Развитие сюжета в пьесе было таково же, как и в увертюре. - В начале дикие сцены беспорядка под аккомпанемент хроматических рулад.
- Один "умыкает девицу", другой мажет по губам и бьет Перуна. Тут же группа у костра, которая "жарит сапоги всмятку", - "любимое славянское кушанье". - Певец Баян поет о привольном житие на Руси и о прелестях беспорядка:
Ни исправника; ни министра
Не встречал я на Руси проживаючи;
Вольно брагу пьют, вольно кушают,
Вольно ходят на Руси обыватели.
И вдруг среди хаоса предостерегающая речь вещего старца Гостомысла, предсказывающая печальный конец беспорядка. 132
Уже бо див вержеся с неба на земли,
И говор птичий убуди.
(Голоса в народе: убуди, убуди, это он так точно).
Уже бо очи мои мысления в край моря летаючи,
Ладьи соглядаючи,
Провидят некое облое судно ко брегу русскому
поспешающее
И на оном судне три десницы, тростями
помавающия,
Оле бедр ваших посекновению,
Оле в кутузках вашему сидению,
Оле грядущему вашему тяжкому пленению.
Вдали слышится "Augustin", показываются три лодки в море и из них выходят с дружиной под звуки церемониального марша Рюрик, Синеус и Трувор. Первый говорит исключительно по-русски, но с явным немецким акцентом, второй мешает русские и немецкие слова, а третий - исключительно по-немецки. - Хор славян встречает пришельцев гимном, представляющим явную пародию на знаменитую тогдашнюю передовицу Каткова: "встаньте, господа, посторонитесь, Правительство идет".
С заката солнце красное
На этот раз встает.
Правительство прекрасное
К нам с запада идет.
Правительство, правительство,
Правительство идет.
Давно ему пора, давно ему пора.
Порядок нам, порядок нам,
Порядок нам несет,
Ура, ура, ура, ура, ура.
Характерно, что по просьбе домашней цензуры фраза, слишком напоминавшая Катковскую 133 передовицу, была изменена: вместо "правительство" и т. д. мы пели: "смотрите кто, смотрите кто, смотрите кто, смотрите кто идет".
За сим варяги немедленно наводят порядок, Наивный славянин Ян Усмишвец спрашивает Аскольда, где его могила: "скажите ради Бога, где же я видел Аскольдову могилу". Яна хватают и моментально приносят в жертву Перуну. Кий, Щек и Хорив в негодовании призывают к восстанию в воинственных куплетах.
Льготы древния попрали
Наши лютые враги,
Запретили, отобрали
Всмятку, всмятку сапоги.
Они бегут на Киев, где еще можно "жарить сапоги всмятку". А Рюрик посылает за ними погоню, которая идет гусиным шагом под звуки церемониального марша: "Ваше-ство, Вашескобородие", кричит вслед Гостомысл, - "там не пущают".
В борьбу национальных мотивов вплетается романически эпизод между Баяном и сестрой Рюрика Амалией. - Он увлекает ее русскими мелодиями, а она отвечает с немецким акцентом на мотив "Augustin".
Эти звуки наполняют
Сердце мне Баян.
Твои песни причиняют
Mне большой изъян.
Рюрик застает сестру с певцом и разражается угрозами. "Слушайт, сестра Amalie: если я еше раз увижу вас с эти господин; also wenn ich dich noch einmal sehe mit diesem Kerle" - и потрясает кулаком в воздухе. Кончается оперетка дуэтом Амалии и Баяна на берегу Днепра. - Застигнутые врасплох погоней 134 Рюрика они, взявшись за руки, бросаются в воду. Рюрик, явившийся слишком поздно, кричит в отчаянии:
"Отныне я не шиловек, а правитель".
И уводит свою дружину гусиным шагом под звуки церемониального марша. Гостомысл, выступив на авансцену, произносит лаконическую фразу:
"Отныне сумнительному поведению кры-ы-шка."
На этом занавес падает.
Сколько было задумано и написано в этом роде: оперетка "Троянцы" с фугой героев в деревянном коне, оперетка "Камбасерес Стыдливый или рыцарь полупризрачного покрывала" (эти две исполнены не были), была пародия с куплетами на детскую пьесу "Симеон Злочестивцев". Была разыграна целая оперетка "Альфонсо двадцать пятое", где бездетная королевская чета заказывает наследника алхимику, и он "путем алхимическим" составляет им сына в реторте. Все это было остроумно, музыкально, изящно, а главное, необычайно весело и смешно.
Вспоминая дни нашей молодости, я с благодарностью думаю о том, какая богатая жизнь выпала на нашу долю. Сколько в ней было и интересного, увлекательного, с какими значительными людьми мы встречались, какие горизонты открывались в этих встречах. А рядом с этим - какой избыток бьющего ключом молодого веселья. По сравнению становится больно думать о наших детях, которым довелось жить в эпоху бурь, страданий и лишений. Как радостно мы жили и как они, бедные, теперь видят мало счастья в жизни.
Я не верю в гибель России, я убежден, что еще будут лучшие дни. Но когда они наступят? Нашему поколению не на что жаловаться. Что бы с нами ни случилось в будущем, раз есть у нас это прошлое, мы не были обездолены. Но чего бы я не отдал за то, чтобы хотя бы им, которые столько 135 натерпелись в молодости, дано было увидать и пережить то лучшее, на что я надеюсь.
Господи, спаси их и сохрани.
XIII. Военная служба.
Весною 1885 года я кончил курс университета кандидатом прав и тотчас же поступил в стоявший в Калуге Киевский Гренадерский полк для отбывания воинской повинности на правах вольноопределяющегося.
Собственно говоря, я мог этого и не делать, так как M. M. Ковалевский положительно обещал мне оставить меня при Университете, что освобождало от отбывания воинской повинности. Но мне хотелось быть самостоятельным по отношение к будущей университетской службе. - Мне рисовалась возможность когда-нибудь по долгу совести быть вынужденным подать в отставку из профессоров. Перспектива - отбывать воинскую повинность после этого в качестве рядового, быть может, в очень почтенном возрасте, мне не улыбалась, и я решился на всякий случай отбыть ее заранее. Это было в то время не трудно, так как от вольноопределяющихся первого разряда по образованию требовалось всего только три месяца службы во время лагерного сбора.
Выбор полка обусловливался давно созревшими симпатиями. - Вследствие долгого пребывания полка в Калуге, мы хорошо знали многих офицеров и в особенности полкового командира - полковника Александра Константиновича Маклакова. Последний - представитель исчезнувшего теперь, к сожалению, типа военного доброго старого времени, давно уговаривал меня поступить к нему: "идите ко мне, - не идите в артиллерию", - настаивал он, - "у меня будете солдатом, а в артиллерии - филармоном", слово "филармон" для него означало не то музыканта, не то штатского.- "Не беспокойтесь за Вашего сына", 136 говаривал он отцу: "я о нем позабочусь, - ведь я и сам отец".
Чудачества Александра Константиновича были хорошо известны мне, как и всем калужанам, но все таки при поступлении в полк он превзошел мои ожидания. Когда вольноопределяющихся, вступивших в полк, приводили к присяге в нашем полковом лагере, он разразился речью, которая относилась лишь в меньшей своей части ко всем присягавшим, а в большей своей части, - ко мне одному.
Выдвинувшись вперед, он начал подбоченившись. - Понимаете ли вы, что такое присяга? - Ты даешь вексель. Если ты по векселю не уплатишь, не исполнишь своего гражданского слова, тебя посадят в кутузку. Если же ты присягу, - слово Царю - данную перед святым Евангелием, нарушишь, что с тобой за это будет? Служить!!! - властно крикнул он и, помолчав на наше "рады стараться, Ваше Высокоблагородие", он продолжал, обращаясь уже ко мне одному:
- "Ты думаешь, что служба это все равно, как твоя гражданская профессорская книжка, которую ты сегодня открыл, а завтра закрыл да бросил. Нет, брат, служба не такая штука. - Ведь твои профессора между собою грызутся?." - Я молчал. - "Грызутся, грызутся?" грозно настаивал полковник.
- "Так точно, Ваше Высокоблагородие, бывает", промолвил я.
- "Ну, грызутся, загрызут и тебя, продолжал полковник. Выйдешь из университета, пойдешь в поход под ранцем. - Быть офицером."
Я не был готов к этой мысли - быть офицером и сконфуженно молчал. - А полковник начал уже в более мягком стиле увещание: - "Ты не должен смешиваться с солдатом. У тебя должно быть тело, мундир, пуговицы солдатские, а дума - офицерская, потому стремление твое 137 должно быть не там.-Служить, быть офицером", - громко рявкнул он.
Это было уже приказание; я пробормотал - "Слушаю, Ваше Высокоблагородие" и понял, что я теперь волею-неволею должен стать офицером. Маклаков так меня и понял: он говорил, что я "после присяги" обещал ему стать офицером. Я же чувствовал себя связанным, и это положило конец моим колебаниям: я окончательно решил готовиться к офицерскому экзамену.
Это было не так просто. Легких экзаменов позднейшей эпохи на прапорщики запаса в то время еще не было; надо было готовиться на подпоручика, что было много труднее. К тому же экзамен предстоял в сентябре, а поступил я в полк в начале июня. Надо было уместить в трехмесячный срок и строевые занятия, и приготовления: нужно было изучить к экзамену шесть наук и десять уставов.
Полковник, сердечно любивший свой полк, хотел приобрести в моем лице хорошего офицера. Поэтому за мной следили. Полковник сам иногда приходил по утрам в мою четвертую роту - смотреть, как и чем я занимаюсь. А дядька ефрейтор, найдя в моей палатке "Критику силы суждения" Канта, счел нужным прочесть мне наставление. "У Вас, барин, есть на столе посторонние книги. Вам нужно сейчас учить воинские уставы, а что там дальше, то до Вас не касается." И "Критика силы суждения" лежала без употребления - не в силу дядькиного наставления, а просто потому, что на нее не хватало сил и времени.
Меня усиленно обучали строю и "словесности"; и в один месяц я был уже настолько подготовлен, что стал в строй и не портил фронта моей роты. Помню, что это давалось мне ценою значительного, хотя и здорового утомления. Оно было мне даже приятно, как отдых от усиленной 138 умственной жизни. Даже приготовления к офицерскому экзамену шли сравнительно вяло в первые два месяца - тем более, что после утомительных занятий я иногда отправлялся пешком из отдаленного лагеря в калужский "Загородный сад", где жили мои, проводил вечер в игре в лаун-теннис и обязательно должен был возвращаться в лагерь на другой день в шесть часов утра. Я, однако, не жалел об утомлении и потере времени, так как знакомство с совершенно новым для меня полковым миром было для меня чрезвычайно интересным
Мой ротный командир - штабс-капитан П., недавно скончавшийся в генеральских чинах, был так же, как и полковник Маклаков, настоящим и хорошим военным человеком доброго старого времени. Начальство всегда считало его одним из лучших офицеров, потому что порядок в роте у него был образцовый, а солдаты души в нем не чаяли, во-первых, за большую заботливость и сердечность, а во-вторых - за патриархальные способы управления, в особенности же за художественную брань, в которой он был несравненным мастером. - "Xoроший капитан", - говорили они. - "Хучь ен морду и ковыряет, ну никто как ен не выругается." Брань Петра Ивановича всегда поддерживала веселое настроение в его команде свою несравненною меткостью. "Эй ты, Жестянный," - кричал он слабосильному солдату, носившему фамилию "Железный", - "что у тебя ружье из рук валится." И веселый шопот пробегал по роте: "жестянный, слышь, как сказал, - жестянный." Но наиболее художественные изобретения Петра Ивановича, делавшие почти невозможным удержаться от хохота, конечно, никогда не появятся в печати. О них трудно говорить даже в виде намека, тем более, что они всегда были новы и неожиданны. 139 А "ковырянье морды" прощалось Петру Ивановичу, во-первых, потому, что оно обыкновенно заменяло ответственность более тяжкую, чаще всего - отдачу под суд; во-вторых, солдаты ценили то, что он в этих случаях бил всегда плашмя, а не кулаком - без повреждения зубов и челюстей. Происходило это обыкновенно так: тяжко провинившийся призывался к капитану и ему сначала подносился текст закона, в котором мелькали страшные слова: "дисциплинарный батальон, арестантские роты" и т. п. Солдат бледнел и с трясущейся челюстью пытался валиться в ноги. - "Уу-у сук-ин ссын,- налетал на него капитан, видел, что тебе по закону; а вот тебе по благодати, - раз, два, три". И тремя звонкими оплеухами снималась с "преступника" всякая дальнейшая ответственность. Я собственными глазами видел подписку, данную молодым солдатом - дворянином, которого капитан таким способом "спас" от тяжкой уголовной кары. "Клянусь Всемогущим Богом в том, что никогда впредь не напьюсь пьян на службе; буде же сего клятвенного моего обещания не исполню, прошу капитана П. наказать меня розгами."
Это был, конечно, исключительный случай; но вот случай - более обыденный. Служивший мне денщиком солдатик -в общем из плохих и жестокий пьяница, раз попался в каком то очень и тяжком проступке. "Что с гобою, Хомутов, - спросил я, заслышав его стоны и вздохи. - Ох, плохо, барин, совсем плохо. - Да что же плохо? - Барин, - ен за это обнаковенно морду ковыряет, а вот - не наковырял. - Ну так что же такое? - Ох, пло-охо, должно под суд отдать хочет."
Так мучился и стонал солдатик весь день; но к вечеру я застал его уже радостным. Спрашиваю; "что ж повеселел Хомутов? - Наковырял", - 140 отвечал он мне, и все лицо его вдруг озарилось блаженной улыбкой.
Позднее, уже в дни первой революции, я узнал из рассказов Петра Ивановича новые изумительный иллюстрации этого пристрастия к "суду скорому и милостивому". Вольноопределяющийся-еврей в его полку попался в революционной пропаганде. Дело грозило расстрелом, - Что же Вы, Петр Иванович, - спросил я, - неужели под суд отдали? - Зачем же губить, - с доброй и лукавой улыбкой отвечал Петр Иванович.-Ну так как же? - Массаж применил, - ответил он, и весь извнутри просиял.
Петр Иванович "не любил марать репутацию" солдатам. - У меня штрафной журнал - белый лист, - говаривал он, - начальство обижается, спрашивает: что же у Вас капитан, - святая рота, неужели никто никогда ни в чем не провинился! - Никак нет, - говорю, Ваше Превосходительство. - Ну, да генералы, небось, это понимают. Разумеется при темпераменте Петра Ивановича и при его вспыльчивости ему случалось превысить меру. "Фельдфе-е-бель," кричал он тогда зычным голосом. Фельдфебель вытягивался перед его палаткою. - На сколько дней Иванов просился в отпуск? - Так, что на два дня, Ваше Высокоблагородие! - А сколько раз я его в морду двинул? - Так, что три раза, Ваше Высокоблагородие. - Так отпустить его на три дня.
- "Господи, каб ен мине четыре раз двинул, на четыреб дни и отпустил, говорил обрадованный Иванов.
Не знаю, возможны ли еще теперь подобные нравы, но в мое время солдаты предпочитали Петра Ивановича всем прочим командирам. В соседней роте капитан никогда "не касался личностей", не сквернословил и стоял "на строго законной почве". 141 Его терпеть не могли: "пила" - говорили солдаты, - у его солдаты из наказаниев не выходят, - цельный день пилит. Замучил совсем. То ли дело Петра Иваныч, - артист, одно слово". Другие, бившие людей, были явно непопулярны, когда били не талантливо, жестоко, и при этом не обнаруживали сердечности в отношениях к людям.-"Что же это за капитан, говорили об одном таком, - в Страстной Пяток прощения попросит, в Великую Субботу приобщится, в Светлое Воскресение похристосуется, а в Светлый Понедельник опять в зубы даст." - Был и такой тип, которой не бил и не наказывал - добрый, но глупый человек, распустивший свою роту. Солдаты его не любили и просто на просто презирали.
Любили солдаты тех офицеров. которые горячо относились к своему делу и делали его по совести, не на показ. Чего, чего не прощалось тем, которые погрешали именно из этой горячности.
"Известно, военное дело, говорили солдаты, покричит да в морду даст, зато как он о солдатах заботится. Придешь на привал на маневрах -кому сухо спать, у кого сено или солома есть для солдата. Всегда у Петры Ивановича. Кто о больном позаботится? - всегда он, Петра Иванович. А что он шумит, так пускай его шумит". - Если полковая среда оставила во мне на всю жизнь доброе воспоминание, это обусловливается именно присутствием в ней таких горячих людей. Все военное дело всегда держалось и держится этими немногими, которые делают его с любовью. В общем не легка была жизнь этих людей. Русские армейские офицеры моего времени это были по преимуществу люди, обнесенные десертом в жизни. Трудно себе представить жизнь во всех отношениях более бедную, чем ихняя. Я знал в их числе людей многосемейных, которые были принуждены довольствоваться из солдатского котла, 142 потому что на иной обед у них не было средств. А о степени бессодержательности и бедности их жизни в духовном смысле может составить себе понятие лишь тот, кто наблюдал ее вблизи.
От этой скудости офицер обыкновенно искал забвения в водке. - Помню скатерть на небольшом столе. На ней нет ни одного живого места без сального пятна или красного следа наливки. На ней недопитые рюмки водки со следами сала от губ. И всякого вновь приходящего неумолимо заставляют пить "одну другую" - до восьми рюмок. Показать брезгливость перед сальной рюмкой значить смертельно обидеть. А вокруг стола сидят офицеры - красные, с усталыми, осовелыми глазами. Эго - компания людей, которые часов с двенадцати дня ежедневно пьяны. - "Смотрите на барона", указывают мне на усатого багрово-красного офицера. "Приезжает он раз в гостиницу, берет номер. У него требуют вида. А он вспылил - "пожалуйста без дерзости, я сегодня маковой росинки не пил, и вид у меня такой же, как у Вас".- Офицер этот со всегда заплетающимся языком кончил тем, что ослеп "от того, что ежедневно консомекал", как говорили его товарищи. И как мало нужно таким "завсегдатаям", чтобы опохмелиться. Две - три рюмки на вчерашний хмель, офицер уже готов. Ежедневное нервное возбуждение необходимо для этих людей, как способ забыть, что у них в жизни решительно ничего нет. Есть между ними такие, которые, думается мне, не вынесли бы жизни, если бы очнулись от хмеля. А разговор за столом - изо дня в день все те же всем надоевшие пьяные остротки и шутки, да профессиональные сплетни про военное начальство, либо военные анекдоты, двадцать раз слышанные, про то, как поручик срезал генерала. Генерал обратился к нему на ты, а тот ему в ответ: "скоро же мы с тобою на ты сошлись." Или анекдот о том, как 143 денщик нашел, что его офицер совсем похож на лева". - Да где ж ты видел лева? - спрашивает довольный офицер. "Да на иконе в церкви, - Христос на ем в Иерусалим едет". - Острота изо дня в день повторявшаяся заключалась в том, что офицеры рассказывали этот анекдот один об другом и при этом жирно смеялись. Некоторое разнообразие вносилось в полковую жизнь "торжественными случаями" - приездом начальства, полковым праздником или просто полковым обедом, какие устраивались иногда Маклаковым. Последний не упускал случая сказать речь, всегда исключительную по своему своеобразному военному стилю. - Помнится, полковой праздник совпал с освещением полковой церкви, выстроенной для Киевского полка городом Калугой в лагере. Был потом обед с корпусным командиром, головою и министром народного просвещения Деляновым. Маклаков "закатил" подобающую случаю речь. - Он сравнил полковую церковь с тою "походною церковью", которая сопровождала евреев во всех их странствиях. "Христос", сказал он, "подал нам пример военной дисциплины, он умер от того, что он повиновался, как и мы умирать должны от того, что мы должны повиноваться". Анекдотический Делянов, сидевший рядом, умилялся: "Мысли хорошие у полковника, мысли очень хорошие, но только можно было бы сказать покороче". Маклаков вообще любил смелые сравнения из Священного Писания: однажды, при открытии городского водопровода, он так мотивировал свой тост в честь городского головы: "легче было Моисею извлечь жезлом воду из скалы, чем нашему Ивану Кузьмичу извести деньги из карманов наших купцов на устройство водопровода". Таковы были верхи полковой жизни. Что же касается низов, то есть солдата, то в общем я сохранил о них весьма симпатическое впечатление. 144 В особенности меня поражала их бескорыстная услужливость. Бывало, мы отправлялись всею ротою купаться на Оку. Помню, как всякий солдат предлагал мне нести мой узел с бельем. Корысти, - видов на получение "на чай" тут несомненно не было. Когда я в первый раз вышел на стрельбу, махальные, узнав, что "их барин" стреляет, "намахали" мне две пули, между тем, как у меня не было ни одного попадания. Они были очень высокого мнения о моем общественном положении, и поэтому моя служба на равной ноге с ними очень льстила их самолюбию: "по штатскому в роде как полковник, а на царской службе - рядовой", так определяли они меня.
К этому присоединялось и наивное удивление перед моим образованием, и развитием. - "Вот это, барин, - винт хвоста" - говорил мне дядька, показывая сборку и разборку ружья, и тотчас переспрашивал: "какой это винт?" - Когда я повторял без осечки "винт хвоста" или еще более трудное выражение - "винт хвоста задержки", - он приходил в восторг. "Понял, сразу понял, восклицал он, иному некругу бьешься, объясняешь, а он в два месяца это не поймет". Когда меня стали обучать ходьбе и бегу под барабан, я, разумеется, сразу стал маршировать и бегать, не сбиваясь с такта, как бы не замедляли и ни ускоряли барабанный бой. - Это произвело впечатление чего-то гениального: унтер-офицеры со всей роты и с других рот удивленно глазели и восклицали: "Вот так так, - сразу понял, - иной солдат этого ни в жисть не поймет".
Офицерский экзамен, который я в конце концов с грехом пополам выдержал, - был сплошным анекдотом. Маклаков, который очень дорожил моим будущим офицерством, отпустил меня для этого от осенних маневров, и я мог готовиться с первого августа до половины сентября. 145 Этого, разумеется, было более, чем недостаточно, чтобы приготовить шесть наук и десять уставов. Потом в юнкерском училище на первом же экзамене тактики я чуть не погиб. Мне дали задачу - построить в боевое расположение полк пехоты, две батареи артиллерии, да несколько эскадронов кавалерии. План должен был быть сделан в масштабе. Между тем раньше того я не только не умел чертить, мне не пришлось решать ни одной задачи в жизни.
Со смелостью отчаяния я начал чертить: где круг поставлю, где квадрат, где крестик. - Теоретически я умел рассказывать соответствующие главы из тактики. Поэтому я вдруг решился: "господин полковник, сказал я, - задача готова".
"Расскажите, как Вы ее решали", сказал он мне. - Это меня спасло: "теоретически" я умел рассказать очень много. Начальник юнкерского училища, в общем свирепый полковник с невероятными усами, видимо начал смягчаться. "Ну, покажите, однако же, Ваш чертеж" - сказал он мне. Тут я должен был обнаружить мой чертеж. который до тех пор я тщательно закрывал руками. Полковник вдруг как фыркнет и как швырнет чертеж в сторону. - "После, после об этом будем говорить". - И после экзамена, также неважного, он стал разбирать мой чертеж. "Kaк Вы могли начертить то, что Вы начертили- вопреки всему, что Вы говорили. Вы говорите, что позиция должна стоять фронтом к неприятелю, она поставлена у Вас как раз флангом: Вы говорите, что артиллерии нужен широкий обстрел, между тем она у Вас жарит в упор прямо в лес. Что Вы сделали с Вашей кавалерией, - Вы ее утопили в ручье. Ступайте домой". Я спросил сконфуженно, как же экзамен. - "Когда Вы провалитесь, Вам скажут, а теперь кругом марш". 146 Хотя он на меня покрикивал и фыркал, юнкера, хорошо знавшие своего начальника, были поражены его милостивым отношением и предрекали, что моя судьба решена в мою пользу: теперь он будет Вас за уши вытягивать, - у Вас гвардейский рост, а это он любит". - Так и случилось. Из тактики я получил всего шесть баллов, прочие же экзамены были благополучнее. Я выдержал, был переименован в подпрапорщики и вернулся в полк - дожидаться увольнения в запас с производством в офицеры. Маклакову было грустно со мной расставаться, он уговаривал меня готовиться в Военную Академию. - "Покажите Ваши силы, говорил он, - я, мол, и не такого профессора сломаю, - военным профессором буду" - к огорчению его я остался непреклонен, но решил его утешить.
Защищая диссертацию pro venia legendi в Демидовском Юридическом Лицее в Ярославле несколькими месяцами позже, я просил, чтобы в провозглашении вердикта меня назвали: "кандидатом прав и подпоручиком запаса". Маклаков, узнав об этом, растаял. Когда в следующее лето я уже в качестве гостя обедал на полковом. празднике, Маклаков, порядочно подвыпивший, поманил меня рукой и представил генералу: "Позвольте, Ваше Превосходительство, Вам представить подпоручика и профессора, который, когда его провозгласили, ну, как бишь это у них делается, - когда ему сказали - ну Вы магистр, а он ответил: Нет-с, позвольте, я подпоручик Киевского полка. - За его здоровье". - Генерал встал и торжественно молвил: "С особым удовольствием поддерживаю этот тост. Отрадно видеть русского дворянина, который гордится прежде всего тем, чти он - подпоручик Киевского полка".
ЧАСТЬ II.
ГОДЫУЧЕБНОЙ И УЧЕНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
I. Начало преподавательской деятельности.
Демидовский Лицей.
Моя преподавательская деятельность по окончании курса Университета началась гораздо раньше, чем я считал это возможным. В Maе 1885 года я выдержал последний университетский экзамен, а в апреле 1886 года я уже получил звание приват-доцента Демидовского Юридического Лицея в Ярославле.
Это оказалось возможным благодаря своеобразной особенности устава Демидовского Лицея. В Университете можно приобрести звание приват-доцента не ранее, как через три года по окончании курса; между тем в лицее можно получить это звание когда угодно - при условии защиты небольшой диссертации pro venia legendi и прочтены двух пробных лекций.
Узнав об этом от моего дяди - Бориса Алексеевича Лопухина, который был в то время Председателем Ярославского Окружного Суда, я уже зимою поспешил в Ярославль и подал прошение о допущении к защите диссертации. - В качестве диссертации послужила мне упомянутая уже брошюра "О рабстве в древней Греции", - моя кандидатская работа. Совет Лицея постановил к защите меня допустить, а самую работу - напечатать во "Временнике" Демидовского Юридического Лицея. В случае успешной защиты предполагалось поручить мне преподавание "Истории Философии Права", которая как раз в то время никем не преподавалась. 148 Профессоров, компетентных в той области, к которой относилась моя работа, в то время в Лице не было, но я - двадцатидвухлетний молодой человек - не отдавал себе отчета в степени неподготовленности моих оппонентов и потому готовился к диспуту с большим волнением. - Накануне самого диспута я провел ночь почти без сна.
Сам по себе диспут на право приват-доцентуры - не Бог весть что. Но в небольшом провинциальном городе, при отсутствии иных ученых диспутов (Лицей ученых степеней не давал), - он разросся в целое общественное событие. Съехался меня слушать весь город, - и губернатор и генерал - Начальник дивизии и иные высокопоставленные лица. Актовый зал лицея быль битком набит. Когда я, подъезжая к лицею, увидел вереницу карет, волнение мое удвоилось; когда же передо мною предстал в треуголке и с булавой швейцар, коего я доселе обыкновенно видал в заштопанном и засаленном мундире, я ощутил испуг и даже минуту раскаяния. - Boт какая помпа ради меня, вот сколько народу съехалось меня слушать и вдруг среди этой торжественной обстановки я провалюсь. Зачем я это все затеял!
Когда я начал вступительную речь, я был успокоен твердым звуком моего голоса. Потом я был подбодрен теми возражениями. который мне делались. Главный оппонент - профессор Полицейского Права - Иван Трофимович Тарасов между прочим спрашивал меня, как это я решаюсь говорить о стихийном элементе, как изначальном моменте греческой религии, между тем как "можно доказать, что стихийный момент был внесен в греческую религию уже после Гомера". Я ему указал, как у Гомера Зевес мечет молнии, а Посейдон приводит в движение волны морские, и он умолк: послe этого и нескольких других 149 возражений в этом роде я почувствовал себя полным хозяином диспута: мне стало ясно, что я могу делать с моими оппонентами все, что хочу.-Второй оппонент - Владимир Егорович Щеглов мог поставить на ноги лишь одно общее возражение, которое он применял ко всякой исторической работе, о чем бы она не трактовала: "автор не в достаточной мере применил рекомендованный Огюстом Контом сравнительно-исторический метод".
Я до того успокоился, что стал с интересом и вниманием разглядывать отдельные фигуры в публике. - Особенно развлекали меня в первом ряду губернатор и генерал, сидевшие рядом. Оба, видимо, дремали и сидели, свесивши головы в противоположные стороны; меня забавляла мысль, что они оба вместе образуют двуглавого орла. Генерал, впрочем, высказывал потом свои размышления.