— Батюшка гетман казацкой! По Дону прошел слух, что запорожцы задумали войну с панами и подмоги ищут. За веру стародавнюю, за вольности биться и мы пособим. Вели, батюшка, нас к своему войску приписать, а вслед за нами идет еще большой отряд...
Хмельницкий сделал шаг вперед, обнял его и троекратно поцеловал.
— Спасибо нашим братьям на Дону. Каждому рады, кто за правду встанет. Принимаем донских казаков хлебом-солью и всем сердцем! У кого еще есть охота постоять за веру православную и вольности казацкие против гонителей наших, панов ляшских, пусть без промедления пристает к компании нашей казацкой. А случись нужда — и вам, братья, поможем!
В это время снова зазвонили колокола и от всех сотен и куреней двинулись знаменосцы. Казалось, ветер гнал прямо на гетмана языки пламени, а приблизившись, они под огнем гетмановых очей припали к земле и на мгновение покорились, окаменели. Но тут опять ударили пушки, казаки закричали:
— Хай живе гетман! Слава! Слава! — и знамена снова взлетели вверх.
Знаменосцы встали за спиной гетмана, и вся старшина следом за священником направилась к церкви. За гетманом несли знамена. Они переливались на солнце всеми цветами радуги, в чистом воздухе гремели выстрелы, колокола захлебывались в праздничном перезвоне, а голуби все кружили и кружили в небе. Под ярким солнцем нежился Днепр. Богдан Хмельницкий взглянул на его полные воды и широко открыл глаза — от острова Бучки и до самого берега вода покрыта была челнами: казаки с острова плыли, чтоб приветствовать своего полководца.
ДУМА ВОСЬМАЯ
Гей, хлопцы-молодцы,
Братья казаки-запорожцы!
В бой вступайте, быстро смекайте.
С ляхами пиво варить начинайте...
|
|
ЖИВАЯ ВОДА
I
Шляхом на Гощу ехали всадники: трое были в московских кафтанах, а четвертый в казацком жупане. В руках он держал пернач. Это был провожатый от сотницкого управления, а круглый пучок перьев на лакированной палке означал, что он сопровождает официальных особ, имеющих право неприкосновенности. Стрельцы держались степенно и молчаливо, у них были кудрявые бороды и острые глаза: должно быть, путивльский воевода наказал им внимательно приглядываться ко всему в литовской стороне, у черкасских запорожцев. По обе стороны шляха лежали нетронутые земли, перемежавшиеся рощицами, а вдали синела полоска леса. В ложбинах сталью поблескивала вода, доносилось гоготанье диких гусей, кряканье уток, попискиванье пташек, радующихся теплой весне, обильным водам. Деревья стояли еще голые, хотя на пригорках уже зеленела трава, а под кустами, словно пролитая лазурь, синели подснежники. В кустах звонко высвистывали зяблики, а над головой, то выше, то ниже, рассыпали трель жаворонки.
Ехать было легко и приятно, но стрельцы молчали. Провожатому тоже было приказано держать язык за зубами, но его распирало любопытство. Он уже несколько раз пробовал завести разговор, и все напрасно: стрелец ответит «да» или «нет» и опять молчит. Однако провожатый не унимался.
— Вы, верно, едете к пану Адаму Киселю? Как раз в Гощу. Это ж его город. И замок его. И монастырь построил, и школу. Богат! В других городах давно забрали православные церкви под униатские, а у него не трогают. Хоть и православный, а сенатором у них, у поляков. Выходит, когда деньги, так и вера не мешает.
|
|
— А что у пана Киселя так велики достатки? — спросил наконец старший из стрельцов.
— Велики ли достатки у пана Киселя? — с готовностью отвечал провожатый. — Да, пожалуй, с вами потягается. Думаете, у него только Гоща? Еще и Фастов, Брацлавщина, город Новоселки, город Кобыжцы. Да, можно сказать, не уступит и польским магнатам, хотя и русин. Леса эти тоже его, а говорят, еще и у вашего царя выпросил дозволения жечь поташ в Трубчевском.
— А как он с людьми?
— Я же говорю, пан — православный, наш, значит, украинец.
— У нас тоже все паны православные, — промолвил с иронией второй стрелец.
Провожатый обрадовался, что наконец вызвал стрельцов на разговор, и теперь стал рассказывать обо всем подробно.
— У вас бог панский, а у нас мужицкий, потому разве вот Кисель да еще там несколько признают его, а то уже к панскому, ляшскому богу потянулись. И правда, какая им корысть от нашего бога? А там и служба и почет. И пан Кисель, должно, только для виду по-нашему крестится, потому, как дошло до дела, так заступился не за православных, а за католиков.
— Это когда же?
— А вот как стали ксендзы взимать с православных десятину на костелы. Хоть ты и не их веры, а пан заставляет отрабатывать барщину и на костел. Другие бы взбунтовались, а наш народ тихий, только сожгли к дьяволу их костел да ксендза убили — и все. Теперь пан Кисель рубит головы заводилам, а главного приказал повесить. Да только не успел: говорят, ночью выломал неведомо кто в стене дыру, отбил замок, связал привратника и главаря освободил. Был — и нет его. И привратников не стало. Обыскали всю Гощу, беглыми их уже записали, а они за решеткой избитые лежат. На свое место бросил их узник.
|
|
— А куда же ему бежать-то?
— Как куда? Хотя бы к Кривоносу, к Максиму. Такой есть атаман, говорят, собирает беглых.
— Ты-то его видел?
— Стал бы он каждому показываться, чтоб сцапали его начальники. С людьми его говорил. В каждом селе такого встретишь, а уж на ярмарке и подавно. То милостыню просит, то с кобзой, а то просто казак.
— Что же они говорят? — допытывался стрелец.
Эта настойчивость, должно быть, напугала казака: он, видно, вспомнил наказ сотницкого писаря, потому что вдруг растерянно захлопал глазами.
— Наше дело — служба...
— А на Запорожье бегут? — не унимался стрелец.
Но провожатый уже потерял интерес к беседе и ответил с явной неохотой:
— Да уж кто куда сумеет.
— Мил человек, — сказал добродушно стрелец, — чего спужался? Из Московии тоже бегут к вашему Хмельницкому — и не один! Говорят, армию собирает против поляков. Много уже собрал?
Казак окончательно убедился, что у него хотят что-то выведать. Но не такой он простак, чтобы пойти на эту удочку.
— Мы реестровые его королевской милости казаки, а запорожцы, они вольные, это... всякий там... эге, которые с Хмельницким... а наше дело служба.
В это время всадники выехали из перелеска; на широкой проталине чернели свежие борозды. Несколько пар волов в разных концах поля тащили плуги. Стрельцы за весь день не встретили на шляху ни живой души и потому, завидев людей, сразу же свернули к ним, но в тот же миг все, кто был у плугов, стар и мал, бросились к кустам. Лановой [ Лановой – надсмотрщик за полевыми работами ], сидевший до того на возу, тоже было побежал, но, видно, заметил у провожатого пернач за поясом, выхватил плеть и стал гнать пахарей обратно. Люди продолжали бежать, остался только дед, сбитый с ног лановым, но и тот хоть на четвереньках, а пытался добраться до кустов. У воза с ярмом всадники сошли с коней и удивленно посмотрели друг на друга.
— Чего это они?
— Испугались.
— Нас?
— А вот лановой скажет.
От кустов, запыхавшись, возвращался поляк с толстыми усами на угодливой физиономии. Плеть он стыдливо сунул за голенище и еще издали закричал:
— Далеко не убегут: я на них собак натравлю, если не вернутся!
— А что это они? — спросил казак по-польски.
— Да посекли их немножко, вот они теперь как увидят верховых, так и наутек... А может, только зацепки искали.
— Случилось что? Пан может спокойно говорить, стрельцы все равно не поймут.
— Ничего не случилось, — по-польски ответил лановой, с любопытством оглядывая московских людей. — Удрали двое, ходят тут, подзуживают, чтоб к Хмельницкому... ну, пан Ки́сель, чтоб другим неповадно, приказал всех хлопов выпороть. К нашему? — И он кивнул на стрельцов.
— Мое дело в Гощу доставить.
II
От волнения у Адама Киселя даже красные пятна выступили на гладких щеках. Мало того что посполитые явили ослушание, когда речь зашла о податях на костелы, мало того что удрал из-за решетки зачинщик и теперь в любой день, в любой час нужно ждать какой-нибудь неприятности, так еще и горожане заварили кашу. Кисель бросил злобный взгляд в окно: не нравится, что дозорцы выгоняют их на работу, не нравится, что и с них требуют дрова, сено и рыбу для двора.
— А то как же! Живете в моем городе, так и коритесь! И стражу поставляйте! Или — пусть жгут пана? Может, еще и рады будете? — Он снова глянул в окно и кого-то передразнил: «Не обернуть нас в хлопов...» Очень я вас боюсь. Еще и пороть буду!
В это время слуга доложил о посланцах от путивльского воеводы. Кисель встревожился.
— Скажи дворецкому, чтоб выпроводили за ворота горожан, всех до единого!
В письме путивльский воевода писал прежде всего о том, что царь и великий князь всея Руси Алексей Михайлович дарует право Адаму Киселю, кроме Трубчевского леса, золу жечь и делать поташ [ Поташ – карбонат калия, главные потребители поташа – мыловарение, красильное дело и стекольное производство ] также на старых зольнях и в диком чернолесье, в Недригайлове.
Кисель от удовольствия даже руки потер. Но чем дальше читал, тем шире у него открывались глаза, так как воевода вслед за тем оповещал, что «156 года [ 7156 год по старому летосчислению соответствует 1648 году по нынешнему ], апреля в 10 день, писали великому государю, его царскому величеству, из Крыма его царского величества посланники: марта в 5 день сообщил им полонянин, что приехали в Крым к царю с Днепра Запорожских Черкас четыре человека, а прислали их Черкасы крымскому царю бить челом, что стоят они на Днепре, а собралось их пять тысяч, и просили у крымского царя людей, чтоб им идти на королевского величества Польскую землю войною за свою Черкасскую обиду», а крымский, мол, царь тех четырех человек черкас одарил кафтанами и держал их при себе в Бахчисараях неделю и, давши им по коню, отпустил назад; а крымским людям и черным татарам приказал кормить коней и готовиться на королевского величества землю, а в Перекоп к Тогаю, князю Шеринскому писал, чтоб ногайские люди также готовились на королевского величества землю войною. А в Крыму, мол, голод великий, и прошлый год хлеб не родил, а ныне скотина повымерла, и черная татарва войне рада, и без войны, мол, нынешний год никак им прожить невозможно. «И буде та орда в землю королевского величества пойдет, то должно нам быть заодно с вами».
Адам Кисель упал в кресло, опустил руку с письмом на стол и так, уставившись в одну точку, окаменел. А он-то писал и путивльскому воеводе и королю Владиславу, что запорожцы сбираются только для того, чтобы выйти в море, турецкого царя воевать, а на деле выходит совсем иное! И великого коронного гетмана Потоцкого он тоже убеждал, что казаки намереваются погулять по Черному морю. Пускай рискуют головой, было бы на Украине тихо, а перед турецким султаном дипломаты сумеют отбрехаться. Когда же стали магнаты кричать, что по всем украинским селам голытьба уже поднимает голос, ведутся такие разговоры, что вот-вот запылают панские поместья, коронный гетман двинулся с кварцяным войском на Украину. И все же Адам Кисель продолжал твердить свое. Откуда-то из глубины вынырнула мысль: «А что, если коронный гетман подумает, что и его и короля нарочно ввели в заблуждение, что во мне заговорила русинская кровь?» От этой мысли он весь похолодел.
Надо было немедля что-то делать, чтоб развеять самую возможность возникновения таких мыслей. Письмо путивльского воеводы он сегодня же отправит королю и уведомит о нем Николая Потоцкого. Подумал о Потоцком, и у него опять потемнело в глазах: коронный гетман еще в начале года предупреждал, местных магнатов об опасности восстания на Украине и склонял их собирать надворные команды и спешить на соединение с ним. Кисель и этого не выполнил... Но теперь он пошлет не команду, а целый полк.
Кисель прикинул в уме, откуда можно было бы ему набрать столько вооруженных людей, и схватился за голову: «Сто дьяволов!» В изнеможении он откинулся на спинку кресла. Как он может собрать полк или хотя бы хоругвь [ Хоругвь – здесь: воинская часть ], если до сих пор и в Гоще вынужден пользоваться командой коронного войска для обуздания черни?
Но посланцы ждали ответа, и надо было что-то отписать путивльскому воеводе. Писарь уже давно держит в руках гусиное перо и только ждет знака. Адам Кисель открыл глаза и расслабленным голосом сказал:
— Пиши! Сперва путивльскому воеводе!
«Наисветлейшего и великого государя Владислава Четвертого божией милостью короля Польского и великого князя Литовского и прочая его королевского величества пан радный короны Польской Адам Свентальдич Кисель, воевода Брацлавский [ Брацлавщина – территория современной Винницкой области Украины, а также частично Черкасской, Кировоградской и Одесской ], староста Носиевский божией милостью великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича, всея Руси самодержца и многих государств владетеля, его царского пресветлого величества стольнику и воеводе путивльскому, господину и князю Юрию Александровичу Долгорукому мир и дружелюбие!
Ныне только о том пишу, что все войско Черкасское Запорожское есть верно, лишь един изменник Хмельницкий, простых хлопов подбив с собой, на Запорожье бежал; и все казаки черкасские верны, крест целовали, пошли Днепром добывать изменника того. А светлейший великий государь мой есть в Вильне, оттоле еще к Пруссам отправится, в Кгданське и в Торуне будет, в Варшаве, даст бог, в июне месяце его величество своей особой явится. На меня же возложено дознаться, с чего б то черкасцы иные на Запорожье побежали, и с ясновельможным паном краковским, ежели крымцы будут умышлять, позаботься обо всем... При сем здравствуй во господе!»
III
После смерти Станислава Конецпольского булава великого коронного гетмана [ Великий гетман коронный – министр, руководитель польского войска ] перешла к Николаю Потоцкому. Они оба в равной мере ненавидели казаков, но Конецпольский понимал все значение их для спокойствия Речи Посполитой и вел себя с казаками дипломатично. Николай же Потоцкий считал, что казаков нужно держать в страхе. Для него не было большего удовольствия, чем видеть на колу украинского хлопа. После подавления восстания тридцатого года он поехал в свое Нежинское староство только для того, чтобы посмотреть, как вдоль всей дороги, словно вехи, сидят на колах его хлопы, наказанные за бунт.
И Иеремия Вишневецкий и Александр Конецпольский считали, что каждый из них — наиболее достойный во всей Речи Посполитой претендент на булаву польного гетмана. Но по милости великого канцлера Осолинского досталась она Николаю Калиновскому. Такой выбор не только удивил шляхту, но и насмешил: Калиновский был храбрый воин и высокого рода, но он ничем пока особенным не отличался на марсовом поле, к тому же был близорук, даже через улицу не узнавал знакомых. Где ж ему было командовать военными операциями! Это посложнее, чем рассказывать зимними вечерами у камина старинные саги о римских императорах, о Карломане, Роланде и принце Артуре, о Гормунде и Изембаре или о Тристане и Изольде. Его за это любили придворные дамы и даже их мужья, не любил только пан краковский, великий гетман Николай Потоцкий, которому колола глаза его образованность. Толстый, как бурдюк с вином, с выпученными глазами на красном лице, с взъерошенными усами, гетман всегда выглядел пьяным. Потоцкий еще больше возненавидел Калиновского с тех пор, как тот стал подчиненным ему польным гетманом. Калиновский отвечал Потоцкому тем же, и стоило одному из них сказать «да», как другой назло говорил «нет».
В марте кварцяное войско продвинулось к Днепру: польный гетман расположился в Корсуни, а великий коронный с главными силами — в Черкассах.
С появлением войска жизнь на Украине снова как будто вошла в колею. Николай Потоцкий даже начинал думать, что магнаты зря подняли тревогу по поводу бунтов крестьян. А чтоб окончательно успокоить шляхту, он издал жестокий универсал к посполитым.
В этот день Калиновский решил совершить прогулку верхом; весна была теплая, земля курилась, первые листочки источали тонкий аромат, и в поле дышалось полной грудыо. С ароматом сплетались такие же тонкие и нежные переливы жаворонков. Солнце уже склонялось к лесу, когда Калиновский, разнеженный лаской весны, в мечтательном настроении возвращался в замок. Не доезжая до площади, он услышал какой-то шум, подобный морскому прибою, а вслед за тем крики и плач. Так как он издали плохо видел, то спросил у адъютанта:
— Что там такое?
— Кого-то повесили! — равнодушно, как о привычном деле, отвечал тот.
Только подъехав к самой виселице. Калиновский разглядел в петле парубка, а вокруг толпу посполитых и дворовой челяди. Тут же стояла со своими приближенными княгиня Козечина, владелица дворца на острове. Калиновский спешился и подошел к старушке.
Если бы не такой прекрасный вечер, он бы и сам не имел ничего против того, что в петле болтается хлоп. Но сегодня виселица испортила ему настроение. К тому же это уже третья казнь за короткое время. Так нетрудно обозлить и смирных хлопов.
— Простите, княгиня, это по вашему велению?
Княгиня не услышала в его голосе особого восторга и сразу вспылила:
— Николай Потоцкий, пан краковский, разрешает... О, Николай знает, как с ними обращаться... А повесить его велела я... Это мой хлоп. Я теперь никому из них не доверяю: подожжет и сбежит к Хмельницкому. Мне не жаль денег, я его приказала кончить, я за него и заплачу... Учитесь, пане Калиновский, у коронного гетмана... — Повернулась и пошла, по-старушечьи шаркая ногами по пыльной дороге.
Задетый этим замечанием, раздраженный Калиновский, вернувшись к себе, сразу же вызвал войскового писаря.
— Что это за разрешения выдает великий гетман? Людей вешают.
— Вельможный пане гетман, о разрешении не слышал, а пан краковский издал универсал.
— Когда, какой? — Сообразив, что писарь может догадаться, что Потоцкий сделал это, не договорившись с ним, Калиновский густо покраснел и сделал вид, что припоминает. — А-а, это... о причинах перемещения кварцяного войска... Хорошо, оставьте, я перечитаю еще раз.
Когда войсковой писарь вышел. Калиновский поднес бумажку к самым глазам и прочитал:
«Оповещаем всех и приказываем, чтобы те, кто бежал с Хмельницким, равно как и те, кто ушел к нему после того, вернулись к месту своего жительства, надеясь на прощение за свои проступки, а ежели кто осмелится бежать на Запорожье, так за вину свою отвечает имуществом и жизнью жены и детей».
— Может, и на виселице из таких? — вслух произнес Калиновский. — А если все это только напуганное воображение княгини?
В нем закипело возмущение против глупой тактики великого гетмана — держать всех в страхе.
— Ведь мы сами разжигаем бунты! — снова громко воскликнул он, хотя в комнате никого не было.
Ночью Калиновский почти не спал и мысленно спорил с Потоцким. Он, так же как и король, как и канцлер Осолинский, был против того, чтобы дразнить казаков, и внушал Потоцкому, что не следует мешать сотнику Хмельницкому готовиться к походу на Черное море. Надо было попытаться образумить Потоцкого. Утром Калиновский выехал в Черкассы.
Великий гетман коронный, издав универсал, решил, что он уже в достаточной мере устрашил хлопов и теперь может повеселее проводить время на далекой окраине. Вельможная шляхта, прибывшая на берег Днепра со своими отрядами, тоже позаботилась о том, чтобы не скучать в походе. Кованые повозки в обозе Сенявского, Замойского, Одживольского были нагружены не столько пулями и порохом, сколько золотой и серебряной посудой, столовым бельем, бочками водки и вина, окороками и колбасами. В Черкассах пошли банкеты, каких здесь еще не видывали.
За день до приезда Калиновского поручик сторожевой команды привел к коронному гетману двух казаков, задержанных накануне у Смелы.
Николай Потоцкий только что встал из-за стола и был еще краснее обычного.
— Введи, вашмость, одного, — сонно сказал он.
В комнату, со связанными за спиной руками, вошел Остап. На нем был все тот же красный жупан, подпоясанный персидским поясом, и красные сапоги. Так же лихо сидела на голове новая уже кабардинка, только лицо у казака заметно похудело. Потоцкий поднял на него мутные глаза и закричал:
— По одному!.. Сказано — по одному!..
Остап оглянулся: у дверей, кроме него, никого не было. Он еще раз посмотрел на коронного гетмана и широко улыбнулся:
— Уже выпроводили, ясновельможный пане гетман!
— Чтоб по одному... Ну, чего тебе, проси!
— Развяжи, пане, руки. — И повернулся к гетману спиной.
Потоцкий, опираясь о стол, поднялся с кресла, замигал, глаза его стали проясняться. Остап не видел этой перемены и со снисходительной улыбкой обернулся к гетману. В тот же миг гетман схватил его за грудь и с силой затряс. Шапка отлетела к самой стене.
— Хлоп? Схизмат?
Остап, обдирая лицо о крючки и пуговицы гетманова жупана, опустился на колени.
— Упадам до нуг, ясновельможный пане... Я естэм поляк, уроджоный шляхтич! — По лицу его не было видно, чтобы он слишком испугался.
Потоцкий выпустил его и уставился на него, как на жабу.
— Брешешь... А казацкое платье?
— Я все расскажу, ясновельможный...
— Хмельницкого знаешь?
— Знаю, ваша милость... На жизнь вашу умышляет.
Остап продолжал ползать на коленях.
— Встань! — и крикнул уже в дверь: — Пане поручик!
В комнату вошел поручик, который привел сюда Остапа. На лбу у него скрещивались два сабельных рубца.
— Развяжи... пану руки!
Остап обнял колени гетмана.
Через полчаса он вышел из замка с независимым видом и хитрой улыбкой на губах.
Второго задержанного гетман даже не стал допрашивать, а, встретившись с его упрямым взглядом, сказал:
— Взять на дыбу! Знаю таких.
Это был маленький, сухой человечек, с быстрыми глазами, одетый в свитку, обутый в постолы. С ним было еще двое, но они успели добежать до леса, а его схватили. Повстанческий отряд Саввы Гайчуры проходил через Смелу впервые, и потому никто не признал в нем Гаврилу Прелого. Стали спрашивать, кто — молчит, откуда и куда шел — не отвечает. Начали жилы тянуть — он и на «кобыле» ничего не сказал. Крестьяне, которых пригнали к замку, напуганные острым колом, вкопанным посреди площади, рассказывали, что какой-то казак в тот день и верно читал на панском току молотильщикам слово Хмельницкого, подбивал бросать пана, уходить к казакам, чтобы панов прогнать. Однако тут же крестьяне в один голос заявили, что это не тот казак. У того были длинные усы, посеченное рубцами лицо, да и сложением покрепче, выше всех. Впрочем, Гаврилу и после этого продолжали пытать, но он все так же молчал, только кусал губы. Уже и палач стал удивляться такой силе.
— Сто дьяблов! — крикнул разозленный Потоцкий. — Он немой!
Гаврила скривил искусанные до крови губы и впервые заговорил:
— Брешешь, пане, как собака.
IV
Калиновский приехал к вечеру и увидел, что у коронного гетмана полно гостей. Среди них были два комиссара, присланные его королевской милостью, полковник Андрей Хоенский, командовавший отрядом князя Острожского, а также полковники Бжозовский и Гжизовский, гусары пана краковского.
Были тут и владетели хоругвей и полков, прибывших ранее, командиры отрядов краковского воеводы Замойского, казацких хоругвей пана Островского, драгун пана Жарновецкого, ксендза-иезуита Петрония Ласки, надворного войска панов Калушского, Корецкого, Немирича, ротмистр коронной артиллерии. Была здесь и поместная шляхта, даже из дальних деревень. Она выделялась испуганным видом.
Калиновский в уме прикинул численность армии: кварцяного войска и реестровых казаков было тысяч двенадцать. Подходили со своими отрядами еще коронный стражник Самуил Лащ, поручик воеводы русинского Степан Чарнецкий, воевода киевский Тышкевич. Всего набиралось до тридцати тысяч. Этих сил, чтобы усмирить всю Украину, если она опять взбунтуется, было мало. Он сразу же сказал об этом коронному гетману, и тот раздраженно ответил:
— Хватит! Казаки еще и пальцем не шевельнули, а наш польный уже...
За столом сидели дамы и молоденькие панночки. Потоцкий поперхнулся и, не закончив фразы, презрительно махнул рукой.
Некоторые из военачальников понимающе улыбнулись словам пана краковского. Калиновский спокойно продолжал:
— А тогда и подавно будет мало, когда казаки на деле зашевелятся.
— Не зашевелятся. Я из них покойников раньше сделаю!
— Шевелятся, ваша ясновельможность! — сказал шляхтич, который, видимо, никак не мог опомниться от испуга. — Шевелятся! Три дня назад проехал через мое село какой-то отряд, — говорят, Максима Кривоноса. Хлопы побросали в борозде плуги и бороны, побежали за ним. Посылаю тут же своих драбантов [ Драбант – наёмный солдат ], а бунтовщиков уже и след простыл. Захватили какого-то. Приводят. Сам допрашивал: ребелизант [ Ребелизант - бунтовщик ], хоть и не признается! Привез сюда. Вам, ваша милость, дарю. А нам без коронного войска невозможно... Хоть одну хоругвь... Соседа убили и разграбили дотла...
— И мы просим, хотя бы по сотне! — закричали и другие.
— Не хватит, панове, если бы и хотел! — сказал польный гетман.
— Хватит! — перебил его гетман коронный. — Нужно гражданские хоругви собрать. Больше хлопов вешать надо.
— Спасибо вашей ясновельможности за универсал, вешаем, рубим головы, а они еще выше их поднимают.
— Где ваш ребелизант? Ведите его сюда, допросим!
Калиновский покачал головой и сказал:
— А мне думается, что универсал только распаляет посполитых.
— А мне не думается.
— Вы, вашмость, хотите всех держать в страхе. Его королевская милость, наисветлейший король, не разделяет таких взглядов. Вы, пане гетман, можете сорвать намерение казаков выйти в море и этим вызвать раздражение.
— Я их сперва в бараний рог согну, а тогда хоть к чертям собачьим. Их не раздражать, их уничтожать надо до одного, ваших казаков.
— А я согласен с паном польным гетманом, — сказал один из комиссаров, — согласен, что напрасно мы раздражаем казаков. Ясновельможный пане коронный, вы хотите их уничтожить? Бесчестно это, вредно и невозможно. Вы спросите: почему? Я готов объяснить. Бесчестно, так как это означало бы выполнить требование турок об уничтожении христиан, тогда как казачество считается при европейских дворах оградой христианства. Вредно потому, что лучше иметь соседями казаков, нежели турок и татар, и невозможно, так как Стефан Баторий уже пробовал — а тогда казаков было куда меньше, — ничего из этого не вышло. Вспомните, что с немецкими рыцарями Польша боролась двести лет, пока с ними справилась, а вы, вашмость, хотите с целой казацкой республикой расправиться одним махом. Давайте смотреть правде в глаза: казаки знают свою силу.
— Так пан целоваться хочет с хлопами? — выкрикнул Потоцкий, обернулся и хлопнул себя по толстому заду. — Вот им моя....!
Дамы заговорили между собой громче, стараясь отвлечь внимание дочек. Калиновский укоризненно качал головой, а комиссар, уже насупившись, продолжал:
— Есть более разумный способ уладить вопрос о казаках.
Потоцкий весь побагровел, но смолчал.
— Головы рубить! — выкрикнул откуда-то из угла молодой хорунжий.
— И сажать на кол! — поддержал его сын Потоцкого, сидевший рядом с отцом.
— Нет, вашмости, надо вызвать между старшиной и казаками антагонизм.
— Антагонизм, это еще что? — бросил коронный гетман, которого злила выдержка комиссара.
— Я бы возвысил казацкую старшину и уравнял ее со шляхтою.
— Еще чего не хватало!.. Дулю им!.. — закричали уже с разных концов зала.
—...И уравнял в правах со шляхтою, говорю, — продолжал комиссар. — Такая старшина уже не пойдет с казаками заодно.
— Не выйдет, не выйдет, пане комиссар!
— Где это видано, чтобы у всех были одинаковые права? Каждому свое!
Не кричал один только польный гетман, он наклонился к комиссару и пожал ему руку.
— Есть способ еще более радикальный, — подал голос шляхтич, приехавший просить жолнеров для охраны своего имения.
— Любопытно, любопытно, какой. Слушаем, вашмость!
— В реестр занесено шесть тысяч казаков — для Польши это капля в море. Сделать их всех шляхтою, и ну их к дьяволу! И спите тогда, панове, спокойно.
Коронный гетман вдруг стал красный, как свекла.
— Цо? Шляхтою — быдло? Шляхетство — это богатство и сила наших земель!
В зале поднялся отчаянный шум: военные бряцали саблями, невоенные и дамы кричали.
— Если б я не знала, что пан Ловчицкий ревностный католик, я бы сказала, что он схизмат! — громче всех вопила жена подстаросты черкасского.
— Может быть, вас, пане Ловчицкий, купили? — с ироническим смешком спросила другая дама и застыла в вопросительной позе.
Ловчицкий сидел, опершись головой на руку, и видно было, что его не пугали ни поднятый шляхтой шум, ни бряцание сабель. Только когда пани с круглыми, как у куклы, глазами и змеиной улыбкой наклонилась к нему через стол, он поднял голову и сказал:
— О своей выгоде каждому думать надлежит, а меня жгли здесь уже пять раз. У кого болит, панове, тот не будет ждать, а будет искать.
Пани с кукольными глазами поджала губы, села на свое место, а к Ловчицкому подошел старый шляхтич и укоризненно покачал головой.