У казаков горели глаза, раздувались ноздри, даже краска проступила на щеках. Вот счастье выпало людям на долю.
— Сколько же на тебя пришлось? — спросил один казак, у которого прямо дух захватило от рассказа Никитина.
— А ничегошеньки не пришлось.
— Как так не пришлось? Старшой себе забрал, что ли?
— Оно везде так: простые казаки головы кладут, а баши себе добычу берут.
— Нет, батюшки мои, наш старшой тоже бос и гол домой возвратился.
— Верно, догнали галеры, что следом шли?
— Галеры нас не догнали, потому мы как поставили паруса, так плыли без отдыха семь дней и ночей. Но беда человека найдет, хоть и солнце зайдет. Думали до Рима добраться, валахи говорят: «Поклонимся папе и подарим ему нашу галеру», а мы им: «Кланяйтесь, если хотите, и папе и вашей маме. А мы — люди православные и веры своей рушить не будем. А галеру продадим!» Стали спорить, но тут поднялась такая буря — и весла поломало, и руль, и должны были мы пристать в Мессине, в Шпанской земле. Шпаны выманили нас из галеры в город и заперли в палатах. Даже воды и то без денег не давали, а старшой захворал и два месяца никак поправиться не мог. Уже когда оздоровел, тогда только написал воеводе Шпанской земли, чтобы отпустили нас в православную христианскую землю. А воевода, напротив, хотел, чтобы мы служили шпанскому королю. Давал по двадцать целковых в месяц. А как мы не захотели, шпанские немцы отняли у нас галеру со всеми животами, со всеми турецкими людьми. Ограбили нас начисто, до нитки, а тогда и вольный лист дали. Оттуда пошли мы в Рим. Сильвестр говорит: «Святой папа поможет нам всем». А мы, и правда, голые и босые. Помог — помахал перед носом пальцами и вымолвил: «Бог поможет!»
|
|
— Сейчас на плес выедем... — прервал свой рассказ Никитин. И уже сердито добавил: — Я сорок лет на каторге богу молился, а кто помогал в беде? Ваш казак Тарас Дрибныця помогал! Мы с ним были прикованы на галере к одной лавке, с ним и сюда пришли. Вот это был казак... Только шибко его порубали и постреляли, а то и по сю пору жив был бы."
— А куда же Самойло Кошка девался?
— Какой Самойло? — удивленно спросил Никитин.
— Тот, что вывел вас из неволи.
— Старшой? В Калугу вернулся. Только его не Самойлом звали, а Иваном Семеновичем.
Казаки вытаращили глаза: каждый кобзарь доподлинно знал, что невольников вывел Самойло Кошка, преславный казак, который потом стал гетманом, а не какой-то там Иван.
— Это, верно, по-московски так говорят — Семенович, — примирительно заметил один, — а по-нашему Самойло.
— Не знаю, батюшки. Семенович сказывал, что был он калужский стрелец, по прозванию Мошкин, а взяли его татары на государевой службе на Усерди.
— А у нас говорили — Кошка!
— Вот были люди! — с искренним восхищением произнес Пивень. — Не чета нынешним.
— А что нынешние? — огрызнулся один из казаков.
— Тем басурманский царь имения давал, чтоб только стали служить против христианской веры, — не захотели. А нашим — тридцать злотых в год и кожух — пойдут хоть на отца родного.
— Да киньте этого прицепу за борт! — уже с раздражением закричали несколько казаков.
— Правда глаза колет? Кидайте! Только не пожалели бы!..
— Может, он чародей какой? Я знал одного, пули заговаривал. Может, и ты из таких? — сказал рулевой, скептически оглядывая беззубого Пивня.
|
|
— Может, и из таких. Вот скажу, чтобы вы перешли к казакам-запорожцам, они за веру православную бьются, за старинные вольности, — и перейдете.
— Слышите? К кому же это мы перейдем? — насмешливо загудели казаки.
— К гетману Хмельницкому!
— Вот мы ему как всыплем, твоему Хмельницкому, так и костей не соберет!
— Я так и думал, что у вас не головы, а тыквы на плечах.
Казаки удивленно переглянулись.
— Да ты, чертов сын, если знаешь что, так говори, а не дразни, как собак в подворотне!
— Видно, у тебя язык чешется!
— Говори, коли не хочешь выкупаться в Днепре! — уже с кулаками подступили к нему казаки.
— До берега и летом доплыть — запаришься.
Пивень взглянул на реку. Вербы вон как далеко, а и те еще стоят в воде. У него перехватило дыхание.
«Эх, один раз помирать!» Он махнул рукой и уже сердито выкрикнул:
— Глухари вы чертовы! Аль не слышите, чго творится на божьем свете, как стонет Украина? Не знаете, почему бедный Хмель должен был на Сечь податься? И почему так хочется вельможным панам его поймать? Ну, так слушайте! — И он начал горячо рассказывать все, что слышал, что знал о коварных замыслах польской шляхты, о чаяньях сотника Хмельницкого. С каждым словом его все теснее обступали казаки, все больше хмурились их обветренные лица. — У Хмеля, почитай, уже все шестьдесят тысяч только своего войска, да еще сорок тысяч татар Тугай-бей привел, — в заключение сказал Пивень. — Вот и раскиньте мозгами, куда вас паны посылают, кому придется собирать свои косточки.
Казаки призадумались. В это время кончились камыши, и впереди ярко заблестела открытая вода. Она была красной от закатившегося за горизонт солнца и только далеко впереди белела, как снежный намет. На палубу вышел полковник, с ним несколько старшин. Они то и дело отмахивались и хлопали себя руками, спасаясь от мошкары, которая вилась столбом. Пивню показалось, что полковник как-то ехидно на него поглядывает, и он подумал про себя: «Молись, Пивень, пришел твой час!» Вспомнил Метлу и с тоской посмотрел на берег, но Метлы нигде не было видно.
|
|
Старшины о чем-то совещались. Среди казаков, смущенных и заметно взволнованных, тоже шел тихий разговор, и в нем Пивень смог услышать такие слова, от которых его морщинистое лицо начало проясняться. Он тайком глянул в лукавые глаза Проня. Никитин хитро щурился.
Старшины решили подождать, пока подойдет второй байдак, на котором ехал полковник Вадовский, а с ним советники — полковник Барабаш и есаул Ильяш Караимович. А когда они подплыли, все сошли на берег, только полковник Барабаш продолжал спать, прикрывшись от мошкары молодыми листьями татарского зелья. Казаки не спешили приниматься за перетаскивание байдаков, а с нетерпением поглядывали, не плывут ли остальные. Тут и впрямь перебираться волоком было куда труднее, чем на предыдущих порогах: берега заросли ольхой, тальником, все в оврагах. Полковник Кречовский пересел на каючок и поплыл вдоль берега, чтобы осмотреть его с воды. Он не спешил: байдаки уже намного опередили пешую колонну. Не беда, если казаки и заночуют на берегу. Несколько дальше в Днепр впадала степная речка Сура. Летом она обычно едва сочилась, а сейчас несла мутные воды широким потоком. Берега Суры белели черемухой, от аромата которой трудно было дышать, вокруг щелкали соловьи. Полковник углубился под этот сказочный свод, любуясь природой. И вдруг услышал:
— Пугу, пугу!
Мороз пробежал у него по коже: ведь тут не должно быть никаких казаков. Может, ему только почудилось? Может, это филин? Но крик повторился ближе и громче.
— Поворачивай! — крикнул полковник своему казаку, гнавшему каючок одним веслом. Казак тоже, верно, испугался, он начал грести так неровно, что едва не опрокинул каючок.
— Не спешите, пан Кречовский, там и без вас обойдутся!
— Здесь нет никакого Кречовского! — закричал полковник таким голосом, что даже самому стало стыдно.
— Как отвернулись, так уже перестали и собою быть? Узнаем и со спины, вашмость! Давайте в прятки не играть.
— Придержи каюк. Чего вы хотите?
— Челом, пане полковник! Нужно о важном деле поговорить, только неудобно кричать на всю Украину. Просим, вашмость, сойти на берег.
Полковник Кречовский сидел нахмурившись. На высоком лбу собрались морщины, по бледному лицу пробегали судороги, растерянный взгляд не знал, на чем остановиться. Наконец он сквозь стиснутые зубы выдавил одно только слово:
— Пошел!
Казак, оглядываясь то на кусты черемухи, то на полковника, несмело погрузил весло в воду.
— Пане полковник, дальше вашу милость не пропустят ни на шаг, — сказал тот же голос из кустов.
И тотчас же прозвучал выстрел. Пуля взвихрила воду перед каюком.
— Вы что — в плен меня хотите взять? — испуганно выкрикнул Кречовский.
— Такого приказа не имеем.
— От кого не имеете приказа?
— От ясновельможного гетмана войска Запорожского Хмельницкого.
Полковник от удивления часто замигал, потом быстро взглянул на кусты черемухи и еще раз переспросил:
— Хмельницкого?
— Ясновельможного гетмана.
— Пан Хмельницкий имеет ко мне дело?
— Поручено просить вас, ваша милость, сойти на берег.
— А чем ручаетесь?
— Даем заложников.
— Хорошо. Поворачивай!
Из кустов вышло трое казаков.
— Наши вам головы, пане полковник.
За кустами ожидал писарь гетмана Зорка с двумя джурами и конем для полковника.
— Куда вы хотите меня везти?
— К ясновельможному гетману, вашмость.
Богдан Хмельницкий стоял под бунчуком в окружении трех старшин и десятка казаков неподалеку от берега Днепра. В толстом старшине Кречовский сразу узнал Лаврина Капусту, рядом с ним стояли два брата Нечая. Освещенная красными лучами заходящего солнца, группа была живописна и величава. Полковник Кречовский растерялся: еще вчера Богдан Хмельницкий был его сотником, а сейчас перед ним стоял с булавой за поясом государственный муж. Кречовский быстро соскочил на землю и пошел пешком. Богдан Хмельницкий двинулся навстречу, широко раскрыв объятия.
— Челом, пане полковник и наш дорогой приятель. Простите, что вашу милость заставили ехать сюда, но мы так поступили, беспокоясь о вашей безопасности.
— Приветствую, вашмость! — Кречовский еще не мог заставить себя величать сотника Хмельницкого ясновельможным паном, да и не пристало польскому полковнику унижать себя перед казаком. Потому он решил употреблять «вашмость» — так ведь можно обращаться к кому угодно. — Но о какой безопасности вашмость беспокоится? Надеюсь, ваши казаки послушны.
— Речь идет, пане полковник, о ваших казаках.
— А разве... — тревожно вскинулся Кречовский.
— Народ на Украине, что натянутый лук...
— Реестровые казаки крест целовали на верность Речи Посполитой.
— А если за крестом этим только ложь? Вы, ваша милость, хоть и поляк, но не стали католиком, исповедуете православную веру, вы знаете, как папа римский торгует богом. А крест для него — не более чем палка, которой он подгоняет иезуитов, чтобы они...
— Я хотел бы знать, зачем вашмость приказали меня задержать?
— Чтобы пан полковник подумал, где его место.
— Перед сыном короны такой вопрос не может стоять.
— Я тоже сын короны, вашмость, а вынужден был взяться за саблю.
— Значит, пан предлагает мне стать изменником? — Кречовский побледнел и машинально потянулся рукой к сабле, но Зорка отобрал ее, еще когда полковник садился на коня. По лицу полковника пробежала нервная дрожь. Он был против насилий чванливой шляхты, помогал и готов был впредь помогать Хмельницкому в его борьбе с магнатами за попранную честь, не препятствовал справедливым притязаниям Украины, не станет препятствовать и теперь, — но чтобы его обзывали предателем?!
— Это уж слишком, пане сотник!
— Изменяет тот, пане полковник, кто не печется о судьбе отечества, а думает лишь о собственной выгоде.
— У меня нет времени на споры, вашмость. — Кречовский круто повернул к коню.
— Времени у вас больше, чем нужно.
— Пан говорит загадками.
— От Затона скачет гонец — сейчас все станет ясно.
— Так пан надеется?.. — уже догадываясь, тревожно спросил Кречовский.
— Это должно случиться, вашмость, ибо натянутый лук когда-нибудь должен выстрелить.
Гонец осадил перед Хмельницким взмыленного коня и громко крикнул:
— Ваша ясновельможность, пане гетман! Полковник Ганджа велел передать, что все уже кончено! Теперь городовые казаки хотят услышать вашу ясновельможность, самого пана гетмана.
— Слава! Слава! — закричали все вокруг.
— Что это значит, вашмость? — спросил Кречовский, бледнея.
— Свершилось, пане полковник: реестровые казаки перешли под знамена Запорожского низового войска. А кто из старшин? — спросил он у гонца.
— Полковник Ханенко, Федор Гладкий, сотник Филон Джалалий...
— Верные товарищи! — воскликнул Капуста, до сих пор только слушавший разговор Хмельницкого с Кречовским. — А полковник Барабаш?
— Его Джалалий копьем проткнул, пане есаул. «Вот, говорит, продажная душа!» Барабаш за саблю... И вместе с саблей в Днепре очутился. Изрубили еще пана Ильяша и пана Вадовского, говорят, и Горского и Нестеренко. Уж такие были преданные панам! Полковник Ганджа долго слово держал перед казаками — так его аж на руки подняли. Уже избрали есаулом сотника Джалалия.
Чем дольше говорил гонец, тем ниже опускал голову полковник Кречовский. То, что реестровые казаки перешли под знамена Хмельницкого, в конце концов не было такой уж неожиданностью: все они православные, а как раз «за православную веру» и было написано на его знамени. Кречовского терзала мысль о том, как теперь отнесется к нему шляхта: ведь он остался в живых, когда всех остальных старшин казаки либо утопили в Днепре, либо арестовали. Теперь уже никто не поверит в его непричастность к измене реестровых казаков.
— Прикажите, пане Хмельницкий, арестовать и меня, — сказал он, не поднимая головы.
— На утешение королевичам, на утешение Вишневецкому и Конецпольскому? — с укоризной сказал Хмельницкий. — Да имеют ли они право судить пана полковника, который, добра желая отчизне, выступил на защиту казаков? Почему же вашмость не хочет сделать еще один шаг, чтобы до конца быть верным себе? А вам, вашмость, я доверю любой полк.
— На что вы надеетесь?
— На народ, вашмость! Армия среди своего народа, как рыба в воде, а польскую шляхту и голуби клевать будут. Подумайте, пане Кречовский, и о своих владениях на Украине.
Стремянный подвел коня, и Богдан Хмельницкий легко вскочил в седло. За ним сели на коней и казаки, только Кречовский все еще стоял понурившись. Когда кони нетерпеливо застучали копытами, он медленно поднял голову. В его глазах, как тучи после бури, таяли последние мучительные колебания.
— Приказывай, пане гетман! — сказал он охрипшим от волнения голосом.
— Коня киевскому полковнику пану Кречовскому!
Значковой выехал вперед с белым флагом, на котором золотой вязью было написано: «Покой христианству», и гетман Хмельницкий двинулся к реестровым казакам, ожидавшим его на берегу Днепра.
IV
Место для встречи противника было подходящим во всех отношениях: слева тянулось болото, справа — река Желтые Воды, тоже заболоченная, а впереди — низина с леском, дававшим возможность незаметно зайти в тыл врагу. Именно здесь Хмельницкий и приказал своему войску остановиться и, пока не пришли еще поляки, укрепить лагерь. Больше половины лошадей он послал навстречу реестровым казакам, которые плыли уже по реке Суре. Их надо было во что бы то ни стало перебросить в лагерь к завтрашнему вечеру.
Богдану Хмельницкому было известно несколько форм лагеря — чаще всего лагерь строили в четыре ряда, с крыльями более длинными, чем поперечник: в случае необходимости концы сразу же можно сомкнуть. Иногда приходилось располагать лагерь в форме серпа, в форме рогатки или в форме буквы «ш», а когда нужно — и в два ряда. Так поступали, когда войско переходило к обороне; кони выпрягались, возы накатывались оглоблями один на другой, скреплялись цепями, а в промежутках между ними устанавливались щиты. Со стороны поля боя возы прикрывались досками, которые могли выдержать удары ядер. На каждом возу становилось тогда по четыре воина с цепами или крюками в руках, они отбивали наступление. Цепы были окованы железом, и воины наносили ими до тридцати ударов в минуту. Остальная пехота находилась внутри лагеря и служила резервом. Конница располагалась вне лагеря. Если противник наносил ей поражение, она укрывалась в лагерь, спешивалась и действовала как пехота.
Когда нужно было незаметно для врага перестроиться, вперед выползали воины со снопами влажной соломы и поджигали их: огромные клубы дыма скрывали лагерь от вражеских глаз.
При наступлении лагерь иногда окружал часть вражеских войск, замыкал их в прочное кольцо и затем рубил или расстреливал противника с возов.
Местность на речке Желтые Воды разрешала построить лагерь в четыре ряда, даже насыпать возы землей и сидеть, как в настоящем форту. А поскольку полякам придется стрелять снизу вверх, — вражеский огонь не будет причинять казакам никакого вреда. Если бы враг даже окружил лагерь, то и тогда — стоило лишь покатить возы с горы — они сами прорвали бы ряды противника. Так в свое время и сделал Жижка, когда гуситов окружили католики на горе Канька. Но сейчас на всю Европу гремела слава шведского полководца Баннера, победившего немецкую армию в битве под Виттштоком: Баннер обошел врага с правого фланга и навязал ему бои. Немцы стянули сюда все свои силы; Баннер, измотав противника, бросил с другого фланга свежую конницу и обратил врага в бегство. Богдану Хмельницкому известно также было, что московский князь Дмитрий Донской подобным же приемом разгромил татар и заставил их бежать с Куликова поля.
Богдан Хмельницкий осматривал место предстоящего сражения и прикидывал в уме, откуда лучше будет зайти во фланг противнику, чтобы применить такую тактику. Но осуществить это можно будет лишь в том случае, если татары согласятся бросить в бои не менее половины своей конницы. Однако Тугай-бей до сих пор почему-то не проявляет большого желания драться. Он даже расположил свою конницу за буераком, верстах в пяти от лагеря. Окончательное решение Хмельницкий намеревался принять перед самым боем, а сейчас он лишь думал о соотношении сил. Он знал, что у противника были опытные воины, такие, как Шемберг — умный, проницательный шляхтич — и начальник тяжелой кавалерии Раковский. А особенно выделялся молодой, горячий полковник королевского войска Чарнецкий. «Только не такой им нужен рейментарь, как Стефан Потоцкий», — думал Хмельницкий.
— Ваша ясновельможность! — послышался сзади голос.
Хмельницкий оглянулся. Перед ним навытяжку стоял казак.
— Перебежчик из польского войска, — доложил он.
— Приведи сюда.
— Да он здесь. Василь!
Из-за тернового куста вышел парубок огромного роста и с детским лицом. Одежда была ему явно мала — рукава рубашки коротки, порты узки. На огромных ногax были только голенища, и на голых пятках звякали шпоры. Он до того смутился, что на глазах у него даже выступили слезы. Богдан Хмельницкий невольно улыбнулся, тогда и казак улыбнулся, но гетман уже строго спросил:
— Почему разрешаешь одному здесь разгуливать?
— Так это же мой брат, пане гетман. Разве не похож?
Они и в самом деле были похожи, только казак выглядел лет на десять старше и был вдвое меньше ростом.
— Я что-то и тебя не припомню, — сказал Хмельницкий.
— А я только три дня назад пристал к войску — Макар Давило.
— Это тот, который углом хаты шапку придавил?
— Ага, ваша ясновельможность, тот самый. Только то был наш батько. Бывало, как только разгневается на кого, сразу у того с головы сорвет шапку, плечом приподымет угол рубленой хаты, да и придавит шапку. А чтобы вытащить ее, соседу потом приходилось всю улицу созывать.
— Ну, вас к пушкам надо приставить. Сегодня привезут двенадцать штук с Днепра.
— Я могу и к пушкам, ваша милость, а наш Василь в драгунах служил, только вот не успели ему сапоги сшить, а хлопец с детства лошадей любит.
— А что о гетманиче Потоцком скажешь, хлопче, где его войско?
— Я ночью убежал, ваша милость, наш полк стоял на ночевке за два дня отсюда, — ответил Василь неожиданно тоненьким голоском.
— А много ли немцев в том полку? Это же наемный?
— Одни командиры немецкие, а рядовые — все наши, только одеты по-ихнему.
— Что же думают себе драгуны?
— Вот так же, как и я, думают, ваша милость, да только немецкие офицеры следят за ними, чтобы и шагу от полка никто не ступил... Так вы, ваша милость, дозвольте в конницу?
— Будешь в моей свите состоять. Идите в обоз, может, там найдутся сапоги и на твою ногу.
— Ваша милость, не беспокойтесь. Сапоги на мою ногу я видел на одном немце, а еще день-два и босиком похожу.
Василь не соврал: польское войско прибыло на Желтые Воды в эту же ночь. Было темно, казацкий лагерь спал, поляки его не заметили и потому перешли реку и расположились в долине на привал. Все маневры противника происходили на виду у казаков, но казаки до самого утра не выдавали себя. Когда стало светать и кухари начали разводить огонь, польские жолнеры из охранения, заметив дым, обрадовались и полезли наверх, в надежде поживиться чем-либо в зимовнике. И только когда увидели свежие рвы и валы, поняли, что перед ними не зимовник.
Богдан Хмельницкий только что закончил раду старшин и вышел из своего шатра на вал с перекопским мурзой Тугай-беем. Они видели, как поляки поспешно начали тут же на месте окапываться, сооружать лагерь.
— Хороший простор будет для конницы, пане Тугай, — сказал Хмельницкий, осматривая широкую низину, заросшую мелким кустарником.
У приземистого мурзы были косо прорезанные глазки, высоко поднятые крылышки бровей, широкое лицо с черной бородой и приплюснутым носом. Быстро обведя щелками глаз луг, речку и лес вдали, он ответил скрипучим голосом:
— Тугай-бей будет воевать, где захочет.
— Пан Тугай-бей должен ударить по польскому лагерю из лесу, в тыл врагу!
— Тугай-бей будет воевать, где захочет, — скрипел, как немазаный воз, мурза.
Богдан Хмельницкий нахмурился и коротко добавил:
— И то не раньше, чем я прикажу!
Тугай-бей еще больше прищурился и ехидно сказал:
— Ай-ай, гетман казацкий гневается на Тугай-бея, а Тугай-бей хочет помирить пана Хмельницкого с Ляхистаном.
— Теперь помирит нас только сабля.
— Тугай-бей помирит. Ляхистан заплатит дань, татары будут помогать полякам, а пан Хмельницкий — просить мира.
Богдан Хмельницкий стиснул зубы, чтобы не крикнуть в глаза этому союзнику: «Собака!» Затем медленно и глухо произнес:
— Разве перекопский мурза перестал уже быть вассалом его светлости крымского царя?
Тугай-бей, как собака под палкой, съежился, но уже в следующую минуту снова хитро прищурился.
— Светлый хан Ислам-Гирей с Ляхистаном не воюет, пане Хмельницкий, хан не изменит его королевской милости польскому королю. Воюет перекопский мурза Тугай-бей. Об этом хан не знает.
— Чего мурза еще хочет? — уже резко спросил Богдан Хмельницкий, отбросив дипломатию.
— Пленных брать татарам, коней и животину — татарам, скарб и пожитки делить пополам. Тогда Тугай-бей хочет воевать.
Богдан Хмельницкий нахмурил чело: перекопский мурза, хищный, как коршун, что ни день предъявлял новые требования, и он, Хмельницкий, вынужден был соглашаться, потому что против польской тяжелой конницы не мог еще выставить равной. Но сегодня он сказал твердо:
— Будет так, как договорено с ханом: пленные — твои, коней и животину делить пополам, скарб и пожитки — казакам! А будет Тугай-бей брать ясырь в украинских селах, пусть тогда не прогневается.
Тугай-бей оскалил зубы в улыбке, быстро повернулся и пошел к обозу.
Над лугом показалось солнце, красное, как сочный арбуз. Под его лучами каждая травка заиграла самоцветами. Казалось, будто кто-то выгреб жар из огромной печи и он от дуновения ветра то разгорается, то затухает. В польском лагере понемногу утихала суета, на срубах, набитых землей, уже стояли пушки, у ворот расположился отряд крылатых гусар и сотня пехоты Сапеги; на правом фланге — отряд немецкой пехоты воеводы подольского, на левом — каштеляна черниговского. Рядом с ними стояли вооруженные копьями отряды легкой кавалерии Гнивоша, Зборовского и Яна Дзиржки, за ними отряды тяжелой конницы — драгуны и рейтары хелминского воеводы и владиславского епископа, Александра Радзивилла и Денгофа. В центре лагеря находился отряд каштеляна Яна Жоравского, несший внутреннюю охрану. Позади, в ольховых кустах, уже белели шатры. Самый большой из них, с золотым орлом на древке, очевидно, принадлежал рейментарю Стефану Потоцкому, так как возле него толпилось больше всего людей. В подзорную трубу Богдан Хмельницкий узнал Якова Шемберга, выделявшегося среди других седыми волосами, полковника Чарнецкого, сокальского старосту Сигизмунда Денгофа, Андрея Фирлея из Дубровицы, Фому Собесского и других вельможных панов-ляхов, обуреваемых жаждой славы.
Вскоре от польского лагеря отделился отряд конницы и поскакал в лес. Тугай-бей уже уехал. Богдан Хмельницкий приказал послать к нему гонца — предупредить. Нельзя было допустить, чтобы враг преждевременно обнаружил татар в лесу.
Богдан Хмельницкий еще раз осмотрел свой лагерь: четыре полка вытянулись впереди, пятый стоял под углом за ними. Дальше белели шатры. Казаки были заняты своими делами — тот чистил коня, иной точил саблю или упражнялся ею; кто-то латал сорочку; кухари, красные, как спелые помидоры, хлопотали у котлов. Только часть незанятых казаков всматривалась в польский лагерь и точила лясы, то тут, то там вспыхивал смех. Когда кто-нибудь повышал голос, в ответ из польского лагеря доносились угрозы, в которые непременно вплетались слова «хам» и «быдло». Казаки отвечали дружным хохотом, и это еще больше раздражало шляхту. Наконец один драгун не выдержал и выскочил из лагеря, размахивая саблей. У казаков, как у охотников при виде дичи, хищно засверкали глаза.
— Ты посмотри, какой стригунок. Пустите меня!..
— Нашелся тоже вояка! Вот я ему!..
— Чтобы осрамить курень? Пусть Фесько Бедный: его сам Богун учил на саблях биться.
— Фесько, Фесько! — закричали все.
Фесько Бедный был на голову выше других, а на лугу гарцевал на коне молодой сухощавый панок. Вступать в поединок с ним более сильному не позволял казацкий обычай, а помериться силами каждому хотелось — прямо поджилки тряслись. Наконец из лагеря запорожцев выехал тоже молодой казак в красном жупане, шапке-кабардинке и желтых сафьяновых сапогах. Все казаки бросили работу и выбежали на вал. То же самое произошло и в польском лагере: поединок был таким же честным состязанием, как гонки или борьба.
Враги вихрем налетели друг на друга, и клинки засверкали в их руках, как молнии. Шляхтич проворно и искусно орудовал саблей, но и казак ни в чем не уступал ему; они сходились, расходились, вновь наскакивали, и звон сабель разносился по лугу, как веселый перезвон молотков в кузнице. Но чем дальше, тем конь под казаком становился все менее поворотливым, менее послушным. Этим и воспользовался противник.
Казак упал на траву и, словно в изнеможении, раскинул руки, а шляхтич в победном экстазе поднял над ним свой клинок и даже привстал на стременах. В польском лагере сначала послышались радостные выкрики, потом крик перешел в рев, в насмешки над казаками, хохот и угрозы немедленно всех уничтожить. За ворота выехали второй шляхтич, третий. Эти не просто вызывали казаков на поединок — они уже дразнили их. Казаки скрипели зубами, но молчали.
И тут выскочил Фесько Бедный. Его конь столкнулся грудь о грудь с конем широкоплечего и усатого шляхтича в дорогом жупане. От удара конь шляхтича присел на задние ноги. Но Фесько не захотел воспользоваться этим. Напуганный и разъяренный шляхтич полез на Феська, как медведь на рогатину, и уже через какую-нибудь минуту из его рук выскользнула сабля, а за ней и сам шляхтич упал на траву.
Теперь радостно закричали казаки, а когда Фесько загнал в лагерь третьего шляхтича, казаки уже заулюлюкали. Поляки ругались. Тем временем из польского обоза выехал еще один отряд и тоже поскакал в лес.
Отряд хоть был и небольшой, но он обеспокоил кое-кого из казаков. Обратил на него внимание и полковник Золотаренко. Когда полковник вошел в гетманский шатер, Хмельницкий сидел над исчерченным листом бумаги и ставил какие-то значки. Через его плечо заглядывал генеральный писарь Петрашенко — новый в лагере человек, степенный и рассудительный.
— Может, ты, пане Василь, отгадаешь? — вместо приветствия спросил Хмельницкий.
— Коли о поляках спрашиваешь, пане гетман, так, думаю, подались за подмогой. Вижу, не по себе им.
— За подмогой они еще будут посылать, а это, должно, чтоб прикрыться от татар. Так бы и я сделал. Панам-ляхам не по себе оттого, что мы не прем наобум, сидим в лагере тихо, а им начинать не с руки. Еще больше будут беситься, когда узнают о реестровых казаках. Не смотрел?
— Не видно.
— Среди реестровых есть поляки, одетые по-немецки, нужно их «татарами» сделать. «Тугай-бей» пойдет всеми силами в засаду.
— Понимаю, пане полковник, до утра будет сделано.
— Как твои сыновья, пане Василь?
— Были здоровы, пане гетман! — Золотаренко при воспоминании о сыновьях весь просиял, но, когда он посмотрел на опечаленного Хмельницкого, ему стало неловко.
Помолчав, Богдан Хмельницкий тяжко вздохнул.
— Трудно, Василь! — Потом сразу встрепенулся, глаза заискрились, расправились брови. — Слышал, Максим Кривонос на подмогу идет? Прислал гонца, говорит, на этот берег уже начал переправляться.
— А их много?
— Коли не врет, — больше пятнадцати тысяч. Будем ждать или как?
— Зачем? Безоружная голытьба только объедать будет, а в случае чего — первая завопит благим матом.
Хмельницкий нахмурился, закрыл глаза и, подперев голову рукой, застыл. Золотаренко подождал немного и хотел уже выйти из шатра, но Хмельницкий поднял голову и только теперь ответил полковнику: