Гришем-Ярд
27 сентября 1882
Последние недели я пребывала в столь подавленном состоянии духа, что никак не могла начать новый дневник. Записывать мне решительно нечего, но попытаться все же надо, пока воля не покинула меня окончательно. Все утро я, по обыкновению, укладывала посылки для дяди, а во второй половине дня, пока он ходил на распродажу, присматривала за лавкой, где так и не появился ни один посетитель. Как медленно тянутся часы! Дни стремительно укорачиваются, и лавка кажется еще более мрачной и унылой, чем всегда.
В жизни не представляла, что книги могут производить столь тягостное впечатление. Я любила нашу маленькую библиотеку в Нитоне, умиротворяющий запах переплетных крышек и теплые цвета корешков с тускло-золотым тиснением, но здесь книги заражают все вокруг сыростью и плесенью. Невзирая на дядины старания проветривать помещения, страницы томов испещрены серовато-синими пятнами, похожими на шляпки поганок; споры плесени летают в воздухе и забивают дыхательные пути. И за все это время я не нашла здесь ни единой книги, которую мне хотелось бы прочитать.
Я пыталась смириться со своей участью, и я понимаю, что должна быть благодарна дяде, приютившему меня, но для него я всего лишь полезный работник, более дешевый и добросовестный, чем мальчишка, который раньше занимался посылками. Если бы я сказала: «Дядя, я умираю от тоски и одиночества», он не нашелся бы что ответить, а скорее всего, даже и не понял бы, о чем я.
Нет, еще одну зиму сидения в лавке за упаковкой книг для неизвестных мне пожилых священников я просто не вынесу. Но какой у меня выбор? Я не могу жить самостоятельно, пока не найду какое-нибудь постоянное занятие. Я продолжаю повторять себе, что надо бы обучиться машинописи; лучше уж целыми днями перепечатывать слова других людей, чем томиться здесь. Однако я ничего для этого не делаю — и все не соберусь написать мистеру Везереллу, чтобы спросить насчет завещания тети Вайды, которое наверняка уже утверждено, ведь скоро год, как она умерла.
Продолжаю спустя несколько времени. Я только сейчас очнулась от транса, в котором пристально смотрела на свое отражение в оконном стекле, пытаясь заставить его пошевелиться и заговорить со мной, как я часто делала в Нитоне, стоя перед зеркалом. Ах, если бы у меня была сестра! Сумей я вызвать Розину сейчас — что бы она сказала мне? Презрительно высмеяла бы за хандру и велела бы собрать все свое мужество и сделать хоть что-нибудь, чтобы выбраться из трясины уныния, — но что именно?
Как насчет двухсот фунтов, оставленных мне матушкой? Все в один голос говорят, что тратить свой капитал нельзя, но, по крайней мере, я бы немного посмотрела мир (Розина была бы рада за меня; надеюсь, и матушка тоже), а возможно, и нашла бы наконец друга. Нет, я все-таки напишу мистеру Везереллу — и напишу прямо сейчас, пока моя решимость не ослабла.
Гришем-Ярд
Понедельник, 2 октября 1882
К великому своему удивлению, сегодня утром я получила письмо из Плимута от некоего мистера Ловелла — в нем говорилось, что мистер Везерелл уже несколько месяцев болеет (отсюда задержка с улаживанием тетушкиных дел) и что на моем счете находится сумма в двести двенадцать фунтов одиннадцать шиллингов и восемь пенсов. К письму прилагался запечатанный пакет с надписью, гласящей: «Бумаги, отданные на хранение миссис Эмилией Феррарс 22 ноября 1867 года и оставленные для дальнейшего хранения по распоряжению мисс Вайды Редфорд от 7 июня 1871 года, в согласии с завещанием миссис Феррарс». В пакете оказалась пачка писем, перевязанных выцветшей голубой ленточкой; все они адресованы моей матушке в Вест-Хилл-коттедж, Неттлфорд.
Я снова и снова перечитывала письма Розины Вентворт, как в свое время, несомненно, делала моя матушка: местами листки протерлись насквозь на сгибах. Вот почему я назвала свою воображаемую сестру Розиной, — судя по всему, в детстве я случайно услышала разговор матушки и тети Вайды про нее, но по своему малолетству не поняла, о чем именно идет речь. Почему же они никогда не упоминали о Розине при мне? Удалось ей сбежать с Феликсом Мордаунтом или же отец все-таки поймал бедняжку и посадил под замок — а то и вовсе убил, как наверняка убил ее сестру? И если матушка хотела, чтобы эти письма оказались в моих руках по достижении мной совершеннолетия, разве она не оставила бы мне записку с объяснением — почему?
Возможно, она так и собиралась поступить, но сердце отказало прежде времени — она отослала пакет мистеру Везереллу всего за несколько недель до смерти. И не потому ль отослала, что предвидела свою скорую кончину? А все, что она оставила у тети Вайды, погибло вместе с нашим коттеджем.
Дядя Джозайя, разумеется, говорит, что в жизни не слышал ни о Розине Вентворт, ни о Феликсе Мордаунте, «но ведь столько лет прошло, моя дорогая, я вполне мог и забыть… если только ты не имеешь в виду доктора Мордаунта из Эйлсбери, теолога Яковинской эпохи, — у меня в задней комнате хранится неполное собрание его сочинений…» Он даже не изъявил желания прочитать письма.
Сегодня ближе к вечеру я отправилась на Портленд-плейс и долго бродила там, разглядывая огромные дома и гадая, в каком из них жила Розина. Там есть один, чей мрачный, неприветливый облик отвечает описанию, но утверждать что-либо с уверенностью нельзя.
Уже пробило одиннадцать, и в доме стоит мертвая тишина. У меня такое ощущение, будто многие дни я спала наяву и письма Розины разбудили меня. Я должна выяснить, что с ней сталось. Но как?
Вторник, 3 октября
Сегодня утром я написала мистеру Ловеллу письмо с вопросом, может ли он рассказать мне что-нибудь о Розине Вентворт или Феликсе Мордаунте? А едва я вернулась из почтовой конторы, как мне доставили в высшей степени странное письмо от него. В нем говорилось: «Если вы еще не вскрыли пакет, приложенный к вчерашнему моему посланию, я настоятельнейше прошу вас при первой же возможности вернуть мне оный нераспечатанным. И даже если вы уже ознакомились с содержимым пакета, я все равно буду глубоко вам признателен, коли вы мне его возвратите». Оказывается, письма Розины надлежало хранить вместе с другим запечатанным пакетом, который моя матушка отослала поверенному позже, и «согласно распоряжению вашей покойной матери пакет сей надлежало передать вам только и единственно при соблюдении некоего условия» — но какого именно, мистер Ловелл не уточнил.
Невзирая на свой старомодный витиеватый слог, мистер Ловелл — Генри Ловелл — производит впечатление совсем еще молодого человека. Он приносит мне «самые смиренные извинения», что совершенно не в духе убеленных сединами юристов. Читая между строк, я пришла к заключению, что мистер Везерелл неожиданно явился в контору, узнал об оплошности мистера Ловелла и крепко его отругал. Но что это может значить? Я тотчас же написала ответ, в котором сообщала, что хотела бы оставить письма у себя, если это не возбраняется законом, и просила объяснить, что мне нужно сделать, дабы получить в свое распоряжение остальные бумаги. Все письма Розины я на всякий случай скопировала на последние страницы этого дневника.
Четверг, 5 октября
Ответ мистера Ловелла на мое письмо совсем уже странный. «К глубочайшему моему сожалению, распоряжения вашей покойной матери прямо и недвусмысленно запрещают нам разглашать условие, на котором упомянутый пакет может быть вам переслан. Равным образом нам запрещено сообщать какие-либо сведения касательно содержимого пакета, а посему я не имею возможности ответить на вопросы, заданные вами в вашем предыдущем письме от второго числа сего месяца». Далее мистер Ловелл пишет, что, поскольку я уже прочитала письма, я могу оставить их у себя, коли желаю, и выражает искреннее сожаление, что не может продолжать со мной переписку по данному предмету.
Это не имеет никакого смысла — разве только упомянутое условие состоит в том, что я могу получить на руки бумаги лишь по достижении, к примеру, двадцати пяти лет. Но в таком случае почему бы так и не сказать? Или матушка не хотела, чтобы бумаги попали ко мне, пока (или если) я не выйду замуж? Поскольку в них содержится нечто непристойное или скандальное? Но что это может быть и почему она не сочла нужным вообще скрыть это от меня? И откуда мистер Ловелл узнает, выполнила я условие или нет, если мне нельзя затрагивать эту тему в переписке с ним?
В основе тайны, я уверена, лежит судьба Розины. Матушка явно любила ее, и я наверняка тоже полюбила бы, когда бы могла с ней встретиться… но вдруг она еще жива?
Ладно, если юристы отказываются мне помочь, я должна изыскать другой способ. Но какой? Просмотрев сегодня в лавке дядины адресные книги, я нашла несколько дюжин Вентвортов в одном только Лондоне, но ни единого Мордаунта. А что, если поместить сообщение в колонке частных объявлений «Таймс»? Мама и Розина были кузинами, значит, я прихожусь ей двоюродной племянницей, а родилась Розина в 1839 году… Можно написать так: «Родственница разыскивает Розину Вентворт (1839 г. р.), последнее известное место проживания — Портленд-плейс (1859–1860 гг.). Просьба всем располагающим какими-либо сведениями о ней писать мисс Феррарс в книжную лавку мистера Редфорда, Гришем-Ярд, Блумсбери». Дяде Джозайе говорить про объявление не обязательно, если только оно случайно не попадется ему на глаза.
Но вдруг отец Розины все еще жив? Не подвергну ли я таким образом ее опасности — да и себя тоже, коли на то пошло. Конечно нет: сейчас он уже глубокий старик, и худшее, что может сделать, — это явиться в лавку и устроить скандал (хотя это будет весьма неприятно). А если Розине удавалось скрываться от него все эти годы… нет, лучшего способа не придумать. Завтра же отправлюсь на Флит-стрит и размещу объявление в газете.
Понедельник, 9 октября
Никаких откликов на объявление. Глупо было надеяться, что кто-то отзовется. Сегодня я нашла потрепанную адресную книгу Лондона за 1862 год и внимательно просмотрела список проживавших на Портленд-плейс. Однако никаких Вентвортов там не значится. Не нашла я и никаких Мордаунтов в справочнике «Представители английской знати». Что мне делать?
Среда, 11 октября
Мои молитвы услышаны! Вчера во второй половине дня я осталась в лавке одна, и всего через четверть часа после ухода дяди в дверях появилась прекрасно одетая молодая дама. Она была в переливчатом синем платье с кремовой отделкой и шляпке в тон; сочные цвета волшебно мерцали в полумраке. Я сидела за конторкой и глазела на нее, наверное, секунд десять, прежде чем она меня заметила. Моего роста и телосложения, с такими же, как у меня, каштановыми волосами, женщина эта показалась мне смутно знакомой, хотя я точно знала, что никогда прежде ее не видела. Когда наши взгляды встретились, мне почудилось, будто по лицу ее скользнула тень узнавания, уже в следующий миг сменившаяся неуверенной улыбкой.
— Прошу прощения, — промолвила она. — Надеюсь, я вам не помешала, но не вы ли будете мисс Феррарс? — Говорила она тихим взволнованным голосом с едва заметным иностранным акцентом.
— Да, я мисс Феррарс. Не угодно ли войти?
С бьющимся сердцем я встала, чтобы поприветствовать гостью. Что-то в разрезе и посадке ее ясных карих глаз усилило во мне чувство, будто я где-то видела ее раньше. Затянутая в перчатку рука слабо дрогнула в моей — такая легкая, едва уловимая вибрация, словно между нами прошел электрический разряд.
— Меня зовут Люсия Эрден… — Фамилию «Эрден» девушка произнесла на французский манер. — И я здесь по поводу вашего объявления… только пришла я в надежде, что вы поможете мне. Видите ли, имя Розина Вентворт мне знакомо — я слышала его однажды в детстве, — но я понятия не имею, кто она такая, а равно не знаю, почему сердце настойчиво велело мне воспользоваться возможностью разузнать о ней, когда я прочитала ваше объявление.
— Это очень странно… прошу вас, присаживайтесь; здесь темно, к сожалению, но я должна оставаться в лавке до возвращения моего дяди… так вот, это очень странно, поскольку ровно то же самое я могу сказать о себе. Но сначала, мисс Эрден, не изволите ли рассказать мне, при каких обстоятельствах вы слышали о Розине Вентворт и почему она вас интересует.
— Да, разумеется. Дело в том, мисс Феррарс, что я единственный ребенок в семье, всю жизнь прожила в Европе и в Англию приехала впервые. Мой отец Жюль Эрден был француз и много старше моей матери — он умер, когда я была еще ребенком, — но моя мать выросла в Англии. Я потеряла ее всего год назад.
— Искренне вам соболезную.
— Как ни странно, — продолжала мисс Эрден, — я совершенно ничего не знаю о своих родственниках по одной и другой линии. Матушка решительно не желала говорить о своем прошлом; складывалось впечатление, будто ее жизнь началась в день моего появления на свет. Она всегда повторяла лишь одно: мол, в Англии она была так несчастлива, что не вернется туда ни за какие блага и вообще хочет все забыть. Как я ни упрашивала ее, как ни умоляла — все без толку. Матушка была образованна и много читала, в основном английских авторов; оставаясь наедине, мы с ней говорили только по-английски. Думаю, она происходила из богатой семьи — возможно, очень богатой, — но мы жили на скромный доход, оставленный отцом. В пересчете на английские деньги это составило бы не более двухсот фунтов в год, но на континенте жизнь гораздо дешевле. Собственного дома у нас не было, мы часто переезжали с места на место — я жила в Риме, во Флоренции, в Париже, Мадриде…
— Ах, как чудесно!
— Вы не говорили бы так, если бы провели всю жизнь в пансионах и меблированных комнатах, постоянно упаковывая и распаковывая чемоданы, постоянно расставаясь с людьми, к которым едва начали привязываться. Когда повидаешь столько великих памятников архитектуры, сколько повидала я на своем недолгом веку, начинает казаться, что все они на одно лицо. Будь у меня сестра, мы бы с ней находили утешение в обществе друг друга… но вы спрашивали про Розину Вентворт… Так вот, когда мне было лет семь, матушке нанес визит один человек. Даже не помню точно, где происходило дело, но думаю, что в Руане. Мы жили в коттедже, и там был сад с озером — настоящий подарок для меня. Прячась от воображаемого великана-людоеда, я заползла под свисающие до самой земли ветви дерева и вдруг услышала приближающиеся голоса. Украдкой выглянув из своего укрытия, я увидела матушку и высокого мужчину с землистым лицом, очень худого и сутулого, а немного погодя поняла, что разговаривают они по-английски. Я услышала, как мужчина говорит «я сохранил вашу тайну», а потом что-то вроде «но ей нельзя здесь оставаться» или «вам нельзя здесь оставаться». Матушкин ответ я не разобрала, но, когда они проходили мимо моего укрытия, незнакомец сказал что-то про Розину Вентворт. Мой слух уловил только имя и резкое восклицание, вырвавшееся у матушки, а потом голоса стихли в отдалении… Ко времени, когда я вернулась в дом, гость уже отбыл и матушка стояла у окна, отрешенно глядя на деревья. Услышав мои шаги, она вся вздрогнула и резко повернулась ко мне, а потом постаралась сделать вид, будто вовсе не испугалась. На мой вопрос, что за человек приходил к ней, она ответила: «Какой такой человек? Должно быть, тебе привиделось». Даже когда я сказала, где именно пряталась в саду, она все равно упорно твердила, что меня просто сморила дремота и мне все пригрезилось. Наконец я спросила: «Мама, кто такая Розина Вентворт?» — а она вдруг мертвенно побледнела и выкрикнула: «Что еще ты слышала?» — да с такой яростью, что у меня душа ушла в пятки. Я повторила ей все слова, случайно мной услышанные, клятвенно заверила, что вовсе не шпионила за ней (матушка сурово порицала всякое подслушивание), и минуту спустя она принялась утешать меня и опять попыталась убедить, что мне все привиделось. А на следующий день мы навсегда покинули коттедж… Больше я никогда не спрашивала матушку про Розину Вентворт, но имя это запечатлелось в моей памяти, и когда я увидела ваше объявление, то сразу поняла, что непременно должна встретиться с вами.
— Все это в высшей степени необычно! — воскликнула я и тотчас поведала собеседнице о зеркале и моей воображаемой сестре Розине.
Далее я собиралась прямо перейти к рассказу о письмах Розины Вентворт, но Люсия (так я уже называла свою новую знакомую по ее просьбе) была настолько очарована моими детскими воспоминаниями и задала мне столько вопросов, что в конечном счете я рассказала о своем прошлом во всех подробностях. Не раз я пыталась перевести разговор на нее — ведь моя жизнь казалась такой заурядной и скучной по сравнению с ее жизнью, — но она решительно пресекала все мои попытки.
— Вы просто не представляете, — говорила Люсия, — что за счастье встретить человека, познавшего радости упорядоченной и спокойной жизни, о какой я всегда мечтала, и связанного крепкими узами любви со своими родными.
В течение всего разговора я постоянно ловила на себе ее взгляд, жадно исследующий все до мельчайшей черты моей внешности, и чувствовала себя смущенной и польщенной одновременно. Со времени матушкиной смерти никто не слушал меня с таким вниманием. Когда я дошла до рассказа об оползне, унесшем с собой наш коттедж, и ужасах, пережитых нами с тетушкой на скале, Люсия страшно побледнела и резко качнулась вперед в кресле. Испугавшись, что она сейчас лишится чувств, я бросилась к ней и обхватила обеими руками, а в следующую минуту вдруг с мучительной ясностью осознала, как давно уже никого не обнимала и как мне не хватало такой близости все последнее время.
Я долго стояла на коленях перед Люсией, чья голова покоилась на моем плече и щека прижималась к моей щеке, но наконец она отстранилась от меня с явной неохотой и снова села прямо. Мы обе начали извиняться — она за то, что так разволновалась, а я за то, что расстроила ее, — и всячески успокаивать друг друга, а потом Люсия призналась, что весь день ничего не ела, если не считать скудного завтрака, состоявшего из тоста и чашки чая.
— Где же вы проживаете? — спросила я.
— В гостинице для непьющих в Мэрилебоне. Я весьма ограничена в средствах — имею всего сто фунтов ежегодного дохода сверх небольшого капитала, — но тем не менее исполнена решимости остаться в Англии. Конечно, мои наряды стоят немалых денег, но я должна хорошо одеваться, поскольку у меня нет ни друзей, ни родственников, ни знакомых, которые могли бы дать мне рекомендацию. Я думаю поступить на сцену, но сначала хочу посмотреть Лондон.
— Мне бы очень хотелось стать вашим другом, — сказала я. — И уж конечно, я не позволю вам умереть от голода. Пойдемте со мной наверх: вы должны поесть, а потом я покажу вам письма Розины Вентворт.
Она изумленно взглянула на меня:
— Но откуда у вас ее письма, если вы потеряли все имущество вместе с вашим домом?
— Моя матушка оставила их — и другие бумаги, к которым у меня нет доступа, — на хранение нашему поверенному. Чуть позже я все расскажу вам.
Я без раздумий закрыла лавку и помогла девушке встать с кресла, с облегчением заметив, что румянец постепенно возвращается на ее лицо.
Когда Люсия перекусила — она попросила лишь чашку чая да кусочек хлеба с маслом и ела без особого аппетита, невзирая на голод, — мы поднялись в мою маленькую гостиную, где я поведала о странном распоряжении своей матери и сидела рядом с новой знакомицей на диване, пока она с напряженным вниманием читала письма. От бледных солнечных лучей, косо падавших сквозь пыльное окно, сочные краски ее переливчатого наряда сделались еще ярче и в ее волосах — высоко заколотых на затылке, в точности как у меня, — вспыхивали крохотные искорки. Закончив читать, Люсия с минуту молчала, перебирая письма с таким видом, словно не верила, что держит их в руках.
— Странно, — наконец промолвила она, — но у меня такое ощущение, будто я давно знаю Розину. Мама тоже любила фортепьяно и музицировала с большим искусством при каждой возможности…
Мы посмотрели друга на друга, и во взгляде Люсии я прочла ту же самую догадку, что осенила меня.
— Люсия… позвольте спросить, сколько вам лет?
— Двадцать один.
— А когда у вас день рождения?
— Че…четырнадцатого февраля.
— Значит, на свет вы появились ровно за месяц до меня… и спустя девять с небольшим месяцев со дня последнего письма Розины. И ваша матушка любила фортепьяно и никогда не рассказывала о своем прошлом.
Бумажные листки захрустели в судорожно стиснувшихся пальцах Люсии. Она отложила письма в сторону и медленно повернулась ко мне, словно пробуждаясь ото сна.
— Это все объясняет, — тихо произнесла она. — Почему мы никогда не задерживались долго на одном месте… почему мама никогда никому не сообщала, куда мы направляемся дальше… почему меня неудержимо повлекло сюда сегодня… Это судьба, вы правильно сказали… Вот о чем говорил серолицый мужчина тогда в саду: он хранил матушкину тайну, но кто-то узнал, что Розина Вентворт находится в Руане… поэтому мы и бежали оттуда на следующий же день.
Ее сцепленные на коленях руки дрожали, на щеках выступили алые пятна.
— Конечно же, это означает, что я… что мама не была замужем, когда…
— Мы этого не знаем наверное. — Я накрыла ладонью ее руки, совсем ледяные. — Возможно, Феликс Мордаунт женился на ней, а потом… с ним что-то случилось.
— Нет, вне всякого сомнения, он соблазнил и бросил ее, как и опасалась служанка Лили. Мама часто предостерегала меня. «Когда ты полюбишь, — говорила она, — не доверяй своему сердцу, внимай лишь голосу рассудка. Чтобы соблазнить тебя, мужчина скажет все, что угодно, посулит все, что угодно, причем совершенно искренне, но, как только ты отдашься, он потеряет всякий интерес к тебе и уйдет, даже не оглянувшись». Я всегда понимала, что мама знает это по горькому опыту, хотя она так и не призналась в этом.
— Даже если вы правы, ваш отец — я имею в виду Жюля Эрдена — проявил к ней сочувствие… И по закону вы его дочь, — добавила я не так уверенно, как мне хотелось бы.
— Скорее всего, никакого Жюля Эрдена и не существовало вовсе. Неужто пожилой француз женился бы на безденежной англичанке, от которой отрекся отец и которая носит под сердцем ребенка от другого мужчины? Скорее всего, мама просто выдумала его из соображений приличия.
— А каким именем называлась ваша матушка? — спросила я.
— Маделин.
— А… когда у нее был день рождения?
— Двадцать седьмого июля — она никогда мне не говорила, сколько ей лет. В детстве я часто восхищалась, какая у меня молодая и красивая мама. Но потом на ее лице пролегли морщины, и она все больше худела с каждым годом… Понятное дело, бедняжку преждевременно состарил вечный страх…
— А от чего она умерла?
— Сердце отказало, как и у вашей матушки. Мы поднимались по лестнице в пансионе — в прошлом декабре, в Париже, — и она вдруг кашлянула, потом глубоко вздохнула, и у нее подкосились ноги. Я подхватила ее… думала, с ней приключился обморок, но она испустила дух у меня на руках.
— Мне очень жаль, — сказала я, растирая холодные руки Люсии. — Как странно, что наши матери обе… впрочем, не так уж странно, если они состояли в двоюродном родстве… хотя, конечно, мы не можем быть уверены.
На миг я усомнилась: а вдруг это всего лишь случайное совпадение? Если Розина превратилась в Маделин Эрден, она наверняка продолжала бы писать моей матушке. Но возможно, она и писала; возможно, именно эти письма и хранятся у мистера Везерелла.
— А я уверена! — воскликнула Люсия, глядя на меня сияющими глазами. Сейчас она походила на невиданную райскую птицу, слетевшую на землю. — Во мне говорит голос крови. Мы с вами очень похожи внешне и думаем одинаково; у меня такое чувство, будто я знаю вас всю жизнь.
— И у меня такое же. — Я порывисто обняла Люсию. — Ах, если бы только эти письма попали мне в руки, когда Розина… ваша матушка… была еще жива! Мне бы очень хотелось познакомиться с ней — и узнать вас пораньше.
— Да, жаль, что такого не случилось. Но даже если бы мама увидела ваше объявление, она не откликнулась бы на него.
— Пожалуй… из страха перед отцом, — согласилась я.
Люсия недоверчиво потрясла головой, снова разглядывая письма Розины. Внезапно меня осенила ужасная мысль:
— Но если он все еще жив, он ведь тоже мог увидеть мое объявление. Возможно, теперь вам грозит опасность — по моей вине!
Она подняла глаза и улыбнулась с легкой грустью:
— Если бы вы не дали объявление, Джорджина, мы с вами никогда не встретились бы. Что же касается Томаса Вентворта, сейчас он уже глубокий старик и…
— Люсия… почему вы назвали его Томасом Вентвортом?
Она вздрогнула и испуганно взглянула на меня:
— Должно быть, где-то здесь прочитала.
— Уверена, Розина ни разу не упоминает имя своего отца.
Мы снова внимательно просмотрели все письма, строчка за строчкой, но имени Томас нигде не нашли.
— Люсия, вы понимаете, что это значит? — взволнованно спросила я. — Видимо, вы случайно услышали, как ваша матушка или еще кто-нибудь говорит о нем. Точно так же когда-то в моей голове всплыло имя Розина.
Наши плечи соприкасались, и я чувствовала слабую дрожь, волнами пробегающую по телу девушки.
— Очень может статься. Наверное, тот серолицый мужчина…
— Вы его видели когда-нибудь впоследствии?
— Нет, ни разу.
— Во всяком случае, он был вашим другом. А не оставила ли вам Розина… ваша матушка… какие-нибудь письма или документы?
— Нет. Она получала письма чрезвычайно редко — при мне, по крайней мере, — и сжигала их сразу по прочтении. Все ее имущество состояло из одежды, articles de toilette — забыла английское слово… нескольких предметов первой необходимости и свободно помещалось в один дорожный сундучок. Мама и меня приучила довольствоваться малым. «Собственность связывает и обременяет, — говорила она. — Лишний груз, да и только. Чем меньше у нас вещей, тем мы свободнее».
— А ваш доход? Вы сказали, что имеете сто фунтов ежегодного дохода. Вам известно, с чего он?
— До сегодняшнего дня я полагала, что с капитала Жюля Эрдена. Я могла бы написать своим адвокатам в Париже. Но это же французские юристы: если вы забудете собственное имя, они найдут причины не сообщать его вам.
— Английские юристы ничем не лучше, — сказала я. — Мне нужно любым способом выяснить, какое же условие я должна выполнить, чтобы увидеть остальные бумаги, оставленные мне матушкой. Ведь письма Розины — я вам говорила? — оказались у меня по ошибке. Я вот думаю, не хотела ли моя матушка защитить Розину таким образом? Запретив передавать письма в мои руки, покуда Томас Вентворт не умрет? Но тогда получается…
— Что он все еще жив, — закончила за меня Люсия, содрогаясь всем телом. — И это чудовище — мой дед! Даже подумать страшно.
— Но почему Розина не поехала в Неттлфорд? — воскликнула я. — После того, как Феликс Мордаунт ее бросил, я имею в виду. Моя матушка укрывала бы ее у себя до вашего рождения. А после смерти моего отца мы все жили бы у тети Вайды в Нитоне; и мы с вами выросли бы вместе… Как счастливы мы могли бы быть!
— Да, — промолвила Люсия, вновь перебирая письма. — Но неужели вы не понимаете — почему?
— Розина пишет «я не хочу навлекать на вас гнев своего отца» или что-то вроде, но я точно знаю, что матушка без раздумий приняла бы ее в свой дом, и тетя Вайда тоже. С нами вы жили бы гораздо спокойнее и гораздо счастливее, чем в одиночестве на континенте, где никто даже не знал, кто вы такие.
— Но стыд, Джорджина, стыд! Ведь весь Лондон знал, что она сбежала с Феликсом Мордаунтом. И потом родить ребенка вне брака… Какой же тяжелой обузой я была для нее, наверное!
— Вы не должны так думать — никогда!
Я обняла Люсию и попыталась представить, что бы я чувствовала на ее месте: гнев на Феликса Мордаунта, безусловно; жалость к матери, конечно же, но никак не стыд — ни за нее, ни за себя. Может, у меня недостаточно развито нравственное чувство? Тетю Вайду уж точно никогда не волновало мнение света. В моих последних словах, обращенных к Люсии, мне послышалось эхо давних тетушкиных слов, произнесенных с великой горячностью: «Ты была ее радостью, ее счастьем. Знай это — и не задавай больше никаких вопросов!» Я гладила Люсию по волосам и ласково утешала, отчасти жалея, что показала ей письма (однако могла ли я утаить их от нее?), но одновременно наслаждаясь теплом наших объятий, невзирая на все свое смущение.
Когда она наконец успокоилась, я поведала про памятный разговор у маяка, когда я высказала предположение, что матушка надорвала сердце, рожая меня, а тетя Вайда ответила мне словами, в которых я всегда впоследствии находила утешение.
— Вы с матушкой очень любили друг друга, правда ведь? — спросила я.
— О да… я ни разу в жизни не усомнилась в ее любви.
— Вот и подумайте, насколько несчастнее она была бы без вас. Двери в общество закрылись для нее в день, когда она бежала с Феликсом Мордаунтом. Но настоящие друзья — вроде моей матушки — ни при каких обстоятельствах не отвернулись бы от нее…
— Хотелось бы в это верить, — вздохнула Люсия.
— Я убеждена, все ваши сомнения рассеются, когда мы увидим остальные письма. И вот что, Люсия…
— Да?
— Пусть это останется между нами: больше никому знать не нужно. Мы даже моему дяде не расскажем. Хотя если бы и рассказали, ничего не изменилось бы: он интересуется только своей лавкой и уже через пять минут все забыл бы начисто. Для окружающих вы будете просто моей подругой мисс Эрден.
Когда я произносила последние слова, меня вдруг охватило головокружительное чувство нереальности, словно я смотрю на нас двоих откуда-то из-под самого потолка. Не иначе я просто сплю и вижу сон? И настолько сильным было это ощущение, что я впилась ногтями в свое запястье.
— Вы очень добры, — услышала я голос Люсии. — И ваши чувства мне понятны: у меня тоже голова идет кругом.
Я подняла взгляд и увидела, что она улыбается.
— Извините, — неловко пробормотала я. — Я не хотела… просто… я была бесконечно одинока здесь и страстно мечтала о друге… Но вы, безусловно, потрясены стократ сильнее меня — ведь вся ваша жизнь меняется у вас на глазах.
— О да… и все же мне кажется, я всегда ожидала чего-то подобного. В конце концов, моя матушка какой была, такой и осталась для меня. Все это не означает, что она любила меня меньше, чем я думала. Наоборот — больше, гораздо больше… как представишь, какие душевные муки она терпела каждый день.
Я уже понимала, что не могу потерять Люсию. Дядя Джозайя придет в полнейшее замешательство, но если я стану оплачивать ее содержание…
— Люсия, — решительно сказала я, — почему бы вам не поселиться здесь со мной, чем жить в гостинице? Вы можете занять спальню этажом ниже; нам нужно будет хорошенько проветрить комнату и подыскать вам мебель, но это не составит труда.
Губы Люсии легко прикоснулись к моей щеке, и я ощутила тепло ее дыхания.
— Я бы с радостью, но мне неловко навязываться, а кроме того, ваш дядя…
— Дядю Джозайю придется поуговаривать, но это я беру на себя. А если вы согласитесь иногда помогать в лавке, уговорить его будет значительно легче. Почему бы вам не остаться на ужин — сегодня вторник, значит, подадут, боюсь, баранину в остром соусе — и не познакомиться с ним? А потом мы с вами сможем снова подняться сюда и разговаривать сколько душе угодно.
Люсия для приличия поотнекивалась, но вся просияла от облегчения и радости, когда я позвонила Шарлотте и велела ей предупредить миссис Эддоуз, чтобы приготовила ужин на трех персон.
— Я уверена в одном: наши матери продолжали переписываться, — сказала я, когда мы с Люсией опять остались наедине. — Они любили друг друга, и из писем видно, что Розина всецело доверяла Эмилии. Мы должны убедить мистера Ловелла показать нам остальные бумаги. Допустим… согласитесь ли вы, Люсия, раскрыть вашу тайну мистеру Ловеллу при условии строжайшей конфиденциальности? Все-таки он мой поверенный; я убеждена, он вас не выдаст.
— Пожалуй, — с сомнением проговорила она, — но, если честно, Джорджина, я предпочла бы никому не рассказывать — по крайней мере, до поры до времени. Столько всего еще нужно понять… осмыслить. Может, вы просто скажете, что у вас возникли некие обстоятельства, в силу которых вам жизненно необходимо увидеть эти бумаги? А если поверенный ответит отказом, вы настоятельно потребуете, чтобы он сообщил вам, в чем заключается таинственное условие, поставленное вашей матушкой?
— Да, конечно, я так и сделаю. Просто я думаю… ведь она наверняка знала о вашем существовании. Может, условие как раз и состоит в том, что мы с вами должны познакомиться?
— Возможно, — промолвила Люсия по-прежнему нерешительно. — И тем не менее мне хотелось бы пока что сохранить свою тайну.
— Да-да, разумеется. Мы не расскажем ни единой душе. Ах, какая жалость, что мы с вами не встретились раньше! Я все не возьму в толк, почему же вы не приехали к нам в Нитон. После смерти законного супруга — а скорее всего, ваша матушка действительно состояла в браке с Жюлем Эрденом; иначе откуда бы у нее взялся доход? — так вот, после смерти законного супруга она могла бы жить с нами, ничего не опасаясь. Даже Томас Вентворт не осмелился бы послать в Нитон наемных убийц. Мы знали всех фермеров в округе, и они приглядывали бы за нами. А тетушка моя вообще не ведала страха; она держала в судомойне старый мушкетон, на случай грабителей, и без раздумий воспользовалась бы им. «Любого головореза, который к нам сунется, я в два счета упрячу за решетку», — часто повторяла она. Вот мне и непонятно, как Розина могла чувствовать себя в большей безопасности за границей — особенно после трагической гибели бедной Клариссы?
Люсия недоуменно потрясла головой.
— Остается лишь предположить, что встречи с людьми из своего прошлого — вроде несносной миссис Трейл и ее дочери — она боялась больше, чем своего отца.
— Но если все знали вашу матушку под именем мадам Эрден, с какой стати было ей волноваться, что там думают о ней Трейлы? Когда на континенте она ежедневно рисковала погибнуть от руки наемных убийц? Вы же считали Жюля Эрдена своим отцом до сегодняшнего дня. Нет, я решительно не понимаю, почему она не пожелала вернуться в Англию.
Меня вновь одолели тяжелые сомнения: можно ли утверждать наверное, что все это нечто большее, чем просто удивительное совпадение?
— Мне кажется, я никогда до конца не верила, что Жюль Эрден — мой отец, — задумчиво произнесла Люсия. — Мама всегда говорила о нем в очень туманных выражениях; я даже не представляю, как он выглядел.
— То же самое и с моим отцом. — Почему-то эта мысль немного меня успокоила, но сомнения не рассеивались, пока я вдруг не вспомнила, где Люсия остановилась по приезде в Лондон.
— А где именно в Мэрилебоне находится ваша гостиница? — спросила я.
— На Грейт-Портленд-стрит.
— То есть через улицу от Портленд-плейс.
Ее глаза расширились.
— Даже при виде писем я не сообразила… такой выбор гостиницы просто показался мне естественным. Должно быть, меня безотчетно повлекло туда.
— И точно так же вы знали имя Томаса Вентворта — не сознавая, что знаете.
— Что же еще скрывается в темной глубине моего сознания, готовое всплыть в любой момент? Мне это не нравится, но все же… — Она решительно вздернула подбородок и сделала отметающий жест. — Что бы ни случилось, теперь мы с вами есть друг у друга.
Перспектива ужинать в обществе постороннего человека — тем более молодой женщины, едва мне знакомой, — повергла дядю Джозайю в совершенное замешательство, но Люсия была столь мила и задала столько вопросов про книжную лавку, что под конец я уже и не знала, как нам от него отделаться. Слава богу, к прошлому Люсии он проявил не больше интереса, чем когда-либо проявлял к моему прошлому. Я всегда изо всех сил старалась угодить дяде, но сейчас исполнилась решимости настоять на том, чтобы Люсия поселилась у нас, невзирая на все его возможные возражения; и как только мы с ней опять остались наедине, я твердо пообещала, что завтра же утром добьюсь такого разрешения.
Мы вышли из-за стола только в начале девятого. Я ожидала, что после ужина Люсия засобирается обратно в гостиницу, но Шарлотта разожгла камин в верхней гостиной, и моя гостья не выказала намерения уйти. Отблески огн