Как же давно они не проводили вечер вдвоем, не тревожась ни о его горящих делах, ни о ее документах, ни о школьных проблемах Руби… Подумать только – женаты всего‑то пару месяцев, а жизнь уже превратилась в сплошную рутину.
Волей‑неволей мысли его вернулись к Дженне. Вот уж с кем его семейная жизнь не потеряла новизны. Просто не успела. Все было кончено прежде, чем они докатились до обыденности. Быть может, из семейной рутины как раз и растет доверие друг к другу? Быть может, если бы они успели вырулить в заурядную колею заурядного супружества, Дженна осталась бы жива?
Роберт очень старался отогнать сомнительные чувства по отношению к Эрин, но они просачивались, как настырный солнечный луч проникает в любую щель, и Роберта переполняло то же подозрение, с какого началась его пресловутая паранойя, погубившая Дженну. Пока еще не слишком явное или ощутимое, вроде бы и говорить не о чем. Да и если на то пошло, у него уж иммунитет выработался к подобным чувствам. И все же бесконечные неувязки, мелкие, но досадные, словно занозы, убеждали его: Эрин что‑то скрывает. Туман в отношениях – вот что доводило Роберта до бешенства.
У себя в кабинете он первым делом открыл люк стеклянной крыши. Парочка ос, злобно прожужжав, вылетела вон из спертой духоты. Роберт рухнул в кресло, не в силах даже думать о работе, пока в мозгах такая каша из мыслей об Эрин.
– Спроси ее, – произнес он негромко. – Возьми и задай вопрос, черт бы тебя побрал!
Роберт стукнул по столу – клавиатура подпрыгнула. Отношения с первой женой Дженной он раскромсал на миллион кусочков, так что даже останься в живых сама Дженна, их брак все равно был обречен.
Быть может, настороженность, подозрительность, недоверие – чисто профессиональные качества? За годы работы он столкнулся с достаточным количеством сомнительных личностей, чтобы понять: Эрин, полная противоположность омерзительным типам, с которыми ему обычно приходится иметь дело, не до конца с ним откровенна. Так в чем проблема? Будучи юристом, он обязан верить в невиновность Эрин, пока не доказано обратное. Проще некуда – если бы не проклятое ощущение, что все идет наперекосяк. Роберт не прислушивался к себе и не ждал уколов интуиции, однако предпочитал их не игнорировать.
Сегодня же позвоню Луизе, решил он и потянулся к бару за бутылкой виски, которую держал в кабинете на крайний случай – вроде сегодняшнего.
Впервые в жизни он почувствовал, что его карьера и жизнь вне фирмы смыкаются. Прежде он фанатично разделял их, хотя частенько и приносил работу на дом. А сейчас в семью просочились и свойственные юристу подозрительность, осторожность, привычка перепроверять факты. Обещание, данное им самому себе – строить новый брак на доверии и уважении, – уже начало терять смысл. А этические нормы его бизнеса, основа репутации фирмы «Мейсон и Найт», в свете истории с Мэри Боумен, похоже, существенно потускнели. Какая‑то частичка жизни Роберта пошла под откос, и это ему ни в малейшей степени не нравилось: уж слишком сильно было сходство с недавним прошлым.
Эрин, приняв ванну, крикнула снизу, что сбегает в соседний магазин. Она уже бог знает когда вернулась с работы, а Роберта до сих пор не видела. Музыка Руби порхала по дому, добираясь и до мансарды, – девочка сочиняла для Арта. При воспоминании об этом парне у Роберта сжало желудок. Эрин еще предстоит узнать, что ее дочь приглашена на «вечеринку» к бездомным бродягам. Как‑то жена воспримет новость? Она ведь над Руби буквально трясется, вряд ли она позволит дочери отправиться в трущобы. Эрин… Желудок Роберта вовсе стянуло узлом. Она ушла за продуктами – а значит, есть шанс заглянуть в ее секретную коробочку. Однако надо спешить, магазин совсем рядом. Роберт встал.
В голове у него все еще гудело и звякало от жары и чувства вины, не говоря уж о третьей порции виски, что плескалась внутри, перемешиваясь с клубничным коктейлем. На пороге кабинета жены Роберт подбадривал себя обещанием, что это в последний раз. Сегодняшний случай – исключение из правила, крохотное пятнышко на их с Эрин отношениях, в целом безупречных. Здравое объяснение без вести пропавшей метрике наверняка найдется. И Роберт решился.
Бросив быстрый взгляд за спину, он опустился на колени и вынул средний ящик из письменного стола Эрин. Вот он и заструился снова, тоненький ручеек эмоций профессиональных, перетекающих в личные. И снова прошлое вторгается в настоящее. В офисе или в зале суда Роберт автоматически отделял себя от низких типов – своих клиентов, красноречиво оправдывая их гнусности бременем обстоятельств. Но убедить себя, что он имеет право рыскать среди вещей жены, искренне поверить, что если найдется хоть какое‑нибудь подтверждение – чего подтверждение? – то все наладится?! Невозможно. Немыслимо. Да и что наладится?
И тем не менее Роберт продолжал действовать – быстро, нервно, на подсознательном уровне понимая, что тревога его – скорее признак повторения уже однажды происходившего, эдакий условный рефлекс, как слюноотделение перед рвотой. Лоб взмок не от стыда, который ему предстояло пережить, если Эрин узнает о низости мужа, а от борьбы разума с инстинктами.
Роберт нащупал жестяную коробку и вытащил ее, как это два часа назад сделала Руби. Замер, прислушиваясь к звукам в доме. Ничего, одна лишь музыка. Достал из‑под коврика ключ и вставил в замочек коробки. Сердце билось в унисон с энергичной мелодией Руби.
Он поднял крышку и аккуратно вынул всю кипу бумаг – их надо будет вернуть в том же порядке. Перед глазами на миг встала Эрин: сейчас она, должно быть, уже выбирает в магазине вино, или банку любимых оливок, или салат на ужин. Минут двадцать у него, пожалуй, есть.
Коробка хранила старые поздравительные открытки, сложенный вчетверо аттестат по музыке, с именем Руби, тонко выписанным черной гуашью, несколько снимков маленькой девочки – лет трех, прикинул Роберт – на галечном пляже. Без сомнения, Руби: эти шоколадные глаза и подбородок с ямочкой нельзя не узнать. Роберт пробежал глазами школьные табели, незаконченное письмо, которое Эрин, судя по дате, писала десять лет назад. Начиналось оно, как ни странно, со слов: Дорогая Эрин… Душу на бумаге пыталась излить, решил Роберт, поток горьких слов, а по сути – бессмыслица. Наконец он добрался до пухлой пачки писем, перевязанной фиолетовой ленточкой. Помня о цейтноте, Роберт не знал, за что браться в первую очередь. Открыл наугад. Открытка ко дню рождения.
С любовью моей дорогой доченьке на ее пятилетие. Целую. Мама.
Роберт улыбнулся, отложил открытку, взял другую – на семилетие Руби. И снова подписано «Мама».
«А где же папа?» Пожав плечами, Роберт вложил одну открытку в другую, как они хранились. К делу не относится. Роберт точно не помнил, когда, по словам Эрин, она развелась с первым мужем – такие подробности ее прошлой жизни его не интересовали, – однако произошло это, судя по всему, довольно скоро после рождения Руби.
Роберт принялся перебирать письма. В основном они были посланы на прежний лондонский адрес Эрин, в квартиру, где она жила до знакомства с ним, но на полудюжине конвертов значился адрес «Маргаритки». Краткие записки на почтовых карточках или послания в несколько страниц. Все их, однако, красной или зеленой шариковой ручкой писал некто с инициалами «Б. К.». Почерк жуткий, едва поддающийся расшифровке, а на первом письме, которое Роберт вынул из конверта, каракули вились поперек печатного бланка.
Роберт глянул на обратный адрес: «Королевские цветы», Маркет‑стрит, Брайтон. Чувство вины, так и застрявшее комом в горле, не помешало ему полюбопытствовать, что имел сказать Эрин этот самый Б. К.
Дорогая моя Эрин,
Я скучаю по тебе безумно. Все спрашивают, куда ты подевалась. Очень, очень рад, что ты теперь работаешь в столице. Только берегись разных грязных типов, которых там не счесть. Сама понимаешь – меня ведь рядом нет, чтобы тебя защитить. Через месяц‑другой, наверное, выберусь к тебе. Заранее позвоню. Ложись пораньше, детка.
Как ты исчезла – все цветы вянут.
С вечной любовью. Целую.
Б. К.
С вечной любовью? Роберту стало тошно от слов, адресованных его жене. Вечная любовь к Эрин – только его, Роберта, право, верно? Он просмотрел еще несколько посланий: опять Б. К. скоро приедет, и как всем в Брайтоне не хватает Эрин, и что там поделывает малышка Руби, да какой она подарок для своей мамы. Под одним из писем стояло: «Дядя Бакстер».
Дядя? Значит, ни о каком романе речь идти не может. Странно, однако, что она ни разу даже не упомянула о родном дяде. Узнав в самом начале знакомства, что родители Эрин умерли, близкой родни у них не осталось и она была их единственным ребенком, Роберт больше не задавал вопросов о ее семье. Эрин и Руби – вот и вся семья. То есть «дядя» – наверняка фамильярное обращение, и кровное родство тут ни при чем.
Среди прочих нашлись два письма, которые Эрин написала в ответ «дяде Бакстеру», да так и не отослала. Она рассказывала о своей жизни в Лондоне, о том, как ей стыдно, что она сбежала из Брайтона после пожара – это был самый тяжелый шаг в ее жизни, – об учебе Руби в новой школе. Тысячу раз благодарила за все, что для нее сделал Б. К. Писала, что была счастлива встретиться с ним на выходные, и делилась радостью: ей удалось найти новую работу, теперь она составляет свадебные букеты. В том цветочном магазине Роберт с ней и познакомился…
Перед глазами возник образ Эрин в тот миг, когда Роберт увидел ее впервые в жизни, – и тут же исчез, стертый стыдом, обидой, гневом. Не самое лучшее время лелеять счастливые воспоминания, если ты роешься в личных вещах жены, подозревая, что у нее интрижка на стороне.
Отложив письмо, Роберт уставился в потолок. Глаза отчаянно щипало. Он понятия не имел, что Эрин когда‑то жила в Брайтоне, о своей любви там она ни полусловом не упоминала, как, впрочем, и о пожаре. Предполагалось, что после разрыва с первым мужем у нее больше никого не было. Только вот кем предполагалось, спрашивается? Поскольку Эрин помалкивала, Роберт уцепился за версию, для него самую удобную и безобидную, не представляющую ни малейшей угрозы.
Так, может, отсутствие интереса с его стороны к ее личной жизни Эрин истолковала как равнодушие, а оно, в свою очередь, толкнуло к роману на стороне? И все это – прямой результат его трусливого отказа признавать ее предыдущих возлюбленных? Ведь именно первая любовь Дженны в конечном итоге вбила роковой клин между ними. А о прошлом Эрин он и впрямь знал на удивление мало. Защитный механизм в действии, и его надо ломать, решил Роберт.
Он вернулся к бумагам Эрин, бегло проглядел еще несколько писем, попытался прочесть одно – глаз зацепился за обращение «Дорогая Эрин», – но почерк был слишком корявым, чтобы разобрать за те секунды, что были в его распоряжении. И вдруг истина осветила его сознание – медленно, как восходящее из‑за горизонта солнце озаряет все вокруг. Да Эрин просто‑напросто не списала «дядю Бакстера» в прошлое. Он не бывший любовник. Он любовник нынешний. Совершенно очевидно, что они и сейчас встречаются.
Лишь хладнокровие юриста не позволило ярости овладеть им, обуздало неистовство, которое толкало на что‑нибудь абсолютно безумное: порвать в клочья чертовы письма и немедленно, сию же минуту, прямо в магазине разобраться с Эрин.
Стиснув зубы, Роберт прочел еще два письма, где Эрин обменивалась с Бакстером электронными адресами и обещала регулярно заглядывать в интернет‑кафе. Роберт фыркнул: потому‑то в ее компьютере и не обнаружилось ни единого подозрительного письма. Ума ей не занимать – во всем на шаг его опережает. Увы, дата не на всех письмах стоит – не определишь, какие из них последние. Однако, судя по обсуждаемым темам – к примеру, Бакстер сожалел о школьных проблемах Руби, – и поскольку некоторые послания были адресованы в «Маргаритку», вывод напрашивался бесспорный: эта связь продолжалась и после замужества Эрин.
Еще минуты три‑четыре до ее возвращения…
Повторив брайтонский адрес, Роберт мысленно захлопнул и отложил папку, как сделал бы с документами очередного клиента. Собрал все открытки и письма и уложил в коробку. Несколько мгновений взгляд его был прикован к пачке бумаг, настолько дорогих сердцу его жены, что она не нашла в себе сил с ними расстаться. И вновь юрист в нем победил, не позволив упустить существенную улику: прежде чем закрыть крышку, Роберт наугад выдернул из пачки одно письмо. Затем он повернул ключ в замке и сунул под коврик, коробку убрал в нишу стола и задвинул ящик на место в тот самый миг, когда снизу донесся голос Эрин:
– Я уже дома!
Роберт метнулся к себе в кабинет, ткнул краденое письмо в папку и открыл первый попавшийся на глаза файл в своем ноутбуке.
– Решила, что ты не откажешься. – Бесшумно возникнув у него за спиной, Эрин протянула Роберту бокал с вином, и ее пальцы принялись массировать плечи мужа. Он застонал, раздираемый противоречивыми чувствами. В душе клокотала ярость, но тело жаждало прикосновения ее рук. – А не подождет ли твоя работа до завтра? Пойдем вниз, а? На ужин, между прочим, лососина!
Роберт, как ни старался, не устоял против массажа. Откинулся на спинку кресла, расслабился. Его уже одолевали сомнения. Что ж он себе насочинял? Это ведь его Эрин. Он любит ее. Он ее обожает. Да разве она способна предать?! А он заподозрил ее в неверности… С каждым движением пальцев жены голос совести Роберта звучал все громче. Эрин – замечательная женщина: легко ли в одиночку воспитывать ребенка, а она справилась. И сейчас делает для Руби все, что можно, даже если с ног валится от усталости, вкалывая в своей «Маргаритке». Роберт вздохнул. Что‑то не то он вычитал в этой переписке…
В последний момент перед капитуляцией Роберт вспомнил обещание, данное самому себе, когда погибла Дженна. Повторения он просто не имеет права допустить.
Развернувшись к Эрин, он обнял ее голову ладонями и притянул к себе.
– Боюсь, лососине придется подождать.
Поцелуй был долог и нежен; давно они так не целовались. Роберт наслаждался привкусом вина и мяты на губах Эрин, исходящим от нее ароматом трав и шампуня. Она упала ему на колени, и что мог поделать Роберт, если ее лицо, на миг расплывшись, превратилось в лицо Дженны?
– Фу, потный какой! – Эрин ухмылялась, расстегивая ему рубашку. – Могу тебе спинку в душе потереть, если очень попросишь.
По губам Роберта скользнула бледная улыбка. Мысль об измене жены успела пустить корни, и ее не так просто было вырвать. Он заглянул в глаза Эрин: бледно‑голубые, с поволокой, они дразнили и влекли сдаться. Тело тотчас отозвалось на призыв, но Роберт поднялся, вынудив Эрин соскользнуть с его коленей. Подозрение манило его, как бутылка – завязавшего алкоголика. Он ведь видел улики, держал в руках.
– Мне еще нужно поработать, очень запутанное дело. – Роберт отвернулся, зная, что против взгляда Эрин ему долго не продержаться. – Извини.
Он с озабоченным видом перебирал папки на столе, пока Эрин не вышла из кабинета, с такой силой грохнув дверью, что Роберта затрясло от злости.
Он опустился в кресло и достал письмо без адреса, что наугад выхватил из коробки Эрин. Вчитывался в строчки, пока не зарябило в глазах, но чернила за годы стерлись на сгибах листка, а то, что сохранилось, было написано дикими каракулями – Эрин вновь поверяла бумаге свои чувства и, похоже, опережала собственную руку.
…кто бы знал… наконец спасены… какое горе… моя малышка опять со мной…
– Эрин, Эрин… – Он со вздохом откинул голову и закрыл глаза.
Не жена, а форменная головоломка. Сколько времени угроблено на слежку за каждым шагом Дженны – и какой роковой конец. Повторения ему не пережить.
Глава XII
Поскольку я упала, в больнице мне сделали снимок черепа, убедились, что сотрясения нет, перевязали голову и накачали таблетками. Я целые сутки была не в себе и полицейским несла всякую чушь.
Самые первые часы – оказывается, важнейшие для расследования – толку от меня не было никакого. Похититель, говорили мне, с каждой секундой увеличивает расстояние между мной и моей малышкой. Я слушала, пыталась постичь эти слова обезумевшим мозгом, но не видела в них смысла. Когда мне сообщили, что мой муж Энди сейчас у своих родителей, Шейлы и Дона, я удивилась – почему не здесь, в больнице, рядом со мной? Помню, мне хотелось прижаться к Энди; помню, меня рвало от каждого глотка воды. Мало что помню, если честно. Тот день словно размытая клякса.
Следующим вечером (тридцать часов без Наташи) меня отправили домой в сопровождении двух офицеров полиции, констебля Миранды Хоббс и детектива Джорджа Ламли.
Миранда была очень добра, зато этот Ламли пялился во все глаза – видно, думал, что матери хуже меня в целом свете не найдешь. Пока констебль Хоббс заваривала чай, Ламли возился с моим телефоном, что‑то там к чему‑то подключал, а я сидела как манекен и смотрела на его широкие детективные плечи. И на пустую люльку.
Констебль Хоббс пробыла со мной до конца своей смены, потому что Энди куда‑то пропал, а бросать меня одну Миранда не хотела. Она постоянно набирала домашний номер Шейлы, но слышала в ответ одно и то же: Энди исчез.
Исчез, исчез. Помню, я без конца твердила это слово, пока констебль Хоббс не закрыла мне рот кухонным полотенцем. Разве так бывает, чтобы столько людей сразу исчезло? Хотя Энди‑то наутро вернулся. Грязный, пьяный, он зарыдал на пороге, а потом рухнул на пол, и мы плакали вместе, в обнимку на ковре, а очередная пара дежурных полицейских то топтались над нами, то бросались к телефону на звонок. Припав к плечу Энди, я заметила под стулом Наташину расчесочку. Моя девочка родилась с густыми волосами и всегда гулила весело, пока я водила по ее головенке мягкими зубьями. Я поднялась на четвереньки, подползла к креслу и достала расческу.
– Не надо, родная, – сказал Энди.
Я все равно поднесла расческу к самому лицу и втянула носом слабый, едва ощутимый запах Наташи. А потом вытащила несколько темных волосков. Я до сих пор храню их в конверте. Это все, что осталось от моего ребенка.
Шейла и Дон появились за час‑другой до журналистов, которые вскоре разбили лагерь перед нашим домом. Шейла принесла запеканку в жестяной форме. Дон чуть не раздавил меня в объятиях, а Шейла прожигала взглядом и качала головой, а сама все гладила Энди, своего дорогого мальчика. Я еще подумала: счастливая ты, твой ребенок с тобой. Шейла никогда меня не любила, просто терпела ради сына. Нет, он ничего особенного из себя не представлял, подумаешь, звезда какая – автомеханик. Шейла же в нем души не чаяла, и в ее глазах никто его не был достоин, тем более я. Ну а теперь что ж… я доказала ее правоту: потеряла ее единственную внучку.
Шейла взяла руководство на себя. Девушку из полиции, которая приглядывала за мной, свекровь отправила в магазин на углу с приказом купить коробку чая на сто пакетиков, два фунта сахару и три литра молока. «В ближайшие дни чаю тут выпьют порядочно, так что запас не помешает», – сказала она.
В считанные минуты Шейла уничтожила все следы присутствия Наташи в гостиной нашего крохотного домика. Мягкие пушистые зверушки, пластмассовые игрушки всех цветов радуги она без разбору запихивала в пакет для мусора. Почти все совсем новенькие: в два месяца ребенку только погремушки и нужны. Шейла разобрала «прыгунки» – Энди их купил в «Детском центре», хотя Наташа и сидеть еще не умела. Я привесила несколько ярких вертушек там, где пеленала свою девочку, – чтобы она не скучала, – но Шейла и эти игрушки содрала с потолка.
Так‑то вот. Через каких‑нибудь полчаса комната снова стала царством взрослых. И ни намека на младенцев. Ящик для игрушек отправился на чердак вместе с искусственной елкой. Охапки блестящей мишуры, которую мне удалось развесить, когда Наташа замаялась вопить и уснула, Шейла вынесла на улицу. «Рождеству конец», – объявила она, отряхивая руки.
Едва мы с Энди забылись сном, как нас разбудил телефонный звонок. Два часа ночи. Тридцать восемь часов без Наташи. В полицию поступило сообщение о том, что на крупной магистрали замечен водитель автофургона с плачущим младенцем на руках. Пожилая чета, возвращаясь с новогодних каникул в Шотландии, заехала на заправку и увидела, как мужчина с грудным ребенком – тот громко плакал – вошел в мужской туалет. Супругам это показалось странным, но в полицию они позвонили, только когда добрались до центральных графств и услышали по радио о похищении ребенка. Вот и все. Шофера так и не нашли.
Плачущий младенец. Боже, до чего я ненавидела эти слова. Я не хотела слышать о том, что Наташа плачет. Она ведь меня звала. Маму звала – рыдала, выгибалась, заходилась в воплях. Еще в больнице мне дали какие‑то таблетки, чтобы молоко остановить. Без толку. Горячие и тяжелые, груди рвались из лифчика, и даже прикоснуться к ним было страшно больно. Пока констебль Миранда, снова дежурная, караулила меня за дверью ванной, я сцеживалась в раковину. Материнское молоко в канализацию, думала я, – какое расточительство. И расплакалась от его запаха. Теперь уже слезы и молоко вперемешку лились в трубу; мое тело рыдало о дочери вдвойне.
Констеблю Миранде пришлось звать подмогу, чтобы открыть ванную – я сползла по двери на пол и придавила ее изнутри. Миранда, Дон и Энди, втроем навалившись на дверь, по кафелю сдвинули коврик, на котором я лежала кулем. Когда Энди помог мне подняться, меня сложило пополам от истерического хохота. Я была голая до пояса.
Через несколько часов – новый звонок. Полиция Хертфордшира получила два сообщения от автомобилистов с шоссе M1 в сторону юга. Маленькая фигурка, то ли женская, то ли мужская, не понять из‑за множества слоев одежды, с грудным ребенком на руках, голосовала на пересечении магистрали с проселочной дорогой. Констебль Миранда, взяв меня за руку, добавила, что к тому времени, когда полицейские Хертфордшира добрались до указанного перекрестка, подозреваемый исчез.
Но потом она улыбнулась и согрела мое заледеневшее сердце, уверив, что все окрестные поля и деревни прочесываются с собаками‑ищейками.
– Полиция соседних графств тоже поднята по тревоге. Делается все возможное, так что теперь уже недолго ждать… – Констебль Миранда запнулась и отвела глаза. – Недолго ждать новостей.
– У вас есть дети? – спросила я. Если у нее двое – может, поделится?
Она кивнула:
– Четыре года. С ним бабушка сидит, пока я на работе.
Хорошо, что констебль Миранда сказала правду про ребенка. В моей сюрреалистичной действительности гигантские дозы чего‑нибудь нормального, будничного мне были необходимы, как больному – сладкая микстура. Не уверена, пережила ли бы я те дни, не будь рядом Миранды. А сейчас мы совсем не видимся.
Детектив Джордж Ламли вновь появился у нас во вторник утром (трое суток без Наташи) и объяснил, что мы должны выступить по телевизору. Насквозь пропахший табаком, темнолицый и морщинистый, он выглядел гораздо старше своих – как я узнала позже – сорока лет. Он сказал, что, судя по имеющимся у полиции фактам, похититель действовал спонтанно, а не по заранее обдуманному плану и, скорее всего, уже сыт по горло заботой о постоянно орущем младенце. Мы с Энди скорбно жались друг к другу на диване, а детектив Ламли, такой большой и умудренный полицейским опытом, нависая над нами, втолковывал, что в ряде случаев…
– В ряде случаев обращение родителей по телевидению принесло положительные результаты. Не далее чем год назад, к примеру, мы работали над делом о похищении ребенка из яслей. Через два дня после того, как мать выступила по телевидению со слезной мольбой к похитителю, малыша обнаружили под пандусом служебного входа «Макдоналдса», здоровым и веселым. Что скажете? Согласны выступить?
– Да, – ответил Энди.
Сегодня у меня новая клиентка. По телефону назвалась Сарой – без фамилии. И своего номера не дала. По голосу – совсем молоденькая и очень застенчивая. Не придет, думаю я, но все же готовлю поднос – чай с печеньем у меня получает любой клиент, – когда раздается стук в дверь. Я стаскиваю резинку, распуская длинные волосы, пальцем вытираю влагу под глазами, одергиваю блузку. На крыльце мнется девочка‑азиатка лет пятнадцати, не старше.
– Сара?
Она кивает, оглядывается вправо‑влево и лишь затем переступает порог. Я замечаю, что она все сглатывает, словно ее тошнит и вот‑вот вырвет. В гостиной я предлагаю девочке устраиваться в кресле. Клиентов я всегда принимаю в своей небольшой гостиной, усаживаю в кресло, сама располагаюсь на диванчике, а чай с печеньем успешно сглаживает неловкость первых минут.
Поначалу все волнуются – до тех пор, пока не убедятся, что я не кусаюсь и в основном попадаю в точку. И все же я крайне осторожна в том, что говорю клиентам. На мне лежит ответственность, своего рода космическая подотчетность: откроешь слишком много – и баланс вселенской бухгалтерии не сойдется.
– И как же тебя зовут на самом деле? – интересуюсь я. – Чаю выпьешь?
Чаю я ей наливаю, не дождавшись ответа. Два вопроса подряд, похоже, – бремя для ребенка непосильное. Я успела откусить печенье и запить чаем, прежде чем она открыла рот:
– Вы ж гадалка. Должны знать.
Глаза ее бездонны, а взгляд потухший. У девочки проблемы – она мне сама сказала по телефону. А впрочем, без проблем ко мне редко приходят.
– Пусть я буду Сарой.
Наклонив голову, Сара сцепила пальцы. Тыльные стороны ладоней расписаны хной, но узоры давнишние, выцветшие. Ногти нежно‑вишневого цвета.
– И что бы ты хотела узнать, Сара?
Я еще не решила, чем воспользуюсь. Достать таро? Или хрустальный шар? Что ее больше впечатлит? Обратиться к рунам? Погадать по руке?
Сара абсолютно неподвижна, взгляд приклеен к сцепленным пальцам, длинные темные волосы обрамляют лицо. Я смотрю на нее и жду. Проходит минут пять, прежде чем она резко, с усилием вздергивает голову. Глаза цвета корицы смотрят прямо в мои.
– Я беременна и хочу знать, кто это, мальчик или девочка, потому что если мальчик, тогда отец меня не так сильно убьет. – Выдав фразу на одном дыхании, она набирает полную грудь воздуха и продолжает: – Ненавидеть будет, но не убьет совсем.
Я и бровью не повела. Мне уже не страшно слышать про детей. Тринадцать лет прошло как‑никак. Жизнь идет своим чередом. Не одна женщина родила после меня. И не один малыш умер после моей девочки. Моей историей уже никого не удивишь.
– В таком случае, у тебя будет мальчик. – И я тоже делаю вдох поглубже, поскольку роль консультанта по семейным отношениям, в отличие от экстрасенса, мне незнакома. Черт бы побрал эту девчонку. – А твоя мама знает?
Сара вновь опускает голову.
– Мама умерла.
– Давай спросим, что она обо всем этом думает.
– Нет! – Она сползает с кресла на колени и, спрятав лицо в ладонях, завывает: – Стыд, стыд, стыд…
– Если мама умерла, разве…
Разве это имеет значение, хотела я сказать, но осеклась. Для Сары имеет, и еще какое. Мама умерла, а она беременна.
– Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
На два года старше Наташи.
– А когда умерла мама?
– Когда меня родила. – Вытерев лицо рукавом, Сара садится в кресло. – Почему ты столько всего спрашиваешь? Ты мошенница? Настоящая гадалка сама бы узнала.
– Я знаю лишь то, что мне открывается, Сара.
Теперь мой черед опускаться на колени. Так удобнее читать по руке. Я переворачиваю руку Сары ладонью вверх. Шесть детских линий, три из них прерывистые или ломаные. Рискнув, я прикладываю ладонь к ее животу. Месяцев шесть, должно быть, или около того. Совсем незаметно под свободным платьем и кофтой, да и тело юное, тугое, так что животик небольшой. И все же я чувствую внутри младенца – и знаю точно, что это девочка.
– Определенно мальчик.
Мука на лице Сары тает, а я невольно отвожу глаза.
– Правда? – Она обнимает ладонями живот и улыбается. – Скажу отцу, что назову ребенка его именем. Может, тогда он меня простит. Не сразу, но простит. Только я все равно не смогу выйти за Фархада, как хочет отец. Теперь меня никто не возьмет.
Я тасую карты таро и протягиваю Саре:
– Сними.
Что угодно – лишь бы положить конец этому сеансу психотерапии. Сара снимает, я выкладываю крестом пять карт на столик рядом с подносом. Смерть, Шут, Император, Тройка Мечей и Сила.
Истина открывается мне без помощи карт:
– Ты его любишь, верно?
Сара кивает. Глаза цвета корицы заволакивает дымка.
– Но он белый, а твой отец не позволяет тебе встречаться ни с кем, кроме парня, которого он тебе выбрал в мужья?
Еще один кивок. Я злюсь сама на себя – уж больно все просто. Я не в будущее ее заглядываю, а пытаюсь заменить ей мать.
– Возьми печенье, Сара.
– Что говорят карты? Здесь смерть. Я боюсь. – Сара тычет пальцем в крест из карт, засыпая крошками Безумца.
– Смерти бояться не надо. Эта карта может означать и что‑то новое в жизни. Точнее, смерть прошлого.
Пресс‑конференцию организовали на следующий день, в центральной гостинице Нортгемптона. Я была поражена стремительностью событий. Уже через несколько часов мой родной город заполонили журналисты и телерепортеры. Зато я потратила следующие сутки на то, чтобы принять душ и одеться. Меня будто набили мокрым песком, и даже по дому я передвигалась как со свинцовыми гирями на ногах. Неужели столько народу понаехало сюда только ради того, чтобы увидеть меня?