– Может, хватит? – шепчет она. – Опасно.
Но меня уже не остановить. Вошел в раж:
– На завтра ведь тоже надо, правда?
– Правда.
– И на послезавтра…
– А вы завтра сможете освободиться?
Я осмелел:
– Может, перейдем на «ты»? – говорю, продолжая вырывать доски. – Ты учишься?
– В вечерней школе. Заканчиваю десятый. А днем в госпитале, на подхвате. Пошли, я боюсь.
Последняя доска издает такой жуткий треск, что где‑то совсем рядом залилась собака.
Две смежные комнатки с окнами‑бойницами. В дальней на кровати с металлическими шариками лежит мать Янины. На ней – два одеяла, поверх них телогрейка и пуховый платок.
– Мама, это – Петя, – говорит Янина, засовывая доски в печурку. «Буржуйка» стоит посреди комнаты, от нее труба идет прямо в закупоренную форточку.
– Не раздевайтесь, – говорит мать Яны, видя, что я собрался снимать шинель. – Меня зовут Эйжбета Даниловна.
– Эйжбета?
– Мама полячка, а папа русский. Воюет.
– Да, я – полячка, а мой муж и отец – русские, – подтвердила Эйжбета Даниловна. У нее запрыгал кончик носа, глаза наполнились влагой. – Садитесь, что вы стоите?
Она – копия Яны.
Я присел на краешек стула, снял ушанку. При выдохе изо рта идет пар. Почти как у нас в казарме. Смешно.
– Ну‑ка, растапливай печку! – Яна протягивает мне бутылку с керосином. – Только экономно!
Я плеснул на доски. Поджег. Доски были сырые, комната мгновенно заполнилась дымом, так что пришлось приоткрыть входную дверь.
– Угости мальчика, – говорит Эйжбета Даниловна.
– Я сыт. Что вы!
– Сиди! – она достала банку американской тушенки, консервный нож, протянула мне. – Открывай! Раненые подарили…
– Ей‑богу! Я сыт. Нас кормят, – говорю, открывая банку.
– Знаем, как вас кормят.
Наконец дрова разгорелись, «буржуйка» запела, раскраснелась. Сидим с Яной за столом, уминаем американскую тушенку с картошкой. Потрескивают дрова в печурке, над столом висит «тарелка» радио. Звучит баркарола Чайковского. Как будто и нет никакой войны.
Эйжбета подперла голову рукой, сбросила ворох одеял, смотрит на нас – юных, здоровых. Тепло, уютно, хорошо.
* * *
И вот событие – к Сергею из Астрахани приехала мать.
Мы чистили оружие: стоим за длинным столом, разбираем свои винтовки образца 1897‑1912 годов, смазываем детали, переговариваемся, – когда вдруг дневальный гаркнул на всю казарму: «Иванов! Сергей!.. Беги на проход – к тебе мать приехала!»
Сергей обалдело смотрит на нас, стоит как вкопанный, словно ноги у него отнялись, не может сдвинуться с места.
– Чего стоишь? Беги! – говорит Никитин.
– Ребята, пошли?! – дрожащим голосом просит Сергей.
– Мы‑то зачем?
– Прошу, пошли, а? – и тащит нас за руки.
И вот несемся мы втроем к проходной…
– Ма‑аа‑ма‑а!
Сергей прижимает к груди миловидную женщину лет сорока пяти, не больше, а мы смотрим на ее слезы, безмолвные ручейки, ползущие по щекам.
– Как добралась? – еще сжимая в своих объятиях мать, спрашивает сын.
– Добралась… А исхудал‑то как…
– А это мои друзья: Юра и Петр.
– Антонина Васильевна, – представляется она и достает из торбы сухари, нам и Сергею.
Мы стали отнекиваться, но Сережа сунул в руки по два сухаря, а для примера громко откусил полсухаря. Стоим, значит, в проходной, жуем сухари такие вкусные. Так, что у Юрки уши движутся в такт челюстям – вверх‑вниз, вверх‑вниз. Антонина Васильевна уже протягивает сухарик сержанту, дежурному.
В проходную заходит майор. Недоуменно смотрит на нас. Ему пройти никак не возможно – мы полностью заполнили проходную. Прижимаемся к стене, образуя узкий проход, прикладываем руки к вискам, во рту торчат сухари.
– Что за базар? – майор возмущен.
– Ко мне мать приехала, – радостно сообщает Сергей, предварительно вынув изо рта сухарик.
Майор улыбается:
– Вольно! – протискивается сквозь наш строй. Уходит.
* * *
Скверик. Давно не чищенный. Протоптанные тропинки расходятся в разные стороны. По ним люди сокращают свой путь.
На заснеженной скамье сидят двое: мать и сын.
– Ну, рассказывай? – говорит Антонина Васильевна.
– Все хорошо. – Сергей жует домашнюю лепешку с вяленой рыбиной.
– Тяжело?
– Привык. Не страшно. Помолчали.
– После окончания туда? Сергей вздыхает:
– А Лена перестала мне писать… Мать опускает голову, плотно сжимает губы:
– Она тебе не пара, сынок. Еще встретишь.
– Не могу забыть.
Возле суетится воробышек, подбирает крошки.
– Спасибо что приехала. – Сережа обнимает мать, целует. – Ты у меня еще такая красотка, – говорит он.
– Ну уж красотка, – плачет. – За что его так сразу…
Мать и сын раскачиваются из стороны в сторону. Молчат.
Мимо них идет женщина. Встречается глазами с Сергеем. Он вскакивает, вытягивается в струнку:
– Здравия желаю!
Женщина смотрит на него. Не узнает.
– Мы с вами ездили на хлебозавод.
– Да‑да… Вспоминаю, – и разглядывает юношу своим опытным взглядом. Хотя по глазам видно – не помнит.
– Конечно, у вас за это время было… Забыл ваше имя, отчество.
Женщина улыбается – напор настоящего мужчины.
– Ефросиня Александровна.
– Сережа, – протягивает руку. Антонина удивлена: женщине не меньше пятидесяти лет… Какие могут быть отношения с ней у Сережи?.. А они уже удаляются. Сергей размахивает руками, о чем‑то рассказывает женщине. Ефросиня смеется, каждый раз откидывая голову назад.
Антонине становится совсем грустно: зачем ее сыну эта пожилая женщина, что у них общего?..
– Я вас часто вижу во сне, – фантазирует курсант.
– Ну да?! – и смеется. Ей приятно – рядом юноша – смешит ее. Явно она ему нравится.
– Ей‑богу! Видел‑то я вас всего один‑единственный раз, когда вы подавали тогда буханки хлеба, помните? Я все смотрел на вас и думал: какое милое лицо у этой молодой женщины.
Ефросиня просто вспыхнула от удовольствия.
– Мальчик, ты из какого батальона? – стрельнула глазами.
– Минометного.
– Это где капитан Лиховол?
– Наш комроты.
Останавливаются. Женщина, прищурив глаза, смотрит на юношу, словно оценивает его возможности. Готов ли он подтвердить ее догадку…
– Ты оставил там женщину. Разве так поступают?
– Это моя мама.
– Такая молодая?
– Не верите? Могу познакомить. Ефросиня какое‑то время размышляет, потом:
– У тебя сейчас есть время?
– Есть. У меня увольнение.
– Тогда следуй за мной.
– Куда?
– Я говорю: следуй за мной. – Она уходит не попрощавшись. Сергей смотрит ей вслед, нервно потирает руки, – вдруг оказался между молотом и наковальней, – спешит к матери.
– Кто эта женщина? – Антонина заглядывает сыну в глаза.
– Работает в училище. Мне пора, мама. Надо идти.
Они встают, оставив в снегу две глубокие вмятины.
– Ты запомнил дом, где я оставила сухари?
– Еще бы! – в нетерпении говорит сын, поглядывает в ту сторону, куда ушла Ефросиня.
– Осталась бы хоть на денек, – просит сын.
– Негде ночевать. Поеду. Повидала и хватит. Слава Богу жив, не болеешь, и то счастье. Беги, – и в последнюю минуту схватила за рукав шинели: – Пиши почаще, Сереженька. Только и живу твоими письмами.
Расцеловались.
У Антонины что‑то запекло в груди, когда увидела, что ее сын побежал не в училище, а за этой женщиной. И все‑таки сложила три пальца и перекрестила сына.
* * *
Итак, великий конспиратор и ходок Сергей Иванов ушел в такое глубокое подполье, что нам и во сне не могло присниться.
Оказывается, этот субчик завел шашни ни с какой‑нибудь первой попавшейся. Нет, ему каким‑то образом удалось найти подход к особе старше его лет на тридцать. Влюбил в себя буфетчицу, ведающую в нашей курсантской столовой хлебом, маслом, сахаром!!!
Как‑то после отбоя, когда мы наконец улеглись на нары, накинули поверх одеял свои шинели и, прижавшись друг к другу, готовы были сомкнуть веки, вдруг Сергей шепнул:
– Хлеба хочешь? Сон как рукой сняло.
– Хочу.
И достает полбуханочки хлеба (целое состояние: на рынке стоит не меньше двухсот рублей!). Рвет ее на три части, и вот мы лежим под одеялами и наслаждаемся самой вкусной едой на белом свете – хлебом.
– Где раздобыл? – спрашиваю. Сергей загадочно закатывает глаза:
– Военная тайна…
* * *
История эта закончилась совершенно трагически.
Буфетчица имела комнату в коммунальной квартире, в доме, расположенном рядом с училищем. Буквально через дорогу. Напротив нашей проходной. И вот на третий день знакомства, как нам впоследствии рассказал Сергей, Ефросиня пригласила его к себе в гости. Сама организовала ему увольнительную до утра, то есть до подъема. Были приняты все меры предосторожности: не дай Бог, чтобы соседи узрели молоденького курсанта в ее доме – как ни скажи – перепад в возрасте стыдный…
Ну вот, как только стемнело, Серега по водосточной трубе взобрался к Ефросине. Окно было заранее открыто.
Стол ломится от невиданной для курсантика еды: американская тушенка, нарезанная селедочка с кружочками лука, грибочки, в укутанном казане томится отварная картошка и прочее, и прочее.
Ефросиня в цветастом халате, от нее за версту несет духами «Красная Москва».
Итак, окно закрыто, штора опущена, Ефросиня, вся пылающая, прислоняется к подоконнику – из‑под халата выставлена оголенная ляжка – сигнал к действию.
Недолго раздумывая (надо знать Сергея!), Сергей прижимает буфетчицу к подоконнику и наносит ей сокрушительный поцелуй, от которого она чуть не задохнулась.
– Давай раньше выпьем, – шепчет Ефросиня, расстегивая пуговицы на шинели.
Выпили. Сергей кинулся на это невиданное изобилие как тяжело раненный. Ефросиня не успевала ему подкладывать в тарелку: то соленый огурчик, то грибочки и все, что было на столе. Ну, просто праздник и только. Курсантик уминает все подряд, хозяйка что‑то лепечет, курсантику не до разговора: уминает в обе щеки молча, только поддакивает, кивает головой – не до разговоров…
Сама же почти ни к чему не притронулась, так ковыряет кончиком маникюра для виду, томится в ожидании главного момента. Смотрит на парня, предвкушая то, чего давно у нее не было.
Постель, естественно, разобрана, подушки взбиты, керосиновая лампа зажжена и стоит у изголовья…
Еще дожевывая, Сергей снимает галифе, остается в одних кальсонах, Ефросиня эффектно сбрасывает с себя халат, открывая рыхлое тело с повисшими сиськами и животом в три складки. Ее глаза сверкают призывно, горят нездоровым огнем.
Наконец они валятся на кровать, с криком дикого зверя Фрося впивается в губы курсантика… И тут совсем некстати – сами понимаете, момент! – у Сережи внутри, от обилия незнакомой еды, что‑то огромное рухнуло из живота и провалилось в прямую кишку. И пока его терзает ненасытная женщина, Сергей в панике судорожно думает: если он сейчас не окажется в туалете, катастрофы не миновать! Ей‑богу, наделает в кальсоны… Опозорится на всю жизнь.
Ефросиня в недоумении в который раз кидается на курсантика, требует действия:
– Ну! – шепчет она, задыхаясь.
– Где у вас тут это… туалет? – жалкий лепет. Глаза на выкате, лоб в испарине.
Ефросиня недовольно накидывает на себя халат, берет керосиновую лампу, осторожно приоткрывает дверь, выглядывает, машет рукой. Сергей в одних кальсонах на цыпочках преодолевает коридор, скрывается в туалете. Не успевает как следует освободиться, как кто‑то дернул за ручку. Курсантик вздрогнул, приподнялся над унитазом, замер.
Снаружи кто‑то нервно дергает ручку двери туалета.
– Фрося, это ты? – говорит мужчина за дверью. – Пусти, мне невмоготу.
Сергей застывает в своей неудобной позе.
Ефросиня замерла в своей комнате. Прислушивается. А сосед уже в крик:
– Фрося, скорее! Прошу, иначе!..
В коридоре появляется заспанная жена соседа:
– В чем дело, Паша? – грозно говорит.
– Там кто‑то сидит, а я…
– Что значит кто‑то?! Кто еще может, кроме Фроси?! Фрося, пусти Пашу, а то усрется, – говорит жена соседа.
Сергей понимает: надо выбираться. Иного выхода нет. Он снимает кальсоны, перекидывает их на левую руку, медленно открывает дверь и, как эллинская статуя, сомнабулически протянув руки перед собой, с закрытыми глазами выплывает из туалета.
Раздается дикий крик – жена соседа шлепается на пол, Паша мгновенно отскакивает, выглядывает из‑за угла коридора – привидение и только.
А Сергей плавно открывает дверь, голышом выходит на улицу. Бежит по заснеженной дорожке, находит окно Ефросини, взбирается по водосточной трубе наверх. Его рожа появляется за стеклом. Он толкает створки окна, распахивает шторы, поднимается во весь рост.
– Фросенька!
Женщина оборачивается, видит в окне голого мужчину, падает в обморок.
Сосед в одних подштанниках выбегает на улицу:
– Люди‑и‑и!.. Караул‑л! Помогите‑ее!
Так трагически завершилась любовная история Сергея Иванова с буфетчицей Военно‑пехотного училища.
Поздно вечером возвращается Сергей (его Добров, чтобы никто не знал, отпустил) и рассказывает:
– Мама договорилась с одними хозяевами, за забором, на горбатой улочке, оставила у них мешок с сухарями, а я буду у них брать понемногу… Хорошие люди. Их всего двое: хозяйка, женщина лет сорока пяти и дочь – потрясающая девчонка лет семнадцати…
– И как ее зовут? – я напрягаюсь.
– Я ее видел мельком. На пороге – она как раз уходила. Завтра пойду за сухарями, тогда уж познакомимся. Эх!.. – Сергей потирает руки, подмигивает друзьям. – Потом познакомлю…
Я уже было разинул рот, хотел сказать нечто важное, но тут послышалась команда дневального:
– Отбо‑оой!
– …Ну, Петр Первый! Как там у тебя с Яной? – шепчет Сергей. – Роман в разгаре? – и смеется. Молчу.
– Спишь, что ли?
– Может, и не первый…
– Что, появился соперник? Кто же он?
– Потом сообщу, – мне неохота разговаривать с ним.
– Ты без боя не уступай.
– Попробую.
– А она? – и сует мне и Юрке по сухарику.
Лежим на нарах под тонкими одеялами и шинелями, щелкаем зубами по сухарям.
– Эх, женщины! – вздыхает Никитин. И вдруг запел: – «Пой гитара, играй потихонечку, в чем таится успеха секрет? Я любил одну славную Тонечку, а она меня, кажется, нет!»
– Разговорчики! – У наших нар стоит сержант, дежурный по казарме. – Вы что там грызете?
– Гранит науки, – отвечает Сергей. Он мне неприятен. Я и сухарик не хотел брать у него, но не удержался… Слабак.
Спит казарма – триста молодых сердец. За окном разгулялась метель. Воет металлическая печь. Где‑то в далекой, Богом забытой деревушке, живут мои родители. Работают в колхозе: отец в коровнике, мать в подвале вместе с другими женщинами перебирает картошку. Домой приносит три‑четыре картофелины в панталонах…
От старшего брата с двадцать второго июня сорок первого года ни одной весточки. А ведь служил он на границе с Польшей.
Война! И нас готовят туда, где убивают. А еще учат не просто так умирать, а красиво, как Александр Матросов.
Сергей и Юра давно спят, а я не могу уснуть: Серега такой шустрый – отобьет у меня Янину… И тут, хоть лежу с закрытыми глазами, на меня из темной глубины выползла морда коровы. Наставила на меня рога и стоит…
…До войны у нас была корова, Манька. Мне тогда было всего семь лет. Мы сильно голодали – шел тридцать третий год. А семья большая: мать, отец и нас трое детей. Временами доходило до того, что сдирали с веников какие‑то красные пупырышки, толкли их в ступе и заваривали в кипятке – каша. А когда удавалось достать гниловатую свеклу, в доме был праздник.
Манька появилась совершенно случайно. Стояла глубокая осень, самое тяжелое время – все запасы съедены. И вот однажды, когда мы укладывались, кто‑то постучал в окно… В дом вошли двое молодых парней в сапогах и брезентовых плащах с капюшоном, промокшие, грязные. Они внесли в дом несколько мешков, в которых что‑то бряцало. Оказалось, ребята эти приехали из областного центра, рабочие. Они привезли молотки, грабли, лопаты, серпы, ножи и всякий сельскохозяйственный инвентарь. Все это предназначалось к обмену на продовольствие. Они попросились на постой. Со своим скарбом уезжали в ближайшие деревни, выменивали свое железо на пшеницу, пшено, картошку – кто что даст – и все это потом увозили на свой завод, для рабочих. (В то время голод косил людей, как мух.) И вот однажды, после долгого отсутствия, они, изможденные, промокшие насквозь, ввалились в дом. Мать согрела им кипяток на примусе. Когда они чуток просушились, который постарше сказал:
– Мы выменяли корову. На ней одна кожа да кости. Довести сюда не смогли, в километре от городка корова упала посреди дороги… Если она еще не сдохла, попробуйте вы ее поднять – корова будет ваша.
Это был шанс выжить. Всей семьей мы кинулись за город. Дождь, не переставая, хлестал по лицам, швырял горстями… Шлепаем в темноте по разъезженной дороге. Отец ругается матом, но остановить мать нашу уже было невозможно: она так загорелась этой неожиданной возможностью заиметь собственную корову, целую корову!.. Наконец в темноте различаем какой‑то холмик, подходим ближе – корова. Лежит, распластавшись посреди дороги, голова запрокинута, еле дышит. Не раздумывая, мать набрасывает веревку на рога.
– Что стоите?! – орет она. – Берите корову за хвост. – И мужу: – Я буду тянуть за веревку, а ты – за рога.
Хотела было начать хлестать веревкой, вдруг передумала и сунула свою ладонь корове в пасть. Животное с охотой стало сосать мамину руку.
– Манечка! – говорит мама. – Вставай! Прошу тебя… – И так легонько подхлестывает ее веревкой, совсем не больно.
Корова, видно, немножко отдохнула, пытается встать, но ноги ее разъезжаются в стороны, скользят; она валится на землю, в огромную лужу…
– Стоп! – командует мать. – Пусть отдохнет. Теперь так: берите ее за хвост, надо помочь животному – видишь, на ней кожа да кости выпирают на животе. – И снова сует Маньке свою ладонь.
Дождь, не переставая, хлещет как из ведра, но мы его не замечаем, стоим вокруг коровы, ждем. Жалко, конечно, ее. Живое существо, шея облезла, ни капельки шерсти, бока впалые, глаза молящие, будто просят о помощи.
С третьей попытки корова встала. Все‑таки удалось ее поднять – хором орали: «Стоять!» – подпирали ее с двух сторон, чумазые, как черти, удерживаем Манечку в вертикальном положении. Но тронуть ее с места боимся.
– Так, – говорит мать. – Я легонечко потяну веревку, а вы не отходите, так и подпирайте с двух сторон.
Прежде чем натянуть веревку, мать снова сует свою ладонь. Манька берет ее и давай сосать, да так усердно, что мама вдруг рассмеялась.
– Ты чего? – спрашиваем.
– Щекотно‑оо! – и смеется больше от счастья, чем от щекотки. Потому что, если удастся довести Маньку до дома и выходить ее, значит, появится шанс спастись от голода.
И вот мама начинает медленно‑медленно вынимать свою ладонь из пасти коровы, и – о чудо! – Манька делает полшажка за ней. Останавливаемся – передышка. Манька продолжает сосать мамину ладонь. Потом еще шаг, второй, третий… Подпираем Манечку с двух сторон: я с Ильей с одной стороны, отец и старшая сестра – с другой. Мало‑помалу, шаг за шагом, ни на секунду не меняя сложившуюся композицию, счастливые, не обращая внимания на потоки воды, льющиеся на наши бедные головы, ведем, как невесту, нашу Манечку. Скользим по лужам и уже согреваемся от коровьей шерсти. (Первая польза!)
К утру добрели к дому. У нас во дворе был свой сарайчик, туда еле‑еле и ввели Манечку.
К рассвету черные тучи, опустошив себя дотла, наконец успокоились – дождь прекратился. Меня и старшего брата мать сразу послала на речку искать какую‑никакую травку.
– Рвите любую, все, что осталось с лета, и мох на скалах, – так говорила наша мама. Она была в семье главой, генералом. Она спасала нам жизнь. А с Манькой, конечно, намучились – всю зиму поднимали ее с помощью соседей, и на веревках стояла, все старались, чтобы хоть днем не ложилась, потому что потом поднять ее не было никакой силы…
…А ранней весной, как только появилась первая травка, Маня стала быстро набирать силы. Мы выводили ее к речке, там она паслась, на глазах здоровела, а потом пошло молоко! Ведрами. Мать, счастливая, бегала по двору с ведром молока, черпала кружкой, угощая всех соседей молоком. Потом в доме появился сепаратор, вместе с ним и масло, и творог, и сколотина, когда Манька отелилась. Мы полюбили этого маленького теленочка и назвали его Попрыгунчиком…
И зажили мы широко: два раза в неделю мать продавала на базаре масло, молоко. Люди стояли в очереди – молоко Маньки оказалось высокой жирности.
…А потом грянула большая война. Когда немцы выбросили воздушный десант в сорока километрах от нашего городка, отец‑коммунист дал команду собираться. Бросили дом, все, что было в доме, бросили Маньку и Попрыгунчика, бежали в чем были.
…Сорок четвертый год. Я на фронте, мои родители соединились наконец с моей старшей сестрой, и они вместе возвратились в Херсон, где сестра еще до войны вышла замуж за херсонца.
Наши войска быстро продвигались на Запад и вскоре освободили и наш городок. Тогда‑то у мамы запала мысль: во что бы то ни стало добраться к себе на родину. Посмотреть, что стало с домом, а главное – узнать судьбу своих родителей, моих дедушки и бабушки. Они наотрез отказались бежать от немцев.
Сколько ее ни уговаривали воздержаться от такого путешествия (надо было пешком пройти около трехсот километров практически за наступающими войсками), она все же ушла. Запаслась едой и зашагала по разрушенным и сожженным поселкам, ночевала в степи, ее ютили деревенские бабы… Через десять дней добралась в свой городок. Первое, что она узнала: дедушку и бабушку расстреляли – кто‑то донес… Как родителей коммунистов. Квартира разграблена, в ней жили чужие люди. Кто‑то ей шепнул, что наша Манька жива. Ее подобрал наш сосед – полицай, который совсем недавно бежал вместе с немцами, а Манька, мол, сейчас живет у речки. Там пасется, там и ночует. Ее каждый день доят разные люди. Мать кинулась к речке, увидела свою Манечку, уткнулась ей в шею, проревела до поздней ночи.
…Обратная дорога в Херсон заняла больше трех недель. Корова трижды вырывалась, не хотела уходить из родного городка. Лишь с четвертого раза удалось ее вывести.
Весна была в разгаре, земля зеленела травкой, но время было голодное. И на этот раз Манька спасла нашу семью от лишений военного времени.
…Еще в передней я услышал взрыв хохота. Вхожу и замираю на пороге, словно обухом ударили по голове. За столом сидят трое: Яна, ее мать Эйжбета Даниловна и… Сергей Иванов. Пьют чай с сухариками. На лицах еще витает улыбка, видно, Сергей их чем‑то рассмешил – он в этом большой мастак.
– Чего стоишь? Проходи! – по‑хозяйски говорит Сергей, обернувшись.
А я стою, не в силах сдвинуться с места. Смотрю на Яну, она – на меня, и мне кажется, она смущена. Мое появление нарушило их веселье. Пришел некстати…
– Проходите, Петр, – говорит Эйжбета Даниловна.
– Я… Да. Сейчас, – говорю заикаясь. – Тут наломал сухих веток. Принесу, – и толкаю спиной дверь. – Это рядом, я быстро… – отступаю, отступаю.
Уже в передней слышу голос Сергея: «Деревня, что поделаешь».
Янина догоняет меня уже на улице:
– Сейчас же вернись! Слышишь?!
– Но я действительно за хворостом…
– Не ври! Чего ты испугался, – берет меня за рукав шинели. – Глупый, я тебя ждала. Понимаешь?
– А он?
– А он за сухариками. Ты как маленький.
* * *
Теперь мы пили чай вчетвером. Сергей щедро угощал своими сухарями. Эйжбета Даниловна поставила на стол недоеденную банку с вареньем. Чайной ложечкой кладем на сухарик варенье, запиваем подкрашенным кипятком. Слушаем радио. Молчим. Как раз передавали «От Советского информбюро». Потом Эйжбета Даниловна развернула треугольник – фронтовое письмо от мужа: «Дорогие мои, любимые Яночка, Эйжбеточка, если б вы только знали, как я скучаю по вас, как мне не хватает ваших рук, ваших глаз, вашей теплоты, не хватает нашего дома и тишины. Вторую неделю снова на передовой, вши заели, кухня приезжает раз в сутки, в час ночи: перловка, кусок хлеба, рафинад… Зато гоним немца, еще немного, еще чуть‑чуть – пахнет победой…» Не спеша читает, повторяя особенно важные слова: «люблю», «надеюсь», «держитесь». Потом что‑то еще, но уже про себя.
Так, конечно, долго не могло продолжаться. Ситуация складывалась до смешного – кто кого пересидит… Даже такой говорун, как Сергей, упорно молчит, уминая один сухарик за другим. Первым не выдержал я:
– Ну, мне пора! – говорю вставая.
И вдруг открывается дверь, в комнату входит Володя Добров, наш командир взвода! Вот так чудо!
Наше присутствие ошарашило Доброва, но он быстро взял себя в руки, ведет себя так, словно нет ничего особенного в том, что мы с Сергеем оказались в этом доме.
– О‑о! Так вот вы где окопались, голубчики, – снимает с плеча мешок, наполненный то ли пшеницей, то ли овсом. Ставит на пол, смотрит на часы. – Увольнение у вас до которого часа?
– До девятнадцати ноль‑ноль, – говорит Сергей.
– А сейчас уже сколько? Опаздываете на тридцать минут. Так что выметайтесь! – он улыбается, абсолютно добродушен.
А я смотрю на Яну, она явно смущена, на меня не смотрит, надулась… Зато Эйжбета Даниловна наоборот рада его приходу.
– Зачем это, Володя, – говорит она, а сама сияет.
Мы с Сережей неловко высовываемся, молча киваем, уходим.
* * *
– Вас не смущает, что эти мальчики увидели ваш мешок? Что они подумают? – говорит Эйжбета Даниловна.
– На Сенном рынке можно купить все, что угодно. В том числе и овес, – сказал Добров.
– Но там и пшеница продается, а вы второй раз овес приносите, – замечает Яна. Она явно огорчена, на лейтенанта не смотрит. – И вообще…
– Ты что? Подозреваешь меня в чем‑то нехорошем? – смеется лейтенант.
– Что ты мелешь?! – вмешалась мать. – Какая нам разница, где Володя достает этот овес. Тебе ведь нравится овсяная кашка по утрам?!
– Большая разница! – отрезала дочь. Она встала, зашагала по комнате.
Помолчали.
– Вам большое спасибо, но прошу вас, Володя, больше этого не делать, – говорит Яна.
Эйжбета Даниловна наконец тоже забеспокоилась:
– Конечно, нам это большая подмога, но если, не дай Бог… – и умолкла.
– Вы же без меня… моей, пусть какой‑никакой помощи… Как жить‑то будете?
– Будем! – твердо заявила Яна. Эйжбета Даниловна всплакнула:
– Я что‑то, Володя, боюсь за вас. Молчат. Долго‑долго.
* * *
А мы бежим по этой горбатой, заснеженной улочке. Мороз такой, что кажется будто на небе звезды потрескивают. Сергей впереди, я следом.
– А твоя голубка не такая уж наивная, как хочет показаться.
Я молчу.
– Маменька просто вспыхнула, когда лейтенант заявился, – иронизирует Сергей.
Молчу.
– Так что тебе, голубчик, здесь ничего не обломится!.. – и смеется, гад, смеется…
Я с ходу наваливаюсь сзади на него, колошмачу кулаками по спине.
– Замолчи! – ору.
Валяемся в снегу, я все норовлю заехать ему по уху. Сергей вяло отбивается и смеется:
– Мы же шавки по сравнению с лейтенантом. У тебя в кармане – ноль. На свои несчастные пять рублей подписываешься на заем. Пойми, дурачок, у Доброва зарплата‑аа! Лейтена‑аа‑нт! Нам следует искать девочек на трипперштрассе‑еее! – и смеется, гад, смеется!.. – А за Яной надо ухаживать!
Запыхавшись, лежит на снегу. Над нами черное полотно неба, прорезанное яркими звездами. Думаю: теперь никогда больше не увижу Яну. Ну и пусть! Раз она такая двуличная.
– Ладно, – говорит Сергей. – Уступаю тебе Яну. Она не в моем вкусе.
Ну и нахалюга, думаю. Не стал заводиться, промолчал. Потом:
– А что, интересно, принес в мешке лейтенант? – спрашиваю.
– Овес, – без паузы, ответил Сергей.
Моему удивлению нет границ: Сергей ведь не заглядывал в мешок, это‑то я точно помню. Откуда ему известно про овес?
– Откуда тебе это известно? – спрашиваю.
Сергей долго молчит, затем коротко:
– Сам насыпал…
Меня подбросило, словно волной. Наклоняюсь, заглядываю ему в глаза:
– Как это сам?
Сергей неподвижно смотрит в небо, на его бровях уже начала оседать изморозь. Потом рассказывает…
* * *
– Это случилось через дня три после того, как уехала мама. Был свободный час, ничего не подозревая, я сидел и писал письмецо моей школьной любви Елене Коростылевой, как вдруг меня вызывают к Доброву – в ту ночь он дежурил по училищу. Почему‑то лейтенант поджидал меня во дворе, у входа в казарму.
«Товарищ лейтенант! Курсант Иванов прибыл по вашему приказанию!» – отрапортовал я.
Добров обнял меня, отвел в сторонку, остановился, заглянул мне в глаза, тихо спросил:
«Сережа, ты умеешь держать язык за зубами?»
Вопрос застал меня врасплох, я просто растерялся. Я даже усмехнулся, пожал плечом.
«Умею, наверное…»
«Наверное или точно?» – лейтенант серьезен, смотрит жестко.
«Умею», – твердо сказал «После отбоя я вызову тебя к себе… Поможешь мне в одном деле». «В каком?» «Потом узнаешь».
…Ночь была темная, ни зги. Поднимаемся вверх, в самый отдаленный угол территории, где расположены хозяйственные склады училища. Это место специально огорожено забором. Но лейтенант завел меня с тыльной стороны, где находится замаскированный лаз.
Огромный куст вплотную притерт к забору. Отодвинув ветки, Добров находит нужную доску и тихонько отодвигает ее в сторону: пробираемся во дворик и оказываемся в тыльной части огромной землянки. В торцевой ее части зияет зарешеченное окошко. Лейтенант достает из кармана шинели плоскогубцы, ими легко вытаскивает заранее освобожденные гвозди. Снимает решетку – створки окошка откинулись внутрь землянки. Потом лейтенант вынимает из‑под шинели мешок, наклоняется и шепотом:
«Там овес. Набери полмешка, не больше, и быстро».
Я проник внутрь, землянка почти под крышу была засыпана овсом. И стал быстро загребать зерно в мешок. Лейтенант стоял на шухере. Было так страшно, что хотелось поскорее смотаться отсюда: я, как машина, загребал овес, приподнимал мешок, проверяя уровень наполнения, и снова греб…
По лицу пот лил ручьями, не столько от тяжести работы, а больше от страха, что нас могут застукать… Ну а дальше, он взял у меня мешок с овсом, нырнул за забор, я следом за ним. Прикрыли доску. Он растворился в темноте, минут пять его не было. Потом вернулся уже без мешка…
* * *
– Зачем ты согласился? – шепчу, будто нас могли услышать.
– Он ведь три дня подряд отпускал к маме, давал увольнительную. Освобождал от занятий. Ну и…
Замерзшие, мы почему‑то продолжаем лежать на снегу – его рассказ меня поразил.
– Наверное, помогает Янине, – говорю. – Так это ж благородно с его стороны.
– А с другой стороны – это же трибунал.
Издали послышались скрипучие шаги: кто‑то бежал, приближаясь ктому месту, где мы лежали. В последнюю минуту Сергей отполз под забор, в темноту. Я последовал его примеру. Мимо нас, похлопывая себя руками по бокам, пронесся наш комвзвода лейтенант Добров.
* * *
Спит казарма. Посапывают курсантики после тяжелого дня. Только мы с Сережей не спим. Двенадцатый час ночи, а Юра Никитин еще не вернулся из увольнения.
Последнее время наш молчун наладился к одной одинокой женщине. Подробностей их связи Никитин нам не рассказывает, отделывается шуточками или загадочно молчит. Однако каждое воскресенье исчезает втихаря: где он пропадает, что это за женщина – нам неведомо. Правда, Сергею Никитин показал свою зазнобу. Так, мельком, у ее барака, где жила.
Обычно он возвращался вовремя, но сегодня время увольнения давно иссякло, мы с Сережей забеспокоились – заметное опоздание грозит Юре большими неприятностями. Уж десять суток гауптвахты не миновать.
В который раз к нашим нарам подходит дежурный по казарме, сверхсрочник старшина Панасюк, с укором смотрит на нас, потом указательным пальцем тычет по своей «цибуле» – часам. Они у него на цепочке. Когда крышка открывается, раздается звон.
– Я знаю, где он, – говорит Сергей, когда Панасюк отходит.
– Где?
– У него женщина…
– Старая?
– Ага. Лет двадцать пять.
– Беда, – говорю.
Сергей сползает с нар в одних кальсонах, шлепает босыми ногами к Панасюку.
– Я знаю, где Никитин, – говорит он. Панасюк долго размышляет, потом:
– Далеко?
– Минут десять. Панасюк тяжело вздыхает.
– Ладно, мотай! Живо. И чтоб ни гу‑гу!
Путаясь в штрипках кальсон, Сергей спешит ко мне:
– Слезай, – шепчет он. – Одевайся.
– Куда?
– Туда.
– Куда «туда»? – натягиваю галифе.
– Когда на голове нет волос – это надолго! – шипит он.
* * *
А Юрка, гад, лежит себе в постели, на его груди покоится голова женщины. Они молча смотрят в потолок, не в силах вымолвить слово, шевельнуть рукой. Под глазами темные круги, видно здорово потрудились в своей любви.
Женщина убирает с лица Никитина свои волосы, нежно целует его в щечку.
– Давай немножко поспим, а?
– Пора возвращаться, – не меняя позы, говорит Никитин.
– Не надо возвращаться. Оставайся со мной. Давай жить вместе?
– Давай.
Женщина хороша собой: красивый овал лица, тонкие брови, аккуратный носик, сочные, пухлые губы.
– Устал, – говорит она. – А ты? – Ты сильный.
– С тобой…
* * *
Мы несемся по темной улице. Где‑то на задах горбатой улочки в сухих зарослях кустарника одноэтажный дом – барак.
Сергей ходит вдоль окон, ищет нужное окно: Никитин, оказывается, однажды показал, где живет его женщина. Сергей прислоняется к стеклу:
– Юра! Молчание.
Сергей осторожно стучит.
– Юра!
Я стою у него за спиной, весь в ознобе, клацаю зубами. Вдруг ни с того ни с сего смеюсь.
– Ты что? – Сергей крутит пальцем у виска.
– Я вспомнил, – говорю, – один говорит: «Я так замерз, что зуб на зуб не попадает», а второй ему: «А я уже давно и не целюсь», – и такой разбирает меня смех совершенно некстати.
Сергей смотрит на меня как на сумасшедшего.
Наконец в комнате выплыл огонек – керосиновая лампа. К окну приникает женщина. Вопросительно кивает головой. Сергей жестами показывает, чтобы Никитин выматывался, да поскорей.
Из‑за спины женщины появляется рожа Никитина. Машет нам рукой, чтобы мы уходили, мол, никуда он отсюда не уйдет. Юрка просто издевается над нами, таким оказался вредным. Вообще двухсторонняя пантомима уже длится минуты три, и все никак. Наконец, чтобы мы не строили себе иллюзий, он на наших глазах взасос целует свою женщину. Завороженно смотрим, как это у него лихо получается. Прижимает женщину к себе, обхватив руками. На нас – ноль внимания. У женщины сползает нижняя сорочка, обнажая полные груди.
Мы с Сергеем онемели. Жгучая зависть охватила нас, смотрим, как кролики на удава, забыли про все на свете. А Юрка целует ее груди, и если бы они оба замерли, то в оконной раме образовалась бы живописная картина.
Трагически летит время, а мы стоим, завороженно смотрим в окно, словно такое происходит не в жизни, а на сцене…
* * *
Потом несемся втроем в училище. Бежим по горбатой улочке, только ветер свистит в ушах. Подбегаем к забору, и вдруг Никитин разворачивается, бежит назад к своей женщине. С трудом догоняем, валим его в снег, говорим всякие дурацкие слова, мол, что тебя ждет и прочее и прочее, но на него никакие слова не действуют. Вырывается и снова бежит туда. Снова нагоняем, снова валим в сугроб, вдвоем наваливаемся на него, заламываем ему руки.
– Не хочу‑уу в казарму‑у! – орет Юрка на всю улочку. – Не хочу!!! Лучше на фронт…
Внезапно умолкает. Крупные капли текут по его щекам, плачет Никитин, словно младенец в коляске разревелся, понимаешь.
Сидим в снегу, я и Сергей. Молч