Наконец за спиной тяжело вздохнули минометы, вторя им, резко ударили пушки, и мне показалось, что я не только слышу шелест летящих снарядов, а ощущаю, осязаемо чувствую их всеми клетками своего тела, как с клекотом и шуршанием лавиной идет над головой разящий металл.
Тишина раскололась мощным артиллерийским налетом, который будет длиться тринадцать минут. За это время мы должны достигнуть первой немецкой траншеи. Я бегу и ловлю себя на мысли, что сейчас этот огненный смерч поднимет на воздух минные поля, порвет проволочные заграждения, и нам будет открыта зеленая улица к четко видневшейся высоте, где мы грудь с грудью сойдемся с вражеской пехотой. Но мои м искренним желаниям, к сожалению, не суждено было осуществиться. Перед нами на удалении 70–80 метров встала сплошная стена разрывов. Я смотрел на происходящее и не верил своим глазам. Неужели ошибка? А в душе росло возмущение, негодование. И это днем! При отличной видимости невооруженным глазом. Рассудок не хотел верить, что впереди, совсем рядом, рвется наша родная уральская сталь. А стена огня становится все плотнее и все ближе. А что же происходит на нейтральной полосе при разведке боем, проводимой в ночное время в отсутствие видимости? — вихрем промелькнула в голове мысль, и мне от этого стало страшно. Я инстинктивно бросил взгляд влево. Первое, что я увидел, — стрелковая цепь, вытянутая, как по линейке (что бывает разве только на ученьях); ощетинившись тупыми рыльцами автоматов и остриями штыков, на которых вспыхивали солнечные зайчики, она упрямо шла вперед. Бегут, часто перебирая ногами, размахивая полами маскхалатов, пехотинцы, вижу подтянутые, ладные, запеленатые в масккостюмы фигуры саперов и разведчиков. Саперы попарно несут в руках рассредоточенные заряды для подрыва проволочных заграждений. И вся эта масса людей, одетых с ног до головы в белое, вопреки инстинкту самосохранения, идет, не замедляя заданного темпа движения, на приближающиеся к нам с каждым шагом разрывы своих же снарядов. Еще немного, и цепь достигнет рубежа огня. Увидел и обгоняющего меня комсорга, жадно хватающего полураскрытым ртом морозный воздух.
|
|
Наконец разрывы снарядов стали реже, огненный вал вздрогнул и, набирая скорость, пополз в сторону противника. Едва отодвинулись разрывы, как по взводу стриганули из пулемета тугие струи свинца, и тотчас за моей спиной кто-то вскрикнул. Возможно, сейчас настанет и мой черед, промелькнуло в голове. Но я пока бегу. За мной — другие. Как выяснилось после боя, это заговорил, ожил фашистский пулеметчик, укрывшийся под бронетранспортером. Его огонь с каждым нашим шагом вперед из косоприцельного становился фланговым, наиболее губительным. Отодвинувшийся огневой вал, вяло поплясав по минному полю и вокруг проволочных заграждений, медленно, нехотя пополз на высоту. Полуобернувшись на ходу, вижу свой взвод, продолжающий движение. Два-три выстрела из ПТР наконец-то заставили вражеский пулемет замолчать. И в этот момент я увидел сигнальные ракеты, их шрапнелеобразные разрывы грязными клочьями медленно плыли в воздухе. Это немцы вызывали огонь. И ожила, как потревоженный улей, вражеская оборона, обрушила на нас всю огневую мощь. Страшно, но бежать надо. А как хотелось броситься в снег и лежать, укрыться от этого ада. Но я отчетливо понимал, что, если упаду в снег, уже не найдется такой силы, которая заставила бы меня и бежавших за мной солдат подняться. Раза два взрывной волной меня сбивало с ног, но я вскакивал и продолжал бег. Только вперед, через бушующие огненные всплески разрывов. Какая-то внутренняя сила толкала меня вперед, и она была сильнее страха. Когда оказываешься на поле боя, кажется, что все пули и осколки летят только в тебя. Но первые, самые ошеломляющие секунды прошли, на аханье рвущихся мин и посвист осколков уже не обращаю внимания. Наконец броском удалось выскочить из-под заградительного огня противника. Каково же было мое изумление, когда, еще не добежав до проволочных заграждений, я не обнаружил в них прохода. Моей первой мыслью было сорвать с себя одежду и, бросив ее на проволоку, перекатиться через нее. Но пока я буду под носом у противника заниматься этим, меня трижды убьют. И тут я замечаю справа небольшое повреждение верхнего спиралеобразного проволочного заграждения немцев. Хоть что-то, но есть! Быстро на бегу достаю две гранаты, устремляюсь к этому месту и одну за другой посылаю их на проволоку. Вижу, что то же самое делает и Федя Ковальков, бежавший на правом фланге взводной цепи. Он тоже искал, как и я, выход. Не зря нас долго и терпеливо учили бросать гранаты. И теперь, брошенные нами на бегу, они достигли цели. Верхний ряд проволоки удалось разрушить полностью, а два нижних частично. Оба устремляемся к проходу. Федя на какую-то долю секунды достигает его быстрее меня и, как подкошенный, падает по средине прохода лицом в снег. «Прости, друг, не могу, не имею права на миг задержаться около тебя», — молниеносно проносится в голове. Перепрыгиваю через упавшего и оказываюсь за проволокой. Резко бросаюсь влево, стараюсь не создавать скученности у прохода.
|
|
|
|
Сквозь грохот разрывов на высоте до меня долетел боевой клич: «Ура-а-а!» Бегу, пот заливает глаза, ртом жадно глотаю льдистый воздух. Хочу кричать и не могу, во рту сухо, лишь толчками в висках стучит кровь. Наконец, и я надрываю легкие, тоже истошно кричу: «Ура!»
Вижу высунувшихся из траншеи немецких автоматчиков, ведущих по нас огонь. Они бросают в нас гранаты с длинными ручками. Одну, подкатившуюся ко мне под ноги, удачно отбиваю носком сапога. К счастью, глубокий снег вбирает основную массу осколков. Упрямо иду на сближение с фашистами, засевшими в траншее, но краем глаза вижу и своих товарищей.
Теперь все завертелось в каком-то сатанинском водовороте. Автоматные очереди с близкого расстояния рвут над головой воздух. Вижу опорожняющих по мне снаряженные магазины немцев. А я бегу как заговоренный. Автоматически выхватываю из-за пазухи куртки одну за другой гранаты, зубами вырываю чеку и с силой швыряю их в траншею. Бью по автоматчикам экономными короткими очередями, вкладываю в них всю свою злость и ярость. Увидев справа от себя пулемет, стоящий на треноге, устремляюсь к нему. Оба пулеметчика увлечены боем и пока меня не замечают. Но я хорошо вижу, как пулемет безостановочно и деловито жует ленту. Автомат бешено дрожит в руках. Я иду на сближение. Все вокруг потонуло в хаосе разрывов, в пулеметной и автоматной стрекотне. Вижу убегающих по траншее врагов и своих товарищей с перекошенными, белыми как полотно лицами, широко раскрытыми, ошалелыми глазами, неистово кричащих во всю мощь своих легких, жадно, по-рыбьи глотающих ртами воздух. Они бегут к передней траншее, стреляя на ходу.
Первая траншея наша! Не задерживаясь, бежим дальше. Немцы по ходу сообщения устремляются в блиндаж, мы — за ними. Но не тут-то было. Из блиндажа враги огрызаются огнем автоматов. Едва успеваю отскочить в сторону. Только мелкие комья мерзлой земли бьют в лицо. Вот и Саша достигает блиндажа и сверху, в отверстие трубы печурки, из которой еще курится легкий парок тепла, молниеносно опускает противотанковую гранату. В тот же миг внутри глухо ухнуло, перекрытие в несколько накатов со стоном слегка поднялось и, жалобно скрипнув бревнами, тяжело осело. Врываемся в блиндаж: крошево тел и клочки обмундирования, снаряжения, исковерканного оружия. Пулей выскакиваем обратно. По глубокому ходу сообщения поднимаемся на земляную ступеньку между блиндажом и другой траншеей. Бегло оглядываюсь по сторонам и кричу:
— Вперед!
— Не торопись, командир, перевязаться бы надо, — слышу басок Саши.
— Кто ранен? — озабоченно оборачиваюсь на голос.
И только теперь вижу свое воинство в сборе, сиротливо примостившееся на ступеньке, с которой, к счастью, удобно вести огонь. Нас оказалось всего четверо. Это все, что осталось от стрелкового взвода, моих товарищей-разведчиков и группы артиллеристов. Не густо, с сожалением и болью подвел я первые итоги боя. Бросив взгляд на повернувшегося ко мне спиной товарища, увидел косой разрез на куртке, тянувшийся через левую лопатку. Рядом пристроились два пехотинца. Один молодой, не солдат, а солдатик, почти мальчишка, штык его винтовки на целую четверть громоотводом торчал над головой. Подвижный, как живчик, он беспокойно крутил головой и округлившимися от страха и любопытства глазами озирался по сторонам. Второй — лет сорока пяти, худой, давно не бритый. Он молча показал мне рукав, и я увидел, как из него тонким ручейком сбегала струйка крови.
— Перевязываться, но побыстрее. Шевелись, ребята! — почему-то начал я подгонять их, ведь надо двигаться вперед, но двоим нужна немедленная перевязка, да и не оставлять же их одних.
— Это мы мигом, — чуть не хором ответили раненые.
Сменив опорожненный магазин на снаряженный, кладу автомат на бруствер и торопливо лезу за своим индивидуальным пакетом в карман.
— А ты что смотришь по сторонам, — выговариваю молодому пехотинцу, — помогай товарищу!
Несмотря на мороз, раненный в спину Саша начинает торопливо раздеваться до пояса. Я ему усердно помогаю. Замечаю, как его белое мускулистое тело на морозе начинает быстро покрываться гусиной кожей. Гляжу на среднего роста, крепенького, лобастого солдата, с простым крестьянским лицом, еще не знавшим лезвия бритвы, с паутинками мелких от ветра и солнца морщинок. Он, как изваяние, стоял на только что отбитой у врага кромке переднего края. Рывком вскрываю индивидуальный пакет и готовлюсь к перевязке. Осторожно прикасаясь, прикладываю к ране подушечку бинта, жадно впитывающего кровь. Блеснула сахарной белизной кость лопатки. Фиксирую бинт за плечо и быстро начинаю накладывать давящую повязку.
— А у меня ничего не получается, — слышу расстроенный голос молодого солдата. Передаю конец бинта Саше в руки и поворачиваюсь к пехотинцам. Лицо раненого посерело, на лбу проступили две четко обозначившиеся морщинки. Губы посинели, самого бьет дрожь. Кожа лица ощетинилась волосками, и казалось, что и внутри у него все оцепенело, замерло. Лишь кадык, как поршень, ходил на тощей шее вверх-вниз, выдавая волнение солдата. Рукав гимнастерки от локтя и ниже был обильно пропитан кровью. Быстро делаю надрез у плеча, затем рывок, и рукав гимнастерки с треском отрывается. То же самое повторяю и с двумя нательными рубахами. Предплечье оголено. Слегка приподнимаю и отвожу в сторону его руку и вижу, как из ранки, пульсируя, тонкой струйкой бьет кровь. Делаю два-три оборота бинта, передаю его молоденькому пехотинцу, а сам снова бросаюсь на помощь к Саше.
Теперь двое из нас бинтуют, а двое наблюдают за обстановкой. И вдруг почти одновременно тихо, чуть ли не шепотом, произносят:
— Немцы!
Я прекращаю бинтовать и хватаюсь за автомат, торопливо ища их глазами. Но пока не вижу.
— Не туда смотришь, — неестественно спокойно произносит Саша, — они рядом. Из входа в блиндаж наблюдают за нами. Не туда смотришь, бери левее и ближе.
Теперь их вижу и я. Их человек восемь — десять. Видны только головы и плечи. Смотрим молча друг на друга — они на нас, мы на них.
— Это — наши, — выдавливаю наконец из себя. Нас кто-то опередил. Я уже был готов утвердиться в своем мнении, как люди, стоящие у входа в блиндаж, выскочили и устремились в тыл. Теперь ясно — немцы, но без оружия. Они, по-видимому, побросали его в первой траншее. Не целясь, навскидку даю две-три очереди. Один из бежавших через десяток шагов падает, два других на миг останавливаются, словно натолкнувшись на невидимую стену, потом снова начинают удаляться, хотя и не в том темпе, и быстро скрываются в траншее.
— За мной! — кричу я и бросаюсь к упавшему немцу.
Он лежит на животе, поджав под себя согнутую в локте правую руку. Пистолет достает — мелькнуло в голове. С ходу прыгаю на него всей тяжестью своего тела, нанося сапожищами сильный удар в изгиб локтя. Не дав врагу опомниться, броском переворачиваю его на спину. На меня, не мигая, смотрит молодой темноволосый симпатичный немец, лет двадцати пяти, в расстегнутой куртке, без головного убора. Автомат кладу справа, молниеносно хватаю его за руку и непроизвольно поднимаю полу мундира, но тут же ее одергиваю. Увиденное мною было ужасным, автоматная очередь стеганула по пояснице, а теперь сквозь пальцы рук, схватившиеся за разорванный живот, обильно шла кровь. Немец, по-видимому, умирал и, находясь в шоковом состоянии, не проронил ни слова. Это был один из моих ненавистных врагов, а вот чувства неприязни, злорадства я к нему не питал. Да и времени было в обрез, не до эмоций. Из одного кармана мундира выхватываю два индивидуальных пакета — вдруг пригодятся — и торопливо сую их за борт телогрейки. Из прорези второго достаю солдатскую книжку и молитвенник. Не успеваю убрать их, как слышу над ухом скорее не голос, а какой-то всхлип:
— Немец!
Я рывком приподнимаюсь на колени, судорожно шарю руками, на ощупь отыскиваю автомат и смотрю туда, куда недавно убежали немцы.
— Рядом. Впереди! — хрипит солдат.
И я не только увидел, а встретился взглядом с врагом, находившимся от меня в трех-четырех метрах и с опаской выглядывавшим из блиндажа.
— Гранатой! — кричу я.
Мой напарник уже держал ее наготове, но не решался бросить без команды. В следующий миг резко щелкнул над головой ударно-спусковым механизмом, во вход блиндажа полетела граната. Фриц пулей выскочил наверх и, подняв руки вверх, скороговоркой залепетал:
— Гитлер капут! Гитлер капут!
Я еще не успел вскочить на ноги, как мой напарник, не обращая внимания на прогремевший в блиндаже глухой взрыв, картинно выставил вперед штык и почти вплотную приставил его к груди фашиста.
— Гераде! Форвертс! Шнель! Шнель! — закричал я в радостном волнении, и мы втроем побежали к поджидавшим нас товарищам, которые заканчивали перевязку.
И вот мы все вместе. Смотрю на пленного, и меня берет оторопь: такого рослого немца я вижу впервые. У него не руки, а медвежьи лапы. Сам рыжий, с золотым пушком на одутловатом лице. Только округлившиеся от страха глаза да периодическое подергивание подбородка выдавали его состояние. И все в нем огромно: не сапоги, а какие-то трубы, поддерживающие его могучее тело. «Боже, как же он помещался в траншее, ходил, вероятно, всегда пригнувшись», — сочувственно промелькнуло в голове. Шинель распахнута, на ремне и в карманах оружия не обнаружили. Из бокового кармана мундира снова извлекаю солдатскую книжку и перекладываю ее в свой.
— Трахни его по голове гранатой, — предлагает мой товарищ, — не захочет идти — мы с ним не справимся.
А пленный понуро стоит, заискивающе и боязливо поглядывая на нас. И я вдруг замечаю: из-под мундира выглядывает конец брючного ремня. Мысль срабатывает молниеносно. Хотя сама идея стара как мир, но решаю ею воспользоваться. Хватаюсь за ремень — удар ножом, и он разрезан. Отхватываю и часть брюк с пуговицами. Немец по-прежнему ошалело смотрит на нас и не двигается. Жестами показываем ему, что надо делать с брюками. Ожили и наши пехотинцы, заулыбались.
В этот момент видим бегущих к нам со стороны противника двух бойцов. Пробегая мимо, они обрушили на нас поток такой отборной брани, какую не найти во всех словарях мира. Из всего выпаленного ими нам удалось извлечь и кое-что разумное: уже был дан сигнал отхода, а внизу за скатом накапливается для контратаки немецкая пехота. Мы им пытались что-то сказать, но они, не останавливаясь, прокричали еще раз: «Отбой! Всем отступать!» — и, взяв правее, пробежали мимо и быстро скрылись из вида. В круговерти боя мы замечали только то, что происходило в непосредственной близости. Поэтому ни на автоматную стрельбу, ни на разрывы мин и снарядов, постоянно с грохотом и зловещим посвистом рвавшихся вокруг, не обращали внимания. Все наши мысли и действия были подчинены одному — выполнению поставленной задачи. Мы жили своим боем, происходившим на этом маленьком клочке земли, у первой вражеской траншеи.
Перевязка раненых закончена, мы оба помогаем им побыстрее одеться. Смотрю на пожилого пехотинца и прикидываю, что тяжело ему будет возвращаться, много потерял крови.
Посоветовавшись с Сашей, решаем пустить раненого пехотинца вместе с молодым бойцом и пленным, а сами, при случае, прикроем их отход.
— А ну-ка, хватайтесь оба за немца и вперед. Такого слона хоть в упряжку.
— А вы? — удивленно поинтересовался раненый пехотинец.
— А мы за вами вслед.
И вот наша троица, как окрестил их Саша, выбралась из траншеи и потрусила в сторону прохода в проволочных заграждениях. Вслед за ними по ходу сообщения, осматриваясь по сторонам, направляемся и мы. Вот и первая траншея. Почти натыкаемся на тяжелый немецкий пулемет, установленный на треноге. Бросаю мимолетный взгляд на позиции нашего полка, находящегося внизу. Отсюда вся наша оборона и ее ближайшие тылы — как на ладони. От увиденного становится не по себе.
Молчит пулемет. В неудобной позе, уткнувшись щекой в снег, застыл фашист. Одна рука еще судорожно продолжает сжимать гашетку. У правого виска, уже прихваченного морозцем, гроздьями рдела кровь. Голова не покрыта, в волосы успела набиться поднятая разрывами снежная пыль. Горстка гильз, недавно выброшенных из пулемета, присыпана снегом — следы вчерашней или ночной стрельбы, они отливаются золотом. Всего их около ста. Снова смотрю на проволочные заграждения и вижу, как наши товарищи с пленным уже преодолели их и под горку побежали быстрее. Да, нам не повезло. Проделанный в заграждениях проход оказался в створе вражеского пулемета. Пройти через проволочные заграждения удалось только четверым из нас. Оборонявшие этот участок немцы бежали, по-видимому, из-за того, что быстро лишились мощной огневой поддержки. Гибель пулеметчика в критическим момент боя и послужила первопричиной того, что их оборона на этом участке, несмотря на численный перевес в живой силе, оказалась надломленной. Они бежали, побросав в траншее даже личное оружие.
— Давай пулемет прихватим, — предлагает хозяйственный Саша и вопрошающе смотрит на меня.
— Да ну его к черту! — бросаю я. Наклоняюсь над пулеметом, на всякий случай извлекаю из приемника более чем наполовину изжеванную ленту и с силой бросаю ее в сторону, в снег.
Все-таки беремся за пулемет: Саша — за ствол, я — за ручку — и бежим с ним к проходу. Бежать с такой ношей тяжело и неудобно. Бросаем у проволочных заграждений пулемет и друг за другом проскальзываем в проход, оставляя на проволоке клочки масккостюмов. Прыгаем, стараясь не задеть лежащего вниз лицом Федю. Потом наклоняемся над ним, поднимаем его тело и кладем на спину. Осматриваюсь вокруг. Поблизости, не добежав до прохода, поодиночке лежали еще пятеро из взвода.
— Посмотри, нет ли среди них раненых, — прошу Сашу, а сам кладу голову Феди на левое бедро, гляжу в заострившееся, худощавое лицо, на уже побелевший от холода нос, на сросшиеся у переносицы брови. Широко раскрытые, начинающие стекленеть, застывшие в смертельной тоске глаза, которые смотрят куда-то мимо меня, вдаль. Ладонью правой руки вытираю кровь со лба, потом просовываю ее под капюшон куртки, где мои пальцы вязнут в сгустках крови и обломках костей. Слегка поднимаю капюшон и вижу — верхняя часть головы изрешечена пулями.
Смерть, по-видимому, была мгновенной. Пока не могу поверить, до сознания никак не доходит, что ушел из жизни еще один из моих боевых друзей.
Бережно опускаю голову товарища на снег. «Прости, Федя! Выносить тебя пока не будем. А боевую награду твою — медаль «За отвагу» — сниму». Рву на груди куртку, потом принимаюсь за телогрейку. С треском отрываются пуговицы. А вот и медаль. Пытаюсь добраться до булавки и отстегнуть ее. Наконец, вот она. Тороплюсь, руки в крови, исколол пальцы, а отстегнуть булавку не могу. Пришлось воспользоваться ножом. Перед тем как уйти, опускаю товарищу веки, однако по-прежнему инстинктивно чувствую на себе его давящий, недоуменный взгляд. Вскакиваю на ноги, осматриваюсь, торопливо пряча медаль в рукавицу.
— Есть раненые? — интересуюсь и вопрошающе заглядываю в глаза Саше.
— Все наповал, — с грустью выдавил Саша.
— Бежим! — кричу ему и привычно забрасываю автомат за спину.
Бежать под горку было намного легче. А вокруг, по всему восточному склону высоты, по которой мы бежали, вставали грязно-серые султаны разрывов. Тяжело, с придыханием, ахали тяжелые мины. Гудела, дрожала земля, билась словно в истерике. Ухало и стонало. Резкий запах тротила лез в нос, щекотал в горле. Это немцы начали артиллерийскую подготовку контратаки, хотя на высоте и около нее не было видно ни одного бойца. Постепенно ускоряем бег и приближаемся, нагоняем бежавшую впереди троицу. И вдруг видим, как впереди почти одновременно выросли два султана разрывов, которые на мгновение скрыли их от нашего взора. Когда опала поднятая на дыбы земля — никого из троих мы не увидели.
Теперь мы не бежим, а почти летим. Подбегаю к тому месту и останавливаюсь, пораженный увиденным. Их обезображенные тела распростерлись на земле. Они как будто прислушиваются к дрожи земли и, прильнув к ней, стараются ее успокоить. Но рассудок еще не в состоянии побороть шока от увиденного, и мы бросаемся к неподвижным телам, переползаем на четвереньках от одного к другому и надеемся убедиться в несбыточном, — возможно, в ком-то еще теплится жизнь. К сожалению, все мертвы, и друзья, и пленный враг, так нужный, с невероятным трудом добытый нами «язык». Вскакиваем почти одновременно и бежим к своим траншеям. Впереди уже отчетливо видны брустверы, приветно машущие руками пехотинцы. Они что-то кричат, подбадривают нас.
Траншея почти рядом. До нее остается 40–50 метров. Вдруг я почувствовал, что какая-то неведомая, могучая сила оторвала меня от земли, подхватила, а потом безжалостно швырнула. Перед глазами поплыли желтые круги, а в голове, все усиливаясь, настойчиво и нудно звенела одна нескончаемая нота: и-и-и… Сколько времени я был в беспамятстве, сказать трудно. По-видимому, несколько секунд. Очнулся оттого, что Саша сильно тряс меня за плечо. Он что-то кричал, склонившись надо мной, но я видел только его периодически раскрывающийся рот, но произносимое им не доходило до моего сознания. «Что со мной? Жив ли я?» — было моей первой мыслью. Осторожно покрутил головой, пошевелил плечами, поглядел на руки — боли не чувствую. А вот пошевелить ногами почему-то боюсь. Боюсь убедиться, что их у меня нет. Обернуться, посмотреть на них тоже не решаюсь — страх сковал мою волю. С помощью Саши поднимаюсь сначала на четвереньки, а затем рывком вскакиваю на ноги. Острая боль пронзила все тело, и я присел.
— Нога, — вот и все, что я смог сказать.
Саша поднял меня, прижал к себе за талию, и мы медленно побрели к траншее. С воем из поднебесья падают снаряды, взметая грязные столбы снега, смешанного с черноземом. Вокруг по-прежнему свистит и грохочет. Но мы на это уже не обращали внимания — боль притупила чувство страха. Наконец-то желанная траншея. На пятой точке оба скатываемся вниз, и я в изнеможении приваливаюсь спиной к стенке. Кто-то из пехотинцев приносит ящик из-под патронов, и я с помощью Саши усаживаюсь на него. С удивлением и страхом смотрю на ногу и пытаюсь представить — что с нею. Раздираю по шву штанину масккостюма, а подскочивший шустрый пехотинец помогает снять сапог.
Заворачиваю низ ватных брюк, развязываю тесемки кальсон, обнажая чуть выше щиколотки ногу.
С правой стороны, выше чашечки — лиловое вздутие кожи величиной с голубиное яйцо. Пробив мягкие ткани, из кожи зловеще сверкали острые кромки металла. Рана слепая. Из открытой ее части сочится черная сукровица. «Рви, разведчик! — советуют мне добровольные всезнайки. — Сейчас не так больно, рви! Позже будет хуже». Немного поколебавшись, я мертвой хваткой берусь пальцами под основание шишки, сжимаю вздутие под одобрительный шумок окружающих, решительно делаю резкий рывок. В руках остается вырванный кусок кожи, внутри которого ощущается осколок. Разворачиваю и извлекаю продолговатый четырехгранный кусок металла, с острыми неровными гранями, по-видимому от корпуса мины.
Побыв в руках товарищей, осколок снова возвращается ко мне. «Сохрани на память», — советуют мне окружающие, что я и исполняю. Внимательно осматриваю рану. Из нее течет, смешиваясь с грязью, кровь. Откуда грязь — не пойму. Об этом узнаю немного позже, когда часов через пять в медсанбате врач извлек из раны маленький осколок кости и кусок одежды, что затащил с собой вражеский металл. А пока достаю немецкий индивидуальный пакет — все-таки пригодился — и начинаю накладывать давящую повязку, хотя горит рана пчелиным ожогом. Бинт реденький, не такой, как наш, несколько раз обернул им вокруг ноги, а рана все кровоточит. Израсходовав один, принимаюсь за второй бинт. Наконец-то с этим делом покончено. Завертываю портянку и осторожно надеваю сапог.
Чувствую, что чего-то не успел еще сделать. Что же это могло быть? А, закурить надо, — первое, что пришло на память. Прошу у пехотинцев закурить. Мне услужливо протягивают бумагу, табак. Сделав две-три отчаянные попытки, останавливаюсь. Все безрезультатно. Руки от перенапряжения дрожат, они стали неуправляемыми, и мне никак не удается свернуть «козью ножку». Прошу помочь. И вот я уже нерв но затягиваюсь, стараюсь как можно больше втянуть в себя дыма, но вопреки всему не ощущаю ни горечи, ни вкуса махорки. Покурив, встаю на ноги, осторожно высовываю из траншеи голову и пристально смотрю на высоту, которую мы с Сашей покинули несколько минут назад. Ее теперь не узнать. Она была уже не та, какую мы видели утром. Куда девалась ее девственная белизна? Высота стала серой. Лишь кое-где у колючей проволоки проглядывали проплешинками пятна снега. Все окружающее пространство, как оспой, изъязвлено воронками, обожжено и растерзано.
А земля по-прежнему стонала от грохота снарядов и мин. Жадно вглядываюсь в нейтральную полосу, на которой еще по-прежнему бесновались всплески разрывов. Как бы мне хотелось изучить ее метр за метром, от нашей траншеи до высоты. И о чудо! По траншее, пригибаясь, пробирается артиллерийский офицер. На груди бинокль.
— Товарищ капитан! Разрешите взглянуть. Хочу посмотреть, где ребят растерял.
Слева от себя отыскиваю то место, где мы покинули траншею. Первым нахожу лейтенанта и рядом двух связистов, которых опознаю, первого — по полушубку, а остальных — по катушкам за спиной. Дальше группками по два-три человека, редко где один, лежат солдаты взвода. Нахожу и своих друзей-разведчиков. И так до самых проволочных заграждений. Навеки заснул на ней и комсорг. Я не знал его имени, но в моей памяти навсегда остался молодой комсомолец-вожак, с открытым добрым лицом.
— Много вышло из-под огня? — обращаюсь к рядом стоящим пехотинцам. Спрашиваю, а сам пристально рассматриваю нейтральную полосу.
— Единицы. Человека два — четыре на первых порах, как выскочили из траншеи, а из- под высоты никто не вернулся. Да и как им не быть, потерям, коль на этот крохотный участок переднего края немцы обрушили всю огневую мощь своей обороны. Возвращаю с благодарностью бинокль. Тепло прощаемся с пехотинцами, и мы с Сашей направляемся по траншее в тыл. Справа и слева еще мечутся разрывы. Встречные уступают дорогу, и мы скоро добираемся до хода сообщения и по нему попадаем в небольшую балку.
На носилках лежат пять-шесть тяжелораненых, да десятка полтора легкораненых расположились на чем бог послал. Курят, комментируют только что прошедший бой. Здесь мы встретили и своего товарища из первой разведгруппы, которая действовала в центре. Он-то и сообщил нам, что из разведчиков он один остался в живых и что пехота взяла пленного. Мы же на этот раз добыли только две солдатские книжки. К счастью, они тоже далеко не бессмысленный, а ценный материал.
— Вот она какая — разведка боем, — с горечью подытожил Саша.
А я молчал. Что добавить? Этим все сказано. Немалой кровью достаются данные о противнике. Сколько однополчан осталось там, навеки заснув на этом заснеженном, нашпигованном осколками, а теперь и почерневшем, словно от горя, поле. А над головой от горизонта до горизонта по-прежнему простиралось бездонное, безучастное ко всему происходящему, голубое небо. И мы с Сашей, хотя и омраченные гибелью товарищей, были рады не только выполненному заданию, но и тому, что судьба дала нам еще один шанс — пожить месяца полтора на госпитальной койке до предстоящего боя.
По приказу Верховного
Здесь раньше вставала земля на дыбы,
А нынче гранитные плиты.
Здесь нет ни одной персональной судьбы —
Все судьбы в единую слиты.
Владимир Высоцкий. «Братские могилы»
В канун 40-летия освобождения города Кривого Рога от фашистских захватчиков, в феврале 1984 года, по приглашению партийных и советских органов приехали на торжества и мы, бывшие воины специального отряда 37-й армии, которые непосредственно принимали участие в боях на заключительном этапе операции по освобождению города.
Свое название город взял от почтовой станции, основанной 27 апреля 1775 года в урочище Кривой Рог, расположенном в верховьях реки Ингулец, при впадении в нее реки Саксагань. Все дальнейшее развитие города связано с железной рудой, найденной в его окрестностях.
Город рос. Узкая полоса застройки шириною в два-пять километров, редко где до десяти, протянулась теперь на 120 километров в почти меридиональном направлении. Здесь разместились шахты, горно-обогатительные комбинаты, предприятия металлургической, энергетической, коксохимической промышленности.
Будучи районным центром Днепропетровской области, город одновременно становится центром горнодобывающей промышленности Правобережной Украины. Это один из крупнейших железорудных бассейнов, являющихся основной сырьевой базой черной металлургии, важным узлом железных и шоссейных дорог.
14 августа 1941 года в Кривой Рог вошли немецкие войска. За время оккупации захватчики хищнически эксплуатировали залежи железной руды. В конце октября 1943 года наши войска подошли к городу. Начались кровопролитные, ожесточенные бои, которые долго в сводках Совинформбюро именовались как «бои местного значения». Немцы умело использовали имеющиеся капитальные здания рудников, промышленных объектов, гигантские отвалы породы, скопившиеся за десятилетия, даже обрушения над выработками и создали глубокоэшелонированную, мощную оборону.