По одному из коридоров Хогвартса несли тяжелую раму, завёрнутую в чёрную ткань. По правую сторону приветливо мигали солнечными бликами окна, глядящие с высоты четвёртого этажа на Запретный лес; по левую – попадались редкие пейзажи и натюрморты вперемешку с дубовыми дверями классных комнат и подсобных помещений.
Рама обрамляла мрачную широкую картину. Её долго вешали на заранее прибитые гвозди между окнами, стараясь не шуметь, волнуясь и переговариваясь шепотом. Когда с полотна сдёргивали холщовую ткань, директор МакГонагалл строго поджимала губы. Это был портрет Северуса Снейпа.
Утром последнего дня мая по небу ползло сплетение белых облаков, которое напомнило бы бойкому воображению парящего феникса; дул прохладный ветер, вылизывая свежестью шотландские земли; пахло наступающим летом и смирением.
Портрет Снейпа дремал, но сквозь сон ему слышались звуки наружного мира, чувствовались приходящий день и запахи соседних картин. Даже ночью ощущалось, как на окна замка плотным слоем ложится темнота, просачивается внутрь, заполняя собой каждую щель. Иногда он узнавал голоса: хриплое бормотание Филча, гоняющего студентов после отбоя, звонкие командирские интонации Минервы, щебетание Поппи Помфри, а однажды почудился зычный бас Хагрида. Словно в тумане до него доносились то приглушённые крики, то гул детских голосов, то заливистый смех. Кругом витало одурманивающее спокойствие, ничего не раздражало, и не хотелось просыпаться. Никогда.
***
Я ослепла. Ослепла и утонула в удушающей черноте, словно меня завернули в мантию профессора Снейпа, чтобы я в ней умерла. Словно ворота мира захлопнулись перед моим носом, оставив дрожать в холоде мучительной тьмы. Взамен я научилась видеть звуками, различать оттенки тишины, понимать образ небытия и не бояться его.
Мы думали, нет, мы надеялись, что это будет последняя битва, а оказалось…
Туман из пыли, кругом люди, взрыв, колонна со свистом – на пол, все друг друга прокляли, вихрь магии, чёрный с красным на стенах, вспышки, грохот, звон разбитого стекла, осколки, осколки, осколки, крики, вой, громыхание голосов, пронзительный гомон, и снова туман из пыли… И я ничего не поняла…
***
Тьма опустилась на раны мои,
Колокол бьёт заунывно и больно:
«Дымом идут со дна ада бои»
И повисает над горем безвольно.
***
Профессор Снейп разоблачил себя, отбивая проклятия от директора Дамблдора. Видимо, Волдеморт сильно распсиховался по этому поводу, потому как умудрился проклясть половину Хогвартса, покалечив при этом не только своих врагов, но и значительное количество собственных приспешников, после чего исчез, пообещав в скором времени вернуться. До сих пор в ушах звенит его истеричное «Это только начало!». Ненормальный.
Попав под раздачу, я заполучила какой-то черномагический сглаз, который лишил меня способности видеть. Мастер зелий также оказался жертвой волдемортовского гнева: проклятием его привязало ко мне. Он начинал умирать, если отходил от меня даже на небольшое расстояние. Оказалось, что жизнь неумолимо покидала и тех, кто сам близко приближался к профессору. Пока мы это всё выясняли, трагически погиб директор Дамблдор и пробыл в умершем состоянии семь часов. На седьмой час к трупу подлетел Фоукс, а что было дальше, я не знаю.
А потом я очнулась и обнаружила себя укрытой одеялом, под головой была подушка или две. Кто-то поднёс к моим губам холодное стекло, мужской голос потребовал, чтобы я сделала глоток.
- Профессор Снейп?
- А к вам ещё кого-то привязало проклятием? – холодно, но без яда.
Вместо того чтобы выпить зелье, скорее всего, гадкое на вкус неимоверно, я потянулась к источнику голоса и успела нащупать длинные волосы до плеч, а также большой нос, перед тем как всё это отстранилось.
- Да я это, я, прекратите, – недовольно.
- Мы в подземельях?
- Да. Пейте, - холодное стекло клацнуло по зубам. Я проглотила какую-то отраву, напоминающую Восстанавливающее зелье.
- Так я и думала.
- Думают молча, мисс Грейнджер, а вы уже высказались, так что, будьте добры, впредь не дублировать информацию, - горячо и с ядом.
Я неуклюже стащила с себя одеяло, опустила ноги на пол, пальцев коснулся жёсткий ворс: ковёр. Мужская рука аккуратно взяла мою ладонь и потянула куда-то вперёд.
- Вам, наверно, хочется принять ванну, мисс Грейнджер.
- Естественно.
- Хочу вас огорчить, но мне придётся присутствовать при этой процедуре, если вы не хотите провести ночь с моим трупом, - мужская рука виновато коснулась моего локтя.
- А в уборную мы тоже с вами вместе ходить будем? - ужаснулась я, сильно вцепившись в ладонь профессора.
- Нет. Но придётся сидеть под дверью.
Какое же это, наверное, для него унижение: быть прикованным цепями проклятия к слепой девчонке, ходить за ней словно верный пёс, постоянно сидеть рядом и не иметь возможности избавиться от неё. И помощи ждать неоткуда. Он огорожен от мира стенами своих личных покоев. А я огорожена и от мира, и от профессора непроходимой стеной мрака, беспросветного, тягучего, удушающего. Так почему же получается, что он более несчастен?
- Воспринимайте меня, как врача, мисс Грейнджер, и даже не вздумайте предполагать, что мне есть какое-то дело до ваших прелестей, - громкий звук льющейся воды и разборчивый шелест профессорской мантии, кругом эхо с привкусом замкнутого пространства.
Мужская рука берёт мою ладонь и тянет куда-то вниз, пальцам становится мокро и тепло.
- Больше горячей воды, - выношу свой вердикт я.
Он помогает мне раздеться, погрузиться в воду, подаёт мочалку и мыло, следит, чтобы вся пена была смыта с волос, его руки заботливые, даже ласковые, и я знаю, что при этом он на меня не смотрит.
***
Чёрные запахи горькой воды,
Чёрные звуки зачёркнутой мысли,
Чёрный оттенок слепой наготы –
Страстное эхо в чернеющем смысле…
***
Целыми днями профессор Снейп варил зелья для Ордена. А я, слепая, ничем не могла ему помочь. Лишь перед сном я заставляла его ложиться на кровать, растирала его руки и спину, вслушиваясь в гневную пульсацию боли, исходившей короткими горячими волнами. Я расщепляла на музыку его дыхание, ловила невзрачную ноту его вздоха облегчения, и радовалась ей, как дитя малое. А кругом тьма, гадкая, мерзкая, противная. Как мне хотелось её сбросить, разорвать на куски, растоптать, она давила со всех сторон, заворачивала в тугой кокон, и становилось нечем дышать…
Я могла начать задыхаться несколько раз на дню. Профессор Снейп заставлял глотать какое-то варево с жутким болотным запахом, и после меня отпускало. Я изучила его молчание, которое оказалось намного многограннее знаменитых ядовитых тонов и обертонов из профессорского арсенала. Мне даже казалось, что я могу чувствовать его полуулыбку-полуухмылку.
Мы много разговаривали:
- Мисс Грейнджер, поверьте, я больше вашего проклинаю судьбу за столь щедрые подарки, - утомлённо.
- Когда ослепнете в старости, тогда и поговорим, - огрызаюсь.
- Для меня старость – это непозволительная пошлость, - отстранённо.
- Что, лавры Фламеля покоя не дают? – продолжаю огрызаться.
- Нет, мисс Грейнджер, всё куда более банально, - насмешливо.
- Так поделитесь секретом, пока есть, с кем, - издеваюсь.
- А этого вы пока что не заслужили, - саркастично.
Ещё больше мы спорили:
- Вы специально кладёте туда столько имбиря? На свойства зелья этот корень никакого влияния не производит, зато вкус становится отвратней болотной слизи!
- Вот когда станете Мастером зельеваренья, тогда и поговорим, - ядовито.
- Хотите сказать, что возьмёте меня в ученики? – негодую.
- Я, мисс Грейнджер, по этому поводу думаю то же самое, что и вы, - саркастично.
- Прекратите копаться в моих мозгах! – неистовствую.
- Мерлин меня упаси от такого занятия, - злобно шипит. – Убавьте громкость ваших мыслей на лице, и я ничего не узнаю.
А чаще всего я приставала к профессору с жуткими вопросами, ответы на которые сама знать не хотела, но считала своим долгом помучиться, чтобы не было так безумно стыдно за вынужденное безделье.
- А что стало с профессором Дамблдором, сэр?
- Он умер, мисс Грейнджер, и вы это знаете, - глухо.
- А как же феникс? Зачем тогда прилетал феникс? – лепечу.
- Мы все когда-нибудь умрём, это неизбежно, и это не лечится. Даже слезами феникса.
Я придумала заклинание, которое делает буквы в книге выпуклыми, и большую часть времени пыталась читать пальцами. Профессор Снейп не позволял налагать моё изобретение на магические книжки, рукописи и учебники, в моём распоряжении была только маггловская литература. И если раньше я ради смеха могла согласиться, что в библиотеке декана Слизерина должны храниться исключительно мрачные произведения в духе Байрона и пессимистические трактаты Ницше, то теперь я имела возможность с содроганием проникнуться страшным смыслом слова «накаркали». В моём распоряжении были лучшие из угрюмейших: Кафка (стоял первым на самой удобной полке), Гёте, Данте, Байрона с Ницше я уже упоминала, Шелли, По и ещё много чего интересного. Никогда не думала, что буду развлекаться подобным образом.
Я прикасалась к жёстким буквам до тех пор, пока пальцы были способны чувствовать, до онемения или пылающего жара. Я натирала мозоли, игнорировала колючую боль, невыносимый зуд и кусающее жжение. Я мучила себя, глупо думая, что мучаю свою слепоту, наказывала своё тело, упрямо воображая, что наказываю тьму вокруг себя. И как же дурно мне стало, когда я поняла, что тьма не вокруг – тьма во мне. Это я ослепла, а не мир потух, это мне страшно, противно и безнадёжно, а солнце продолжает вставать каждый день и зависать над землёй. Но мне не было одиноко, я была не одна. Я каждый день имела право взять чужую профессорскую руку в свою и радоваться. Только моя радость была его наказанием. Он был заперт со мной. Именно он со мной, а не я с ним. До этого момента мне было совершенно непонятно, как можно неосознанно радоваться чужому горю, да ещё и с таким аппетитом. Теперь мне стыдно, что я не смогла себя возненавидеть, и не смогла прекратить это. Мне снилось, что тьма превращается в жидкость и затекает в трещины моей души, заполняя собой болезненную пустоту, выжжённую смесью рокового отчаяния и бесконечной усталости.
- Профессор Снейп, я могу что-нибудь для вас сделать?
- Да, мисс Грейнджер, притворитесь предметом интерьера и не обременяйте моё терпение глупыми вопросами.
- Сэр, я знаю, что вы сейчас испытываете боль, - я кладу ладонь на источник тепла и чувствую, что это его спина. – Вот здесь.
- Мисс Грейнджер, если вы решили сразить меня своими вновь приобретёнными способностями, то вам это не удалось, ибо я хорошо осведомлён о…
- Позвольте помочь вам, сэр. Я могу снять боль, - нагло перебиваю. – Я умею.
Он позволял мне уложить себя на кровать, покорно снимал сюртук и рубашку, безмолвно выполнял мои указания, будто отчаялся сопротивляться или будто добился желаемого. А я гадала, хоть и не хотела знать точно. Я, слепая, дурная, немощная, мелкая зануда, чувствовала себя королевой мира, когда прикасалась трепетными пальцами к его телу. Он бы никогда не согласился на это безумие, если бы я могла его видеть. Я бы сама не осмелилась предложить ему такое. И я понимала, что тьма на моих глазах для него стала залогом безопасности моего сострадания, моим пропуском к его боли. Такую цену я бы никогда не заплатила добровольно. Теперь я часто себя спрашиваю, а на какую жертву я бы согласилась?
Я садилась так, чтобы чувствовать коленом его бок, искала линию позвоночника, самое его начало у основания шеи и начинала разминать каждый позвонок, надавливая по-кошачьи нежно, но сильно. Я растирала всю спину профессора, игнорируя источник его неприятных ощущений, потому что знала: он уйдёт, как только боль отступит.
Мои мысли никогда не играли по одним и тем же нотам, каждый раз я придумывала новую композицию, пальцы выписывали новые па. Я скользила по его коже воображаемым взглядом, рассекая тьму касаниями, озвучивая движения собственным дыханием и мешая его запах с отчаянием, негой и своей властью, длящейся несколько минут. Я никогда не позволяла себе лишнего, но могла дразнить себя едва преступным «почти»: отдёргивала руки в самый последний миг, не позволяя им гулять ниже пояса или просачиваться на грудь, или запутываться в волосах.
Один раз во время моей процедуры профессор уснул: я поняла это по размеренному дыханию, хотя для верности позвала его шёпотом, дыхание ни на долю секунды не сбилось с плавного ритма – он спал. Тогда я осмелела проверить, насколько крепок был его уставший сон, решилась вкусить запретный плод. Я потянулась к его волосам, словно Ева за яблоком, но скрип пружин кровати и шелест простыней оповестил меня о передвижениях его тела, и я почувствовала, что он уткнулся лицом в мои колени, невнятно прохрипев какую-то фразу. Кажется, спустя вечность я поняла, что он сказал, и тогда покровительственно погладила зельевара по голове. Наверное, так делала его мама, когда он просил прощения, прижавшись к её ногам. Если такое было. Я могла и ослышаться.
Когда мне приходилось сидеть подле ванной, пока профессор принимал душ, я как никогда остро ощущала, что тьма меня сжирает с ног до головы, вгрызаясь в глаза. Я была готова душу дьяволу продать за возможность прозреть, видеть яркие краски мира, различать мельчайшие полутона цветов, боготворить радужное небо над головой, растворяться в ароматах красного, спелого и сочного, вглядываться в образы природы, вдыхающей зелёным и выдыхающей коричневым. Рядом же со мной был мрачный профессор Снейп, чёрный, словно демон и бледный как крылья ангела. Я проклинала и ненавидела ядовитые профессорские фразы вместе с угрюмым молчанием, но и боготворила каждый удар его загадочного сердца.
В ванной меня часто посещало отвратительное желание: я хотела, чтобы он увидел, как капли воды щекотно стекают по моим голым плечам или выступающим из воды коленям. Я постыдно воображала себе его чёрные глаза и затуманенный взгляд, тонкие приоткрытые губы и его чувства, желания, мысли – я всё придумывала и наслаждалась этим. И не могла представить себе его без чёрных одежд, без угрюмой задумчивости, без ядовитой, терзающей, мрачной горечи, которая вросла в него вместе с гениальностью, войной и одиночеством. Мне думалось, что тьма – его убежище, его молитва, его спасение, но никогда, что это – его сущность.
В предпоследний день моего мучения, вечером, во время ванных процедур, я решилась сказать ему то, что обдумывала с самого первого дня нашего с ним заключения:
- Сэр, от вас пахнет печалью, - говорю громко.
- И чем же пахнет печаль? – его голос эхом отлетает куда-то вверх, он сидит рядом с ванной.
Я передвигаюсь ближе к источнику звуков, обхватываю свои колени кольцом рук.
- Терпким молчанием, засаленным пергаментом и экспериментальным зельем, - я облокачиваюсь о бортик ванны, моя рука помимо моей воли вылезает на волю в поисках профессора и натыкается на его щеку.
Как странно, что он не отшатнулся.
- Что-то случилось? – заворожено спрашиваю.
- Вы меня намочили, - насмешливо.
- Вам невыносимо быть здесь. Вы мечтаете погибнуть там.
- Ошибаетесь, мисс Грейнджер, мне здесь комфортно: не нужно подставлять спину под Авады и оберегать Поттера.
- Что же тогда вас терзает?
Мужская рука касается моих холодных пальцев и нежно их сжимает, отводя от своего лица.
- Вчера я сварил зелье, которое избавит меня от вашего общества. Завтра я вас покину. За вами будет присматривать мадам Помфри, - сказал так, будто хотел сказать совсем другое.
А мне стало страшно.
- Я пытался приготовить антидот и для вас, но боюсь, ваше проклятие спадёт только после смерти Лорда. Мне очень жаль, - его голос был твёрд и безразличен, но его тёплая ладонь виновато сжимала мою руку.
Завтра он покинет меня.
Тьма пульсирует внутри и снаружи, сердце выстукивает гневный ритм, горько пахнет солью, меня туго затягивает в беспощадный кокон непроглядной черноты.
Утром он сказал мне на прощание: «В смерти нет смысла, мисс Грейнджер, и желать её глупо. Но наши возможности крайне редко совпадают с нашими желаниями».
Перед тем как он растворился за дверью, я поймала его мантию, жадно притянула её к себе вместе с опешившим профессором, нащупала его лицо и запечатала смешной поцелуй на тонких мужских губах.
Он ничего не сказал. Но я почувствовала, как звенит тишина, ломаясь под тяжестью его язвительной улыбки. А, может быть, мне это только примерещилось…
***
Где очертания небытия
Острым углом упираются в пропасть,
Падает тьма на металл острия
И разъедает суровую гордость.
***
Несколько часов спустя тьма резко сжалась и упала куда-то вниз. Волдеморт был мёртв, а я – свободна.
Где-то в Большом зале мне сказали, что профессор Снейп погиб. Кругом стоял туман из
пыли. И я снова ничего не поняла. Ничего.
***
Я должна была возненавидеть чёрный цвет, и я честно старалась почувствовать отвращение ко всему мрачному, тёмному и угрюмому, но так и не смогла. Меня тянуло во тьму, тянуло камнем на дно, тянуло так, что хотелось ещё раз ослепнуть. Весь свет с его глупыми красками казался мне никчёмной мишурой и нелепой, ненужной неправдой. Стоило ли прозреть, чтобы увидеть такое невыносимое горе?
Я пыталась не верить в то, что профессора больше нет, но меня отчаянно уверяли в обратном. Говорили: сгорел, и пепла не осталось. А во мне хрипло дышала израненная надежда. И никто не мог её добить, даже МакГонагалл с её печально-назидательным «я видела собственными глазами».
Я им всем не верила, потому что тонкие кисточки от пледа лежали на моём колене, словно изящные пальцы Северуса Снейпа, и у меня не было сил их смахнуть, как не было сил выскоблить из памяти угрюмый образ саркастичного зельевара. И каждый раз, прикасаясь к вину, я вспоминала, что у него были пьяные губы, а, слушая ветер, слышала дыхание профессора. Он был жив в каждом слове, написанном Кафкой, Ницше, По, Шелли… и кого ещё я успела «прочувствовать», пока сидела слепой в личных комнатах декана Слизерина?..
***
- Гермиона, деточка, ты была в коме. Тебе это всё приснилось, - ласково сказала мадам Помфри, наливая Восстанавливающее зелье в стакан с тыквенным соком.
Я проснулась в холодном поту, простыня петлёй завернулась вокруг лодыжки и больно её душила. Это был всего лишь сон, и ведь вовсе не кошмар, но мне стало безумно страшно…