Я пытаюсь устроиться поудобнее, и мой сосед, покосившись на меня, замечает Руби. Она что есть сил изгибается и дергается – хочет вытащить ручки из одеяла. Не получилось, и она обиженно кричит. Странно – молодой человек сначала улыбается ей, а только потом отворачивается. Тс‑чч‑тс несется из его наушников. У кого‑то звонит мобильник. Еще один детский визг раздается в другом конце вагона.
Если бы я не удрала из дома, если бы не хотела сохранить в тайне, что у меня есть ребенок и мы бежим в Лондон, то с удовольствием пересела поближе к другому малышу, пусть бы Руби на него поглядела. А я с мамой поговорила – какие она использует подгузники, кормит грудью или смесями? Я ведь теперь тоже мама, хотя вроде и права не имею, раз мне только пятнадцать. Я не чувствую себя настоящей. Та, другая мама небось нос задрала бы и ребенка своего подальше от меня отодвинула.
Состав тронулся. Оказалось, я сижу спиной по ходу поезда.
Через двадцать минут Руби уже кричала во все горло. Наш сосед сделал музыку погромче. Бабуля через проход от нас пялится – злится. Мне жарко в парке, я вся мокрая. Двери в конце вагона разъезжаются, контролер останавливается у первой пары скамеек, пассажиры лезут в сумки и карманы за билетами. Еще шесть скамеек – и контролер захочет продырявить мой билет. Которого у меня нету. Я поднимаюсь со скамейки, притискиваю к груди орущую Руби и иду в сторону контролера. Меня болтает из стороны в сторону, будто пьяную, хоть я и хватаюсь по пути за ручки на спинках сидений.
Бочком‑бочком протискиваюсь мимо дядьки в форме, который как раз допытывает такого же зайца. Отодвигаю вбок половинку двери – и шмыг в туалет. Воняет тут будь здоров, и пол – сплошная лужа. Ногой пихаю крышку, та хлопается на унитаз, а я – сверху. В сортире есть окошко, крохотное, но все‑таки. Выпрыгнуть можно. Я ведь уже один раз выпрыгнула. Села на подоконник, ноги перекинула и свалилась на кусты. Наверное, своих я больше никогда не увижу.
– Ну, что? – спрашиваю я Руби. – Что кричишь?
Она куксит мордочку, плачет, изгибается. Руки умудрилась вытащить, а ножками сучит внутри кулька из одеяла. Я поднимаю ее так, чтобы мы оказались лицом к лицу. Заглядываю Руби в глаза, а она смотрит прямо в мои! Удивительно, мы и вправду родные, я это чувствую. Но через миг она становится красная‑красная, вся сморщивается и ревет, будто ее пытают. А я еще думала, что буду хорошей мамой.
– Кушать хочет моя девочка?
Одной рукой тяжело раздеваться. Я дергаю замок молнии, с трудом расстегиваю. Под курткой я одета как капуста, приходится задирать кучу свитеров и футболок. Наконец добираюсь до груди – она горячая и болит. Вопли Руби обрываются, теперь она ворчит, как звереныш, и принюхивается. Неужели чует молоко, которое пропитало насквозь все мои одежки? Сосок она сразу находит ртом, но, вместо того чтобы ухватить по‑нормальному, начинает его жевать и возить вокруг губами. Вижу, что голодная, а сосать почему‑то не может, только что ей мешает – никак не пойму. Кулачки стиснула, молотит ими в воздухе. Вся облилась молоком, пытаясь накормиться, я ей мордочку вытерла – и зря. Она еще пуще развопилась. Молоко у меня невкусное, что ли?
– Ну а другого нет, – говорю я и опускаю все шмотки.
Мы минут двадцать сидим в туалете, чтобы контролер уж точно прошел весь вагон. Перестук колес и покачивание убаюкивают. Руби неохотно, но все‑таки закрывает глазки. Я очень стараюсь ее не тревожить, когда выскальзываю из туалета на пятачок между вагонами. Пожалуй, здесь и простою до самого Лондона. Почему я удираю? Потому что мать и отец меня обдурили. Я всю беременность торчала взаперти в своей комнате, а они козни строили – как отобрать у меня ребенка.
– Давай его сюда, Рут, – проскрипела мать, вроде не про ребеночка говорила, а про пакость какую‑то, которой в мусоровозе место.
– Рут, детка, будь умницей. Подумай – а как же школа? Что с тобой будет в жизни? – Отец маячил надо мной, скрестив руки на груди, – копия своего брата.
Пока они меня держали под замком, я притворялась смирной, вроде все в норме. Но времени даром не теряла, мозгами шевелила. И когда родила, решила – баста. Наплясалась под их дудку, хватит. Теперь я женщина с ребенком, мне нужно найти работу и жилье. У меня будет совсем другая жизнь, новая. И они думают, что я в школу вернусь?! А больше они ничего не хотят? Я даже не удержалась, плюнула от возмущения – и тут опять увидела контролера: он появился в переднем вагоне с дальнего от меня входа.
Кажется, поезд тормозит. Я дергаю вниз окно и высовываю голову, прижимая покрепче Руби, чтобы ее не вытянуло наружу. Впереди станция! Всего полмили, не больше. Контролер уже посреди вагона, приближается быстро, потому что билеты не проверяет – думает, у всех есть. Мелькнул знак с названием станции – «Милтон‑Кейнз», вместо чахлого кустарника за окном поплыла бетонная платформа. Я ухватилась за ручку двери и, едва поезд затормозил, как раз в тот момент, когда контролер ступил в тамбур, выскочила из вагона. Голова Руби дернулась назад и снова вперед. Малышка стукнулась лбом об мою ключицу и как закричит! И вот мы опять бежим. Бежим от поезда, прямиком в унылый зал ожидания.
В зале ожидания нужно ждать. Мы садимся и ждем. Я дрожу, моя лялька хнычет.
Ну наконец. Руби начала есть. Я ее полчаса уламывала, зато теперь она работает как насос. Я тоже проголодалась. Хорошо, вспомнила про «Дейри Милк», выудила из кармана и развернула одной рукой. Маленькая головка лежит на моей левой ладони, коленки Руби подтянула к животу – такой клубочек из ляльки и одеяльца. Шоколадные крошки падают прямо на нее, я их аккуратно собираю и сую в рот, думая о том, что когда‑нибудь Руби тоже будет есть шоколад. Только вот когда? Откуда мне знать? Я понятия не имею, когда она сможет есть взрослую еду, когда начнет ходить, говорить. Когда ее надо отдавать в школу? Или начинать учить музыке? А когда она забеременеет, уйдет из дома и начнет новую жизнь?
Руби сосет все медленней, почти лениво, и я рада, потому что к соску будто спичку поднесли, так жжет. До сих пор мы были в зале ожидания одни, а теперь мужик вошел. Пустых стульев завались, а он уселся напротив меня. Очень мне приятно, чтобы чужой дядька на мои сиськи глазел.
– Сколько лет? – спрашивает.
Самому мужику лет сорок, пакетов всяких тыща, он их на пол свалил, чтобы нас с Руби лучше видеть. Дышит тяжело, пахнет от него морозом. Я не знаю, он про Руби спрашивает или про меня? Мол, слишком мала для матери? Поэтому молчу, типа оглохла и ослепла.
– Моей четырнадцать… – Он откидывается на спинку стула. Вздыхает.
Я чуть‑чуть опускаю руку – вдруг Руби выпустит наконец сосок. Иначе отсюда не уйти. Но Руби крепко присосалась, мне даже кричать от боли хочется. Раз уйти не получается, я натягиваю край одеяла на голову Руби и свою грудь.
– Это самое замечательное время, – продолжает дядька. – Наслаждайтесь. Потом не вернешь. – Достает из одного пакета банку колы, дергает кольцо. – И удобства такого больше не будет… – кивнув на мою грудь, он отхлебывает из банки, – когда краник с молоком всюду с собой.
Хохочет – думает, смешно. А мне страшно. Вокруг ни души, и за окнами сереет, хотя на часах в зале всего полтретьего. Снег, что ли, пойдет? Я замерзла, и из носа течет.
– Далеко едете? – Уставился на меня поверх своей банки, глаз не сводит.
– Вообще‑то я мужа встречаю. Он приедет на следующем поезде. А потом мы все домой.
Я вру с таким видом, будто и не вру вовсе. Даже сама на секунду – вкусную, как шоколадный батончик, – поверила, что это правда. Я представляю симпатичного парня, капельку растрепанного с дороги, но с красивой стрижкой и в дорогом костюме. Он сходит с лондонского поезда после рабочего дня в своей процветающей фирме в Сити, обнимает любимую жену и чудесную дочку и везет семью сначала в ресторан, а только потом – в наш уютный, теплый домик…
– Значит, на том самом, которого я жду. Пара минут до прихода. Пойду, пожалуй. Всего вам доброго, малышу не болеть.
Он уходит. Я хочу его окликнуть – он пакет под стулом забыл, – но молчу. Его поезд подошел и уехал, Руби снова уснула. Только тогда я цепляю носком ботинка пакет и вытаскиваю из‑под стула. Там битком всяких продуктов. И я думаю: неужели специально оставил?
Теперь мне еще тяжелее: надо нести и Руби, и пакет. А у меня изнутри вроде что‑то вываливается. И разве столько крови должно течь? Но даже если и не должно, в больницу я ни за что не пойду. Они ж меня домой отправят или, чего доброго, полицию вызовут.
На автобусе добираюсь до центра Милтон‑Кейнз. Мы сюда за покупками в Рождество ездили, с мамой и тетей Анной. Им не понравилось – только и делали, что ныли про жуткую дороговизну. А мне казалось, я в сказку попала.
Сегодня никакой сказки. Все витрины кричат «Распродажа!!!», и у меня дурацкое чувство, будто я продираюсь сквозь слипшиеся ириски – такая кругом толкучка. Захожу в «Джон Льюис» и иду прямиком в детский отдел. Здесь тепло и весело от всяких вещичек для малышей – абажурчики под цвет простынок и полотенец, яркие стопки мягких комбинезончиков и ползунков. С потолка, правда, свисает потрепанный рождественский «дождик», а елка завалилась набок, вроде по горло сыта праздником и мечтает об отдыхе.
– Чем‑нибудь помочь, милая?
Голос приятный, но все равно продавщица, пари держу, следит, чтобы я чего‑нибудь не стибрила. Я укладываю Руби на плечо – пусть все видят, что у меня есть ребенок. Имею полное право разгуливать по детскому отделу, так ведь?
– Спасибо, я кое‑что подыскиваю.
– Если вам нужно перепеленать малыша – комната матери и ребенка в конце зала. – Улыбается и морщит нос. Я ее понимаю – от Руби воняет. А у меня подгузников нет.
– Руби, солнышко мое! Тебя и вправду нужно переодеть, а мамочка твоя – вот глупая! – забыла сумочку с твоими вещами дома. – Я так в жизни не сюсюкала.
– В комнате матери и ребенка вы найдете все необходимое. За счет заведения.
В комнате никого. Пахнет детской присыпкой и теплым молоком. Положив Руби на пеленальный столик, я трясу руками – совсем затекли и гудят от усталости. Разворачиваю одеяльце. Костюмчик моей девочки промок насквозь, неудивительно, что она хныкала. Кому приятно?
Я стаскиваю с нее все, до самого нижнего байкового комбинезончика с кнопками между ножками.
– Мамочка тебя быстренько вымоет, зайка моя.
Я пощекотала ей попку, но Руби не в настроении. Смотрит на меня сердито, и одна слезинка скатывается из уголка левого глаза. Я надела ей чистый подгузник – неуклюже, кое‑как, но все же. А остальные одежки пришлось надеть грязные: у меня не было времени собрать сумку. Удирать нужно было немедленно – или сейчас, или никогда. Вот только что я лежала на кровати, а через секунду – уже в кустах под окном. Какие уж тут сборы теплых вещей.
Пока я кормлю Руби, вдруг понимаю, что нам негде ночевать. Моя подруга Рэйчел как‑то убежала из дома. Правда, всего три дня бегала. Так она пошла на ночь в приют для женщин, которых мужья бьют. Ее никто не бил, и вообще ей только тринадцать в то время было, но в приют ее пустили. А потом сообщили в полицию – догадались, что сама сбежала. Вернули, конечно, родителям.
Рэйчел взбунтовалась из‑за того, что ей не разрешали завести щенка. Я взбунтовалась из‑за того, что мне не разрешили моего собственного ребенка.
В комнату заходит еще одна мама. «Привет», – говорит. Смотрит на меня. Потом на Руби. Кажется, она хотела поболтать, но передумала и занялась своим ребенком. У нее классная коляска – большая, удобная, со специальной сумкой для подгузников, бутылочек и всякой малышовской всячины. Вот бы мне такую, руки бы не отваливались.
Руби вроде как переодета, я ее покормила, завернула в одеяльце и пристроила на левой руке. Пока другая мамаша не видит, напихала подгузников, сколько влезло в пакет с продуктами.
«Счастливо», – говорю. И еще целый час брожу по магазину, глазею на полки с разными прелестными штучками. Честное слово, не хотела, но как‑то само вышло – стянула губную помаду. У меня никогда не было губной помады. Из магазина выхожу спокойно, никто меня не хватает за кражу, и вот я уже сижу в «Макдоналдсе», пью чай и смеюсь.
На улице совсем стемнело. Мы с Руби на пару хихикаем – моя девочка довольна, потому что сыта и в сухом подгузнике. А когда я намазала губы ярко‑красной помадой, она даже начала пузыри пускать от радости. По‑моему, ей нравится ее мамочка.
Никогда не думала, что убегу из дома. Никогда не думала, что это будет так просто. Наверное, это и есть моя самая большая ошибка – я просто не думала. Не думала, что забеременею: кому может настолько понравиться такая серая мышь, как я, чтобы он сделал ей ребенка? Но об этом я и сейчас думать не хочу… поэтому зажмуриваюсь и жду, пока картинка не исчезнет.
Я сижу напротив окна. На улице темным‑темно, поэтому в стекле видно мое отражение. Большие дыры вместо глаз, кости, обтянутые кожей, – слишком… костлявые, что ли. К настоящему парикмахеру меня никогда не водили, так что прически никакой, даже челка кривая. Мать считает – нечего у зеркала вертеться. И вообще, мирская суета – зряшное дело. Сколько себя помню, она долбила про немыслимые страдания польского народа в войну, про нацистов, про варшавское гетто, про восстания. Из‑за всего этого, говорила она, про мирской вздор в нашей семье и думать забыли. Мол, деды такие тяготы перенесли, чтобы я могла жить на этом свете, а у меня и капли нет мужества, которое понадобилось им, чтобы сбежать из Польши. О чем речь – я никак в толк взять не могла. Про войну я знаю, на истории проходили. Ничего хорошего, конечно, даже ужасно, но я‑то ни при чем.
В «Макдоналдсе» я дала себе обещание, что весь мирской вздор будет моим. Война ведь давно кончилась. И матери больше рядом нет.
Я классно справляюсь. Мы с Руби сейчас в «Холидей‑Инн». Обязательно нужно было найти где переночевать – у меня ж ребенок, не станешь ведь малыша на ступеньках магазина до утра морозить. Когда я вышла из «Макдоналдса», впереди маяком мигало неоновое название гостиницы. Мне всегда хотелось пожить в настоящем отеле, а мать с отцом, когда мы куда‑нибудь уезжали, выискивали что подешевле – какую‑нибудь ночлежку с затхлым бельем и задрипанными паласами. А в «Холидей‑Инн» просто здорово. Вообще‑то видок у меня, наверное, немного подозрительный – старая куртка, штаны тренировочные, – но все‑таки губная помада… Надеюсь, с накрашенными губами я выгляжу почти на двадцать. Здесь красивый бар с уютными диванчиками и лампами на каждом столике, и музыка не гремит, а порхает вроде бабочек, хотя какие бабочки посреди зимы? Руби здесь точно нравится. Она вопила во все горло, а как только музыку услышала – притихла сразу же.
Дядя Густав как‑то говорил, что добиться можно всего чего твоей душе угодно, главное в этом деле – выглядеть уверенно. А уж он‑то всегда получает чего хочет, так что ему виднее. Ну и я нос кверху, улыбаюсь администраторше, а сама мимо стойки топаю. Еще и Руби повыше подняла, головкой на плечо к себе положила. Когда ты с ребенком – я уже заметила, – к тебе доверия больше.
На табличке вверху написано: «К бассейну». Поплавать я бы не прочь. Я дошла до женской раздевалки, где две тетки лет по пятьдесят в купальники втискиваются. Тепло. Пахнет женщинами и хлоркой. Я на скамейку села и возилась с Руби, пока тетки свою одежду в ящички складывали и еще ругались, что монетки замок‑автомат не принимает. Не принимает? Я уши навострила. Потом они к бассейну ушли, а по дороге про внуков говорили.
Вместо бассейна мы с Руби в душ пошли. Я ее голенькую к себе одной рукой прижимала, а другой намыливала нас, намыливала, пока мы обе аж скрипеть не стали от чистоты. Очень удобно, что мыло жидкое было, кнопку нажмешь – и полная ладонь. И полотенца такие мягкие, пушистые. Надеюсь, те две бабушки не сильно обиделись, что я кое‑что из их вещей взяла. Сами виноваты – надо было шкафчик выбирать, где замок работает.
В их спортивных сумках оказались здоровенные трусы и лифчики, махровый спортивный костюм, пара футболок, юбка размера не меньше восемнадцатого и косметичка со всякими совершенно обалденными штучками. Я на себя свою грязную одежду натянула, а ляльку завернула в махровый костюм – уж больно ее вещички провоняли. Я их постирала в раковине и вместе с продуктами, которые тот дядька на вокзале оставил, сложила в свою новую спортивную сумку. Руби подхватила и пошла по коридорному лабиринту. В гостинице с сумками все ходят, верно ведь? Обычное дело. В коридорах через каждые несколько шагов – двери. Ведут не только в простые номера. На некоторых таблички «Люкс Балморал»[1]или «Люкс Виндзор». Я по пути дергаю дверные ручки – всюду закрыто. Мы с Руби поднимаемся в лифте на следующий этаж и опять идем по коридору. Впереди болтают две горничные. Рядом тележка с бельем постельным и пакетиками разными – с чаем, печеньицами. А комната, куда они все это привезли, похоже, кладовка или что‑то в этом роде. Видно, пополняют запасы для гостей отеля.
– Утром все разложим, Сандра, – говорит одна.
Я медленно иду мимо, приглядываюсь – что да как. Держусь уверенно, как дядя Густав советовал, и горничные не замечают, что я пялюсь в крохотную уютную кладовку. Они не замечают, что метрах в трех я торможу, вроде мне что‑то на самом дне сумки потребовалось. И ясное дело, когда они, затолкав тележку внутрь, идут к лифту, думая, что дверь сама захлопнется, они не замечают, что я успеваю прыгнуть в сторону и ногой придержать дверь.
– Ну, Руби? Как тебе?
Здесь все забито стопками постельного белья, полотенец. Мой голос звучит как‑то странно, глухо.
Я страшно горжусь собой – ловко добыла нам комнату на ночь! До утра сюда навряд ли кто заглянет, и, значит, у нас с Руби куча времени! Будем валяться на грудах подушек, покрывал, простыней, я могу пробовать виски из малюсеньких бутылочек, и печенье из разных пачек, и сахар из крошечных пакетиков – если палец сунуть и облизать, то смахивает на сухую шипучку.
Я укладываю Руби на подушку, а сама кружусь, разбросав руки. Места только‑только хватает, чтобы покружиться, – из‑за тележки и полок вдоль стен. Снимаю кроссовки, стаскиваю стопку сложенных покрывал на пол и устраиваю из них и подушек гнездышко, совсем как мама‑птица для своих птенчиков. Потом расстегиваю спортивную сумку и вытаскиваю еду, которую нам на вокзале оставили. Первым делом разрываю пачку крекеров и запихиваю в рот сразу три. Там еще есть банка горошка – это мне ни к чему, потому как открывалки нет, – кочанный салат, пакет морковки, консервированная ветчина «Спэм» – обожаю! – и пачка сливочного печенья.
– Руби, пируем! – Я даже взвизгнула от восторга, а Руби срыгнула молоко – пришлось под ней на подушке простынку поменять.
Я устроила себе ранний ужин: сжевала крекеры с ветчиной и салат, похрустела морковкой. На сладкое – сахар, а запила виски. И спать, спать. Кажется, тыщу часов проспала с Руби под бочком. Нет, она у меня все‑таки чудо‑девочка.
В конце концов все же пришлось оттуда уйти. Я убирала липкие покрывала и складывала подушки на место, стараясь, чтобы все выглядело как было, но после двух ночей в кладовке меня наверняка очень скоро вычислили бы. Наутро после пира я проснулась совсем больной. Прибрала как сумела и улизнула. Весь день проторчала в торговом центре. Пришлось истратить пару фунтов на прокладки потолще и чашку горячего шоколада. Еще я чуть не увела детскую коляску, да только мамаша слишком быстро из туалета вышла.
Вечером я проделала все в точности, как вчера. Мы с Руби даже снова вымылись в душе. Засыпая в гнездышке из покрывал и подушек в кладовке, я мечтала о собственном домике и хорошей работе, где мне платят по несколько сотен фунтов в месяц. А рано утром мы незаметно смылись, потому что уж слишком долго везло, а удачу, говорят, искушать нельзя.
Сейчас мы тащимся по скользкой обочине какой‑то дороги. Я тяну руку, оттопырив большой палец, – может, кто подвезет до Лондона. Шоссе где‑то совсем рядом гудит, я слышу. Несколько машин притормаживают, шоферы на нас с Руби глядь – и дальше, не останавливаясь. Фургончик проехал мимо, а метров через тридцать, смотрю, тормозные огни у него мигают, вроде он не уверен – то ли остановиться, то ли нет. Все‑таки остановился, и снова я бегу с Руби у груди и спортивной сумкой, которая колотит меня по спине. Горло жжет от холодного воздуха.
– Куда путь держишь, куколка? – Шофер громадный, белобрысый и грязный, на каменщика смахивает.
– В Лондон. – Я пытаюсь отдышаться, привалившись к пассажирской дверце.
– Могу довезти только до пересечения с шоссе, а дальше мне сворачивать. Но хоть на пару миль ближе будешь.
Бугай‑каменщик ухмыляется. Зубы у него отвратные, такого же буро‑желтого цвета, как и волосы. Но вроде добрый, и мы с Руби забираемся на сиденье рядом с ним. В фургончике тепло, маслом машинным пахнет и немножко кофе.
– Ну и что такая малышка делает на дороге с самого ранья в понедельник?
Он глядит на дорогу, но и на меня косится время от времени. Хмыкает весело, и я понимаю, что ему в общем‑то до лампочки, хотя послушать он не возражает.
Я смотрю прямо и молчу – прикидываю, что бы такое сочинить. Руби верещит и крутится у меня на коленях.
– Симпатяга, – говорит шофер, кивая на мою дочку. – Сколько уже?
– Совсем мало. – Я рада, что он забыл про первый вопрос, даже если ему и все равно.
Шофер‑каменщик мычит себе под нос – напевает что‑то – и в такт барабанит пальцами по рулю, но я чуть ли не слышу, как у него мысли скрипят.
– И ты, значит, голосуешь на дороге с ребенком, которому совсем мало? – Песня оборвалась.
– Ага.
Я вгрызаюсь в ноготь. Перекресток уже виден впереди, так что я быстренько сую Руби – хоть она продолжает вопить – под куртку, застегиваю молнию и перекидываю сумку через плечо. Надо отсюда поскорее выбираться. Белобрысый верзила больше ни о чем не спрашивает. Высаживает меня на придорожном пятачке автостоянки, гудит на прощанье и газует.
Пальцы на ногах у меня как деревянные, ничего не чувствуют, а щеки будто осы жалят – такой ветер хлещет ледяной и колючий. Мы с Руби стоим прямо на съезде с шоссе на проселочную дорогу. Почти час стоим, прежде чем первая машина останавливается – великанский грузовик. Колес у него штук сто, не меньше. Он пыхтит и плюется дымом, пока тормозит.
– Лондон? – кричу я шоферу, и тот мне кивает – залезай.
Без лестницы в кабину черта с два заберешься, но шофер нас с Руби втягивает и даже пристегивает ремнем. Кабина огромная, за сиденьями даже что‑то вроде кровати есть. Губы меня почти не слушаются – застыли на холоде, но я умудряюсь спросить у шофера, куда он нас сможет довезти – до самого Лондона? Он вскидывает обе руки, вроде сдается:
– Э‑э‑э… Инглиш – нет. – Гогочет хрипло и трогает свою махину.
Через два с половиной часа мы уже в Северном Лондоне. У какого‑то завода попрощались с шофером грузовика, а складской сторож объяснил, где ближайшая станция подземки. Мне всегда хотелось прокатиться в подземке, и сейчас меня просто распирает от гордости, что я все сделала сама. Мы с Руби трясемся в вагоне до центра города, который нас спасет. Выходим на «Тоттенхем‑Кортроуд» – без понятия, почему именно здесь, просто название понравилось. Пока я волочусь по платформе, Руби, кажется, тяжелеет с каждой минутой. Меня давит к земле, а живот такой болью стянуло, вроде меня пополам раскромсали. Я взмокла под кучей одежек, все тело горит, и дышать нечем, и голова капельку кружится, и сердце бухает, и печет в груди от молока, но я все тащусь и тащусь. Эскалатор, спасибо, вывез нас из‑под земли. Сойдя с эскалатора, я немного постояла, а народ обтекал нас со всех сторон.
Передохнув, я сунула билетик в турникет, вышла – и сразу стало немного легче, когда воздух остудил лицо. Я продолжаю идти, сама не зная куда и едва удерживая свою девочку – такая она тяжелая! Сейчас самое главное – избавиться от людей, которых вокруг безумные толпы, и от звона в моей собственной голове, поэтому я сворачиваю в первый же проулок, но здания, кажется, наваливаются на меня, а звон только усиливается, будто через каждое ухо по поезду проезжает. В конце проулка стоит несколько баков, из них воняет кислятиной и гнильем. Из двери одного дома появляется дядька в шеф‑поварском халате с колпаком и швыряет в ближайший бак два полиэтиленовых пакета. Таращится на меня с полминуты, верно, принял за пьянчужку – ужас, а еще с ребенком. И с треском захлопывает дверь.
А в следующий миг я уже лежу навзничь. Помню сильный удар затылка о землю – и все. Кромешная чернота и тишина длились целую вечность.
Потом кто‑то силком открывает мне глаза, я не вижу кто, потому что яркая лампа с потолка светит мне прямо в лицо.
– Просыпайся, просыпайся.
Я рывком сажусь – ой, как больно в голове! – и оглядываюсь в поисках Руби. Я в отчаянии – где моя девочка? Я ору во все горло:
– Где мой ребенок?!
Запах крови вокруг. И запах моего собственного страха.
Глава XVI
Роберт опустился в кресло и забросил ноги на обтянутую кожей столешницу. В офис он поехал прямиком из отеля. В номере Луизы выпил кофе, позвонил на работу, оставил голосовое сообщение на мобильнике Эрин. И едва не захлебнулся апельсиновым ароматом, когда Луиза в гостиничном халате выплыла из ванной. Уходить не хотелось, но пришлось. Луиза обещала позвонить уже на следующее утро. Роберт не был дома с отъезда в Брайтон – переночевал в офисе. Семья и дом превратились в полнейший хаос в его сознании, словно откровения Бакстера Кинга, как ржа, разъели самые их основы.
Не в силах сосредоточиться на работе, все в той же одежде, которую надел вчера утром, и все с тем же выражением мрачного неверия на лице – его жена оказалась дешевой шлюхой! – Роберт пытался усвоить полученную информацию, как если бы перед ним лежало дело нового клиента. Но сколько ни тасовал факты, одна безнадежно очевидная истина выплывала во всех раскладах: Эрин его обманула. И все‑таки знать правду – одно, но целиком и окончательно принять эту правду Роберт не мог, пока не услышит подтверждение от самой Эрин.
Истерзанный недосыпом и переизбытком кофеина, Роберт ткнул кнопку внутренней связи и попросил Таню сварить новую порцию кофе.
– И принеси дело Боумена, – добавил он. Отвлечься – вот что сейчас необходимо.
Уйдет с головой в дело мерзавца Джеда – глядишь, и собственные проблемы побледнеют.
– Мистер Найт, у вас совершенно измученный вид, – отметила Таня, входя в кабинет с папками. Роберт редко видел ее с распущенными, как сегодня, волосами – обычно секретарша стягивала их в хвост.
– Работал всю ночь. – Голос Роберта выдавал его усталость, да и двухдневная щетина, всклокоченная шевелюра, мятая одежда не были для Тани привычным зрелищем. От него еще и пованивало – ну и плевать. – Никаких звонков, никаких клиентов. Мне нужно сосредоточиться. Ясно?
Таня кивнула и неслышно прикрыла за собой дверь.
– А где кофе? – крикнул он ей вслед.
Роберт открыл папку с делом Боумена и минут десять пялился на первую страницу, не прочитав ни слова. Наконец поднялся из кресла, прошел к окну и, ткнувшись лбом в стекло, уставился вниз. Любопытно, сколько людей из тех, что спешат сейчас по улице, несчастливы? Похоже, без проблем ни у одного не обходится – лица безрадостные.
Мысли Роберта переключились на Мэри Боумен. Вспомнилось, как она плакала, сидя напротив, как заявила, что отказывается от детей, поскольку больше нет сил бороться, и готова согласиться с претензиями Джеда, лишь бы все кончилось, лишь бы прекратились побои, которыми муж осыпал ее каждый божий день из одиннадцати лет брака. Мэри призналась, что переспала с братом Джеда. Да, было. Один раз, в минуту отчаяния. Хотелось доброты и участия – от кого угодно, все равно от кого. От заместителя Джеда требовалась лишь капелька любви, которой Мэри не видела в семье.
Естественно, обнаружив измену, Джед отколотил жену даже не до полусмерти – жизнь Мэри висела на волоске. А брата Джед простил. Более того, сочувствием проникся к бедолаге, соблазненному развратной Мэри Боумен. Не следует, однако, забывать один‑единственный душевный порыв Джеда. Машинально поглаживая разбитое лицо, массируя виски, Мэри рассказала Роберту, что в приступе небывалой сердечности Джед преподнес ей дар любви, чтобы помочь пережить черные времена. У приятеля своего Джед купил какое‑то лекарство и обещал, что больше ее пальцем не тронет, если она будет принимать таблетки, когда он прикажет. В итоге Мэри серьезно подсела на валиум. А побои не прекратились.
Следующий час Роберт провел, прикидывая наилучший способ представить в суде своего клиента‑сквернослова. Крутил и так и эдак – результат один: от дела Боумена разило мерзостно. Если бы Роберт не познакомился с Мэри, если бы собственными глазами не увидел последствия бешеного нрава Джеда Боумена, он легко всучил бы дело Дэну: на лесть старший партнер фирмы падок. Но все сложилось иначе, и теперь Роберт, как ни странно, чувствовал ответственность за Мэри. Ощущение было схоже с тем, что он испытывал по отношению к Руби, особенно после того, как узнал правду о прошлом ее матери. До какой степени отчаяния должна дойти женщина, чтобы выйти на панель? Быть может, Эрин попала в еще более беспросветную ситуацию, чем Мэри? Роберта передернуло от мысли, что его жена могла оказаться в шкуре Мэри Боумен. Какую же ниточку подбросить адвокату Мэри, чтобы Джед наверняка не получил детей?