— Если меня поймают на территории лечебницы, вы еще будете сидеть под замком, и… если вы мне не доверяете… вы сможете положить брошь на место, прежде чем вас здесь найдут.
— Тогда я ничего не получу, окромя пятна на репутации.
Я отчаянно напрягла ум, но ответа так и не придумала. Свободной рукой я залезла в карман плаща и извлекла оттуда два золотых соверена:
— Вот… это останется у вас независимо от того, поймают меня или нет. Только помогите мне.
Казалось, блестящие монеты заворожили Ходжес еще сильнее, чем рубины. С минуту, показавшуюся мне маленькой вечностью, она переводила взгляд с броши на соверены и обратно, но наконец протянула руку и взяла сначала монеты, потом коробочку с драгоценностью:
— Ладно. Я согласная.
Пол поплыл под моими ногами. Я осознала, что перестала дышать, и глубоко вздохнула — как раз вовремя, чтобы не грянуться в обморок.
— Когда? — прошептала я.
— Завтра утром. Скажу вам, что делать, когда принесу ужин.
— Но утром ко мне придет доктор Стрейкер…
— После завтрака, не раньше. У вас будет два часа, пока он вас не хватится.
— Но он телеграфирует в Лондон. Полицейские будут поджидать меня.
— Ну, здесь я ничем не могу помочь. Я не собираюсь сидеть взаперти цельную ночь.
— Тогда… если вы хотите получить свои двести фунтов, вам придется найти мне другой плащ, чтоб накинуть поверх моего, — иначе меня непременно поймают. Любой, сколь угодно старый.
— Значит, мне еще и за кражу плаща отдуваться. Так вы точно решились?
— Да, — кивнула я. — Точно.
Следующим утром, на рассвете, я сидела в плаще и капоре на краю кровати, дрожа всем телом. За самую длинную и тяжелую ночь в своей жизни я извергла из желудка все, что съела в течение дня, и впереди я не видела ничего, кроме бесконечной череды таких же ночей. Когда проскрежетал и щелкнул замок, я даже не поверила, что пришла Ходжес, покуда дверь не отворилась.
— Да на вас совсем лица нет, — заметила она, ставя поднос на кровать. — И трясучка, смотрю, на вас напала.
— Если побег удастся, как с вами снестись? — спросила я.
— Напишете по адресу: «Рейлвей-Армз», Лискерд. Маргарет Ходжес, до востребования. Мне сообщат про письмо.
— Спасибо. Теперь повторите еще раз, как мне идти.
— Сейчас от двери налево, в середине коридора направо. Дверь там отопрете большим ключом — вот этим, видите? — и оставите в ней ключи, они вам больше не понадобятся. Дойдете до конца коридора, потом направо — и идете прямехонько до лестничной площадки. Спускаетесь на четыре пролета и оказываетесь на первом этаже. Слева будет длинный такой коридор, а прямо перед вами еще один, покороче. Пойдете прямо — там отделение для добровольных пациентов, поэтому шагайте решительно, будто вы одна из них. В конце коридора, по правую руку, — дверь на улицу. После семи утра она всегда открыта. От крыльца направо — и идете по гравийной дорожке до самых ворот. Если вас кто остановит… ну, тут уж сами выкручивайтесь. За воротами сворачиваете направо и топаете четыре мили до Лискерда. А может, и какой возчик вас подвезет, коли посчастливится.
Мы не раз повторили все это накануне вечером, но мне казалось, я в жизни не запомню дорогу. Я надвинула капор пониже, чтобы по возможности скрыть лицо, и еще раз поблагодарила:
— Спасибо.
— Ладно, удачи. А я хоть чайку могу попить, и то слава богу.
Ходжес тяжело села на кровать, угрожающе скрипнувшую под ней, подняла крышку чайника и принялась мешать заварку. Когда я обернулась, закрывая дверь, она даже не покосилась на меня. Я взяла ключи и торопливо двинулась по пустому коридору; шаги мои отдавались гулким эхом.
Следующая дверь открывалась внутрь, и за ней оказался еще один темный, обшитый панелями коридор, в конце которого виднелся тусклый прямоугольник света. Ходжес велела оставить ключи здесь, но, если кто-нибудь толкнется в дверь и обнаружит, что та не заперта, погоня начнется сразу же. Я заперла дверь за собой, вся передернувшись от скрежета замка, и пошла дальше, крепко сжимая ключи в руке под плащом.
Теперь мои шаги звучали громко, как ружейные выстрелы, сколь бы осторожно я ни ступала. По обеим сторонам от меня были двери; не смея даже украдкой глянуть на них, я упорно смотрела себе под ноги. Я прошла, наверное, две трети коридора, когда в освещенном проеме впереди возникла женская фигура и быстро двинулась мне навстречу. Я продолжала идти, стараясь ступать уверенно, держать спину прямо и смотреть в пол.
— Доброго утра? — с вопросительно-недоуменной интонацией произнес голос, когда мы с ней поравнялись.
— Доброго утра, — пробормотала я, не поднимая головы.
Ее шаги замедлились и остановились. Я с трудом подавила желание броситься бегом. До конца коридора оставалось каких-нибудь пять ярдов — а дальше налево или направо? Налево, налево… нет, направо. За моей спиной по-прежнему не раздавалось ни звука. Я свернула направо, в коридор пошире, и увидела еще одну женщину, в белой форменной одежде, направлявшуюся мне навстречу от лестничной площадки. Я снова постаралась ступать ровно и смотреть себе под ноги с видом человека, погруженного в свои мысли.
На сей раз приветствия не последовало, но шаги снова замедлились и остановились позади меня. Сердце мое колотилось так сильно, что я не слышала, возобновились они или нет. Наконец я достигла лестницы — покрытой ковром, к моему несказанному облегчению, — и начала спускаться, одной рукой придерживаясь за перила, а в другой по-прежнему стискивая связку ключей.
На промежуточной лестничной площадке я опасливо глянула через плечо. Никто за мной не следовал, но этажом ниже я услышала топот нескольких пар ног, приближающийся справа. Я стала спускаться дальше, прибавив шагу.
Еще одна промежуточная площадка — и я увидела широкий, выстланный плитами коридор, ведущий прямо вперед. На ватных от страха ногах я преодолела последний лестничный пролет, слыша голоса людей, спускающихся за мной следом. Влево уходил более длинный коридор, упомянутый Ходжес. А шагах в десяти впереди, положив ладонь на дверную ручку, стоял высокий мужчина в темном и пристально смотрел в мою сторону.
Если я сверну в длинный коридор и выжду там несколько секунд, возможно, он зайдет в комнату. Но тогда путь мне отрежут люди, спускающиеся по лестнице. Делать было нечего: я продолжала идти вперед, изображая глубокую задумчивость.
Там отделение для добровольных пациентов, поэтому шагайте решительно, будто вы одна из них.
Десять шагов — а он все не двигался с места. Когда я оказалась в трех футах от него, он посмотрел мне прямо в лицо и произнес, словно сомневаясь в моем праве находиться здесь:
— Могу я чем-нибудь помочь вам?
Суровый вопросительный тон заставил меня поднять глаза. Мужчина оказался старше, чем мне показалось поначалу. Высокий, худой и сутулый, с длинным изможденным лицом, глубоко запавшими глазами и редкими седыми волосами, зачесанными назад. У меня возникло смутное ощущение, что я его где-то видела раньше.
— Нет, благодарю вас, — пробормотала я и проскользнула мимо, не сбавляя шага.
Он издал какой-то звук — то ли кашлянул, то ли хмыкнул, — и я затылком чувствовала его взгляд. Но я уже видела дверь в конце коридора и полукруглое витражное окошко над ней. У меня подламывались колени, каменные плиты плыли под моими ногами; отдаленные голоса отзывались гулким эхом за моей спиной, но никто до сих пор не крикнул: «Держите ее!» Дверная ручка, стиснутая моими дрожащими пальцами, туго повернулась, тяжелая дверь плавно открылась внутрь — и мгновение спустя я уже стояла за порогом, вдыхая влажный студеный воздух и щурясь от дневного света.
Вдоль стены здания в обоих направлениях тянулась гравийная дорожка, окаймляющая лужайку шириной ярдов двадцать; за лужайкой росли купами деревья, чьи осенние краски уже поблекли над ковром палой листвы. Глянув налево, я различила за путаницей ветвей какое-то кирпичное строение, покрытое плющом. Я двинулась по дорожке направо, теперь почти бегом, со страхом прислушиваясь, не раздастся ли позади крик «держи-хватай» и хруст гравия под ногами преследователей, но все было тихо. Серая каменная кладка сменилась новой, кирпичной; оборачиваясь, я по-прежнему хорошо видела дверь, но из нее так никто и не появлялся. Я прошла под ветвями могучего лесного бука, свернула за угол и очутилась на просторном внешнем дворе, тоже усыпанном гравием. Ярдах в пятидесяти впереди находилась сторожка с распахнутыми дубовыми воротами, в которые с грохотом въезжал фургон, запряженный парой лошадей.
Я немного замедлила шаг, спиной чувствуя зловещую громаду клиники и сотни взглядов, вперенных в меня сверху. Вот сейчас, подумала я, сейчас меня точно схватят. В левой руке я все еще сжимала связку ключей, но бросить ее было некуда. Возчик фургона — дородный краснолицый мужик — почтительно прикоснулся к шляпе, проезжая мимо, и я робко помахала в ответ.
Двадцать ярдов, десять… по-прежнему никого. Из сторожки потянуло запахом жареного бекона, и у меня скрутило желудок от голода и тошноты одновременно. Уже через секунду надо мной нависала мощная каменная стена. Я быстро прошагала под аркой и вышла на ухабистую каменистую дорогу. Нигде вокруг не было видно никакого жилья, только унылые вересковые пустоши, теряющиеся в тумане. Моросил дождь, усеивая мой плащ крохотными капельками.
За воротами сворачиваете направо и топаете четыре мили до Лискерда. Я даже не представляла, как смогу преодолеть пешком целых четыре мили. Я вся дрожала от страха и усталости, но тем не менее пустилась в путь, бросив ключи в грязную лужу. Дорога тянулась вдоль стены не одну сотню ярдов; поминутно оглядываясь назад, я каждый раз по-прежнему видела ворота. На острове Уайт я прошла бы четыре мили за час, но таким медленным, тяжелым шагом я преодолею за час мили две, если не свалюсь с ног раньше. Ходжес найдут задолго до того, как я доберусь до Лискерда, и тогда доктор Стрейкер телеграфирует… нет, из лечебницы он телеграфировать не может; он пошлет в погоню верховых, возможно даже с собаками.
Наконец дорога начала отклоняться от граничной стены поместья, потом пошла под гору, и вскоре стена скрылась за видимым горизонтом. Сколько я прошла? Всяко не меньше полумили. Я уже начала верить, что мне все-таки удастся сбежать, когда вдруг услышала стук копыт и скрип колес позади. Схорониться было негде: кругом болотистая пустошь, поросшая пучками чахлой травы, здесь и кролику-то не спрятаться.
Я в страхе оглянулась и увидела запряженную парой телегу, которая появилась на гребне возвышенности и стала спускаться по отлогому склону. Я сразу узнала толстого краснолицего возчика, поприветствовавшего меня на внешнем дворе Треганнон-хауса. Однако он, казалось, особо не спешил; когда телега приблизилась, я услышала, как мужчина насвистывает.
— Утречка доброго, мисс, — весело промолвил он, нагнав меня. — Из лечебницы идете? Нелучший день для прогулок-то.
У него был приятный деревенский говор, как у Беллы. Из-под засаленного котелка выбивались седые кудри, и нос у толстяка был даже краснее физиономии.
— Что верно, то верно, — откликнулась я, лихорадочно соображая. — Меня должны были встретить, но человек опоздал, а мне нужно добраться до станции в Лискерде.
— Вам повезло, мисс. Я тоже направляюсь в Лискерд. Ну-ка, забирайтесь ко мне. Становитесь на подножку.
Он наклонился, крепко взял меня за запястье и втащил облучок. Щелкнули поводья, и мы тронулись с места; лошади двигались неспешным шагом, но по меньшей мере в два раза быстрее, чем брела я. Я раздумывала, какую бы историю сочинить на случай расспросов, потом вдруг меня осенило: ведь по этой дороге наверняка постоянно ездят туда-сюда добровольные пациенты клиники — пожалуй, мне и не стоит далеко отступать от правды.
— Вы живете в Лискерде? — спросила я своего спасителя.
— Господь с вами, нет, мисс. Звать меня Джордж Бейкер, а живу я в Добуолсе, вон там. — Он махнул рукой вправо.
— А… дети у вас есть?
— Да, мисс, три сына — парни рослые, пригожие как на подбор — и две дочери, обе работают в услужении, гордость и радость своей матери.
И дальше он пустился в рассказы о семье, а мне оставалось лишь изредка задавать наводящие вопросы. Теперь, когда я сидела неподвижно, воздух казался еще холоднее. Я плотно запахнула плащ и вся съежилась, стараясь унять дрожь.
Минут через двадцать сзади донесся тяжелый топот лошади в галопе, быстро настигающей нас. Джордж оглянулся через плечо, а я низко опустила голову и съежилась еще сильнее. Немного погодя мимо пронесся крупный гнедой жеребец с припавшим к гриве всадником, закутанным в теплый плащ; мужчина даже не взглянул в нашу сторону.
— Ишь как торопится, — заметил мой собеседник и тотчас вернулся к рассказу про юного Барта и сбежавших поросят, между тем как я взвешивала собственные шансы на успешный побег.
Скачет ли верховой в телеграфную контору? Или в полицейский участок, чтоб меня арестовали на станции? Может, мне лучше попробовать добраться до другого города и сесть на поезд там? Если в городе есть лавка женской одежды, я смогу купить другой плащ. Но это означает задержку… и, скорее всего, верховой не имеет никакого отношения к лечебнице, иначе он бы остановился и выяснил, кто я такая.
Я все еще ломала голову, как мне поступить, когда мы достигли вершины холма и увидели перед собой город — совсем близко, меньше чем в миле.
— Ну вот, почти приехали, — сказал Джордж. — А ну-ка, пошевеливайтесь! — Он щелкнул поводьями, и лошади перешли на рысь.
Через несколько минут телега с грохотом катила по улицам Лискерда; Джордж обращал мое внимание на местные достопримечательности, а я украдкой высматривала полицейских. Служителей закона нигде видно не было, но некоторые прохожие приветствовали Джорджа и с любопытством разглядывали меня. Меня мутило от страха, но страх этот носил странный, фаталистический характер: спасусь я или не спасусь, больше я уже все равно ничего не могу поделать.
Когда мы наконец остановились возле маленького побеленного здания билетной кассы, в окрестности которого тоже не наблюдалось полицейских, я вспомнила, что у меня с собой только три золотые гинеи.
— Огромное вам спасибо за вашу доброту, — сказала я. — Мне хотелось бы отблагодарить вас за услугу, и, если вы немного подождете, пока я куплю билет…
— Господь с вами, мисс, в этом нет никакой нужды. Ведь поговорить с кем-нибудь в дороге — одно удовольствие. Приятного вам путешествия, а я покачу себе дальше.
Я еще раз поблагодарила славного Джорджа Бейкера и неуклюже сползла с облучка. Когда я ступила на мостовую, колени у меня задрожали, и мне показалось, будто земля подо мной покачнулась.
— Вы хорошо себя чувствуете, мисс?
— Вполне, спасибо, просто немного устала.
Когда я помахала Джорджу рукой и нетвердой поступью вошла в билетную кассу, я вдруг осознала, что ведь он не задал мне ни единого вопроса.
Часы над конторкой показывали без двенадцати девять. Передо мной стояли два человека, а спустя несколько секунд кто-то встал позади меня. Мне пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы не оглянуться. Руки у меня так тряслись, что я испугалась, как бы они меня не выдали. Если верховой ни при чем, подумала я, и если люди, видевшие меня в клинике, не забили тревогу — а я не прошла бы через ворота, подними они шум, — тогда, возможно, Ходжес все еще сидит взаперти в лазарете и в случае удачи просидит еще час. Я стиснула руки и постаралась дышать глубоко и ровно.
Пока я ждала своей очереди, минутная стрелка передвинулась на четыре деления.
— Когда следующий поезд до Лондона? — спросила я.
— Значит, так, мисс, — сказал пожилой кассир, — в девять часов шесть минут будет почтовый поезд, а в одиннадцать ровно — курьерский, но курьерский доедет быстрее. Либо вы можете сделать пересадку в Плимуте и оттуда доехать курьерским до Лондона.
— А когда почтовый прибывает в Лондон?
— В десять минут шестого, мисс.
Я уже собралась взять билет первого класса, но в последний момент вспомнила, что спрашивала у Фредерика про стоимость проезда в первом классе: именно там меня и станут искать, если дело дойдет до такого. И преследователи наверняка решат, что я села именно на курьерский.
— Мне нужен билет второго класса на почтовый до Лондона.
— Хорошо, мисс. Один фунт и три шиллинга, будьте любезны.
Кассир направил меня в дамский зал ожидания второго класса, где я положила оставаться до последнего возможного момента. Платформа находилась в глубокой железнодорожной выемке, и вела к ней отлогая каменная дорожка, проходящая прямо под окном гардеробного помещения. Ни полицейских, ни знакомых лиц из клиники я нигде не видела, но если преследователи все-таки поджидают меня, то наверняка стоят не на виду, а в густой тени насыпи. Внезапно накатила дурнота, колени мои подкосились, и я схватилась за оконный карниз, чтоб не упасть. Мгновение спустя в отдалении раздался резкий свисток паровоза.
— Вам нехорошо, голубушка? — спросил ласковый голос.
На меня встревоженно смотрела дородная седоволосая женщина.
— Голова что-то закружилась, а мне надо успеть на поезд. Кажется, он уже подходит.
— Давайте-ка я вам помогу.
Она подставила руку калачиком, подхватила большую корзину и повела меня вниз. Когда мы вышли на платформу, поезд уже останавливался. Окутанные спасительными клубами пара и дыма, со стороны мы выглядели, должно быть, как мать и дочь. О лучшей маскировке я и мечтать не могла, смутно подумалось мне.
Через три минуты я сидела рядом с доброй женщиной на жесткой деревянной скамье и смотрела, как платформа плавно уплывает назад.
Ночной Лондон за грязными окнами кеба производил впечатление преисподней. Газовые фонари зловеще мерцали над мокрыми булыжными мостовыми; в чадном дыму пылающих жаровень двигались черные фигуры, отбрасывая на стены гротескные пляшущие тени. Состояние крайнего изнеможения сменилось у меня странным лихорадочным полубредом, в котором ужин, ванна и постель казались недостижимой мечтой. Еще никогда в жизни — даже той ночью, когда произошел оползень, — я не мерзла так сильно, но тем не менее каждые несколько минут погружалась в сон наяву, где одновременно грелась у жарко растопленного камина и тряслась в кебе по улицам Мэрилебона, покуда не пробуждалась оттого, что резко роняла голову на грудь. Я не понимала, в какой именно части Мэрилебона нахожусь, но знала, что через несколько минут буду дома, в полной безопасности.
Миссис Тетворт, второй мой спаситель, ехала со мной до Плимута и даже кормила пирожками из своей корзины. Потом была бесконечная череда станций, беспокойных прерывистых снов и мучительная ломота во всем теле от долгого сидения на неудобной жесткой скамье. В течение томительных часов пути страх поимки притупился; я думала сойти с поезда в Актоне и там взять наемный экипаж, но вместо этого ухитрилась присоединиться к пожилой чете, вместе с которой прошла через турникет на вокзале Паддингтон (где опять-таки не приметила никаких полицейских) и дошла до стоянки кебов.
Теперь мы выехали на Тотнем-Корт-роуд, где поток экипажей стал еще плотнее и толпы пешеходов спешили под мелким дождем по тротуарам, освещенным газовыми фонарями (каковое зрелище привело меня в совершенное недоумение, поскольку, по моим ощущениям, времени было часа три ночи), потом свернули на Грейт-Рассел-стрит, миновали темную громаду Британского музея, наконец покатили по Дьюк-стрит и вскорости остановились напротив черного устья Гришем-Ярд.
Я с трудом вылезла из кеба, заплатила кучеру и с минуту стояла в густой тени на другой стороне улицы. Из зашторенных окон на втором и третьем этаже дядиного дома пробивался свет. Должно быть, на самом деле сейчас без малого семь, подумала я, близится час ужина. Сегодня понедельник… нет, вторник… значит, на стол подадут баранину в остром соусе — из семи блюд миссис Эддоуз это нравилось мне меньше всего, однако при одной мысли о нем у меня потекли слюнки. Мимо прошли двое мужчин в пальто, с любопытством взглянув на меня; мне не следовало долго стоять на одном месте, привлекая к себе внимание. Закутанная в плащ женщина, быстро шагавшая по противоположному тротуару, свернула на Гришем-Ярд, и я машинально последовала за ней.
Крохотную площадь освещал единственный газовый фонарь на стене напротив входа. Женщина скрылась в узком проходе под фонарем: тупиковом проулке, ведущем к дому, обитателей которого я не знала. Почти все окна в домах вокруг горели, но в самом дворе не было ни души. В десяти футах слева от меня, под дверью в дядин дом, лежала непроницаемая черная тень.
Я прошла шаткой поступью последние несколько шагов, с трудом поднялась по ступенькам и громко постучала. Пока я ждала, мне почудилось, будто в густой тени под крыльцом что-то пошевелилось. Но потом — о счастье! — послышались торопливые шаги и знакомый грохот засова. Дверь открылась внутрь, и меня на миг ослепил свет лампы. Я уже открыла рот, собираясь произнести слова приветствия, когда вдруг увидела, что передо мной стоит не дядя, не Кора и не какая-нибудь другая служанка.
А я сама.
Ошеломленная, в первый миг я решила, будто кто-то поставил в прихожей ростовое зеркало. Но я видела перед собой не бледную и изможденную себя в измятом, перепачканном плаще, какую должно было отразить зеркало. А себя такую, какой я была до полуторамесячного периода, выпавшего из памяти, до психиатрической клиники: с волосами, зачесанными наверх и заколотыми в точности так, как я тысячи раз зачесывала и закалывала перед собственным зеркалом; в своем любимом светло-голубом платье. А потом, когда на плечо мне опустилась чья-то тяжелая рука и шум, похожий на рев стремительного потока, наполнил уши, я увидела у нее на груди мою серебряно-золотую брошь в виде стрекозы, чьи рубиновые глаза рдели, словно крохотные капельки крови.
Я очнулась в лазарете лечебницы Треганнон после бесконечного кошмара, в котором меня бросало то в озноб, то в жар, и с ужасом осознала, что настоящий кошмар, однажды уже пережитый, только начинается, повторяясь один в один, — вплоть до появления доктора Стрейкера в той же самой помятой твидовой паре с синим шелковым галстуком.
— День добрый, мисс Эштон. Рад видеть, что вам стало лучше; мы все очень за вас беспокоились.
Я даже не попыталась ответить.
— Вы ведь помните ваш побег — весьма хитроумный, надо признать, — и ваш визит к мисс Феррарс?
Я слабо кивнула, не видя смысла отрицать это.
— Рад слышать. Обнаружив Ходжес запертой здесь, я сразу понял, что вы ее подкупили. И предложил ей выбор: либо она во всем признается, либо надолго отправляется в тюрьму. Ходжес отдала мне брошь, и я тут же ее уволил. Конечно, к тому времени вы уже давно были в пути, но я поехал в Лондон курьерским поездом — чтобы предсказать каждый ваш шаг, мне нужно было лишь представить, как бы я поступил на вашем месте, — и до вашего появления на Гришем-Ярд успел вернуть брошь и уговорить мисс Феррарс посодействовать мне. Боюсь, мисс Феррарс по-прежнему очень сердится на вас из-за кражи бювара, но она согласилась открыть вам дверь, когда я сказал, что это необходимо для вашего выздоровления.
Он немного помолчал, пытливо вглядываясь в мое лицо.
— Вы вспомнили хоть что-нибудь? Из происходившего в течение нескольких недель, предшествовавших вашему прибытию в клинику?
Я чуть заметно помотала головой.
— А что насчет более отдаленного прошлого? Ваши воспоминания — какими они вам представляются — сколько-нибудь изменились? Потускнели, потеряли отчетливость? Нет? Этого я и опасался. Но, по крайней мере, мисс Эштон, вы воочию убедились, что вы не Джорджина Феррарс. Теперь наша задача — заставить ваш ум признать это. Рано или поздно прошлое, которое, как вам кажется, вы помните, начнет меркнуть, бледнеть, а затем бесследно растает, и к вам вернутся ваши собственные воспоминания. К тому времени, надеюсь, я сумею проследить путь, приведший вас на Гришем-Ярд. Как только мы узнаем, откуда вы прибыли, мы сможем воссоединить вас с вашим прошлым и людьми, которых вы потеряли. Так что не отчаивайтесь, мисс Эштон, мы вас в беде не оставим.
Он жестом велел мне молчать и удалился, не оглядываясь.
Ночью моя лихорадка возобновилась с новой силой, и на протяжении многих дней или даже недель (я потеряла всякое представление о времени) я то металась в жару, то тряслась в ознобе, то лежала пластом в наркотическом тумане, сквозь который передо мной бесконечной вереницей проплывали лица. Иные из них, вне сомнения, были реальными, другие — например, лица тети Вайды и Ходжес — определенно были галлюцинациями, но все они казались равно призрачными. Я просыпалась от снов столь ужасных, что каждый раз испытывала облегчение, обнаружив себя в лазарете психиатрической клиники, но потом вспоминала, почему я здесь, и опять погружалась в кошмар наяву. И все же малая часть моего сознания — мое последнее и единственное прибежище — продолжала твердить мне, что все это дурной сон и, если только у меня достанет сил выдержать до конца, я непременно проснусь в своей постели на Гришем-Ярд и пойму, что никакой лечебницы Треганнон нет и никогда не существовало.
Я отчаянно цеплялась за эту надежду до самого дня, когда доктор Стрейкер объявил, что я уже достаточно оправилась и меня можно перевести в женское отделение. Две кряжистые служительницы полувели-полунесли меня по бесконечным темным коридорам без окон, обшитым источенным червями дубом и пропитанным запахом сырой ткани, подгнившей древесины и застарелого табачного дыма.
Наконец мы остановились перед массивной дубовой дверью, отомкнув которую женщины вывели меня на дощатую лестничную площадку, где сидела еще одна служительница, прямо у входа в длинный пустой коридор. Справа от меня находилась лестница с узким окном во всю высоту стены, небо за ним уже темнело. Снизу по лестнице медленно шла высокая костлявая дама в трауре, с первого взгляда показавшаяся мне глубокой старухой. Однако, когда она с трудом поднялась на ступеньку выше, я увидела, что она вполне еще молода, и сообразила, что это одна из пациенток.
Позади проскрежетал запираемый замок, и мы двинулись дальше через лестничную площадку и по коридору, мимо закрытых дверей, на каждой из которых, над щитком смотровой прорези, имелась табличка с именем пациентки, написанным золотой краской: МИССИС ПАРТРИДЖ, МИССИС УЭЙР, МИСС ЛЬЮИС, МИССИС ХОКСЛИ, МИСС ТРАЭРН и, наконец, — МИСС ЭШТОН. При виде двух этих слов я лишилась последнего самообладания и рухнула бы на колени, когда бы служительницы не подхватили меня под руки. Они провели меня, довольно вежливо, в комнату, очень похожую на мою палату в лазарете. Я бессильно опустилась на кровать, смутно отметив, что мои вещи, вернее, вещи Люси Эштон уже здесь.
Спустя неопределенное время на плечо мне легла чья-то ладонь. Надо мной нависала крупная седая женщина с лицом цвета и пышности поднявшегося теста и тяжелым мужским подбородком. Глаза такого же стального оттенка, как волосы, сурово смотрели на меня.
— Ну-ну, мисс Эштон, возьмите себя в руки. В половине седьмого ужин, вам надобно привести себя в порядок.
Она говорила тоном важной дамы, пеняющей непослушному ребенку. Я села в кровати, вытирая опухшие от слез глаза, и недоверчиво уставилась на нее.
— Я миссис Пирс, старшая смотрительница женского отделения «Б». Первый день самый важный: как начнешь, так и пойдет дальше.
— Значит… мне можно выходить из комнаты?
— Разумеется. Как наверняка объяснил вам доктор Стрейкер, в Треганнон-хаусе практикуется метод моральной терапии: никаких наручников в моем отделении вы не найдете. Здесь, мисс Эштон, вас будут всячески поощрять к участию в собственном исцелении. Вы страдаете болезненным заблуждением касательно своей личности, но с нашей помощью сумеете его преодолеть. Покуда вы выполняете предписания врачей, постоянно занимаете себя чем-нибудь и общаетесь с другими пациентками, ваше выздоровление всего лишь вопрос времени.
— А если я не делаю всего этого? — невольно вырвалось у меня.
— Тогда придется лечиться дольше, вот и все. Иных наших несчастных подопечных мы вынуждены держать в строгой изоляции, но я уверена, вам не захочется стать одной из них. Тем более что доктор Стрейкер питает личный интерес к вашему случаю — даже уведомил меня, что вы здесь находитесь на положении гостьи. А теперь я должна покинуть вас. Когда прозвучит гонг к ужину, пройдете по коридору и спуститесь по лестнице — служительница объяснит вам, куда идти. Я пришлю кого-нибудь, чтобы помочь вам одеться.
Мне хотелось закричать в голос — у меня украли все, даже имя, — однако, глядя на бесстрастное, суровое лицо старшей смотрительницы, я прекрасно понимала, что протестовать совершенно бесполезно.
В женском отделении «Б» не было ни истошных воплей, не лязга цепей, ни запертых в клетках буйных безумиц, скрежещущих зубами и валяющихся в собственных испражнениях, — во всяком случае, я ничего подобного не слышала и не видела. Почти все служительницы держались ласково, в худшем случае — безразлично. Ходжес, надо полагать, являлась выходцем из некоего более темного царства. И все же здесь была в полном смысле слова юдоль мук и страданий. Проходя по коридору, я всякий раз слышала приглушенный плач по крайней мере за одной из дверей, а порой глухие мерные удары, словно кто-то бьется, и бьется, и бьется головой об стену.
Мое окно, опять-таки забранное вертикальными прутьями, выходило в мощенный плитами двор, с двух сторон огороженный хозяйственными постройками. Иногда я наблюдала за приезжающими и выезжающими повозками, но зрелище это причиняло мне невыносимую боль. Помимо железной кровати, в комнате имелись мягкое кресло, маленькое бюро, стул, умывальная тумба, комод и платяной шкаф. Обогревалась комната с помощью диковинного устройства, никогда прежде мной не виденного: спиральных металлических труб, в которые подавалась горячая вода из парового котла, расположенного в подвале здания. Со своей задачей оно отчасти справлялось, но я все равно постоянно мерзла. По ночам мои мучительные раздумья сопровождало журчание воды в трубах. Нам не разрешалось пользоваться ни спичками, ни какими-либо источниками открытого огня; как и в лазарете, помещения здесь освещались масляными лампами, закрытыми прочными железными решетками. Вы могли потушить свет, повернув маленькое медное колесико, но зажечь лампу могла только служительница. Все светильники гасились в десять вечера и зажигались в половине восьмого утра.