V
В доме начальника королевской артиллерии Христофора Артишевского все говорили шепотом: ночью прибыл из лагеря сам Артишевский, будто с креста снятый, упал на диван и, как схватился за сердце, так до сих пор не может прийти в себя. Пани Артишевская хотела расспросить, что же случилось, откуда он, — а пан только глазами хлопает. Вместе с начальником артиллерии прискакал во Львов и полковник королевского войска Осинский. Он сказал:
— Это пан Христофор с перепугу... Посполитые напали... захватили пана Лабу...
Шляхтич Лаба был женихом перезрелой племянницы Артишевских — Зоси, жившей у них в доме. Зося истерически закричала и упала без чувств, а Осинский только помигал осоловевшими глазами и, где сидел, там и заснул.
Утром с рынка вернулась вконец перепуганная кухарка: по городу уже ходят слухи, что все польское войско погибло. Будто ночью прискакал князь Заславский, за ним — хорунжий коронный Конецпольский, да и то на чужой лошади, переодетый в свитку; потом на мужицком возу приехал князь Иеремия Вишневецкий. Говорят, домчались до Львова за два дня — двести верст. А сейчас уже полон город жолнеров, ругают начальников, бросивших лагерь, восемьдесят пушек, а сколько коней, возов! Говорят, теперь с часу на час нужно ждать Хмельницкого. В городе настоящая паника: одни хватают что попало и идут на валы защищать Львов, другие собирают свои сундуки и удирают на Варшаву.
Днем стало известно, что прибыл в город и остановился у архиепископа третий рейментарь, пан Остророг, а хорунжий коронный Конецпольский будто еще ночью побежал дальше. Князь Доминик Заславский тоже выехал на Варшаву.
Ратуша стояла посреди рыночной площади. В ее темных и сырых коридорах сейчас было полно горожан, лавочников, райцев и товарищей польского войска. Они гудели, как растревоженный улей, ожидая возвращения делегации горожан от рейментаря Остророга.
— Он трус! — кричал шляхтич. — Первым бросил лагерь.
— Пан капитан тоже не из храбрых! — воскликнул второй.
— Это оскорбление!
— Это правда: пан капитан был уже тут, когда я приехал.
— Пан поручик прибежал, а не приехал, — сказал третий.
— Это клевета!
— Почему же тогда пан поручик оказался раньше меня в городе?
— Ну, и пан хорунжий неплохо бегает! — отозвался четвертый.
— Прошу осторожнее! — окрысился хорунжий.
— Я говорю, что не мог догнать пана хорунжего.
В это время возвратилась делегация. Вид у нее был невеселый. Перед тем как зайти в магистратуру, один бросил в толпу:
— Защищать Львов нечем: нет ни оружия, ни войска, — вот что говорит пан Остророг. Надо собирать деньги!
Ярина в этот день не думала идти в город, но заметила какое-то непривычное оживление на шляху, проходившем невдалеке от хутора казака Трифона, и вспомнила, что пани Артишевская приказывала принести сегодня творогу. В город нужно было идти через старый рынок. На старом рынке в Краковском предместье всегда было людно — за стенами жило куда больше людей, чем в городе.
В этот день рынок кипел: торговцы закрывали лавочки, шляхта переселялась в город, за каменные стены, монахи и монашки ходили с таким видом, как будто знали секрет, как предотвратить любую беду. Жолнеры вели себя, как в завоеванной стране: брали без денег все что вздумается, оскорбляли шляхту, угощали кулаками лавочников, разгоняли магистратских гайдуков, затевали драки с православными.
На валах уже было полно горожан, опоясанных мечами, ворота охранялись утроенной стражей, возы и кареты тянулись в город и из города бесконечной вереницей.
На кухне Артишевских, когда Ярина пришла туда, тоже царило смятение: недавно явился выразить свое сочувствие хозяину какой-то пан, такой обходительный, что даже панну Зосю улестил. Этот пан сказал, что завтра в монастыре бернардинцев созывается большой собор, на котором будут решать: что делать дальше, где взять денег на войско и кому командовать обороной Львова, так как запорожцы могут появиться в любой час.
От такого известия сердце Ярины радостно забилось: скоро она увидит своих, увидит Максима, который теперь, наверное, похвалит ее. Когда он отпускал ее во Львов, видно, не очень верил, что из этого будет какая-нибудь польза для казаков. Согласился он скорее всего потому, что не к лицу завзятому казаку возиться с женой, да еще в походе. Об этом она и сама думала, оттого и возникла мысль поехать во Львов, повезти универсал Богдана Хмельницкого, обращенный к полякам. И вышло так, что она не сидит тут без дела.
На хуторе казака Трифона Ярине было лучше, чем она предполагала. Узнав о девушке из Киева, к Трифону стали заглядывать соседи, которым интересно было услышать и о Киеве, и о том, что происходит на Украине. А Ярина, между делом, то расскажет им о битве под Корсунью, где погиб ее отец, то своими словами перескажет что-либо из универсала Богдана Хмельницкого. Словно невзначай и о Максиме Кривоносе вспомнит, да так хорошо, что у мужчин даже глаза засверкают, а женщины, как всегда, начнут утирать слезы. И Трифон заслушается и даже головой покачает, должно быть удивляясь, что на Украине дивчата такие сметливые.
Чем дальше, тем больше наведывалось людей в дом Трифона, а когда Ярина узнала, что сказанное ею повторяется уже и на рынке, она стала еще более разговорчивой с Трифоновыми гостями. Кое-кто начал уже советоваться со старым казаком, чем помочь Хмельницкому, сидя здесь, во Львове. Понизив голос, один сказал: «Пусть только подойдут ко Львову, я песку насыплю в пушки, что на валах!», а второй еще тише: «А я знаю, как воду отвести». Все чаще стали поминать Семена Высочана. Из их слов Ярина узнала, что у Высочана было уже несколько отрядов. Самым большим командовал какой-то Иван Грабовский, к которому собралось уже более трех тысяч польского люду. К восстанию пристала и мелкая шляхта. Один шляхтич, Журавский, был начальником штаба Высочана, а другой — есаулом в калушской громаде, как называли отряд Грабовского. На днях он занял и сжег замок в Ружнятове, разрушил монастырь отцов василиан, а хлопы из Берлог и Долгой сожгли двор пана Зверховецкого. Все Покутье и Прикарпатье было охвачено пожарами.
Ярина спокойно ожидала Семена Высочана три дня, неделю, а когда прошла вторая неделя, начала беспокоиться. Чтобы узнать, почему он не появляется, стала еще более внимательно прислушиваться к разговорам соседей с Трифоном. Так она узнала, что штаб Высочана находится в Отынии и что повстанцы уже несколько дней штурмуют замок Пнивье, около Надворной, под Карпатами.
Семен Высочан заглянул к казаку Трифону только на третьей неделе, и то не один, а с каким-то сухощавым пожилым поляком, одетым во все черное, вроде монаха. Высочан же переоделся в простую селянскую свитку.
— Слава Исусу! — крикнул он с порога, как человек, бывавший здесь не раз.
— Навеки слава! — ответил Трифон, обеспокоенно взглянув на Ярину, возившуюся у печи. — Ты, девка, того, поди-ка напои коня...
Ярина послушно направилась к двери, но дорогу ей преградил Высочан и, приветливо улыбаясь, сказал:
— Здравствуй, сестра! Молодчина, вижу, умеешь держать язык за зубами. То-то, Трифон, ты до сих пор не знаешь, кто она такая.
Ярина смутилась и опустила глаза, а Трифон, не понимая, смотрел то на Высочана, то на Ярину.
— Коня успеешь напоить, сестра, а мы к тебе дело имеем. Вот пан интересуется универсалом Богдана Хмельницкого, дай хоть переписать. Это ректор польской школы, или, попросту, учитель из-под Кракова.
Сухощавый гость поздоровался и с Яриной и с Трифоном.
— Если пани может дать такой универсал, то он нам на Подгорье очень пригодится, — сказал он. — А то слышим, во многих местах побывали эмиссары гетмана Хмельницкого, а к нам, на Подгорье, еще ни один не наведывался. А хлопы и у нас отказываются подчиняться панам. Если можно передать Хмельницкому, мы бы очень просили прислать к нам таких людей.
Ярина только сейчас до конца поняла всю значительность того, что она делает, но не могла еще преодолеть смущение. Высочан даже залюбовался ее замешательством. Порывшись в своих плахтах, она достала несколько синих листков и подала их учителю. Он поднес бумажки к самым глазам и, пробегая по строчкам, шептал про себя:
— «...не против короля, а против поляков гордовитых, которые ни во что ставят привилеи, нам, казакам, и всем обче малороссиянам данные права и вольности...» Наши хлопы тоже еще верят в доброту короля, пан Хмельницкий — политик! А ломать охранные грамоты шляхта умеет. Именно из-за этого и восстало у нас все местечко Осека. Арендаторша Стадничка уже селом сделала его, такие тяготы и поборы завела... — И снова зашептал: — «...к такой пришли было неволе, что двум или трем, на площади, улице либо в дому своем сошедшись, заказано было вам с собой поговорить и о потребностях своих побеседовать...» Это будет очень понятно нашим хлопам, ведь и у нас уже делается то же: чтобы между собой поговорить — прячутся по домам, по лесам. Но хлопы поклялись крепко держаться друг друга. А это уже сила! А в Осовницах посполитые выбрали себе самовольно войта. Староста арестовал зачинщиков, а хлопы пошли и выпустили... Видите, что наделали слухи о восстании на Украине!
— Слушай, слушай, сестра! — сказал Высочан. — Это уже не просто непокорность, это война с панами. Слыхал, пане Трифон, на Подгорье из-за этих волнений шляхта решила воздержаться от посполитого рушения?
«Для самообороны, говорят, не хватает людей». А это помощь Хмельницкому, да еще какая!
Трифон все еще удивленно смотрел на Ярину и только пожимал плечами.
— Если бы по всем староствам такое было, Хмель сказал бы спасибо, — наконец проговорил он.
— Видно, так, — ответил учитель и даже вздохнул. — Нам бы, полякам, такого Хмельницкого!..
— А ты вспоминал в дороге о каком-то Костке, — сказал Высочан.
Учитель встревоженно посмотрел на Высочана.
— Не беспокойся, пане Радоцкий, наши головы раньше твоей слетят, — сказал Высочан.
— Пан Костка Наперский, — понизив голос, сказал Радоцкий, — хоть и рос при королевском дворе, но у него доброе сердце и светлая голова. Не может он смотреть спокойно на обиды, которые шляхта причиняет посполитым. Хочет найти путь к правде, а мы с детства с ним друг друга знаем. Может, удастся на верный путь направить, потому я сюда и пришел. Советую ему взять дело в свои руки.
— Ну, так чего ж медлить?..
— Говорит, местные вспышки ничего не дадут. Надо поднять весь край на войну против властительной шляхты, против панщины, как это делает ваш Хмельницкий.
Будем готовиться, ибо уже невозможно больше терпеть гордыню и тиранство шляхтичей. Бедного хлопа невольником зовут, злым псом считают... Разобщенные выступления посполитых нам только повредят. Вон в Касинках казнили уже Филиппа Болисенга, который подбивал хлопов к выступлению против арендатора Радштинского.
А такие, как Болисенг, могли бы не одну сотню хлебопашцев повести за собой.
— Ты посмотри только, пане Радоцкий, что происходит в окрестностях Товмача. Почти все села Калушского и Долинского уездов объединились в одну громаду. Вот и вам бы так.
— Не все делается, как хочется, пане Высочан. Если бы все сразу порешили, что лучше честно умереть, чем прозябать долгие годы, может быть, человечество не знало бы рабства.
— Как хорошо вы сказали, пане учитель! — впервые заговорила Ярина.
— А ты тоже, дивчина, неплохие сказки нам тут рассказывала, — ответил Трифон, уже улыбаясь ей, как равной. — Ты это сама или, может, кто послал тебя сюда?
Ярина смешалась и вопросительно посмотрела на Высочана.
— Говори, говори, сестра, мы же не кроемся от тебя. Я уж давно догадываюсь.
— Максим Кривонос с гетманом советовался...
Мужчины многозначительно посмотрели друг на друга.
— Спасибо гетману и Максиму, что нас не забыли, — сказал Высочан.
— А почему ты, казаче, не сдержал слова? — вдруг спросила Ярина.
— Была тому причина, сестра: Калуш воевали. Наш уже!
Костел отцов бернардинцев стоял в глубине широкого двора, слева к нему примыкал трехэтажный дом, в котором жили монахи, а справа — сад, отделенный от двора каменной оградой. В восточной стене была колокольня, а на углу — четырехугольная башня с бойницами в два яруса. Костел завершался острой крышей с высоким шпилем и крестом над задней стеной. Передний фронтон вверху украшали медальоны с горельефами святых, а с обеих сторон — фигуры апостолов. К воротам в южной стене вел деревянный мостик, перекинутый через ров.
В полдень в монастыре тоненько, как в великий пост, зазвонил колокол, и на монастырский двор начали собираться львовские горожане. Среди них были и женщины, а потому появление Ярины во дворе монастыря не привлекло внимания. Она оделась во все, что у нее было лучшего, и если на нее поглядывали, так только из-за ее красоты. Но Ярина и этого не хотела — сразу же зашла в костел и стала за колонной. Она не заметила, что следом за ней вошел Семен Забусский и стал неподалеку.
Еще на подворье горожане начали обсуждать, где взять денег на оборону Львова: надобно собирать войско, а из тех жолнеров, которые удрали из-под Пилявцев, можно было бы создать не один полк; необходимо только приобрести коней, мушкеты, снаряжение. Для этого нужны немалые деньги!
— Назначить обложение! — сказал цехмайстер ювелиров.
— У кого есть пенёнзы [ Пенёнзы - деньги ], тот пускай и дает. А когда у меня их нет, так нет, — ответил колбасник, хотя все знали, что он построил уже два каменных дома. — Я буду воевать, возьму меч и пойду на вал, а кто хочет, пусть платит.
Обложение определили только еврейским и армянским купцам, а остальные могли вносить, кто сколько захочет.
Шляхту больше интересовал вопрос, как снова собрать армию, кому поручить командование обороной Львова. А теперь, когда рейментари — и князь Заславский, и хорунжий коронный Конецпольский, и Остророг — обесславили себя под Пилявцами, нужно было думать и о начальнике всей польской армии.
— Вы сперва найдите дураков, которые согласились бы сейчас вступить в коронное войско, — с сарказмом сказал панцирный гусар, сдвинув густые брови над ввалившимися глазами.
— Странно слышать такие слова от уроджоного шляхтича, — произнес хорунжий, благополучно выбравшийся из-под Пилявцев.
Остальные вопросительно посмотрели на гусара.
— Потому что этот шляхтич, — возразил он, — не лишился еще ума. Короля нет — кто нам платить будет, кто за раны, за увечья и отвагу наградит, кто выкупит невольников из плена, кто будет набирать новое войско, кто подмогу даст? Об этом нужно было подумать, прежде чем войну начинать. Считают, что достаточно схватить Хмельницкого. А не видят, что вместо одной отрубленной головы вырастает тысяча. Хотя бы без счета руки мы имели, и то не хватило бы, чтоб отрубить головы всем ребелизантам, — ведь восстала вся Украина. Есть немного войска, придержим его для спасения отчизны.
А если, не дай бог, расточим и эти силы, тогда наступит настоящая катастрофа для Речи Посполитой.
Он повернулся и ушел в костел. Слова гусара ошеломили слушателей.
— Надо совсем не иметь гордости, — выкрикнул молодой шляхтич, — чтобы так говорить о польском войске!
— А пока что он не имеет и еды! — отвечал другой. — Под Пилявцами он потерял три воза добра, восемь слуг, и то взятых взаймы, а сам едва спасся пешком.
— Пан Остророг приглашал сегодня к себе начальников. Верно, тоже беспокоится о наборе войска?
— Пан туда ходил?
— Стану я слушать труса!
— Я тоже не ходил. Говорят, никто не пошел туда.
— Нужно Иеремию Вишневецкого избрать.
— Только бы согласился!
— А почему нет?
— Под Пилявцами же он не захотел.
— Тогда оставалось только удирать.
Наконец на монастырское подворье в сопровождении губернатора и капитана въехал князь Иеремия Вишневецкий. Он еще не был избран комендантом обороны Львова, но понимал, что, кроме него, некому больше занять этот пост, и потому держался гордо и высокомерно. А когда не только горожане, но и шляхта радостно его приветствовали, Вишневецкий поднял голову еще выше.
Перед началом собрания каноник отслужил молебен о ниспослании победы над врагом и супостатом. Хотя врага близко еще не было, но и молитвы, и тревожный голос каноника, даже орга́н создавали такое настроение, будто костел был единственным пристанищем, где люди еще могли найти защиту. Послышались тяжкие вздохи, громкие выкрики: «Сладчайшее сердце Марии, будь моим спасением!», «Исус, Мария, будьте при мне в последнюю минуту кончины моей!» Вслед за этим раздались всхлипывания, а потом истерические рыдания.
Экзальтированные шляхтянки срывали с себя алмазные и золотые украшения — перстни, сережки, медальоны, колье — и бросали на стол перед каштеляном с возгласами: «Берите, берите, только уничтожьте хамов! Всех схизматов!»
Ярина видела это, и с каждой минутой ее все сильнее охватывала тревога: если кто-нибудь узнает ее, ей, одной среди тысячи, не спастись. И вдруг Ярина увидела, как к столу подошла панна Зося и с перекошенным от злобы лицом бросила на него перстень с драгоценным камнем. С таким же злым лицом она возвратилась на место. Зося стала почти рядом с Яриной. И если бы Ярина задумала выйти сейчас из костела, это сразу было бы замечено, и в первую очередь панной Зосей. От волнения у Ярины стали дрожать руки, молитвенник запрыгал у нее перед глазами.
Начали решать, кого назначить комендантом обороны Львова. Первые же выкрики приятно защекотали самолюбие князя Вишневецкого. Голосов, называвших его фамилию, слышалось все больше и больше. Но стали раздаваться голоса и за коронного хорунжего Александра Конецпольского. Его партия была еще достаточно сильной, и в костеле началась перебранка.
— Ваш Конецпольский очень уж храбрый! — кричал сторонник Вишневецкого. — Всю дорогу усеял своим оружием, когда удирал из-под Пилявцев. Говорят, обрезал карабин, потом бросил пистоль, потом жупан свой обменял на рваную свитку. Не нужна нам омужиченная шляхта!
— Плевать я хотел на такого рейментаря!
— Карета вашего князя Иеремии, в которой он бежал, тоже изрядно на мужицкий воз смахивала!
— Один в поле не воин!
— А ты бы, вашмость, не обгонял...
Этот упрек был брошен полковнику Осинскому поручиком его же полка. Слухи подтвердились: брошенный Осинским полк нидерландских ландскнехтов отступил из-под Пилявцев к Константинову, но там его встретил полк Кривоноса; три тысячи наемников было изрублено «в капусту».
— А почему пан поручик здесь? — рассердился полковник.
Споры угрожали перейти в драку, и потому каштелян предложил избрать не одного начальника, а троих, как это было сделано на сейме.
Иеремия Вишневецкий понимал, что Александр Конецпольский не опасен ему сейчас в борьбе за первенство, и потому не возражал, а чтобы склонить к себе симпатии магнатов, он предложил третьим избрать старого подчашего коронного Николая Остророга. Обиженный шляхтой и напуганный жолнерами, требовавшими суда над рейментарями, Остророг сидел у архиепископа, как мышь в норе, и даже не пришел в собор. Не было и Александра Конецпольского — он, не останавливаясь, поспешно проследовал в Варшаву.
Когда все согласились на предложенных каштеляном кандидатах, князь Иеремия Вишневецкий, гордясь победой над Домиником Заславским, которого он невзлюбил, еще когда оба они добивались руки Гризельды Замойской, вышел к столу. Сухое лицо с тонкими губами, колючий взгляд, высокомерие в каждом движении, спесиво откинутая назад голова не вызывали к нему особых симпатий, но внушали уважение: Вишневецкий выглядел воинственно. Именно такой начальник нужен был для обороны Львова. Польские паны, над которыми нависла смертельная опасность, почувствовали в нем твердого защитника и грозного, неумолимого мстителя, потому встретили его удовлетворенными криками:
— Слава князю Иеремии!
Когда выкрики затихли, Вишневецкий сказал:
— Мои милостивые панове и братья! Уже ребелизанты овладели всей Украиной — Киевское, Подольское, Брацлавское, Черниговское воеводства и большую часть Волынского, города и фортеции не столько штурмом, сколько хлопской изменой захватили и вырезали наших людей; костелы разрушили, шляхту поубивали. Вот уже три месяца непрерывно, дни и ночи, льется кровь по селам и городам. Нашу армату, оружие, порох Хмельницкий целыми обозами отправляет в Запорожье, тысячи наших людей идут в неволю. Что ни день, что ни час это хлопство, сея вокруг пожары, все приближается к стенам Львова...
В разных концах костела снова послышались всхлипывания, выкрики:
— Спаси, матерь божья! Спаси нас, князь!
Иеремия продолжал с еще большим пафосом:
— Для них nil intactum, nil tutum, nil securum [ Нет ничего святого (лат.) ]. Уже и в самом городе открывается явная измена...
Ярина вдруг почувствовала, что на нее кто-то пристально смотрит. Она долго не решалась оглянуться, но взгляд этот, казалось, вызывал физическую боль в затылке, и она, как бы уступая место соседу, мельком взглянула назад и растерялась: на нее смотрел казацкий старшина, которого она видела у Максима, но сейчас он был одет, как одевается зажиточная шляхта. Ей даже почудилось, что он тайком улыбнулся ей, — значит, узнал, и ей стало легче, будто камень с сердца свалился.
Семен Забусский действительно улыбнулся, но от мысли, что судьба послала ему спасение. Когда он при Пилявцах переметнулся к полякам и наговорил им об анархии в казацком войске, шляхта ему поверила. Может, именно поэтому поляки недооценили силы противника и потерпели неслыханное, позорное поражение. Теперь каждый может подумать, что он подослан казаками. Ведь неспроста, наверное, стали так тщательно докапываться до его происхождения. Что он шляхтич — это доказал. А чем он мог доказать, что ненавидит казаков и всю эту голытьбу так же, как и каждый из шляхтичей? И вот однажды, заглянув с визитом к пану Артишевскому, он в окно увидел жену Кривоноса. Если бы он ничего не знал о ее смелости, о ее походе с повстанческим отрядом Колодки, то он мог бы еще усомниться в целях ее пребывания во Львове. Но сейчас у него не было никаких сомнений. Каждому ясно, для чего она здесь. И он какую-то минуту даже подивился ее отваге. Чтобы не дать возможности своей жертве вырваться, Забусский сделал шаг вперед. Ярина, не оглядываясь, почувствовала это.
Князь Иеремия продолжал:
— Клянусь своей саблей, — и он театрально поцеловал клинок, — что не повешу ее на стену до тех пор, пока не срублю голову сперва полковнику Кривоносу, а затем и Хмельницкому. Теперь я знаю...
В этот момент на весь костел раздался предостерегающий и угодливый голос:
— Ваша светлость, поберегись: тебя слушают уши Хмельницкого!
Воцарилась тревожная тишина. Потом все оглянулись на шляхтича с мордочкой хорька. Забусский указывал на красивую женщину, стоявшую впереди него, которая на глазах побелела как степа.
— Это схизматка!
Вокруг Ярины поднялись крики, ругань, началась давка. Чьи-то острые когти впились ей в лицо, потом кто-то ударил ее по голове. Она упала на каменные плиты, и сразу же на нее накинулись десятки людей, стали ее топтать, рвать на части. Она сжала зубы, чтобы не крикнуть, а сама всем существом старалась представить того, кто ей всех дороже. И вдруг увидела: на горячем коне, не касаясь земли, скакал казак.
— Максим! — неожиданно прозвучало на весь костел — радостно, страстно.
Толпа шарахнулась от распластанного на плитах тела казачки и пугливо стала оглядываться вокруг: за столом стоял встревоженный и перепуганный князь Иеремия; еще более жалким выглядел каштелян; шляхтич с мордочкой хорька испуганно ежился, остальные, не понимая, что случилось, напирали друг на друга. Через минуту толпа снова набросилась на свою жертву, вымещая на ней всю злобу за поражение и позор. Но Ярина была уже бездыханна.
VI
Уничтожив под Константиновом наемный полк Осинского, который пытался обороняться, Запорожское войско продвигалось дальше на запад уже беспрепятственно. С разрозненными группами жолнеров — остатками польской армии — расправлялись посполитые. На одном из крестьян можно было увидеть лисью шапку, на другом — кунтуш, бесцеремонно подпоясанный веревкой, женщины донашивали перешитые на платья жупаны.
После битвы под Пилявцами и казацкие полки приоделись в кармазин и парчу. Даже Метла и Пивень вырядились в жупаны, подпоясались шалевыми поясами, сменили лапти на добротные сапоги.
В обозе было много всяких вин и водок, но сильнее вина пьянила казаков блестящая победа... Еще больше ликовала казацкая старшина, которой после раздела трофеев достались огромные богатства.
Кружилась голова и у самого Хмельницкого, но не столько от успеха, сколько от необходимости немедля решать, в каком направлении вести дальше военные действия, какой политики придерживаться теперь по отношению к шляхетской Польше. Продолжать ли преследование остатков польской армии, или ожидать, чем закончится избрание нового короля? Казацкая старшина, отягченная добычей, не прочь была перестать испытывать судьбу, вернуться назад и ожидать результатов выборов. Но не того хотело рядовое казачество, особенно повстанцы.
На третий день гетман созвал старшинскую раду.
— Говорите, панове старшины, что будем делать дальше, куда идти, чего добиваться.
Старшины молчали. Под открытыми окнами стояли толпы казаков, и оттуда сразу же раздалось несколько голосов:
— Кончай панов-ляхов, гетман!
Старшины все еще поглядывали друг на друга и молчали, явно боясь попасть не в тон. Наконец поднялся Максим Кривонос:
— Говорят, что сойка не может улететь в теплые края потому, что любит назад возвращаться, чтобы посмотреть, сколько она уже пролетела. Так и толчется на одном месте. Чтобы и с нами такого не случилось, веди нас, пане гетман, на запад, догоняй шляхту.
— Верно сказал, верно! — загудели казаки за окном. — Веди, гетман!
— А что нас держит? Спасибо панам-ляхам, у нас теперь артиллерии, пуль и пороху вдосталь, есть кони и люди, а польская армия разбита. Куй железо, пока горячо!
— Может, хоть месяц подождать? — несмело отозвался Федор Гладкий.
— А как думают панове казаки? Может быть и голодно и холодно.
— Добивай шляхту, добивай! — единодушно закричали казаки.
— Так собирайтесь! — махнул гетман булавой и вздохнул, словно одолел крутую гору.
В тот же день Хмельницкий отправил на Сечь богатые подарки запорожцам: пять трофейных пушек, воз пуль и пороху, несколько возов с шелками и разными напитками да еще серебра и парчи для церкви.
Когда войско было уже в походе, к гетману подъехал Максим Кривонос.
— О чем задумался, пане Богдан? — сочувственно спросил он.
Хмельницкий встрепенулся и замигал глазами, словно стремясь отогнать надоедливые мысли, не дающие ему покоя, потом тяжело вздохнул:
— Все думаю, как отнесется к нашей победе московский царь.
— Должен обрадоваться!
— Надлежало бы так. Радость и в письме Хотмишского воеводы чувствуется, но ведь бумага все стерпит. Пане Зорка, покажи полковнику, что мы отписали князю Волховскому.
Зорка быстро нашел в сумке список с письмом и подал Кривоносу. Письмо гласило:
«Богдан Хмельницкий, божьей милостью гетман войска Запорожского.
Тебе, приятелю нашему, воеводе Хотмишскому, князю Семену Никитовичу Волховскому, доброго здоровья и счастливого пребывания от господа бога искренне желаем.
За такую братскую любовь, что к нам отозвались через писание и дворянина своего Тимофея Степанова сына Милкова, с приязнью и любовию христианской нашей православной веры, что ляхам против нас помогать не желаете, — велико за то вас благодарим и тое вам ознаменуем, что к нам присылают, о мире прося, но мы им до конца не верим, яко хитрым людям, ибо они нам так миром и присягою своею не раз изменяли.
Стоим войском своим под Константиновом и ждем их с комиссией. Поглядим, какую комиссию захотят с нами иметь: оттуда, из Польши, пишут нам, прося о мире и соглашении, а тут по ближайшим городам, где наша Русь и где наши православные христиане живут, рубят и разные мучения причиняют и попов, духовных наших, на кол сажают. И не надеемся, чтобы за таким их делом мог быть мир между нами. Но да будет так, как господь бог велит. А ежели услышите, что снова война с нами начнется, то и вам вольно на тех же неприятелей ваших и наших скоро наступать: имейте, однако, люд свой в готовности; а мы истинно желаем, дабы при таком случае православный царь ваш Алексей Михайлович о том панстве польском мог постараться.
При том отдаемся милостивому расположению вашему. Дано из-под Константинова, июля 29, 1648-го.
Богдан Хмельницкий, собственная рука».
— Выходит, что и на Москве так думают!
— Воеводы царям не указ, а царь московский молчит. Когда бы победил панов-ляхов хотя бы молдавский господарь, это была бы война, а побеждаем мы — это для них бунт... Quod licet Jovi, non licet bovi, говорят мудрые люди. Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.
— А я знаю другое, Богдан: цари падут, закон стоит.
— Закон в их руках.
— У народа свой закон... Куда же мы направляемся?
Хмельницкий страдающими глазами посмотрел на Кривоноса. Но в ту же минуту в них мелькнул упрямый и даже сердитый огонек. Кривонос понял, как тяжело отвечать Хмельницкому на этот, казалось бы, простой вопрос. И действительно, гетман долго молчал. Наконец он сказал:
— Придем в Збараж, там и решим... — А после паузы добавил: — Был бы король, не ломал бы я себе голову.
— Дался тебе этот король!
— Пустое говоришь, Максим: тогда я бы не оглядывался на соседей Польши, тогда бы я дразнил одного короля, а сейчас дразню целый сонм королей и царей. Хочешь добиться прав — подожди, пока изберут короля!.. С волками жить — по-волчьи выть.