— И огрызаться!
Хмельницкий повернулся в его сторону, долго смотрел в сердитые глаза Максима, наконец улыбнулся.
— Твоей ненависти хватило бы на троих.
— Могу одолжить, Богдан.
— Боюсь, чтоб глаза не затуманила.
— А ты тогда ухо к земле приложи. Она, как мать родная, посоветует... Смотри, скачет кто-то, не по-нашему одет.
Есаул с десятком казаков выехал вперед. Пока гетман приближался к спешившимся всадникам, они уже успели переговорить с казаками, и есаул доложил, что прибыли посланцы от пана Немирича. Идет с отрядом нам навстречу.
— Не понимаю, — сказал Хмельницкий, нахмурившись. — Если пан Немирич хочет воевать против меня, то зачем предупреждать? Что он воспитанный шляхтич — знаем и без этого!
— Пане гетман, пан Немирич просит разрешения пристать со своим отрядом к Запорожскому войску.
— Юрий Немирич? Киевский подкоморий? Высокородный шляхтич? — удивился Хмельницкий. — Но ведь это же магнат, да еще и католик. Удрал с Украины, а теперь...
— Пан Немирич, вашмость, — услужливо сказал Иван Выговский, — стал диссидентом, арианином, а ариане не признают святости папы. Католики называют их безбожниками и терпеть не могут. И пана Немирича не терпят. Он шляхтич из старинного русинского рода. Такой человек был бы полезен пану гетману.
Максим Кривонос вдруг стегнул своего коня плетью и сердито крикнул:
— Стой, дьявол! Так, может, Богдан, ты велишь и меня вернуть пану Немиричу, чтобы заслужить панскую ласку?
Гетман видел, как от слов Выговского изменилось лицо Кривоноса и как он ударил коня, хотя тот стоял смирно, однако сейчас Хмельницкий пытался разгадать, что кроется за этой затеей польской шляхты, какое новое коварство задумали они, а потому и ответил холодно:
|
|
— Не столь уж малы маетности у пана Немирича на Украине, чтобы ему гоняться за одним хлопом. Хорошо, что предупредил пан Немирич. Поехали!
Как-то в конце сентября, темной ночью, охрана выпустила через Краковские ворота отряд — не менее четырех тысяч жолнеров, собранных для обороны Львова. Впереди отряда ехали князь Вишневецкий и коронный подчаший Остророг. В карауле у ворот стояли, кроме жолнеров, также и горожане. Сегодня оба караульные были из цеха мясников. Их удивила эта ночная процессия.
— Что бы это могло означать? — спросил один.
— Может, хотят где-нибудь подальше встретить казаков? Князь Иеремия — храбрый воин. Я буду теперь спать спокойно!
— А что жолнеры скажут? Пане жолнер, прошу объяснить мне, куда двинулось войско?
— На войну! — лаконично ответил жолнер.
— Прошу, пане жолнер, это ведь шлях на Варшаву. Разве казаки обошли Львов?
Этот вопрос озадачил жолнера, а второго мещанина встревожил.
— Я тоже спросил одного драгуна, — сказал жолнер, — а он только толкнул меня в грудь и проехал.
— Я думаю, — сказал обеспокоенный мещанин, — они поехали просто на учение. Это ведь князь Иеремия — он и сам не спит и жолнерам спать не дает.
— Если так, да благословит их господь, но только я не очень верю шляхте. Деньги все любят, а собрали, слыхал я, очень много: одни только иезуиты внесли сто пятьдесят тысяч серебром. А сколько еще золота пожертвовано!
— Я и то внес золотую чарку. Когда-то ее оставил мне в залог один гуляка... Холодно что-то становится, черт побери! Говорят, будет ранняя зима. Хорошо бы в медведя обратиться, залечь в берлогу на всю зиму и не мучиться из-за безвластия, из-за казаков.
|
|
— Так уж лучше в золотого барашка.
— Это что за золотой барашек?
— Э, пане Яцько, говорят, есть где-то такая криничка. Одному хлопу очень захотелось пить, а сестра не давала ему пить из той кринички, но он не послушал и напился. Только напился — так сразу и превратился в золотого барашка.
— Это, верно, где-нибудь очень далеко было, потому что у нас казна всегда пустая.
— Поставили бы хорошего короля!
Второй тяжело вздохнул:
— Хоть бы теперь пан бог смилостивился над нами.
— Я за королевича Карла.
— А чем хуже другой — Ян-Казимир?
— Чтоб иезуит правил Польшей? Да никогда я с этим не соглашусь.
— А нас, пане Стах, и спрашивать не станут... Что ж я буду голову себе морочить!
Они разговаривали до утра, ожидая возвращения отряда, но отряд так и не появился. А когда уже совсем рассвело, к Краковским воротам возвратилось только десятков пять драгун с ротмистром.
— А где же остальные, пане ротмистр? — встревоженно спросил один мещанин.
Ротмистр ехал насупленный и злой. Он даже не повернул головы. Не ответили и драгуны, только слуга, ехавший сзади, пробормотал:
— Начальники говорят — Львов не отстоять, а Варшава важнее.
— Я давно говорил: не верь, Янько, панам. Так оно и есть. Забрали золото, забрали деньги, забрали наших жолнеров — и поминай как звали, а нас пусть казаки убивают! Нет, нет, я больше дураком не буду, я тоже уеду. И тебе, пане Стах, советую не ожидать, пока повстанцы приставят нож к горлу.
Вконец перепуганные мещане оставили свой пост и отправились по домам — собираться в дорогу. Но выехать из города им вряд ли удалось: через какой-нибудь час у стен Львова появились казаки и татары. В церквах и монастырях забили в набат.
|
|
Гетман Хмельницкий расположился лагерем в двух верстах от города, у села Лисеницы. Спешить со штурмом Львова не было нужды. После Войсковой рады в Збараже для него стало очевидно, что казаки и некоторые старшины решили во что бы то ни стало идти на Варшаву, разорить Польшу. Хмельницкий держался другого мнения: разумнее до выборов нового короля не дразнить союзников Польши.
Избрать такую тактику его заставило появление Юрия Немирича. Как только Хмельницкий узнал о желании Немирича перейти к казакам, он сразу подумал, что его ссылки на преследование диссидентов лишь одна из причин, и далеко не главная. Но главной причины Хмельницкий не мог отгадать, пока Юрий Немирич после рады в Збараже не завел, как бы между прочим, разговор о притязаниях Яна-Казимира на королевский престол. Оказалось, Ян-Казимир даже говорил с ним и при этом в беседе упоминал казаков.
— Ян-Казимир считает домогательства казаков вполне справедливыми, — сказал Немирич и тут же стал поносить Карла — второго сына Сигизмунда, тоже претендента на корону.
Хмельницкий держался дипломатично: он не стал ни расспрашивать Немирича, ни высказывать своих соображений, но понял, что это и есть главная причина его появления у казаков. Заигрывания Яна-Казимира лишний раз подчеркивали, какой большой вес при избрании короля имели казаки, и Хмельницкий твердо решил не выпускать из рук этого козыря. Именно по этим соображениям и пошел он сначала на Львов. Овладеть этим городом не представляло большого труда, но это ничего не прибавило бы к предыдущим победам, а вызвало бы раздражение, и не у одних только поляков: Львов лежал на скрещении торговых путей Европы и был одним из самых крупных торговых городов. Казаки не хотели над этим задумываться, но судьба вручила ему, Хмельницкому, кормило народного движения, и народ будет спрашивать с него. И Хмельницкий не спешил. Сначала он с передовым отрядом полковника Головацкого послал львовскому магистрату письмо, в котором напоминал полякам, что они сидят в городе, заложенном русским князем Данилом Галицким для своих детей и внуков, а не для грабительской польской шляхты. Вместе с тем письмо должно было зажечь патриотические чувства украинского населения.
«Прихожу к вам, как освободитель украинскою народа: прихожу в столичный город земли червонорусской освободить вас из польской неволи; прихожу по вашему желанию, потому что многие горожане приглашали меня...»
Письмо прочитал Христофор Артишевский, возглавивший теперь оборону Львова, брошенного князем Иеремией. Из шляхты и мещан, живших в городе или прибывших в него в поисках убежища, Артишевский организовал новый отряд, который должен был не только оборонять ворота и входы в город, валы и стены, но еще и выделить резерв.
В канцелярии губернатора при чтении письма ни одного русина не было, однако Артишевский после слов «приглашали меня» остановился и вопросительно окинул близорукими припухшими глазами старшин города и урядовцев.
— Может ли это быть, пане губернатор?
— Вполне возможно, пане начальник! — ответил губернатор. — Мы задержали мещанина, у которого кузнецы лили пули и ковали сабли. Понятно, для кого!
— А вы его, вашмость, покарайте так, чтоб другим неповадно было.
— Это уже сделано. Но он не один, пане начальник. Мои люди перехватили письмо православного владыки к Хмельницкому. Говорят, владыка и порох казакам посылал. А гологурские мещане...
— Ежели удостоверились, вашмость, так и их того... — сказал Артишевский.
— И так видно, что все православные, кого ни возьми, рады приходу казаков.
— А вашмость говорил, что казаки издевались над игуменом в православной церкви святого Юра!
— Это верно, но отец игумен прятал в церкви добро богатых прихожан.
— Не убережет и там: предместья будут хорошим укрытием для врага — придется их сжечь!
У губернатора в Галицком предместье была летняя резиденция. Услышав слова коменданта обороны, он даже побледнел.
— Это вряд ли возможно, пане начальник гарнизона, ведь в предместьях восемьдесят монастырей, дворцы панов Калиновских, Яблоновских, Вельских и многих других, одних лишь костелов и церквей сорок три. Нет, вашмость, надо придумать что-нибудь другое.
— Дворцы построены человеческими руками, пане губернатор. Кроме того, легко так подстроить, чтобы мещане поверили, будто это сделали казаки, тогда их будут проклинать, а не помогать им. Подумать только, уже и наши собственные хлопы бунтуют!
В это время у ворот и проходов поднялись крик и давка: в них ломились жители предместий, спасаясь от казаков, передовой отряд которых легко одолел первые валы, уже захватил предместья и теперь преследовал беглецов. Но это продолжалось недолго. Группа вооруженных мещан совершила вылазку через боковую калитку, атаковала казаков у Краковских ворот и оттеснила их за валы. Первый успех окрылил мещан, и старшины города на призыв гетмана Хмельницкого соединиться с единоверными казаками и выдать панов, бежавших из-под Пилявцев, ответили, что они не могут входить в сношения с войском Запорожским, пока не закончится избрание короля. А паны, мол, какие были, все уехали на сейм.
На следующий день гетман Хмельницкий подошел с войском к стенам Львова. Казаки, как муравьи, облепили все бугры и пригорки, и снова зазвонили колокольни всех церквей города. Приступ начался одновременно на Галицкие ворота, на бернардинский монастырь, на замок на Лысой горе. Забравшись на крыши домов в предместьях, казаки даже из пушек стреляли на выбор. Улицы и площади были переполнены людьми, и потому каждый снаряд, каждая пуля попадали в цель. На валы теперь поднимались только смельчаки.
В городе с каждым часом все громче звучали крики и стоны, не смолкая звонили колокола, разрывали воздух выстрелы из пушек, вокруг градом сыпались пули. В это время на дороге под городскими стенами появился гетман Хмельницкий. Он ехал рысью на белом коне под бунчуком, время от времени поднимал на город глаза, и по лицу его пробегала не то улыбка, не то грустная тень: воспоминания овладели им. Их вызывала каждая мелочь. Увидел латинский кафедральный собор и вспомнил, как он, когда учился в коллегии, часами мог смотреть на мастерски изваянные фигуры святых, стоящие на постаментах вокруг костела. В центре города, на рынке, возвышалась ратуша, у которой тогда собирался шумный базар. Дальше он увидел костел отцов-доминиканцев, церковь Екатерины и валашскую церковь, в которой отстоял не одну службу, пороховую башню — и снова нахлынули воспоминания. Он знал здесь каждую улицу, каждый дом. Навеянные знакомыми очертаниями города думы прервала пуля, под самыми ногами коня брызнувшая землей. Однако Хмельницкий аллюра не переменил.
VII
Последние дни Максим Кривонос только и жил мыслью о Ярине. Он уже твердо решил: приедет, заберет и отправит ее к старушке матери. Он измучился, представляя, как тяжело Ярине без помощи, среди чужих людей. Кривонос даже решил попросить гетмана, чтобы его полк пустили вперед, но в последнюю минуту сам на себя рассердился: «Обабился, Максим!» — и просьбы своей не высказал. А Хмельницкий, будто нарочно послал его полк брать фортецию в Бродах. Вот почему он прискакал во Львов только на другой день после начала осады.
От Мусия Шпички Кривонос знал, где искать хутор казака Трифона. К тому же Хмельницкий поручил его полку взять на Лысой горе замок, который вчера неудачно штурмовали татары. Может статься, что как раз в доме казака Трифона ему и придется расположиться. Полк уже выступал из лагеря, когда вокруг города, сразу в нескольких местах, вспыхнули пожары, а через какой-нибудь час огонь уже охватил предместья — Галицкое, Краковское, Гончариху. Спасаясь от дыма и огня, которые, казалось, поглотили весь город, католики кинулись к городским воротам, православные бежали к казацкому лагерю. Воздух раздирали крики и стоны, непрерывный звон несся из церквей, многие из которых были уже охвачены пламенем.
Сквозь огонь и дым Кривонос пробивался к Лысой горе, а когда он обогнул Песчаную гору, увидел, что точно так же пылают и Кисельки. Его обсыпало пучками горящей соломы, искрами; конь спотыкался о чьи-то обгоревшие трупы, брошенный скарб. Наконец Кривонос оказался у двух дубов, росших перед воротами Трифоновой хаты. Дубы стояли обгорелые, ни ворот, ни хутора не было. Осталась только куча глины да труба. Он объехал вокруг подворья, но одни лишь куры беззаботно разгребали землю на огороде. Не отозвался никто и в соседних дворах, тоже обращенных в пепелище. Тревога за Ярину сжала сердце Максима. Он бросился в одну, в другую сторону предместья, но людей нигде не было. Только на пасеке увидел он совсем древнего деда. Дед был глухой, и Кривонос потратил немало времени, пока тот уразумел, что ему нужно. Дед долго вертел белой как снег головой, махал руками, пока наконец выговорил:
— От татар убежали... кто в замок на Лысой горе, а кто в город. Как ветром смело! А разве от смерти убежишь? При Стефане Батории, когда, бывало, шляхтич хотел... Э-э, это недавно было, я тебе расскажу, как при...
Но Кривонос уже поскакал назад. Он знал, что делали татары с местным населением, хоть они и были союзниками, и его охватила еще большая тревога.
На Лысой горе был замок, построенный еще Данилом Галицким. Поляки держали в нем гарнизон только во время тревоги. На этот раз Артишевский тоже послал туда жолнеров под командой бургграфа. Замок не мог выдержать серьезной осады, но его спасали крутые склоны горы, а сейчас жолнерам помогали отбиваться от татар еще и жители предместий — косами, дубинками, а то и просто камнями. И все же Кривонос до утра захватил замок, а вместе с ним и монастырь босоногих кармелитов, прикрывавший арсенал и пороховую башню. Пушки, поставленные во дворе монастыря, теперь не давали никому покоя в городе, который отсюда был виден как на ладони.
На Лысой горе Максим Кривонос не нашел Ярины ни среди живых, ни среди трупов. Оставалось лишь думать, что она перебралась в город. Кривонос, облокотившись на пушку, долгие часы смотрел на узкие улицы Львова в надежде увидеть жену. В городе было полно беженцев, они заполняли рынок, улицы, дворы. Стояли уже холодные дни, а люди вынуждены были жить под открытым небом, под дождем. После пожара в город сбежалось еще больше шляхты, оставшейся без крова и одежды. Чувство жалости стало уже закрадываться в сердце Кривоноса, но в ту же минуту он вспомнил о зверствах князя Вишневецкого и о страшных издевательствах шляхты в галицких селах.
— Да будет проклят тот, кто пожалеет хоть одного! — сказал он себе.
Кривонос так и не увидел Ярины.
— Кондрат! — позвал он, зная, что в трудную минуту Кондрат всегда окажется поблизости.
— Я здесь, пане полковник! — откликнулся Кондрат.
— Где же наша пани?
Кондрат вздохнул.
— Больше ей негде быть, как в городе, пане полковник. Где всего страшнее, туда она и полезет. — Но, вспомнив, что Ярина — жена полковника, смутился и добавил: — С малых лет ее знаю.
— В городе... А почему до сих пор не подала вести? Десятый день здесь пропадаем.
— Дозвольте, пане полковник, я проберусь в город и все разведаю.
— Хватит того, что на Лысой горе, под паршивым замком, потеряли чуть не тридцать человек.
В это время к пушке подошло двое крестьян в постолах, узких холщовых штанах и куцых свитках, в бараньих шапках, с суковатыми палками.
— Слава Исусу! — негромко сказали они в один голос.
На днепровских берегах не в обычае было такое приветствие, и потому Кривонос молча кивнул головой.
— Пане казак, нас послала громада Гологур к пану гетману, так мы бы просили пана доставить нас к нему.
— А зачем вам пан гетман?
— Будем просить его. Вокруг повсюду поднимаются хлопы, а наш пан собрал хоругвь, так что и головы не поднять.
— Да так бьет, так стегает, — вставил второй. — А мы что, молчать будем?
— А ну, Кондрат, стрельни в того всадника, — перебил их Кривонос.
Когда напуганный снарядом всадник поскакал дальше, крестьянин сердито воскликнул:
— Мы больше не хотим терпеть!
Из-за костела выехал гетман Хмельницкий и возле пушки соскочил с коня.
— Здорово, пане полковник! Что ж это ты пугаешь пана Артишевского, он и так, говорят, чуть не умер после Пилявцев.
— Жаль, что не узнал его, лучше бы целился! Это к тебе, пане гетман, люди из Гологур.
Крестьяне, услыхав, что перед ними сам гетман, сначала остолбенели, потом бросились к его руке.
— Чего хотите? — спросил Хмельницкий, вырывая руку.
— Пане гетман наш сладкий, — снова в один голос заговорили они, — если бы казаки подали нам помощь... Мы уже пробовали сами... Не одолеть... И все села пойдут...
— А польские хлопы пристанут?
— А им разве легче, чем нам?.. Пан и их собаками считает... Пристанут!
— Готовь, Максим, отряд. И из Крехова тоже прислали за подмогой. А вы возвращайтесь домой, — сказал он крестьянам, — пришлю помощь. Всем поможем, кто против панов восстал!
Крестьяне ушли довольные, а Хмельницкий стал всматриваться в город.
— Что это так долго пани Ярина о себе вести не дает?
— Кондрат мой хочет наведаться в город.
— Потерпи, Максим, через несколько дней сам сможешь туда поехать.
— Думаешь, осилим?
— На что, чтобы татары разграбили?
Кривонос вопросительно поднял глаза на гетмана.
— Лучше будет взять с города выкуп, заплатить татарам и отослать их в Крым. А Львовом, Максим, нашего спора с Польшей не разрешим. Это только курок, взведенный на польский сейм. Согласен?
Кривонос недоуменно покачал головой.
— С татарами надо развязаться — это ты верно решил. И в город их пускать не следует — тоже правильно. А вот дальше, прости, пане гетман, что-то не возьму я в толк.
— Может, яснее станет, когда послушаешь делегацию. Ждет нас в Лисенцах. Прикажи подать коня — и едем.
Делегацию жителей Львова возглавлял ксендз Гунцель-Мокрский, бывший когда-то профессором иезуитской коллегии, в которой учился Богдан Хмельницкий.
Гетман Хмельницкий сначала выслушал посланных от польских повстанцев из-под Кракова и только после этого принял львовскую делегацию.
Ксендз Мокрский, видимо, рассчитывал на тот авторитет, которым он некогда пользовался в коллегии. Он к тому же только что вернулся из Варшавы, где имел свидание с королевичем Яном-Казимиром. Потому-то он с холодным и непроницаемым видом переступил порог просторной комнаты. И... растерялся: перед ним стоял, в окружении живописной группы полковников, властитель, сознающий свою силу. Мокрский поклонился ниже и поспешнее, чем это ему хотелось.
— Приветствую милостивого и ласкового благодетеля, пана гетмана.
— Нам и себе на здоровье! — ответил гетман, едва кивнув головой. — Что заставило пана каноника посетить наш лагерь?
— Пан бог избрал меня молить тебя, уважаемый, милостивый пане гетман, о пощаде.
Хмельницкий был раздражен: возвращаясь в лагерь с Максимом, он был свидетелем того, как из бернардинского монастыря, смяв охрану у ворот, обыватели убегали к казакам. Один из них рассказал и о причине.
Среди мещан, которые, испугавшись казаков и татар, убежали к бернардинцам, оказалось много людей православной веры. Монахи несколько дней терпели и наконец задумали избавиться от них. В монастыре был постный день. Когда обыватели сошлись к трапезе, им объявили, что для католиков будет отдельный стол, а для православных, которые могут употреблять скоромное, отдельный. Горожане заняли места за столами. Тогда монах подошел к одному из православных и вызвал его во двор. Через некоторое время позвал второго, потом третьего, четвертого. Но назад они почему-то не возвращались. А когда не вернулся и пятый, это начало беспокоить оставшихся. Один из них тайком пошел следом за монахом, и вот что он увидел. Монах подвел вызванного к колодцу и спросил: «Брат мой, глянь в колодец и скажи, что ты там видишь?» Обыватель наклонился над срубом, а монах в это время ударил его топором по темени, и тот полетел в колодец.
Услышав сейчас вкрадчивый голос иезуита, Хмельницкий сердито сверкнул глазами.
— Пощады просишь, отче? Кому — бернардинцам, которые кидают православных в колодец? Вишневецким, которые нашим попам выкалывают глаза? Конецпольским, которые дотла разорили украинские земли?
— Пан бог прощает прощающим.
— Дешево, отче каноник, хочешь отделаться. Казацкий обычай — око за око, зуб за зуб!
— На татар обрати свой гнев, на турок. На это и бог благословит и святая церковь.
— Каждому по его заслугам, тоже пан бог сказал.
— Гордыня застилает тебе глаза, ваша вельможность!
— Молчи, поп, — предостерег Федор Вешняк, — а то выйдем во двор, я тебя научу, как разговаривать с казаками.
— Что там говорить! — продолжал Хмельницкий. — Против тиранства поднимать восстание — дело справедливое. Пусть знают паны-ляхи, что нет ничего страшнее, чем вызвать гнев народный. Теперь хотите на турка меня толкнуть? На чужие земли войной не пойду — хватит нам ее теперь и на Украине. Имею вдоволь земли в княжестве моем по Львов, Холм и Галич. Бог тому свидетель, не остановлюсь и в Варшаве, дойду до Кракова. Сам поставлю вам короля, чтобы был не для виду, чтобы всякие Лащи не охотились больше за нами, как за зверем!
Ксендз Мокрский был ошеломлен словами Хмельницкого и, как бы оправдываясь, сказал:
— Стражника коронного, пана Лаща, уже покарал всевышний: его в Нароле убили свои же хлопы. Пусть бог милостивый и его святые направят твой разум, ваша вельможность, на верную стезю. А казаки окажут великую, неоценимую услугу Речи Посполитой, если отстранят от короны недостойных претендентов. Богу было угодно взять в свое лоно одного из них: на днях умер венгерский король, седмиградский князь Ракочи.
Стефан Ракочи был первым из монархов, кто признал законными притязания казаков и, намереваясь овладеть польским престолом, еще после поражения поляков под Корсунью заключил с казаками союз о помощи. Хмельницкий впервые услышал о смерти Ракочи и, пораженный, вскинул на старшин вопросительный взгляд.
Юрий Немирич, тоже допущенный на официальный прием, будто только и ждал этого немого вопроса, так как сразу же ответил:
— Казаки будут поддерживать того, кто поддерживает казаков! — И в замешательстве добавил: — Прошу прощения, ясновельможный пане гетман, что я выскакиваю вперед со своим мнением.
— Другой претендент, — продолжал ксендз Мокрский, — королевич Карл, сам отрекся, видя, что ему это не под силу. Об иных претендентах и говорить не стану. Их не интересует судьба казачества.
— А разве есть, поп, кто-нибудь, кого судьба казачества интересует? — ехидно спросил Кривонос.
Каждый печется о своей голове, сын мой. Но богу было угодно, чтобы я, направляясь во Львов, выслушал слово королевича Яна-Казимира. О распри с казаками он сказал: «То, что было, обещаю простить и покрыть милосердием маестата [ Маестат – величие, державность ] нашего. Насчет же того, чтобы войско Запорожское панов над собой не имело, и королевич так себе мыслит. Чтобы никакого следа прошлых несогласий не осталось, чтобы войско Запорожское возвращением древних вольностей его было успокоено. Этого пусть домогаются казаки и на сейме!»
Чем дальше говорил ксендз, тем больше прояснялись лица некоторых полковников. Обещания стоили того, чтобы поддерживать кандидатуру Яна-Казимира. Подумать только: в казацком войске больше не будет комиссаров и панов, казакам возвратят старинные вольности. Чего же больше и желать? Федор Гладкий даже крякнул от удовольствия:
— Вот это будет пан! За такого короля пудовую свечку поставлю!
Его поддержали и такие старшины, как Василь Золотаренко, Тетеря, Сомко. Выговский и Немирич молчали, верно выжидая, что скажет гетман, который сидел все еще с непроницаемым видом. Полковник Кривонос был мрачен и задумчиво крутил пальцами ус. А когда старшины после лукавых слов старого иезуита стали проявлять неприкрытую радость. Кривонос бросил на них холодный взгляд, а Мокрскому сказал:
— Нашим же салом да по нашим губам... Сладки твои речи, поп, да горько их слушать! Кончай, гетман, панов-ляхов! — и демонстративно вышел.
Хмельницкий сидел нахмурившись: если Ян-Казимир так настойчиво добивается помощи казаков, то должен пойти и на уступки, а для переговоров с Москвой это тоже будет иметь значение. И он коротко сказал:
— Иных кандидатов и я не вижу.
— Тогда, вельможный пане, прикажи снять осаду Львова, судьбой которого так обеспокоен королевич.
— Мы еще не имеем угодного нам короля.
— Смилостивься, вашмость! Мор и глад уже охватили город. Казаки отвели воду, страшные болезни косят людей, лечить нечем, хоронить негде. Князь Вишневецкий и Остророг ограбили город и бежали. В чем же повинны обыватели? Неужели я не заронил в твое сердце ни капли жалости к невинным и страждущим, сын мой!
— Я дал согласие на выкуп.
— Разреши, ваша ясновельможность, об этом переговорить с тобой делегации.
— Прикажу пропустить, но пусть знают, что меньше чем о двухстах тысячах червонных злотых я не стану и разговаривать. Мне надобно откупиться от татар.
В это время в зал, сбивая с ног охрану, вбежал Кондрат Шпичка, страшно взволнованный.
— Пане гетман! — крикнул он вне себя. — Монахи убили Кривоноса! — Он крепко стиснул зубы, сдерживая плач и конвульсивно глотая слезы.
Гетман Хмельницкий, не спуская тяжелого взгляда со старого иезуита, поднялся с кресла, потом раз и другой обвел глазами ошеломленных полковников.
— Максима... Кривоноса?.. Убили? — вырвался из посеревших губ страшный шепот. И вдруг, сжав кулаки, Хмельницкий крикнул: — Ну, так будет вам, черные вороны, отплата! Зовите пушкарей!
От его крика мороз пробежал по спине ксендза.
ДУМА ДВЕНАДЦАТАЯ
Вдоль дороги ветер веет.
А из Львова воз идет, —
Люд казацкий атамана
На Украину везет...