за другим отказывали Таисье Головлевой в ее просьбах, в архивах никто рыться не хотел. Так и осталась Таисья Головлева ни с чем.
Командиры кругосветных судов из Кронштадта знали эту статную женщину с широким лицом; она не раз передавала им прошения для доставки в Петербург. И каждый раз она ждала ответа и справлялась у капитана корабля, пришедшего в Ситху, не привез ли он решения по ее делу. Только однажды пришел ответ. Главный правитель вызвал Таисью Ивановну к себе на Кекур и прочитал ей решение правления Российско-Американской компании в Санкт-Петербурге. Вдове слесаря Головлева надлежало объявить выдержку из высочайшего указа, данного правительствующему сенату в 24-й день ноября 1821 года. Правитель целиком прочел пункт 36-й этого указа: «Если какое-либо прошение или другой какой-либо документ или бумага будут поданы или присланы через почту от частного лица и окажется, что оный писан на бумаге низшего достоинства, или в приложениях не будет соблюдено правило, указанное в 34-м пункте постановления, то таковое прошение с приложениями оставлять без действия и без всякого по оным производства…»
— Значит, я все прошения зря подавала? — спросила с тоской Таисья Ивановна.
— На гербовой надо было представлять, — сказал главный правитель и приказал Таисье расписаться в том, что ей объявлено решение Компании. По неграмотности вдовы расписался за нее толмач Калистрат, а Таисья Ивановна, заплакав, отправилась домой…
И вот сколько уж лет подряд она живет мечтой получить вдовьи деньги от Компании, построить домишко у Средней крепости, завести огород и продовольствовать мореходов с кораблей. Руки у Таисьи Ивановны были золотые. Если у нее спросить — она показала бы письменные свидетельства, выданные ей в разное время разными людьми: флота мичман Завалишин пишет об отличной починке парадного мундира, Кюхельбекер со шлюпа «Аполлон» — о кушаньях отменного качества, кои готовила вдова слесаря Головлева. И Баранов Александр Андреевич выдал ей свидетельство о том, что засолку семги для подарка королю сандвичскому Томеомео производила именно женка ремесленного человека Таисья Головлева. Ох, как давно это было!.. Не помогла Таисье барановская бумага: помянуто только в ней, что Головлев был ремесленный человек, а сколько лет служил и где — не было указано. Монаху Гермогену на Хвойный остров Таисья Ивановна с оказией как-то поясок шелковый своего рукоделья посылала, думала, что отшельник смягчится и напишет ей подтверждение о муже. Но Гермоген Кадьякский поясок вернул и сказать велел, что мирских даров, особливо от женщин, он не приемлет, потому в них соблазн сокрыт. Одно теперь оставалось Таисье Ивановне — на картах гадать о своем заветном деле. И выпадать стал все денежный интерес от трефового короля из казенного дома. «Трефовый король, известно, военный и под Павла Степаныча Нахимова весьма подходит», — думала Таисья.
…Закончив хлопоты по кухне, Таисья Ивановна постучала в дверь Загоскина. Она застала его и Кузьму за разборкой вещей, привезенных из похода. Загоскин с видимым удовольствием раскладывал бумаги по ящикам стола. — Я вам поесть сготовила, Лаврентий Алексеич, — сказала Таисья. — Пусть ваш индиан чуть погодя на кухню зайдет за подносом. Грузди якутатские соленые, очень замечательные, наважка жареная да вареная треска. Малины с островов мне индианские женки наносили, поешьте с богом. Не знаю, много ли картошки этот год у нас уродится, а так все есть. И мясо скоро будет, промышленные в горы за дикими баранами идти собираются. У главного правителя пир какой был! — внезапно вспомнила Таисья. — Гости были из Гудзонской компании, кораблем приходили. Из пушек палили, музыка была. Меня стряпать на Кекур вызывали, два дня я от плиты не отходила. Рома, вина там сколько выпили — не счесть. Какой-то главный был вроде как из военных. Правитель наш очень обходителен с ним был. Да, ведь чуть не забыла! Калистрат-толмач сюда от правителя приходил и тебе передавал, что, мол, когда Загоскин явится, пусть сам к правителю не идет, а ждет, когда вызовут. И еще наказывал, чтобы, как ты приедешь, то беспременно бы на бумагу списал, как есть полно и по порядку, — где был, что видел — всю путешествию свою, ни одного дня не упустив. И так Калистрат передавал, что если не сделаешь такой бумаги, то будет строгое взыскание. А без бумаги на Кекур не приходить. Калистратка долго тут у меня сидел, все похвалялся, что ему награда скоро выйдет. Вздорный толмачишко, не люблю я его. А знает он много, — продолжала Таисья Ивановна, — все с писарями вокруг начальства: не без того, конечно, чтоб на ушко о других людях не сказать. И что-то он на тебя, Лаврентий Алексеич, плетет, а что точно — я понять никак не могла. Я ему, ироду, рому поднесла, было у меня малость сбережено — выспросить хотела. Но он хитер, затаился и ничего не объяснил. Обмолвился только так, что знает про тебя важное дело, но оно есть военная тайна. Дурак и уши холодные, прости господи! Тайна та известна правителю, попу Якову, сержанту при батарее Левонтию да ему, Калистратке. Я его тогда сразу прогнала. Он рассерчал и говорит: «Припомнит господин правитель индианский набег твоему Загоскину…» Я на его напустилась, а Калистратка все одно твердит про какой-то набег. «Что же мы, — я его спрашиваю, — про набег этот не знаем?» Он и отвечает: «Набег тайный был и отражен был тайно; никто об этом не знал и знать не будет». Ну, я тогда его отсюда и понужнула! «Уходи, говорю, пока помелом по спине не получил, а то я сейчас тебя сама к их высокоблагородию на Кекур сведу. Там тебе пропишут ижицу, как болтать да людей запутывать». Ну, Калистратка шапку в охапку и убрался…
— Ерунда какая-то, — сказал Загоскин. — Что ты его, Таисья Ивановна, слушала? Он, наверно, до тебя где-нибудь рому хватил. Ты лучше погляди — камень какой с неба упал, а мы с Кузьмой его нашли. — Он поставил осколок Юконского метеорита на стол, рядом с чернильным прибором.
— Неужто с неба? — всплеснула руками Таисья. — У нас меж народа загадывают что-нибудь, как падучую звезду видят… А что я спросить хочу у тебя, Лаврентий Алексеич: вы как думаете, на картах все интерес от трефового короля выпадает? Ну, пусть король — господин Нахимов будут, так ведь они ж на корабле, а мне выходит казенный дом. Вот если бы корабль какой-нибудь в картах означался, а то — казенный дом.
— Наверно, Морской штаб, — улыбнулся Загоскин.
— Вот и я так думаю, — обрадовалась Таисья Ивановна. — Погоди-ка, я сейчас в кухню выйду. И ты пойдешь со мной, — сказала она Кузьме.
Они вернулись вместе. Кузьма нес поднос с едой, а женщина — какой-то белый сверток.
— Правителю будешь писать, так возьми. Штурман Кашеваров мне подарил, у меня еще есть. — Таисья протянула Загоскину большой лист гербовой бумаги.
— Спасибо, Таисья Ивановна, не нужно. Я и на простой, — растроганно сказал Загоскин, — Добрый ты человек!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Так началась жизнь Загоскина в Ново-Архангельске. Привычка к странствиям долго властвовала им: он не мог заставить себя переменить свой наряд на обычный. Поверх чистой рубахи Загоскин по-прежнему надевал куртку из оленьей замши. Но бороду он сбрил, постриг волосы и сразу помолодел лет на десять. Он с каким-то исступлением принялся за работу. Кроме доклада главному правителю, Загоскин написал в течение каких-нибудь нескольких дней «Заметки о краснокожем племени ттынайцев в верховьях реки Квихпак». На листе бумаги были записаны темы ближайших работ: «Описание полуподземных жилищ приморского народа кан-юлит», «Краткая история Михайловского редута», «Приливы в дельте Квихпака»… Работал Загоскин больше ночами, когда в доме все спали и Кузьма не надоедал ему вечными своими заботами. Старый индеец подружился с Таисьей Ивановной; он колол ей дрова, ходил за водой на колодец к подножию Кекура. Женщина отучила Кузьму от привычки носить с собой всюду копье.
— Ты ведь на колодец идешь, а не куда-нибудь в лес, — говорила она. — Никто рогатину твою не украдет из сеней, пусть там стоит. Палку-то из губы вынимай хоть при мне да когда пьешь или ешь чего… Грех один с тобой, Кузьма. Кажись, крещеный, а дикости в тебе еще сколько!
Таисья Ивановна обучила Кузьму играть в карты. Узнал Загоскин об этом от нее. Она пришла к Загоскину, когда Кузьмы не было дома, и положила на стол плотную, толщиной в руку, связку из нитей бисера. Это была, безусловно, дорогая для Кузьмы вещь: такие перевязи индейцы носят, надевая их через плечо, лишь в торжественных случаях.
— И вот еще раковины его, — сказала Таисья Ивановна, высыпая на стол пригоршни две «цуклей», которые у индейцев служили вместо денег. — Все он с себя проиграл. Спрячь, Лаврентий Алексеич, да ничего ему не говори. Я тут одно дело задумала…
Часто Загоскин уходил из Ново-Архангельска, скитаясь по острову. Он углублялся в дикий бор, где стоял прелый запах от завалов гниющих вековых деревьев. Местами лес был непроходим; даже в солнечную погоду он был сырым и холодным. Болота и лесные озера блестели, как черные зеркала. Хвощи светились от избытка влаги. Голубоватый мох был студеным и чистым. Казалось, что стоит лишь дохнуть на веточку мха, и она покроется легкой пеленой. Когда появлялось солнце, оно освещало только окраину леса, не проникая вглубь, и хвойные вершины покрывались легкой дымкой. Кузьма обижался, что друг не берет его с собой, и Загоскину приходилось уходить из дому тайком.
Выходя из Полуденных ворот, он с улыбкой оглядывался назад: не идет ли вслед Кузьма? Но индеец, ничего не подозревая, таскал в это время Таисье Ивановне воду и дрова или вместе с ней караулил огород. В крепости эту обязанность несли все по очереди, так как индейцы колоши часто вооруженной рукой захватывали ситхинскую картошку.
Загоскин любил уходить на берег морской бухты, где, как громадный серебряный молот, стучал и гремел водопад. Маленькие радуги сияли в облаках водяной пыли. Второй водопад низвергался в глубочайшее озеро, образовавшееся после землетрясения и лежавшее выше уровня моря: этот водопад шумел возле Озерского редута, вокруг которого поднимались вершины снежных гор. Было еще одно место на острове Баранова, куда любил уединяться Загоскин. Нужно было пройти двадцать миль к северу от Ново-Архангельска, чтобы увидеть высокие столбы пара, встающего над береговым холмом. На склоне холма белели бревенчатые хижины, окруженные зелеными кустами и густыми деревьями. Из земли били горячие ключи. Их тепло давало жизнь травам и деревьям; ранней весной, когда кругом еще лежал снег, здесь все было в цвету. Стаи колибри кружились над яркой зеленью, припадали к цветам, чтобы пить сок из маленьких душистых чашечек.
Загоскин наблюдал здесь за расправой колибри над их вечными врагами — совами. Завидев хищника, маленькие сверкающие птицы, собравшись в огромную стаю, устремлялись на врага. Колибри ударялись о грудь и крылья совы. Десятки отважных колибри падали вниз, пламенея яркими зобами и погасая в густой траве, новые стаи яростно накидывались на хищника. И тот, ослепленный этим сверкающим натиском, растерянный и жалкий, искал спасения в расщелине скалы или дупле. Живое радужное облако долго еще кружилось над убежищем посрамленной совы. Точно так же колибри расправлялись и с соколами… На серных ключах Загоскин лечил руки, простуженные во время скитаний по Квихпаку: подолгу держал их в горячем источнике.