— Так и сказал Хмельницкому?
— Словно нас тут и не было, — подтвердил второй посол.
— Сидим уже ни живы ни мертвы, думаем: позовет сейчас своих Семенов и прикажет изрубить нас на капусту. Но Хмельницкий только бровью повел, а бородатый идол кланяется да все выкладывает: и что мы обещаем и сколько обещаем, только говорит: «Решить это чаушу самому нельзя, а твой брат Тугай-бей, пане гетман, велел, когда его нет, к тебе, вашмость, обращаться».
— Какой-то полоумный этот чауш, — сказал третий посол, — все время руку к сердцу прикладывает, а вторая, наверно, выбита. А кланяется, как крымскому царю.
— Хмельницкий и впрямь стоит, как царь. «Говорите, что вам угодно?» — уже нас спрашивает. — «Не понял, говорим, ваш чауш: мы пришли просить Тугай-бея передать хану крымскому, что уже послали дань за все четыре года. Хотим и дальше жить в дружбе».
— Ловко вывернулся, вашмость! — крикнул Сапега.
— Попробовал бы пан не вывернуться! — огрызнулся Хребтович.
— Хмельницкий будто мысли твои читает, даже спросил: кому такая глупость в голову пришла? Он хотя и простого роду, а умная голова у него на плечах.
— Не то что у пана Хребтовича, — язвительно сказал Шемберг. — Чем же эта голова поразила вас?
— Говорит: «Татары больше получат выгоды от поляков, имея их противниками, нежели наоборот. А дани вы никакой не посылали, потому что не из чего. Идите, говорит, назад и передайте комиссару Шембергу и пану рейментарю: пусть не пытаются обмануть Хмельницкого. А не хотят по-честному — пускай тогда на себя пеняют».
— Его нужно было зарубить на месте! — выкрикнул рейментарь.
— Хитро же обвел он вас, панове, вокруг пальца, — укоризненно покачал головой Шемберг.
— Что пан комиссар хочет сказать? — окрысился Хребтович.
— А то хочу сказать, пане Хребтович, что вы, вашмость, выложили Хмельницкому все наши тайные мысли.
— По вашему приказанию я излагал их татарам.
— Вы их и в глаза не видели. Где тот пахолок, который провел вас к татарскому шатру?
— Должен был вернуться.
— Никто не возвращался, вашмость. Это, верно, был шпион Хмельницкого, а бородатый только чалму татарскую нацепил.
— Уж не тот ли, что утром дразнился? — добавил Чарнецкий. — Нужно было окуляры надеть, пане Хребтович.
— Хорошо, панове, — ехидно ответил Хребтович, помолчав. — Возможно, я ошибся, но это было ночью, а вы и днем казаков приняли за татар. Стоило им крикнуть «алла, алла», и уже...
— Довольно! — сердито сказал Шемберг. — Что же, панове, все ясно, иного выхода нет — будем звать казацких послов!
Ему никто не ответил, тогда он сам хлопнул в ладоши. Вошел слуга.
— Прикажите... задержать казаков до утра!
VII
Богдан Хмельницкий вставал рано. В шесть часов он уже выслушивал своих начальников и есаулов. Сегодня первым докладывал Лаврин Капуста. Разведка донесла, что оба гетмана коронного войска с главными силами дошли уже до Чигирина. Рады, что близко нет запорожцев, и весело пируют. О битве у Желтых Вод еще ничего не слышали, оба гонца были перехвачены.
— А услышат, двинутся на подмогу, — сказал Хмельницкий. — Надо кончать. Какие вести о Максиме Кривоносе?
— Ночью прибыли гонцы. Говорят...
— Я сам послушаю, позови.
Лаврин Капуста передал приказ посыльному и снова вернулся в шатер.
— Тугай-бей волнуется.
— Запахло жареным?
— Так точно, ваша милость. Говорит, надоело ждать.
— Хороший нюх у перекопского мурзы.
— Волосы рвал на себе, что вчера не поживился.
— Выжидал, чья возьмет! Я уже послал приказ — сегодня может спустить на них своих татар. Что пан Шемберг думает?
— До самого утра думал, как из поражения сделать победу.
— На это паны-шляхтичи мастера.
— А когда увидел утром, как голодные кони опустили головы, стал уговаривать рейментаря приступить к переговорам.
— Почему же я до сих пор не вижу послов?
— Носы задирают вельможные.
— Может, и моих послов обижают?
— Уже начали панами величать.
— А надо, чтобы еще и улыбались им. Пане Петренко, прикажи, вашмость, своим пушкарям разбудить панов, а то так и царствие небесное проспят. Пане есаул, что-то и наши казаки заспались сегодня. Чтоб все время висели над польским лагерем.
— Заходите! — крикнул Капуста через порог.
В шатер сначала вошел Петро, а за ним вконец смущенный Саливон.
— Челом бьем, ясновельможный пане гетман! — от волнения громче, чем нужно, выкрикнул Петро.
Саливон повторял за ним только концы слов, стараясь не отстать. Оба они были стройные, лихие хлопцы.
— Добрые казаки у Кривоноса! Как чувствует себя пан атаман?
— Пан атаман, ваша милость, в добром здоровье и велел кланяться вашей милости, — и они оба размашисто поклонились.
— Издалека прибыли?
— А теперь уже близко, ваша милость, так что через три дня наш атаман со всем войском здесь может быть.
— Только где мы расположимся? — наконец подал голос Саливон.
Хмельницкий разгладил пальцами усы и с улыбкой взглянул на старшин.
— Уже для них и степи мало.
— Ну да. Сейчас нас десять тысяч, считаем, а сколько еще за два дня пристанет? Люди прибывают, как вода в половодье.
— Наверно, все с вилами да с косами? — насмешливо сказал Сомко.
— Не только с вилами, пане полковник, — ответил Петро обиженным тоном, — в Переяславском замке забрали три пушки, в Бужине — пять да в Каневе — две. У вас тут половина пеших, а у нас все на конях.
Насмешка сошла с лица Сомко, а у других старшин от удивления поднялись брови, только по лицу Хмельницкого продолжала пробегать улыбка.
— Спасибо, хлопцы, за вести! Как-нибудь найдем местечко и для вас, — и он снова широко улыбнулся.
— А вот что к нам всякие другие пристают, вы дозволите? — спросил Саливон, уже собравшись было идти.
— Какие такие другие? — поднял брови Хмельницкий.
— Ну, не наши, — валахи, литвины, московские... Которые на панов работали.
— И много их?
— Может, сотня наберется. И поляки хотят с нами бить панов, да их не принимают. Говорят — все они пришли сюда кровь нашу пить. Так какой будет наказ, пане гетман, насчет поляков?
Хмельницкий нахмурил лоб, подумал, сказал:
— Кто честно взялся за саблю, чтоб сбросить панское ярмо, тот не будет спрашивать дозволения. А мы таким будем только рады!
В это время загремели пушки, ударили органки [ Органка – пищальная батарея ], из ворот выскочила конница и загарцевала на зеленом лугу.
Петро и Саливон впервые видели военный лагерь, настоящую битву. Их даже дрожь пробирала от желания и самим поиграть саблей по вельможным спинам. Но из польского лагеря никто не выезжал даже на поединок. Казаки начали задирать поляков словами, вперед выбежал Пивень со штанами в руках, а за ним плелся и Метла, подвязанный платком.
— Узнавайте, паны, чьи штаны! — закричал Пивень, подняв их на саблю.
— А где ты их взял? — спросил Метла хриплым, глухим, как из бочки, голосом.
— На лугу: так удирали паны, что потеряли и штаны.
Казаки подхватывали его слова, добавляли от себя и от хохота хватались за бока. Поляки стреляли в насмешников, но за вал никто не отважился выйти.
Около полудня прибыли послы. За старшого у них был полковник Чарнецкий. И без того сухой и жилистый, за эту ночь он весь почернел. В колючих глазах горел злой огонек, который еще больше разгорался оттого, что ему приходилось соблюдать вежливость с казаками. Богдан Хмельницкий встретил послов как добрых знакомых и желанных гостей.
— Челом вашей милости, челом, пане полковник дорогой, и вы, панове! Рад приветствовать вельможное панство в своем убогом шатре. Прошу, панове!
На радушие Хмельницкого полковник Чарнецкий не ответил даже притворной улыбкой. Он с присущей ему резкостью и надменностью сказал:
— Мы пришли сюда, пане Хмельницкий, не для того, чтобы радовать вашу милость. Пан рейментарь и комиссар войска коронного хотят знать: когда сотник его королевской милости войска Запорожского прекратит произвол и станет снова подчиняться власти его королевской милости? Или придется войску коронному саблей учить казаков послушанию?
— Казаки послушны, вашмости, только их никто не слушает. Но такие дела обсуждать нужно хотя бы с сенатором. Нет у вас такого в лагере — так незачем зря и время терять. Прошу к столу, а поссориться мы еще успеем.
— Пан Хмельницкий уже поссорил казаков с короной.
— Пане Чарнецкий, тут не о чем говорить, корона только то и делает, что затевает ссоры с казаками, со всем народом. Не удивительно, что народ гневается. А будет корона действовать благоразумно, то и помириться можно.
— О чем пан Хмельницкий просит?
— Отпустить моих послов.
— Они оставлены заложниками.
— Стало быть, вы отвечаете за них своей головой.
Полковник Чарнецкий начинал теряться. Взятый им тон не произвел никакого впечатления ни на гетмана, ни на старшину, присутствовавшую при этом. Но заговорить иным тоном Чарнецкому не позволял шляхетский гонор, а еще больше ненависть к казакам. Другие послы хотя и не говорили ничего, но держали себя еще более спесиво.
— Мы уверены, — продолжал Чарнецкий все так же высокомерно, — панове старшины понимают, что, чем дольше они будут сопротивляться, тем тяжелее придется отвечать перед Речью Посполитой, а потому мы предлагаем немедленно сложить оружие, выдать армату и распустить сброд. Тогда пан рейментарь и пан комиссар обещают ходатайствовать перед его королевской милостью о помиловании бунтовщиков. Сколько панове старшины просят времени на размышления?
Богдан Хмельницкий бросил на старшину вопросительный взгляд.
— Что на это скажут панове старшины?
Старшины стояли с непроницаемыми лицами: только этикет заставлял их сдерживать свои чувства. За всех ответил полковник Золотаренко.
— Ясновельможный пане гетман, тебя войско Запорожское избрало старшим, тебе и решать нашу судьбу.
— На том согласны! — закричали и остальные.
Хмельницкий, уже не обращая внимания на послов, стал ходить тяжелыми шагами по шатру, глядя себе под ноги, а когда остановился перед Чарнецким и поднял голову, глаза его горели уже неприкрытой ненавистью.
— Даю вам, панове, два часа!
Чарнецкий даже попятился.
— Я вас не понимаю, пане...
—...гетман, — выразительно подсказал Сомко.
— Пане... — замялся Чарнецкий.
—...гетман! — еще более выразительно подсказал на этот раз Золотаренко.
— Не понимаю, пане гетман, — через силу произнес Чарнецкий, будто его заставили проглотить кусок недопеченного хлеба. Он наконец уразумел положение и заметно побледнел, но с деланным спокойствием переспросил: — Казаки просят два часа на размышление?
— Зачем говорить попусту, пане Чарнецкий? — уже раздражаясь, сказал Хмельницкий. — Победа в моих руках!
Чарнецкий стал белее полотна.
— Чего панове казаки хотят? — наконец произнес он.
— Какой мерой мерите, такой и воздастся вам; условия капитуляции, спасибо, вашмость, вы сами подсказали: сложите оружие, выдайте пушки, и вас пальцем никто не тронет. Идите себе ко всем чертям! Мы не хотим напрасно проливать кровь.
— Это был бы неслыханный позор! — крикнул Чарнецкий.
— Помилуй, господи! — в один голос произнесли два других посла.
— Позор? — разразился гневом Хмельницкий. — А когда на Солонице вельможное панство растоптало свое честное слово, это был не позор? А что после ординации казаков превратили в хлопов, приставили к печам, к собакам, это не позор? А что чаплинские могут посягать на жизнь любого именитого казака, а сенат не только не защитит, а еще и насмехается над казаком, это не позор? Что еще имели казаки за свою верную службу Речи Посполитой? Но сегодня, панове ляхи, мы уже не те, что вчера. Через два часа казаки начнут наступление. Идите!
Послы еще не успели выйти из шатра, как вдруг вбежал атаман сторожевой сотни и тревожно выкрикнул:
— Пане гетман, ваша ясновельможность, поляки начали всем лагерем отступать!
— Отступать! Себе на погибель! А вы, пан Чарнецкий, значит, только зубы нам здесь заговаривали?
— Видит бог!.. — воскликнул вконец растерянный Чарнецкий.
— Да, видит бог, не хотел я этого. Трубите к бою!
Петро и Саливон должны были ехать обратно к своему отряду, но то, что началось на поле боя, заставило их забыть об отъезде. До сих пор за рекой по лугу гарцевали отдельные казацкие сотни. Они то тут, то там налетали на польский лагерь, но, встреченные мушкетным огнем, а то и огнем органок, откатывались назад и нападали в другом месте. Но прорваться в лагерь, окруженный девятью рядами возов, не могли. Когда именно тронулись с места поляки, хлопцы не заметили. Они сначала услышали сигнал трубы в казацком стане, потом барабанную дробь, крики атаманов. Весь стан вмиг превратился в растревоженный муравейник. В ворота начала выскакивать сотня за сотней конница, потом двинулись пешие отряды; они быстро переправились через реку и, как мухи кусочек сахара, облепили со всех сторон польский лагерь. Только теперь лукомльские хлопцы заметили, что лагерь поляков как стоял, так и двинулся четырехугольником по долине к лесу. За стрельбой, ржанием коней, бряцаньем сабель, воинственным криком казаков, за беспорядочной командой польских начальников, за стонами раненых невозможно было расслышать собственный голос.
Лагерь врага катился все дальше, не изменяя своей формы. И вдруг в одном месте будто кто-то воткнул между возов гигантский кол. Цепь возов разорвалась, и в этот промежуток ринулась казацкая конница. Передние падали, как трава под косой, но на их место врывались другие. Крик с каждой минутой усиливался. Теперь в польском лагере, казалось, командовали все, даже слуги, все тонуло в выкриках и в воплях. А лагерь продолжал катиться дальше на север. Поляки бросились в лес, надеясь под его сенью найти спасение, но навстречу им по всей степи разнеслось наводящее ужас: «Алла, алла, алла...»
Петро и Саливон не успели опомниться, как очутились в самой гуще боя. Перед глазами мелькали объятые страхом шляхтичи — крылатые, закованные в броню, в дорогих жупанах, в коротких свитках. Прикрывая друг друга, Петро и Саливон выбирали, где спина пошире, шея потолще, и рубили их, кололи сколько хотели. Вдруг на Петра налетел косоглазый татарин с оскаленными зубами, забормотал:
— Башка, башка, — и замахнулся дубиной с белой костью на конце.
— Чего этот хочет? — оглянулся на Саливона Петро, и в ту же минуту татарин лыком связал ему обе руки. — Идол! — закричал Петро.
Саливон понял намерение татарина и проворно приставил клинок сабли ему к горлу. Татарин завизжал, как пойманный за ногу поросенок, крутнулся на своем гривастом бахмане и мигом исчез.
— Не разобрал, что ли?
— Ну да, «не разобрал»! Этот басурман, наверно, уже не одного казака в лес утащил. Ищи его потом в Царьгороде, на галере.
Татары рыскали по лагерю, как борзые за зайцами, хватали людей, коней, срывали седла, потрошили возы. Казаки рубили на выбор: кто из шляхтичей был лучше одет, за кем, как овцы за бараном, бегали слуги. Кое-кто из поляков пытался вырваться из лагеря, за ними пускались в погоню, и схватки уже завязались в широкой степи.
За какой-нибудь час от польского лагеря остались только разбитые возы, павшие кони, поломанные крылья гусар и шапки, потерянные жолнерами. В казацкий лагерь пронесли на носилках Стефана Потоцкого. Кровавый шрам тянулся у него через лоб до самого уха. Он лежал с закрытыми глазами, желтый, как воск, и даже уже не стонал. Взяли в плен и Шемберга. Он шел с поникшей головой, слезы текли по его худому лицу. За ним шагал полковник Чарнецкий, бросая злобные взгляды на опьяненных победой казаков. С ними были и братья Сапеги. Младший уже утратил свою воинственность и униженно просил казаков известить о его судьбе княгиню Вишневецкую — она даст за него любой выкуп. Потеряли свою спесь и другие пленные: теперь они радовались, что попали в руки казаков, а не татар. На их глазах рыжий шляхтич отдал татарину все деньги, которые имел при себе, дорогие нюрнбергские часы, саблю с серебряной насечкой — лишь бы отпустили его если и не на свободу, то — на худой конец — хотя бы в казацкий лагерь.
— Гетман мне родич, понимаешь — родич! — умолял он.
Татарин брал и деньги и вещи, но только вертел головой:
— Твоя моя не понимает.
Как раз в это время мимо них скакал разгоряченный боем Хмельницкий.
— Богдан! Пане гетман! — услыхал он позади душераздирающий крик и оглянулся: рыжий шляхтич уже стоял на коленях, растерзанный, с выпученными глазами, и протягивал к нему руки.
Хмельницкий остановился.
— Выговский, Иван?
— Я, пане гетман! Ради бога, спаси! Век буду слугой тебе и детям твоим...
— Сколько? — спросил Хмельницкий по-татарски.
Татарин жадно смотрел на гнедую кобылу под писарем Зоркой и что-то бормотал.
— Хорошо. Пане Зорка, я прикажу дать тебе лучшего коня, а кобылу отдай татарину за пана Выговского. Ну, пане Иван, запомни, сколько ты мне стоишь! — сказал он, улыбаясь, и поскакал дальше.
Шум боя стихал; кто не сложил голову, тот попал в плен, но ни один жолнер коронного войска не вырвался из-под Желтых Вод, разве что прикинулся мертвым, пока не стемнеет.
Богдан Хмельницкий ехал, окруженный лесом захваченных у противника знамен и значков. Что-то льстиво бормотал под самым ухом у него Тугай-бей. Но Хмельницкий его почти не слушал: на всю степь звучали победные крики его казаков, пели трубы, звенели бандуры и кобзы, гремел гром барабанов и не умолкали крики: «Слава, слава!» Они возглашали победу — пусть еще не большую, но блестящую.
VIII
Княгиня Вишневецкая, о которой вспомнил Сапега, в это время переправлялась со своим двором через Днепр против Брагина. Ярина заметила, что в последние дни за ней меньше стали следить. Сегодня тоже она не чувствовала на себе пристального взгляда косых глаз, а когда переправились на левый берег, уже наступил вечер. Княгиня Гризельда расположилась на отдых в хате рыбака, и о Ярине, должно быть, забыли. Ротмистр Ташицкий со своей сотней поскакал в местечко. Вокруг были леса, и Ярина потихоньку, как бы для того, чтобы набрать цветов, пошла к лесу.
Ее никто не хватился до самого утра. Она все дальше углублялась в лес, держась звериной тропы над Днепром. После медвежьих лап коронного стражника Лаща ей уже, казалось, не страшны были никакие лютые звери.
За два дня Ярина добралась до Чернобыля. На панском дворе было полно крестьян и мещан — они свободно заходили и в панские покои. По улицам расхаживала стража из мещан. Носился на коне шорник, все его называли паном атаманом. Ярину задержали, но сразу же на слово поверили, что она убежала от княгини.
— А наш пан удрал! — сказал один из охраны. По его почерневшим пальцам нетрудно было догадаться, что он сапожник.
Ярина сказала, что она казацкая жена и что ее казак где-то воюет с поляками.
— Может, на Желтых Водах? — заговорили все сразу. — Слыхали мы — там солоно пришлось панам!
— А может, у Кривоноса? — допытывался другой.
— Уже, говорят, пошел и Кривонос к Хмельницкому. Всыплют они теперь панам!
— Я тоже иду! Если меня выписали из войска да к печкам приставили, так я уж и не казак?
— А я что, не сумею отрубить голову какому-нибудь вельможному? Ты куда ж это направляешься, молодица?
Ярину впервые в жизни назвали «молодицей», и она покраснела как маков цвет.
— К батечке хочу. За Чигирин.
— Так ты подожди, вместе пойдем: мы тоже туда собираемся. А то сейчас на шляху одной опасно.
— Боюсь, чтоб не догнали.
— Они, слышь, теперь сами нас боятся. Ты что думаешь, у нас и пушка есть, и мушкетов десятка два, и самопалы.
Ярина сбила себе ноги и сегодня все равно не смогла бы идти дальше. Вскоре она узнала, что шорник Тихон, по прозванию Колодка, и верно собирает отряд, чтобы идти к Хмельницкому. Уже набралось человек тридцать.
Невзначай Ярина помогла одному парню сесть на коня, а когда норовистый конь тут же сбросил его на землю, она, раззадорившись, сама вскочила в седло. Непокорный конь понес ее по выгону, но сбросить не смог. Ярина носилась на коне, пока не укротила его. Тогда попробовали и другие сесть на него, но мало кто мог удержаться. И повстанцы начали уже уговаривать Ярину ехать с ними.
— Да это же казак, а не молодица! — дивились они.
Чем сильнее становилась надежда вернуться домой, тем пуще не терпелось Ярине увидеть отца, тетку Христю, хутор Пятигоры, а может, и... Она не договаривала, потому что сердце сразу сжималось в сладкой истоме: говорят же, что Максим Кривонос пошел на соединение с Хмельницким. Сейчас только и разговору было, что о нем да о нем.
На другой день Ярина вместе с повстанцами выехала из Чернобыля на том самом коне, с которым, кроме нее, никто не мог справиться.
Отряд назвали чернобыльским. Атаман отряда Тихон Колодка оказался сметливым, веселым казаком. Он сразу же стал ревниво охранять Ярину от чьих бы то ни было приставаний, а чтоб дело было вернее, сказал:
— Ты, Ярина, хорошо сидишь в седле, поезжай со мной. Чтоб картинка спереди была. Вон видишь, как загляделись на нас, даже пахать перестали. Эй, хлопцы-молодцы, вы чьи будете? — громко крикнул он.
— Пана Тышкевича!
— А чье пашете?
— Известно чье — панское!
— А пусть ему черт лысый пашет! Едем с нами казаковать, к Богдану Хмельницкому воевать!
— Ей-богу?
— Чтоб ваш пан солнца не видал!
— А саблю дадите?
— Ну не бисовы гречкосеи! — возмутился седой дед. — Ты еще спасибо скажи, что приглашают. Эх, не те лета! Забирайте всех коней и айда: такое теперь пошло, что дома не усидеть!
Три парубка прискакали без седел к отряду и сразу же пристроились.
— Давно бы так. Эх, хлопцы-молодцы! «Гей, на татарских полях, на казацких шляхах...»
Голос у Колодки был звучный, приятный, так и тянуло запеть, и по степи разнеслась широкая, голосистая и печальная песня о казаке стареньком, как голубочек, седеньком. Дед, который один-одинешенек остался с плугом на незаконченной борозде, рукавом рубахи стал утирать глаза.
— Не печальтесь, тату, вернемся казаками! — крикнул хлопец из задних рядов.
Впервые чернобыльский отряд вступил в бой в Радомышле, под Житомиром, принадлежавшим Адаму Киселю. Разведка сообщила, что в местечке шляхта сколотила хоругвь и всех, кто только заговорит о воле, бьет и вешает, потому в селах вокруг до сих пор тихо, но пан уже выехал на Волынь, в Гощу. В хоругви этой с полсотни человек. В чернобыльском отряде было уже больше, но только половина была кое-как вооружена, а остальные размахивали вилами или косами. Между тем объехать Радомышль никак нельзя было.
— Ну, так как нам быть, Ярина? — встревоженно посмотрел на нее Колодка. С каждым днем взгляд его все дольше задерживался на девушке, а движения становились более скованными.
Ярина, замечая, как смотрит на нее Тихон, сердито хмурила брови и мерила атамана холодным, как ледяная вода, взглядом. Сейчас она скривила губы и насмешливо сказала:
— А еще к запорожцам отправились! Казаки, цоб цобе!
Колодка покраснел и, опечалившись, глухо произнес:
— За тебя боюсь, Ярина!
— Сама уже нянькой была. Панове казаки, значит, как зайцы, по кустам?
— Почему по кустам? — удивленно закричали повстанцы.
— Атаман боится... А я думаю, пока шляхтичи раскумекают, мы половину их перебьем, а там и проскочим. Верно?
— Верно, верно, только мы тебя в середку!
— Раз так, то не отставайте! — и галопом погнала коня.
Колодка растерялся, но, видя, что Ярина не шутит, поскакал вслед за ней, стремясь опередить ее. Кони разгорячились и, взмахивая растрепанными гривами, скакали уже, как на гонках.
— Ярина! Ярина! — умолял Колодка.
Ярина оглянулась — повстанцы не отставали; тогда она крикнула:
— Доставай саблю, пане атаман! — и выхватила из-за пояса свой самопал.
Когда отряд проскакал уже половину улицы, на колокольне ударили в набат, по дворам зашумели, засуетились люди, затопали лошади, под заборами жались какие-то испуганные фигуры. Из одного двора вылетел на коне шляхтич и с обнаженной саблей бросился на Колодку. Колодка съежился, собрался в комок, потом вдруг выпрямился и быстро рубанул. Ярина увидела, как клинок сверкнул возле головы шляхтича, но даже не задел его, а тот размеренно и четко уже занес свою тяжелую саблю за плечо, и она должна была вот-вот обрушиться на голову атамана. Ярина отпустила повод, двумя руками подняла самопал и выстрелила в голову шляхтича. Он тут же упал с коня, а сабля только слегка коснулась плеча бледного как смерть атамана. Еще несколько шляхтичей бежали рядом с повстанцами и пытались врубиться в их ряды, но их отбивали дубинами и кололи косами — да так метко, что некоторые из них, окровавленные, поплелись назад к дворам.
— А ты, пане атаман, не торопись, когда нужно рубить! — кричала Ярина, скача рядом с Колодкой и бросая время от времени взгляд через плечо на повстанцев. — Гляди, какой въедливый лях! — и она, сделав полукруг, подскакала к тщедушному длинноносому панку, который успел уже ранить двух повстанцев и рвался к третьему. Ярина выстрелила — и на этот раз снова попала в голову. Больше стрелять было не в кого: горожане, видя, что отряд не имеет намерения здесь задерживаться, начали отставать. А еще через несколько минут кончилась улица, и отряд вырвался в поле.
Отъехав добрых две версты, повстанцы остановились отдохнуть и оказать помощь пострадавшим. Убитых не было, а раненых оказалось пять человек. Ярина заботливо перевязала им раны.
Теперь повстанцы стали смотреть на Ярину уже как на бывалого казака.
По воде и суше в казацкий лагерь ежедневно прибывали реестровые казаки, не хотевшие больше служить Речи Посполитой, выписчики и просто крестьяне, вооруженные чем попало. От них первых и узнал Богдан Хмельницкий, что гетманы коронные, услыхав о поражении у Желтых Вод, поспешно повернули назад: Николай Потоцкий увидел свою ошибку и теперь хочет собрать как можно больше войска, чтобы наголову разбить казаков и хлопов.
Через два дня Хмельницкий поделил с татарами захваченные трофеи, привел в порядок свое войско, которое увеличилось уже до десяти полков, и двинулся вперед, вслед за коронными гетманами.
Чигирин сдался без боя, население встретило казаков хлебом-солью. Старый священник, окропив Хмельницкого святой водой, дал поцеловать крест. Не умолкая звонили колокола в церквах, женщины тянулись поцеловать гетману руку, потянулся к руке и седой старик.
— И ты, батько, за бабами!.. Постой, неужто Верига?
— А как же. Верига, ясновельможный пане... Дождался и Верига... На радостях... дай почеломкаю хоть в руку гетмана...
Хмельницкий обнял его и поцеловал в мокрую от слез щеку.
— Ну как, пане Верига, тво... — он хотел спросить о дочери, но тут же, вспомнив о его горе, перевел разговор на хозяйство.
— Бросил к чертям! Для внуков старался, а вот и дочери не стало. Примите, казаки, к себе, а то истосковался вовче!
— Вижу, поседел, Верига, а статью своей — хоть под венец. Дадим коня!
— Да мы пригнали их тебе целый табун. Всем хутором поднялись, только Шпичка с сыном ушли к Кривоносу. И зерно и скотину с собой взяли, а то ведь снова басурман как набежит... Вижу, они уже и возле тебя тут вертятся.
— Говорят, загребай жар — чужих рук не жаль. А нам польза!
— Пускай так. А вот и хорунжий Лава катится.
— Ну, братику, ясновельможный гетман наш дорогой... челом тебе! — закричал запыхавшийся Лава. — А знаешь, где я был? Гонял в Суботов: хотел тебе, пане гетман, презент сделать, а он удрал, проклятый Чаплинский! Осталась одна пани Елена. Приказывала кланяться твоей милости!
При упоминании имени пани Елены Хмельницкий неожиданно покраснел, но больше ничем не выдал своих чувств, только вдруг стал разговорчив и шутлив.
Чигиринцы смотрели на него восторженными глазами. «Нет, не возгордился наш сотник, наш Богдан Хмельницкий!» — говорили их взгляды.
Поздоровавшись с народом, гетман в сопровождении свиты поехал в замок, в котором еще вчера пировал Николай Потоцкий. В свите Хмельницкого не хватало только Марка. Старый слуга, собрав челядь, двинулся в Суботов. Вслед катились кованые шестиколесные возы, полные добра, доставшегося гетману после разгрома польского обоза. Но Марку не терпелось поскорее добраться до хутора подстаросты Чаплинского и забрать его со всей живностью и обзаведением.
— Марко, подожди!
Он оглянулся: за возами бежал Пивень, за ним — Метла. На Пивня, как на коня, была надета уздечка, а Метла устрашающе размахивал большим кухонным ножом.
— Это нам досталось после дувана. Полковникам и сотникам золото да серебро, а мы, говорят, и за это должны быть благодарны. Где тут неполный воз, мы добавим! — и они бросили свое добро на возы.
Марко укоризненно покачал головой, но ни уздечки, ни ножа не бросил, а рачительно сунул их под дерюгу.
Опасаясь, что отряды Кривоноса не встретятся с коронным войском и прежде времени вступят в бой, Хмельницкий послал предупредить, чтобы Кривонос подождал, пока Николай Потоцкий минует Черкассы. Но войско Кривоноса все равно не успело бы прийти раньше: оказавшись на правом берегу Днепра и собрав вместе несколько отдельных отрядов, Кривонос получил известие от Семена, что Иеремия Вишневецкий с шеститысячным войском стоит сейчас в Яготине и приказал уже послать несколько десятков драгун по Днепру до самого Киева, чтобы согнать в Ржищев все паромы и челны. Узнав о разгроме польской шляхты на Желтых Водах, Вишневецкий спешил на помощь коронным гетманам.