— Я вас не понимаю, сэр, — горестно вздохнула я, промокая платочком глаза, чтобы скрыть от него лицо.
— Будет прискорбно, мисс Эштон, если мы выпустим вас единственно для того, чтобы вас арестовали сразу за воротами.
— Но как вы можете выпустить меня, сэр, если у меня нет ни дома, ни денег, ни имени?
— Имя у вас будет… Постойте-постойте! То есть вы хотите сказать, что больше не считаете себя Джорджиной Феррарс?
Я зарыдала от ужаса уже непреднамеренно, комкая в руках платок и молясь, чтобы доктор Стрейкер принял мои слезы за слезы горя.
— Я уже и не знаю, что думать, сэр, — прерывистым голосом пролепетала я. — Рассудок говорит мне, что я не Джорджина Феррарс, но память говорит… если я не Джорджина Феррарс, значит я никто.
— Это интересно, — промолвил он. — И внушает надежду, хотя сами вы этого не понимаете. Постарайтесь не терять веры, мисс Эштон, ждать уже недолго.
Последние слова все еще отдавались набатом в моих ушах, когда дверь за ним закрылась.
До самой ночи лил дождь, но на следующий день я снова вышла в сад и медленно бродила по нему кругами, пока меня не сморила усталость. Я присела на скамью отдохнуть в бледных лучах солнца.
Что там доктор Стрейкер сказал про мой бювар? «Если бы вы могли вспомнить, куда спрятали его…» Безусловно, он нисколько не заинтересован в том, чтобы моя память полностью восстановилась, однако при этом настойчиво требует, чтобы я вспомнила, где бювар. А вдруг бювар и впрямь не у него? Может быть, в нем находится нечто очень для него важное — или представляющее опасность?
Ну конечно! Мой дневник, который я предположительно так и вела в течение всех недель, выпавших у меня из памяти. Я ведь рассказывала Фредерику, как тетя Вайда побуждала меня записывать все события каждого дня, даже самые незначительные.
Если я привезла с собой брошь (при условии, что приехала сюда по собственной воле), значит и бювар наверняка тоже привезла.
Но ключика от него у меня на шее не было, когда я очнулась в лазарете.
Из теней в дальнем конца сада выступила темная фигура и направилась ко мне. С тревожным замиранием сердца я узнала в ней Фредерика Мордаунта, по обыкновению понурого и несчастного. Нужно держать с ним ухо востро, тем более что доктор Стрейкер, вне всяких сомнений, наблюдает за нами из окна наверху.
— Мисс Эштон, я не забыл о своем обещании не докучать вам, но я пришел сказать, что убедил доктора Стрейкера перевести вас обратно в отделение для добровольных пациентов.
Я уставилась на него, онемев от изумления. Возможно, это ловушка — но какого рода ловушка?
— Вам лучше присесть. — Я нарочно указала на место справа от себя, чтобы во время разговора с ним моего лица не было видно из окон.
— Благодарю вас. Правда, доктор Стрейкер поставил условия. Он отказывается снять ваш диагноз, и принимать пищу вы будете по-прежнему в закрытом отделении. Но вы вернетесь в свою прежнюю комнату, которую занимали до того, как с вами приключился припадок, и вам будет позволено в течение дня гулять по всему поместью, покуда вы не предпримете попыток бегства, а я очень прошу вас не делать этого ради вашего же блага. За вами будет вестись пристальное наблюдение, доктор Стрейкер на этом настаивает; и, если вы хотя бы просто выйдете за ворота, он от вас откажется и отправит в девонширскую психиатрическую клинику как безнадежную душевнобольную.
Мне не пришлось ничего изображать: мое недоумение было неподдельным. Зачем, спрашивается, переводить меня в комнату, где я, скорее всего, и не была никогда раньше, и разрешать мне гулять по всему поместью? Или они хотели, чтобы я снова попыталась сбежать?
— Почему доктор Стрейкер на это согласился? — наконец спросила я.
— Потому что я настоял. Я принял ваши слова близко к сердцу — про мои возможности как наследника и про мой долг как джентльмена. Я никогда прежде не перечил доктору Стрейкеру — ни разу повода не возникало, — но после нашей с вами последней встречи… В общем, я напомнил ему о его собственном основополагающем принципе: не причинять пациенту боли без крайней необходимости. Я указал, что за несколько месяцев заключения мы принесли вам одни страдания и ни на шаг не приблизились к разгадке тайны вашей личности. И что для восстановления вашей памяти лучше всего заручиться содействием мисс Феррарс и устроить вашу с ней встречу, чтобы вы поговорили друг с другом. Доктор Стрейкер сказал, что она на такое ни под каким видом не согласится, пока мы не вернем ей бювар, а я ответил, что вероятность получить обратно бювар у нее значительно повысится, коли она встретится с вами в спокойной обстановке, а в случае неудачи я компенсирую ей утрату. На это доктор Стрейкер заявил, мол, встреча с мисс Феррарс приведет вас в такое возбуждение, что с вами снова может приключиться припадок, на сей раз фатальный. Он медик, а я нет: здесь я не мог с ним спорить. Но я настаивал, что мы должны хоть что-то для вас сделать. В конце концов он согласился, крайне неохотно, перевести вас в отделение для добровольных пациентов на вышеупомянутых условиях. И добавил, мол, если с вами что-нибудь стрясется, вся ответственность будет лежать на мне.
Фредерик говорил, я могла поклясться, с самым искренним чувством.
— Но почему доктор Стрейкер сам ничего не сказал мне вчера?
— Разговор у нас состоялся только сегодня утром, и он… разрешил мне сообщить вам.
— Если бы вы тогда сдержали свое обещание, сэр, меня бы сейчас здесь не было. Тем не менее благодарю вас за вашу заботу. Когда же меня переведут?
— Когда вам будет угодно. На самом деле, если вы не против, я могу прямо сейчас проводить вас туда.
Я поднялась со скамьи, чуть пошатнувшись. Фредерик предложил мне руку и густо покраснел, когда я не приняла ее. Неужели он и впрямь умеет краснеть, когда захочет? Кто он — сообщник доктора Стрейкера или послушная марионетка в его руках? В любом случае доверять ему нельзя.
— Ступайте вперед, сэр, я пойду следом, — сказала я.
Фредерик поклонился, всем своим видом являя униженное смирение, и направился к зданию. Не сдержавшись, я бросила взгляд на верхние окна: расплывчатое бледное пятно за одним из них вполне могло быть лицом.
Войдя в холл, мы с ним проследовали к двери, через которую постоянно ходила туда-сюда миссис Пирс. При нашем приближении дежурившая там служительница отперла замок, мы прошагали по темному гулкому коридору и вышли к знакомой мне лестнице: именно здесь во время своего побега я видела высокого седого мужчину, напомнившего мне кого-то — Фредерика, вот кого. Тогда за мной наблюдал Эдмунд Мордаунт.
— Мисс Эштон? — Молодой человек указал на лестницу.
Поднимаясь за ним следом, я размышляла: может, я неправильно его поняла и меня переводят обратно в лазарет? Однако на втором этаже он свернул в коридор, очень похожий на коридор женского отделения, разве что на дверях тут не было табличек с именами. Наконец мы остановились перед единственной дверью, снабженной табличкой — с именем «МИСС ЭШТОН», написанным знакомыми золотыми буквами.
— Здесь я вас оставлю, — неохотно проговорил он, глядя на меня (я опять могла поклясться) с безнадежной мольбой. — Чтобы пройти в столовую, вам нужно просто спуститься тем же путем на первый этаж, и там служительница вас пропустит.
Он открыл передо мной дверь, неловко отвесил поклон и удалился. А в комнате, подумать только, находилась Белла, спокойно укладывавшая в шкаф мои вещи.
— Очень рада снова видеть вас, мисс Эштон. У вас будут какие-нибудь распоряжения?
Ее гладкое детское лицо теперь казалось лживой маской.
— Нет, спасибо, Белла.
Она слегка кивнула и вышла прочь, оставив меня осваиваться на новом месте.
Комната, оклеенная голубыми обоями с растительным узором, хоть и выцветшими, выглядела гораздо веселее прежней. Обстановка почти такая же, как в лазаретной палате: кровать, небольшой дубовый комод, платяной шкаф и бюро. Из окна — слава богу, с занавесками — открывается вид на мощеный внутренний двор, ограниченный тремя другими стенами здания, и ряды окон напротив. Решетка из четырех толстых железных прутьев, вделанных в каменную кладку, находится снаружи, отчего сходство комнаты с тюремной камерой уменьшается. Дверь здесь без смотровой прорези; имеется даже хлипкая щеколда, чтоб запираться изнутри, но ключа в замочной скважине нет.
Снимать плащ я не стала: поскольку до наступления темноты еще оставалось полно времени, я решила безотлагательно воспользоваться вновь обретенной свободой и проверить, действительно ли мне позволено гулять по всему поместью. У подножья лестницы стояли и разговаривали две модно одетые женщины — посетительницы? добровольные пациентки? шпионки? Они с любопытством взглянули на меня, однако ничего не сказали. Когда я приблизилась к наружной двери, сердце мое забилось учащенно, но никто не выскочил из тени, чтобы меня схватить, а уже мгновением позже я стояла на гравийной дорожке.
Густая роща слева от меня тянулась на запад, до граничной стены поместья, находившейся ярдах в ста самое малое. Бледное солнце спускалось к верхушкам деревьев. На лоскутных полях впереди и справа работали люди. У высокой каменной стены, изгибавшейся огромной дугой к северу и востоку, мирно паслись коровы. Если бы не мрачная громада клиники за моей спиной, было бы полное впечатление, будто я стою в полях рядом с лесом Брайтстоун, где мы с тетей Вайдой иногда гуляли.
Я повернула направо и двинулась по дорожке в сторону ворот, как уже делала однажды. Свобода казалась дразняще близкой; сердце мое глухо стучало и во рту пересохло от волнения, когда я прошла под раскидистыми ветвями лесного бука, теперь покрытыми набухшими почками, и вышла на внешний двор.
Ворота были закрыты: очередное доказательство (если таковое еще требовалось), что мой побег был подстроен. Мне следовало бы сообразить, что ни в одной психиатрической лечебнице главные ворота никогда не оставят открытыми и без охраны.
За вами будет вестись пристальное наблюдение. Представив холодный насмешливый взгляд доктора Стрейкера, устремленный на меня сверху, я с трудом подавила приступ паники и, не замедляя шага, пошла дальше — свернула направо, в конюшенный двор, и обогнула угол конюшни. Теперь я находилась вне видимости из окон клиники.
Земля здесь отлого поднималась к граничной стене поместья, еле видневшейся вдали. К востоку простирались широкие поля и луга, а к югу — густые рощи. Позади конюшни оказался большой огород, справа огороженный высокой кирпичной стеной, по другую сторону которой я сидела часом раньше. Две кухонные работницы выдергивали морковь из грядки неподалеку. Они с любопытством взглянули на меня, но не выказали ни малейшей тревоги.
Я прошла огород насквозь и двинулась дальше. Красный кирпич нового корпуса сменился серым камнем среднего крыла, а впереди возвышалась мощная четырехугольная башня из гораздо более древнего камня — выщербленного временем и почти черного. Окна ее представляли собой узкие вертикальные прорези, причем все нижние были наглухо заложены кирпичом вместе с дверным проемом.
Приблизившись, я увидела, что башня является частью длинного, беспорядочно построенного здания из такого же темного древнего камня. Оно располагалось всего шагах в двадцати от главного здания и соединялось с ним узкой каменной галереей, вымощенной плитами. Над крышей не поднималось ни дымка, сквозь гравий повсюду пробивалась сорная трава, пол галереи устилали прелые листья.
Стены двух зданий — серого и черного — словно наклонялись друг к другу, образуя подобие глубокой расселины, расширяющейся книзу. Если пойти прямо, до конца здания, а потом повернуть направо, я окажусь там, откуда начала путь. Высоко надо мной окна верхнего этажа сверкали в лучах заходящего солнца, но на земле уже лежала густая тень. Вас нашли без чувств на дорожке … Не здесь ли со мной случился припадок? Что я здесь делала среди ночи? И что стало причиной припадка? Что-то увиденное мной? Или услышанное?
Ноги мои словно сами собой зашагали быстрее, еще быстрее, и наконец я пустилась бегом — промчалась по гравийной дорожке до угла, повернула направо и бросилась к двери, откуда недавно выходила на прогулку, потом пронеслась через холл (казалось, ставший гораздо темнее за время моего отсутствия), взлетела по лестнице, подгоняемая эхом собственных частых шагов, стремительно пробежала по коридору и ворвалась в свою комнату, где прыгающими пальцами задвинула дверную щеколду и в изнеможении привалилась к двери, дрожа с головы до пят.
Независимо от того, является Фредерик сообщником своего хозяина или же просто покорным исполнителем его воли, доктор Стрейкер никогда не согласился бы перевести меня в другое отделение, если бы не преследовал какую-то свою цель. Неужели он и впрямь хочет, чтобы я опять сбежала? Никакой другой причины в голову не приходило. И он, безусловно, с уверенностью полагает, что я опять отправлюсь на Гришем-Ярд.
А там меня, скорее всего, ожидает что-нибудь еще более ужасное, чем в прошлый раз. В лучшем случае меня арестуют как сбежавшую из клиники душевнобольную, выдающую себя за мисс Феррарс.
Без денег дальше Лискерда мне не добраться. Следовательно, если доктор Стрейкер пытается снова заманить меня на Гришем-Ярд, где-то в моей комнате должен быть предусмотрительно спрятан еще один кошелек. А когда я заглочу наживку, главные ворота клиники опять очень кстати окажутся открытыми.
Значит, моя единственная надежда на спасение — это найти деньги, коли таковые действительно мне подброшены, и отправиться не на Гришем-Ярд, а… в Плимут, к моему поверенному мистеру Везереллу. Кажется… нет, точно… я не упоминала о нем ни Фредерику, ни доктору Стрейкеру. Сама я с ним никогда не встречалась, но оно, может, и к лучшему, — по крайней мере, мистер Везерелл подтвердит подлинность моей подписи.
Последние лучи закатного солнца угасали на крыше напротив, но было еще довольно светло. Может, за мной и прямо сейчас наблюдают? Я обвела взглядом потолок и стены в поисках смотровых отверстий — ничего подозрительного, но, с другой стороны, в свое время тетушка показывала мне, как через крохотную дырочку, проткнутую в бумажке острием карандаша, можно увидеть все побережье. Если они и вправду наблюдают за мной, то наверняка предполагают и даже надеются, что я внимательно обследую комнату.
Чемодан и шляпную картонку Белла убрала в шкаф, так же как в прошлый раз, в лазарете. Я тщательно их осмотрела, ощупала всю подкладку, но безрезультатно. Не нашла я денег ни среди своей одежды, ни под матрасом, ни в дубовом комоде: нижний ящик выдвинулся всего на дюйм и застрял; однако, вытащив другие два ящика, я увидела, что в нем пусто. Я пошарила по внутренним стенкам комода, проверяя, не прикреплено ли к ним что-нибудь, но не обнаружила ничего, кроме пыли да клочьев паутины. Я осмотрела все предметы мебели, даже вынула ящик бюро и заглянула в темную полость, но и там не нашла ни единого фартинга.
Обескураженная, я опустилась на колени перед комодом, собираясь поставить обратно верхние ящики, но вместо этого невесть почему принялась возиться с нижним — трясти, дергать туда-сюда, пока он не начал по чуть-чуть выдвигаться. Я уперлась одной рукой в комод, намереваясь рвануть ящик посильнее. Внезапно в темноте за ним мне померещилась змея, изготовившаяся к броску.
Я вздрогнула всем телом, и в следующий миг ящик резко выдвинулся, больно ударив меня по ноге. В пыльном углу комода что-то тускло блестело. Не змея, а золотая застежка — две золотые застежки маленького кожаного портфельчика. Я подползла на коленях ближе и увидела, что он покрыт тонким слоем пыли, которая закружилась в воздухе вокруг меня, когда я трясущимися руками вытащила свой бювар. На пыльном дне комода от него остался отчетливый отпечаток.
Часть II