– Я даже за роуди не сойду.
– Мы скажем, что ты роуди у «Металлики».
– Но ведь мы же с ними не знакомы.
Даймон закрывает лицо ладонями и хихикает:
– Ах, Миякэ, Миякэ. Для чего, ты думаешь, созданы бары? Ты думаешь, людям нравится платить астрономические цены за дрянные коктейли? Допивай свое пиво. Чтобы внедриться в расположение противника, понадобится виски. Никаких возражений! Взгляни на ту, что в бархате. Представь, как ты зубами развязываешь шнуровку корсажа или что там на ней надето. Ответь просто «да» или «нет»: ты ее хочешь?
– Кто бы не захотел, но…
– Санта! Санта! Два двойных «Килмагуна»! Со льдом!
– Итак, после изнасилования,– как только мы садимся за смежный столик, Даймон начинает говорить в полный голос,– их мир разбит вдребезги. Разрушен до основания. Она перестает есть. Обрезает телефон. Единственная вещь, к которой она проявляет какой-то интерес,– это видеоигры ее покойного сына. Когда мой друг утром уходит на работу, она уже сидит, согнувшись над пистолетом, и пускает мужчин в расход на своем шестнадцатидюймовом «Сони». Когда он возвращается, она и бровью не ведет. Кастрюли так и стоят на столе – ей плевать. Бахбахбах! Перезагрузка. Здесь, в реальном мире, полиция бросила это дело – сексуальные домогательства ночью, на пустынной горе? Забудьте об этом. Большинство мужчин просто не может понять, как подобное может… Иногда наш пол просто приводит меня в отчаяние, Миякэ. Итак. Проходит девять месяцев. Он сходит с ума от беспокойства – помнишь, каким идиотом он выглядел, когда ты вернулся со своей битловской тусовки. В конце концов он обращается за советом к психиатру. «Так или иначе,– выдает тот свое заключение,– ей необходимо вернуться в общество, иначе она рискует погрузиться в состояние трудноизлечимого аутизма». А познакомились они, играя в университетском оркестре: она была ксилофонисткой, он – тромбонистом. Итак, он покупает два билета на «Картинки с выставки»[53]и уговаривает ее пойти, пока она не соглашается. Сигарету?
Я мог бы поклясться, что, когда мы садились за этот столик, на нем была пепельница.
– Извините.– Даймон наклоняется к Кофе.– Можно?
– Конечно.
– Огромное спасибо. Вечером перед концертом она принимает успокоительное, они одеваются, идут поужинать при свечах в шикарный ресторан, потом занимают свои места в первом ряду. Играют трубы. Ну, знаешь…– Даймон выдувает вступительные такты.– И она застывает. Ногтями впивается ему в бедро. Ее глаза стекленеют. Ее бьет дрожь. Отбросив приличия, он выводит ее из зала, пока у нее не началась истерика. В фойе она объясняет, в Чем дело. Музыкант-ударник – в оркестре – она клянется могилой своих предков, что это он ее изнасиловал.
Бархотка и Кофе прислушиваются.
– Я знаю, о чем ты думаешь. Почему не пойти в полицию? В девяти случаях из десяти судья говорит, что женщина сама напросилась: слишком высоко юбку задирает; и насильник выходит сухим из воды, подписав бланк с извинениями. Она говорит, что, если он не отомстит за ее поруганную честь, она выбросится с вершины «Токио Хилтон». Итак. Ты его знаешь. Он не дурак. Он выполняет свой долг. Достает пистолет с глушителем, хирургические перчатки. Однажды вечером, пока оркестр играет Пятую симфонию Бетховена, он проникает в квартиру ударника – тот живет один. То, что он там находит, подтверждает рассказ его жены. Порнораспечатки из Интернета, садомазохистская амуниция, наручники, свисающие с потолка, серьезно потрепанная надувная копия Мэрилин Монро. Он прячется под кроватью. Где-то после полуночи ударник возвращается, прослушивает автоответчик, принимает душ и ложится в постель. У моего друга есть вкус к драматическим эффектам: «Даже чудовищу следует заглядывать под матрас!» Бахбахбах!
– Ничего себе история.
– Это еще не все. Черт, зажигалка не работает. Секундочку…
Даймон наклоняется к Кофе, которая уже открывает свою фирменную сумочку.
– Я ужасно извиняюсь, что пришлось вас побеспокоить,– огромное спасибо.
Она даже сама зажигает ему сигарету, а потом еще одну для меня. Я смущенно киваю.
– Месть – лучшее лекарство. Ты, наверное, помнишь заголовки в местных газетках: «Кто пристрелил ударника?» Но удачное убийство – это лишь вопрос подготовки, тогда у полиции не будет ключа. Его жена выздоравливает в считанные дни. Она снова преподает в школе для слепых. Выбрасывает видеоигры. Приходит весна, оркестр «Сайте Кинен» едет в Иокогаму, и на этот раз она сама настаивает, чтобы они купили билеты в первый ряд. Все как в Прошлый раз, только это вызывает у нее больше радости. Совесть его не мучит – он всего лишь совершил акт правосудия, который должно было совершить государство, если бы полицейские были посообразительнее. Итак, они одеваются, ужинают при свечах в шикарном ресторане и занимают свои места в первом ряду. Вступают струнные – и она застывает. Ее глаза стекленеют. Она тяжело дышит. Он думает, что у нее приступ, и вытаскивает ее в фойе. «В чем дело?» – спрашивает он. «Второй виолончелист! Это он! Тот, кто изнасиловал меня!» – «Что? А как же ударник, которого я убил в прошлом году?» Она трясет головой, будто сошла с ума. «О чем ты говоришь? Второй виолончелист и есть тот насильник, клянусь могилой своих предков, и если ты не отомстишь за мою поруганную честь, я убью себя электрическим током».
– Невероятно! – выдыхает Кофе.– И что он, как бы, сделал потом?
Даймон поворачивается, Кофе закидывает ногу на ногу, и нас становится четверо.
– Пошел в полицию. Признался в убийстве музыканта-ударника. К тому дню, когда над ним начался суд, она обвинила в изнасиловании девять разных мужчин, в том числе министра рыболовной промышленности.
Бархотка в ужасе:
– Все это случилось на самом деле?
– Клянусь,– Даймон выпускает колечко дыма,– каждое слово – правда.
Когда я возвращаюсь к столику, передав Санте наш заказ, рука Даймона лежит на спинке стула Кофе.
– Типа… ага,– Кофе высовывает кончик языка между своих белых губ,– а вот и помощничек Санты.
Ее лицо густо накрашено. Бархотка, шурша колготками, разворачивается ко мне, и Годзилла просыпается.
– Юдзу-кан говорит, что ты в музыкальном бизнесе?
Я вдыхаю запах ее духов, приправленный потом.
– А я сейчас подрабатываю моделью, снимаюсь для рекламы крупнейшей в Токио сети клиник пластической хирургии.
Она наклоняется ко мне со своей «Ларк слим» в ожидании огня, и Годзилла угрожающе поднимает голову. Даймон через стол кидает мне зажигалку. Лицо Бархотки вспыхивает. И до этой минуты я ни разу не вспомнил об Андзю.
***
Когда мы вписываемся в первый поворот, секундой позже, чем «Судзуки-950» Даймона, Бархотка обвивает меня руками. Мой «Ямаха-1000» встает на дыбы и рычит, набирая скорость. Залитый солнцем стадион, золотые трубы, гигантский дирижабль «Бриджстоун»; руки Бархотки мешают мне сосредоточиться. Даймон сшибает ряд пляшущих разграничительных конусов, и сквозь этот грохот до меня доносится щенячий визг Кофе:
– Давай!
Бархотка шепчет мне вещи, предназначенные только для меня, и ее шепот обнаженным привидением извивается в лабиринтах моего внутреннего уха. Я так же тверд и переполнен, как топливный бак «ямахи». Кофе радостно восклицает:
– Лучше, чем в жизни! Дух захватывает!
– Даймон заходит на крутой вираж.
– Реальней, чем в жизни,– бурчит он.
Я гоню по той же полосе и в конце длинной прямой почти обхожу его, но Кофе смотрит на мой экран и говорит Даймону, где меня заблокировать.
– Мы тебя сделали! – смеется она.
Я проезжаю по масляному пятну на скорости 180 км/ч, нас заносит – пальцы Бархотки впиваются в меня, заднее колесо обгоняет переднее, но мне удается удержать мотоцикл на дороге. Срезаем через зоопарк – краем глаза ловлю проносящихся мимо зебр, их развевающиеся гривы. Кофе вынимает свой мобильный, тренькающий американский гимн, отвечает на звонок и расписывает, какой абсолютно невероятный вечер у нее выдался. Не раздумывая, я бросаю «ямаху» в длинный, крутой вираж, подрезаю Даймона, и мы мчимся голова в голову.
– Скажи, Миякэ, это такой же верный или такой же глупый тест на мужественность, как и любой другой, согласен?
Рискую взглянуть на него:
– Не сомневаюсь.
Он недобро усмехается.
– Типа дуэль двадцать первого века,– вставляет Кофе, пряча телефон в сумочку.
– Отлично! – принимает вызов Бархотка.– Миякэ сейчас тебе покажет, да, Миякэ?
Я не отвечаю, но ее мизинец забирается мне в пупок и угрожающе ползет ниже, пока я не говорю:
– Конечно.
– Заметано,– отвечает Даймон и поворачивает в мою сторону.
Бархотка вскрикивает: потеряв управление, я врезаюсь во встречную автоцистерну. Бббааааааххххххххх! Когда этот шуточный ядерный взрыв утих, Даймон с Кофе уже исчезли, превратились в точку.
– Вот досада,– издевается Даймон.
– «Ямаха» дребезжит на второй скорости.
– Типа круто! – смеется Кофе.– Теперь он ни за что нас не догонит.
Даймон оборачивается:
– Бедный Миякэ. Но это всего лишь видеоигра.
Бархотка уже не сжимает меня с прежней силой. Мне в голову приходит абсурдная идея, больше благодаря двум виски, смешанным с двумя кружками пива, чем оригинальности моего мышления. Юзом разворачиваю «ямаху» на 180° и обнаруживаю, что да, я могу ехать в обратную сторону. Внизу загорается: «Второй участник сошел с дистанции». Зебры в зоопарке несутся в обратном направлении. Эту игру наверняка создал программист типа Сути – такой же сдвинутый. Бархотка пощипывает мне соски в знак одобрения. Мы пересекаем линию старта – на табло «Дистанция пройдена» загорается «1». Я вырываюсь на разводной мост – мотоцикл взмывает в воздух, когда мы прыгаем сквозь пространство, и вздрагивает, когда мы приземляемся на дальний край моста. А вот и Даймон на своем «судзуки».
– Ну как?
Даймон открывает рот:
– Черт…
Я повторяю его хитрый ход и на полном ходу поворачиваю, целясь прямо в его переднюю фару, круглую, как луна в ясную ночь. Никакого взрыва. Наши мотоциклы застывают, едва столкнувшись, музыка замолкает, экраны гаснут.
***
– Я не привык проигрывать.– Даймон кидает на меня взгляд, который встревожил бы меня, не будь мы друзьями.– Если копнуть поглубже, ты коварный сукин сын, Миякэ.
– Бедный Даймон. Но это всего лишь видеоигра.
– Совет.– Даймон не улыбается.– Никогда не бей того, кто в более высокой весовой категории.
Кофе сконфуженно бормочет:
– А куда типа делся велодром?
– Я думаю,– Бархотка слезает с сиденья,– Миякэ сломал автомат, это круто.
Даймон перебрасывает ногу через седло.
– Пошли.
– Типа куда? – Кофе соскальзывает с мотоцикла.
– В тихое местечко, где меня знают.
– Вы знаете,– спрашивает Кофе,– что, если волоски в носу выдергивать, а не подстригать, можно разорвать кровеносный сосуд и умереть?
Даймон ведет нас по кварталу удовольствий, как будто сам его строил. Я совершенно потерял ориентацию и надеюсь только, что мне не придется возвращаться к станции метро Синдзюку в одиночку. Толпа поредела, из искателей удовольствий остались лишь самые закаленные. Мимо, хрипло гудя, протискивается спортивная машина.
– «Лотус-Элиз-сто одиннадцать-с»,– говорит Даймон.
Мобильный телефон Кофе играет «Забыть ли старую любовь»[54], но она ничего не слышит, несмотря на то что прокричала «алло!» раз десять. Из открытой двери грохочет джаз. Снаружи – очередь из нескольких человек самого хиппового вида. Я наслаждаюсь бросаемыми в нашу сторону завистливыми взглядами. Я бы умер, лишь бы взять Бархотку за руку. Я бы умер, если бы она отдернула руку. Я бы умер, если бы она хотела, чтобы я взял ее за руку, а я этого не понял. Даймон рассказывает нам долгую историю о недоразумениях с переодетыми в женское платье голубыми в Лос-Анджелесе, и девушки визжат от хохота.
– Но Эл-Эй[55]– типа по-настоящему опасное место,– говорит Кофе.– У каждого при себе пушка. Сингапур – вот единственное спокойное место за границей.
– Ты когда-нибудь бывала в Лос-Анджелесе? – спрашивает Даймон.
– Нет,– отвечает Кофе.
– А в Сингапуре?
– Нет,– отвечает Кофе.
– Получается, где-то, где ты никогда не была, безопаснее, чем где-то еще, где ты тоже никогда не была?
Кофе закатывает глаза:
– Типа, кто говорит, что нужно куда-нибудь ехать, чтобы узнать, что это за место? А на что, ты думаешь, телевизор?
Даймон сдается:
– Слышал, Миякэ? Должно быть, это и есть женская логика.
Кофе взмахивает руками:
– Типа, да здравствует власть женщин!
Мы идем по пассажу, освещенному вывесками уличных баров, в конце которого нас ждет лифт. Кофе икает:
– Какой этаж?
Двери лифта закрываются. Я вздрагиваю от холода. Даймон приводит в порядок свое отражение и решает переключиться на благодушный лад:
– Девятый. «Пиковая дама». У меня прекрасная идея. Давай поженимся!
Кофе хихикает и нажимает «9».
– Принято! «Пиковая дама». Типа странное название для бара.
Если бы не мигающие номера этажей, движение лифта было бы совсем неощутимо. Кофе снимает с воротника Даймона пушинку:
– Симпатичный пиджак.
– Армани. Я очень придирчиво выбираю то, что вступает в контакт с моей кожей. Потому-то я и выбрал тебя, о моя божественная.
Кофе закатывает глаза и переводит взгляд на меня:
– Он всегда такой, Миякэ?
– Не спрашивай его,– улыбается Даймон.– Миякэ слишком хороший друг, чтобы ответить тебе честно.
Я смотрю на четыре отражения наших четырех отражений. Гудящая тишина, как в космическом корабле.
– Останься здесь подольше,– говорю я,– и забудешь, которое из них – твое.
Звенит гонг, и двери лифта открываются. Мы с Бархоткой и Кофе чуть не падаем. Мы на крыше здания, так высоко, что Токио не видно. Выше облаков, выше ветра. Звезды так близко, что в них можно ткнуть пальцем. Метеор выписывает дугу. В темноте позади Ориона я различаю занавес, и иллюзия исчезает – мы в миниатюрном планетарии, меньше десяти метров в диаметре. Снова звенит гонг, и на полу по краям купола занимается розово-оранжевая, как грейпфрут, заря.
– Типа,– выдыхает Кофе,– совершенно невероятно.
Бархотка молча наслаждается. Даймон хлопает в ладоши:
– Мириам! Как видишь, я не смог удержаться от встречи с тобой.
Сквозь занавес проскальзывает женщина в опаловом кимоно и полном макияже гейши. Она изящно кланяется. Вся она – само изящество, от лакированной заколки для волос до вечерних деревянных гэта[56].
– Добрый вечер, господин Даймон.– Ее голос звучит глухо, будто из-под подушки. Косметика скрывает все, что можно скрыть, но по тому, как она двигается, я думаю, что ей около двадцати пяти.– Нечаянная радость для нас.
– Я знаю, что это так, Мириам. Знаю. Я слышал, сегодня вечером ты должна была отправиться в экзотическое путешествие,– но ты здесь, до сих пор. Так, так. Познакомься с моей новой невестой.– Он целует Кофе, которая хихикает, но придвигается ближе.– Ну, скажи мне, что Гнусного Папаши здесь нет.
– Вы имеете в виду… кого, господин Даймон?
– Слышал, какая дипломатия, Миякэ? Мириам – Профи. Bona fide[57]профи.
Женщина бросает взгляд на меня.
– Господина Даймона-старшего сегодня здесь нет, господин Даймон.
Даймон вздыхает:
– Ах, отец, отец. Снова спаривается с Тидзуми? В его-то годы? Интересно, здесь еще кто-нибудь заметил, как сильно он растолстел? К слову о лишнем багаже. Тидзуми наверняка сплетничает с тобой насчет господина Даймона-старшего, а, Мириам? Или на твоих устах печать молчания?.. А, вижу, отвечать ты не собираешься. Ну, если его здесь нет, развлеку свою новую женушку,– он обнимает Кофе за талию,– в личных апартаментах клана Даймонов. Естественно, все праздничные расходы пойдут на счет Папаши Кролика.
– Естественно, господин Даймон, Мама-сан[58]выставит счет господину Даймону-старшему.
– Почему так официально, Мириам? Где же «Юдзутян»?
– Я должна попросить вас расписаться в книге гостей, господин Даймон.
Даймон машет рукой:
– Да где угодно.
Я не слушаюсь внутреннего голоса, который советует мне сейчас же сесть в лифт и убраться отсюда, потому что у меня нет ни подходящего предлога, ни объяснения. Я все еще под алкогольными парами, но в Даймоне мне чудится опасность. Момент упущен. Даймон увлекает нас за собой, мы вверяем себя ему.
– Зачарованная земля ждет.
Мириам ведет нас сквозь череду занавешенных передних – я тут же забываю, с которой стороны мы пришли. Каждый занавес украшен вышитыми иероглифами, настолько древними, что прочитать их невозможно. Наконец мы входим в зал, обитый стеганой тканью, не менявшейся годов с тридцатых. Окон в нем нет, а на стенах висят гобелены с изображениями древних городов. Жесткие, обтянутые кожей кресла, слишком медленно качающийся маятник, затухающий канделябр. Ржавая клетка с открытой дверцей. В ней сидит попугай, который расправляет крылья, когда мы проходим мимо. Кофе взвизгивает, как резиновая подметка на лакированной поверхности. В зале, разбившись на группы, сидят несколько пожилых мужчин и тихими голосами обсуждают свои секреты, сопровождая слова медленными жестами. Сумрак наполнен табачным дымом. Девушки и женщины наполняют бокалы и присаживаются на ручки кресел. Они здесь для того, чтобы прислуживать, а не развлекать. На их кимоно алхимия выплеснула все свои краски. Золото хурмы, синева индиго, алый цвет божьей коровки, пыльная зелень тундры. Вентилятор под потолком разгоняет лопастями густой зной. В тени огромного азиатского ландыша пианино само собой играет ноктюрн, вдвое медленней положенного.
– Ух ты,– говорит Бархотка.
– Типа чудно,– говорит Кофе.
Сильный аромат, напоминающий лак для волос, которым пользуется моя бабушка, заставляет меня чихнуть.
– Господин Даймон! – За барной стойкой появляется густо нарумяненная женщина.– Со спутниками! Ну надо же!
На ней головной убор из павлиньих перьев и блестящие вечерние перчатки, она всплескивает руками, как старая актриса:
– Как вы все молоды и полны сил! Вот что значит юная кровь!
– Добрый вечер, Мама-сан. Тихо для субботы?
– Уже суббота? Здесь не всегда знаешь, какой сейчас День.
Даймон дерзко улыбается. Кофе и Бархотка – желанные гости везде, где есть мужчины, готовые раздеть их в своем воображении, но я, в джинсах, футболке, бейсболке и кроссовках, чувствую себя не в своей тарелке, будто землекоп на императорской свадьбе. Даймон хлопает меня по плечу:
– Я хочу пригласить своего брата по оружию – и наших замечательных спутниц – в комнату своего отца.
– Саю-тян может проводить вас…
Даймон прерывает ее. В его улыбке сквозит злость:
– Но ведь Мириам свободна.
Между Даймоном и Мамой-сан идет безмолвный обмен репликами. Мириам с несчастным видом смотрит в сторону. Мама-сан кивает, и по ее лицу будто пробегает дрожь.
– Мириам?
Мириам поворачивается обратно и улыбается:
– Это доставит мне такую радость, господин Даймон.
– В основном я езжу на кабриолете «Порше Каррера-четыре» цвета берлинской лазури. У меня слабость к «портам». Их изгибы, если присмотреться повнимательнее, в точности повторяют изгибы стоящей на коленях, покорно склонившейся женщины.
Даймон смотрит, как Мириам разливает шампанское. Бархотка опускается на колени:
– А ты, Эйдзи?
Прекрасно. Мы уже называем друг друга по имени.
– Я, э-э, предпочитаю двухколесные средства передвижения.
Бархотка восклицает с энтузиазмом:
– О, только не говори мне, что ездишь на «харлее».
Даймон заливисто хохочет:
– Как ты догадалась? Для Миякэ его «харлей» – это, как бы получше сказать, его пятая точка свободы между музыкальными тусовками, верно? Рок-звезд окружает столько дерьма, вы не поверите. Поклонницы, наркоманы, ворье – Миякэ недавно со всем этим покончил. Превосходно, Мириам, ты не пролила ни капли. Полагаю, ты часто практикуешься. Скажи, тебя давно держат в этой дыре в качестве официантки-то-есть-хостессы?
При свете лампы Мириам похожа на призрак, но не теряет достоинства. Комната наполнена интимностью и теплом. Я вдыхаю запах духов, косметики и недавно настеленного татами.
– Оставьте, господин Даймон, леди не говорят о возрасте.
Даймон распускает свой конский хвост.
– А дело в возрасте? Ну надо же. Ты, должно быть, очень счастлива здесь. Ну, я ко всем обращаюсь, шампанское готово, и я хочу провозгласить два тоста.
– И за что же мы типа пьем? – спрашивает Кофе.
– Во-первых: как Миякэ уже знает, я только что освободился от одной дрянной женщины, для которой забыть свое обещание все равно что шлюхе – вот хорошее сравнение – натянуть или снять резинку.
– Я точно знаю, каких женщин ты имеешь в виду,– кивает Кофе.
– Мы так хорошо понимаем друг друга,– вздыхает Даймон.– Выбирай, где поженимся: в Вайкики, Лиссабоне или Пусане?
Кофе играет серьгой Даймона.
– Пусан? Эта корейская клоака?
– Ядовитое местечко,– соглашается Даймон.– Можешь взять эту серьгу себе.
– Типа здорово. Итак, за свободу.
Мы звеним бокалами.
– А какой твой второй тост? – спрашивает Бархотка, гладя пальцами хризантему.
Даймон жестом указывает на Кофе и Бархотку.
– Ну, конечно же – за цвет истинной японской женственности. Мириам, ты смыслишь в таких вещах. Какими качествами должна обладать моя будущая жена?
Мириам обдумывает ответ:
– В вашем случае, господин Даймон, слепотой.
– Даймон хватается руками за сердце, будто хочет остановить кровотечение.
– О, Мириам! Где сегодня твое сострадание? Мириам любит кормить уток, Миякэ. Я слышал, к водоплавающим она относится с большим участием, чем к своим любовникам.
Мириам слегка улыбается:
– Я слышала, водоплавающие больше заслуживают доверия.
– Заслуживают доверия, ты говоришь? Или оказывают? Неважно. Ты согласна, что мы с Миякэ – самые счастливые мужчины в Токио?
Одно мгновение она смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Интересно, как ее зовут по-настоящему?
– Только вы сами можете знать, насколько вы счастливы,– говорит она.– Это все, господин Даймон?
– Нет, Мириам, это не все. Я хочу травки. Той кармической смеси. И ты знаешь, как меня пробивает на жрачку, когда пыхну, так что принеси нам чего-нибудь поклевать примерно через полчаса.
В комнате есть ширма-фусума, за которой скрывается выход на балкон. Из дна ночи вырастает Токио. Всего месяц назад я помогал своему двоюродному брату чинить «Ротаватор» на чайной плантации дядюшки Апельсина. А теперь – только посмотрите. Банка «КИРИН ЛАГЕР»[59]высотой с шестиэтажный дом, освещает все вокруг ярко-желтым неоновым светом. Темным пятном выделяется Императорский дворец, за которым над вершиной «Пан-оптикона» вспыхивают предупредительные огни летящего самолета. Альтаир и Вега пульсируют каждая на своей стороне Млечного Пути. Шум транспорта затихает. Бархотка перегибается через перила.
– Какой же он огромный,– говорит она сама себе.
Горячий бриз треплет ей волосы. Ее тело сплошь состоит из изгибов, которые я ощущаю, даже не прикасаясь к ней.
– Я со всей ответственностью заявляю,– говорит Даймон, друг, который преподносит мне все это на блюдечке,– что я свернул самый совершенный косячок по эту сторону от борделей Боготы.
– Откуда ты знаешь? – Кофе наклоняется, чтобы зажечь самокрутку.
– Я владею десятком из них.
Он вылезает из своего пиджака и швыряет его в комнату. На его футболке написано: «Вещи видятся нам не такими, каковы они есть, они видятся нам такими, каковы мы есть» – где-то я это уже слышал.
Бархотка свешивается ниже:
– Это острова или корабли? Там, где кольцо из огней.
– Даймон вглядывается в темноту через перила:
– Отвоеванная земля. Новый аэропорт.
– Кофе смотрит на огоньки:
– Давайте поедем туда и посмотрим, как быстро бегает твой «порш».
– Давайте не поедем.– Даймон раскуривает самокрутку, втягивает дым и выпускает его с громким «а-а-а-а-а-а-а-а-а-а…».
Кофе опускается на колени, и Даймон подносит самокрутку к ее губам. Дядюшка Толстосум прочитал мне строгую лекцию о наркотиках в Токио, о которой, как я понижаю, едва взглянув на Бархотку, я предпочту забыть. Кофе сжимает губы и, подобно дракону, выпускает дым из ноздрей.
– Я уже говорил вам,– Даймон рассматривает пламя своей зажигалки,– что эта зажигалка имеет историческую ценность? Она принадлежала генералу Дугласу Макартуру[60]во времена оккупации.
– Типа, так и есть, если ты говоришь,– с недоверием усмехается Кофе.
– Говорю, но это неважно. Принеси мне дзабутон, моя кофейносливочномедоваякиска, пусть твои легкие напитаются этой прелестью, мы отправимся на машине в Тьерра-дель-Фуэго и заплодим Патагонию…
Пока Кофе несет подушку из комнаты, мобильный у нее в сумочке тренькает «Лунную сонату». Даймон тяжело вздыхает:
– Вот достал! – и передает самокрутку мне.
Я отдаю ее Бархотке. Даймон отвечает на звонок, подражая тону кронпринца:
– Я приветствую вас в этот прекрасный вечер.
– Кофе, хихикая, бросается к нему:
– Отдай!
Даймон прижимает ее к полу, зажав между коленями. Она извивается и хихикает, оказавшись в ловушке.
– Нет, мне очень жаль, но вы не можете поговорить с ней. Ее друг? В самом деле? Это она вам так сказала? Какой ужас. Я трахаю ее сегодня вечером, видите ли, поэтому пойди и возьми в прокате порнокассету, ты, жалкий козел. Но сначала послушай внимательно – вот как звучит твоя смерть.– И он выбрасывает телефон с балкона.
Хихиканье Кофе обрывается.
Даймон улыбается, как пьяная жаба.
– Ты выкинул мой мобильник!
Смех Даймона звенит как капель:
– Я знаю, что выкинул твой мобильник.
– Он может ударить кого-нибудь по голове.
– Что ж, ученые предупреждают, что мобильные телефоны могут быть опасны для мозгов.
– Это был мой мобильник!
– О, я куплю тебе новый. Я куплю тебе десять новых.
– Кофе взвешивает «за» и «против».
– Самой последней модели?
Даймон хватает дзабутон, ложится на спину и изображает гангстера:
– Я куплю тебе целый завод, милашка моя.
Кофе надувает губы с видом маленькой девочки и прижимает к уху бокал с шампанским:
– Я слышу пузырьки.
Бархотка пальцами пощипывает мне мочки ушей, прижимает свой рот к моему, и дым марихуаны стремительно наполняет мне легкие. Ворованный шоколад, липкий и мягкий.
– Охо-хо-хо-хо-хо-хо-хо-хо,– Даймон заметил нас,– займитесь-ка этим в той комнате, вы двое. А то мне кажется, что этот юный выскочка снова обскакал меня – и мою новобрачную тоже.
Бархотка толкает меня в грудь, и я оказываюсь в комнате.
– Садись там,– говорит она, указывая на противоположный край низенького стола.
Пьяный монах – что кобель в рясе. Ее руки блестят от пота. Она задувает свечу. Мы по очереди затягиваемся, не говоря ни слова. Иногда наши пальцы соприкасаются. От Нее словно исходит электрический ток. Биоборг. Я различаю ее силуэт в зареве ночного города, притушенного бумажной ширмой. Она старается не дотрагиваться до меня, и ее поведение служит сигналом, чтобы я не прикасался к ней пока она не позволит. Яркий кончик самокрутки путешествует сквозь полумрак. Иногда я – это я, иногда – не совсем. Жемчуг, лунный камень, блеск зубной эмали. Несогласованность времени/пространства распространяется и на мои члены. На листе темноты я, будто составляя фоторобот, представляю ее грудь, волосы, лицо. Если я вдруг чихну, Годзилла просто взорвется у меня в трусах,
– Ты давно это куришь?
Ее слова кажутся извивающимися облачками дыма.
– Да, с двадцати лет.
Свиток, кукла, прикольный тролль, уронившая голову хризантема в вазе.
– Так сколько же тебе лет, роуди?
Я слышу даже, как шуршат ее пышные волосы.
– Двадцать три. А тебе?
Шквал горьких снежных хлопьев.
– Сегодня мне миллион.
Резкий вскрик Кофе и «грррр-р-р-р-р-р» Даймона, и мы с Бархоткой хохочем так, что рискуем сломать себе ребра, хотя при этом не издаем ни звука. Потом я забываю, почему смеюсь, и снова сажусь прямо.
– Держи руки на столе,– строго предупреждает она.– Терпеть не могу парней, которые лезут, куда не надо.
После пары неудачных попыток наши губы встречаются, и мы сливаемся в поцелуе на девять дней и девять ночей.
Фусума перед балконом раздвигается. Мы с Бархоткой отпрыгиваем в разные стороны. На пороге в лунном свете стоит Даймон, его торс обнажен, и на груди помадой нарисовано нечто вроде вампира-кролика Миффи[61]. Соски изображают зрачки Миффи, горящие жаждой крови.
– Миякэ! Ты под кайфом или у тебя не стоит? Еще не хочешь поменяться?
Сёдзи, отделяющее комнату от внешнего коридора, раздвигается. У входа стоит Мириам, держа в руках поднос с какими-то клейкими крупинками, кубиками арбуза и очищенными личи[62]. Я успеваю заметить на ее лице потрясение, гнев и ненависть – но она тут же вновь натягивает маску профессионального безразличия.
– Мириам! Ты принесла нам поклевать! Икра – ничего себе! Одно из ее ценных качеств, Миякэ,– это умение почувствовать момент.
Она снимает туфли, входит и ставит поднос на стол.
– Простите меня.
– О, Мириам, что тебе мое прощение, ведь у тебя такие могущественные и влиятельные покровители! Они о тебе позаботятся.