— Вот ты завтра и будешь там купаться! — сказал Слива, чувствуя себя задетым больше всех.
Небо на западе еще рдело, а на степь уже спускалась ночь. Решили заночевать у кургана, отсюда видно на несколько верст вокруг и можно укрыться от пронзительного ветра.
Слух постепенно привыкал к шуму порогов, а больше никаких звуков в степи не было.
Ротмистру Ташицкому казалось, что он лежит на огромном возу под огромным шатром, расшитым золотыми звездами, и ничего больше на свете не существует. Покой обнял все тело, лень даже пальцем шевельнуть, даже подумать — отчего так часто падают звезды? Вот сорвалась одна, на полнеба прочертила золотую нить и где-то растаяла. Другая пролетела почти накрест. Говорят, что это души умерших. Откуда же они взялись тут, в степи? А может, раньше... Ротмистру Ташицкому лень думать, мелькнул еще, без всякой связи с предыдущим, образ парубка со связанными руками, плывущего через Псел... «Вот и мой Семен, верно, такой же... Все они такие на нашу погибель!..» Звезды начали мигать, лучиться, танцевать по небу, а потом и вовсе погасли.
Ташицкому начало сниться, будто он перебил целый кош татар и взял в плен красавицу татарку. Теперь он мог делать с ней что хотел... Но тут откуда ни возьмись жолнер. Ротмистр и глазами и всем выражением лица показывает, чтоб он убирался вон, а жолнер настойчиво тянет его за рукав.
— Чего тебе надо? — выкрикнул он с сердцем.
— Пане ротмистр, пане!
Ташицкий замигал: золотые паучки опять забегали перед ним, потом обратились в звезды. Их заслонил какой-то черный силуэт, который наклонился над ним и встревоженно сказал:
— Пане ротмистр, виден дым!
Сладкий образ татарки еще порхал перед глазами ротмистра, но уже только легкой тенью, а ротмистру хотелось удержать его еще хотя бы на миг! Он медленно перевел взгляд на силуэт: над ним склонился жолнер, стоявший на страже...
— Чего тебе? — раздраженно спросил Ташицкий.
— С кургана виден в степи костер! Дым видно!..
Ротмистр знал, что в степи победителем выходит тот, кто первым обнаружит врага. Он быстро вскочил на ноги и поднялся на курган. И правда, впереди, сквозь темь ночи, убранной звездами, в одном месте проступал розовый шар. Он то становился ярче, то опять исчезал.
Весть о враге мигом подняла всех на ноги. Стреноженные кони еще не успели далеко отойти, и разведка вскоре готова была двинуться в путь, но ротмистр послал вперед двух пластунов, а остальные, пройдя немного, остановились, чтобы кони не выдали их ржанием.
Сначала пластуны услышали фырканье коней, затем увидели и огонь. Стало слышно, как трещал бурьян, рассыпая вокруг горячие искры. Вдруг как будто кто-то заплакал. Почудилось? Нет, в самом деле плач. Пластуны удивленно переглянулись, хотя в темноте скорее чувствовали друг друга, чем видели. Должно быть, стонал на могиле пугач. Но почему пугач не боится огня, людей? Разведчики стали прислушиваться: пугачи так не плачут, рыдала женщина, тоскливо и безнадежно. Обоих разведчиков кинуло в холод и в жар. Они проползли еще немного вперед и ясно услышали татарскую речь. Голоса были возбужденные, веселые.
Разведчики подползли еще ближе, татарская речь послышалась отчетливее, а когда один из разведчиков поднял голову, он ясно увидел и самих татар. Их было трое, они о чем-то живо беседовали и время от времени оглядывались. Но той, что плакала, не было видно. Она, должно быть, лежала на земле. На вершине кургана, куда уже не достигал свет от костра, маячил силуэт человека с янычаркой или копьем. Кони разбрелись по степи. Разведчики насчитали шесть штук, но, верно, часть еще была за курганом. Время от времени какой-нибудь конь подымал голову, настораживал уши и тихонько пофыркивал мягкими ноздрями. Это могло встревожить татар, и разведчики быстро поползли назад.
Ротмистр повел своих жолнеров под самым берегом, мимо Ненасытца, рев которого заглушал стук копыт. Когда стал виден костер и возле него на самом деле фигуры двух или трех татар, Ташицкий погнал свой отряд уже не таясь. Татары, сидевшие возле костра, как только услышали воинственный крик, сразу же попадали на землю и так же быстро засыпали огонь. Стало совсем темно. Спавшие вскочили на ноги, только когда между ними затопали кони. Слышно было, как кричали татары, но те ли, что были у костра, или другие в темноте разобрать было невозможно. Кто-то выстрелил из пистоля. Раздался еще выстрел, блеснул клинок, кто-то отчаянным голосом закричал: «Матка боска!»
— Ага, и матку нашу вспомнил, басурман! — Ротмистр еще раз взмахнул клинком, снова услышал сквозь стон: «Ой, спасите!»
— Семен!
— Я здесь, пане ротмистр!
— Ты чего кричишь?
— Это не я, пане. Тут что-то не разберешь... вроде наши! А вот женщина...
— Стой! — крикнул ошеломленный ротмистр. — Вы кто такие?
— Ой, пане, за что ж вы меня убили? — стонал один на земле. — Мы ведь пана Лаща... Стражника коронного...
— Кто старший?
— Пан хорунжий... И его уже...
— Вот татары, пане ротмистр! — крикнул один жолнер.
— А-а... Так вот вы какие лащевцы! — обрадовался Ташицкий, который пришел было в ужас от того, что он натворил: после этого и на глаза князю не показывайся. — Сколько их?
— Вот уже троих поймали!
Татары стояли ни живы ни мертвы. У костра, раздутого заново, стояла девушка. Казавшиеся темными косы венком лежали на голове, продолговатое лицо загорело от ветра, а из-под узких бровей не то испуганно, не то растерянно смотрели на него большие глаза. В них стояли слезы, и оттого при свете костра казалось — из них струятся лучи. Девушка была стройная, высокая. Ротмистр Ташицкий замер от удивления: в степи, за тысячу верст от Варшавы, ночью у костра, среди трупов увидеть такую красавицу! Нет, нет. Это какое-то наваждение... У него даже волосы зашевелились на голове: может быть, он сходит с ума? И он истерически выкрикнул:
— Кто это?
— Казачка, пане, — отвечал джура.
— Казачка? — Ротмистр сразу словно протрезвел и заговорил уже тоном, которым обычно разговаривал со схизматами: — Откуда ты?
— Из-под Чигирина, пане, — сказала девушка печально. — Веригина дочка.
Но это имя ни на кого из поляков не произвело впечатления, только Семен поднял брови, что-то припоминая.
— А как же ты здесь оказалась?
— У пана Лаща спросите.
— Что спросить?
— Зачем стражник коронный послал меня на Перекоп.
— Ты врешь! — вскипел ротмистр, холодея от упоминания о стражнике коронном.
Но его разведчики уже успели разглядеть, что тут произошло, и хотя не понимали толком, как это случилось, но все громко упрекали ротмистра: зарубили насмерть трех жолнеров надворного войска стражника коронного Лаща, а четвертый, должно быть, слуга, тоже уже отходил. Осталось в живых трое татар да какая-то дивчина.
Семен немного знал татарский язык и, поговорив с пленными, только покачал головой.
— Заварили кашу! Пан стражник коронный послал этих татар перекопскому мурзе, чтобы обменять их на своего родича, попавшего в полон. И дивчину тоже...
От его слов у ротмистра вытянулось лицо, а глаза чуть не вылезли из орбит.
— Но...
— Но, пане ротмистр, — бесцеремонно перебил его шляхтич Слива, — вы должны были смотреть, кто они такие!
— А пан Слива смотрел, когда размахивал саблей? — зарычал ротмистр.
— Ну, все знают, какой я рубака. — И он отьехал в сторону.
— У меня тоже сабля сухая, — сказал другой и присоединился к Сливе.
За ним и остальные — кто оправдываясь, кто молча — перешли на сторону Сливы. С ротмистром остался только джура Семен. Ташицкий смотрел на них невидящими глазами, представляя себе разговор с князем, а может быть, и с самим стражником коронным, и на теле его выступил холодный пот. Слива тем временем пререкался с разведчиками. Наконец он шагнул вперед и крикнул:
— Пусть пан Ташицкий не ломает себе голову: это Семенова работа, каждый пан это подтвердит. Ему и расплачиваться.
Семен только криво улыбнулся и укоризненно покачал головой. Но ротмистр успел уже обдумать происшедшее со всех сторон и неожиданно заявил:
— Ни одного лащевца здесь не было, а были только татары, которые где-то захватили девку. Часть татар я перебил, а этих забрал в полон. Теперь презентую князю.
Разведчики увидели, что они остались в дураках, и подняли шум, но ротмистр уже опять чувствовал себя начальником.
— И предупреждаю, — прибавил он холодно, — кому-нибудь, может быть, привиделись лащевцы, так ему не миновать виселицы, а встретится пан стражник, так и четвертует. То же передай и татарам, Семен.
Не решил только еще ротмистр, как заставить молчать девушку, но он сегодня же начнет за ней приударять: девушка хороша, хоть и казачка, а он в этих делах еще никогда не терпел поражения.
Это решение должно было бы развеселить ротмистра, но он был мрачен. Казачка оказалась какой-то дикой, на все его заигрывания отвечала одним только словом: «Не подходи!» А сама, как рысь, чуть глаза не выцарапала, да еще поклялась, что все откроет князю, если ее кто-нибудь хоть пальцем тронуть посмеет! Извольте радоваться, теперь он должен еще и от других стеречь эту хлопку. А потом, кто может поручиться, что она не расскажет все-таки про эту ночь? Лучше, когда меньше свидетелей.
Семен ехал сзади и видел, какие взгляды бросал пан ротмистр на дивчину. Она, верно, узнала в Семене казака, потому что на остальных смотрела сердито, неприязненно, а у него как бы искала защиты. Семен еще не знал, как ее зовут, кто она, что с ней стряслось, но что она в беде — было для него ясно, и он жалел пленницу. Она сказала, что Веригина дочка. Может, это того известного казака? Пробовал заговорить, она только умоляюще поднимала на него глаза, но не отвечала; Семен догадался: дивчина не хотела, чтоб о ней узнали поляки. Тогда он сказал ей по-татарски: «Я хочу тебе помочь!» Но и на это она ничего не ответила. Значит, еще не побывала в татарском полоне, иначе поняла бы.
Разведка миновала еще шесть порогов, хотя и меньших, чем Ненасытец, но тоже грозных — Будило, Званец, Тавильжан, Лишний и последний — Вольный. Так их называл ротмистр, имевший при себе карту. В этом месте Днепр был, должно быть, неширок, а дальше, посреди реки, тянулся на целую версту остров с высокими скалистыми берегами, нависающими над водой, покрытый дубовым лесом. Это был остров Хортица, на котором Байда Вишневецкий заложил первый замок против татар. Здесь же была заложена и первая Сечь, со временем она спустилась за пороги, а на Хортице казаки стали пасти лошадей. Сейчас разведчики с берега никого и ничего не заметили и расположились напротив острова ночевать.
Вместе с Семеном этой ночью на страже стоял Слива, которого Семен недолюбливал: толстый, со слюнявыми губами, трус, но безмерный хвастун, он к тому же был еще и похотлив. Не успел разведчик уснуть, как он уже начал приставать к девушке. Ротмистр ревниво прикрикнул на него, но Слива не успокаивался. Семен снял со спины карабин и сел рядом с дивчиной. Слива понял его колючий взгляд и с бранью отодвинулся.
— Не бойся их, пока я здесь, — сказал Семен тихо, как бы про себя.
Девушка взглянула на него. Должно быть, ей кого-то напомнил чернявый Семен, потому что она глубоко вздохнула и, казалось, обласкала его влажными очами. Тогда он еще тише прибавил:
— Гляди, не вздумай бежать, ротмистр рад будет, если тебя пристрелят... — и, заметив, что Слива насторожил уши, замурлыкал песню:
Не плачь, не плачь. Марусенька,
Ты поедешь с нами...
Но девушка вдруг громко заплакала.
— Чего ты? Ведь домой возвращаешься... Князь Ярема, верно, на панский двор куда-нибудь отдаст. — И после паузы прибавил: — Если Максим Кривонос не сжег еще там все.
Девушка порывисто вскинула голову и уставилась на Семена большими глазами. В них были и радость, и сострадание, и мольба, но Семен понял это по-своему и, отвернувшись, чтобы не услышал Слива, сказал:
— Кривонос, он такой, панов не любит!
— Ты его видел? — впервые сама обратилась с вопросом дивчина.
— Эге, благодарим покорно: наших трое недавно повстречались с ним возле Лубен и все на месте полегли. Этот Максим, он все Посулье взбаламутил...
Девушка не могла скрыть своей радости. Радость била из ее глаз, складывала в улыбку губы, светилась в ямочках на щеках.
— А тебе чего весело?.. Оно конечно, я и сам бы всех панов передушил, особливо униатов... но он нашего брата, слышал я, недолюбливает. Говорит, «блюдолизы». А что же, когда в реестр не берут, а войны нету... Где заработаешь?
У девушки уже исчезло то выражение доверия, с каким она еще минуту назад смотрела на парня. Лицо ее стало суровым и замкнутым, а Семен глубоко вздохнул и снова замурлыкал:
Ой, лишь бог единый знает,
Живой ли вернуся;
Отчего-то вороной мой
Средь двора споткнулся!
Князь Иеремия Вишневецкий дошел до урочища Кичкас и приказал сложить из камня высокий курган на вечную память потомкам, ибо никто из поляков еще так далеко не заходил в степь.
На одном из камней был высечен герб князей Вишневецких. Здесь и застал князя Иеремию ротмистр Ташицкий, которому было приказано вернуться с разведкой назад. Он нашел Вишневецкого в походном шатре из грубого холста, отороченного золотой каймой. Пол был устлан попонами, а поверх них персидским ковром. Иеремия, должно быть, был недоволен своей экспедицией — ничего он не достиг в степи, ни одного татарина не встретил, разве что немного приучил войско к походу. Потому и сидел он надутый, как сыч; тем больше была его радость, когда ротмистр Ташицкий, почему-то сбиваясь и давясь словами, доложил, что разведка догнала татарский чамбул, который учинил набег на зимовник, всех там перебил, а девку взял в полон. Чамбул он разбил, пятерых порубал, трех полонил и отбил ясырь.
— Я буду счастлив, если ясновельможный князь примет от меня этот трофей! — закончил Ташицкий, утирая обильный пот с лица.
— Пан ротмистр меня очень порадовал. Пусть приведут сюда пленников.
В шатер вошли трое татар. Они испуганно, дрожа всем телом, смотрели на князя. Четвертой была девушка. Как и ротмистра, она поразила князя своей статью и повадкой: она не упала в ноги, не молила о милости, а, напротив, смотрела из-под тонких бровей обиженно и гневно.
— Ты чья такая? — спросил князь удивленно.
— Веригина, ваша светлость. Казацкая дочка. Должны отпустить меня.
— А ты не глупа. Придумать все можно. Будь благодарна, что вызволили тебя от татар. Куда хочешь: в ковровую, на пивоварню или...
— Не имеете права, я казачка!
Князь нахмурился:
— Ишь ты какая. В горничные ее! — и отвернулся к Ташицкому. — Ну, благодарю пана ротмистра. Всех трофейных коней дарю пану.
Ташицкий поспешно обнял колени князя и не успел еще разогнуть спину, как услышал:
— А татар мы пошлем в подарок стражнику коронному пану Лащу... За помощь в наезде на Гадяч.
Ротмистр побледнел как мертвец и стал оседать на ковер.
Удивленный князь не успел даже спросить, чем вызвано такое странное поведение ротмистра, как в шатер вбежал комендант.
— Гонец из Лубен! Милостивый князь, просит немедленно выслушать! — растерянно крикнул он.
— Пусть войдет!
Запыхавшийся, весь черный от пыли гонец шагнул на середину шатра и тоже громко крикнул:
— Тревога, князь!
— Что такое? — Лицо у князя вытянулось, брови подскочили, в гонца впились испуганные глаза.
— Максим Кривонос напал на замок и забрал все оружие!
— Что, что? Забрал оружие?
— Все как есть.
— А жолнеры, целая рота... Ты врешь!
— Вот письмо от поручика Быховца.
— Он еще осмеливается писать?
У князя совсем посинели губы.
— Может, и дворец? Может, и княгиня?.. Ну, говори!
— Живы-здоровы, ваша светлость, не дали в обиду!
— Не дали, не дали!.. — еще громче закричал князь, комкая письмо. — Пять тысяч мушкетов... Где оружие, я тебя спрашиваю?
Гонец попятился к выходу.
— Ищут, ваша... Где-нибудь, должно, в лесу...
Вишневецкий закружил по ковру, от ярости не находя себе места и грубо толкая всех, на кого натыкался. У присутствующих вытянулись лица, только у Веригиной дочери, которая все еще была здесь, на губах заиграла довольная улыбка. Но Вишневецкий ничего не замечал. Он шагал, опустив голову, по шатру, то хватаясь руками за волосы, то сжимая кулаки и скрипя зубами.
— Лежебоки, дармоеды!.. — Потом резко остановился перед гонцом. — Сколько их было?
— Кого, ваша светлость?
— Запорожцев, запорожцев!
— Прошу прощения, запорожцев, может, трое, может, четверо.
— И они справились...
— К ним пристали хлопы, человек, должно, сто, а то и двести.
— Безоружная голытьба, а вы с пушками, с мушкетами, за валами! Ну, я вас проучу! Вы еще пожалеете, что Кривонос оставил вас в живых! Немедленно в путь!
Трубы заиграли к повороту, и не прошло и часу, как все войско, в тучах пыли, уже двигалось назад, на Посулье.
ДУМА СЕДЬМАЯ
Гей, мой соколик, бездольный, безродный!
Лучше нам с тобою летать в чистом поле.
Добывать себе пищу на воле,
Чем жить у панов да в тяжкой неволе!
ЗАБЕЛЕЛИ СНЕГА
I
Подстароста Чаплинский с каждым днем прилагал все больше усилий и ухищрений, чтобы избавиться от Чигиринского сотника Богдана Хмельницкого. Были тому две причины: желание завладеть хутором Суботовом, а вторая — боязнь мести Хмельницкого за все причиненные ему обиды. Думал — известие, что Чигиринский сотник продает своего коня, на котором ходил в походы, насторожит пана коронного хорунжего, но тот не обратил на это внимания. То ли равнодушно, то ли недоверчиво отнесся он и к заявлению полковника Пешты, что Богдан Хмельницкий бунтует казаков — тайно созывал совет, на котором такое говорилось, что он своим ушам не поверил.
Александр Конецпольский был недоволен им же самим затеянным походом на татар. Пока он собирал войско, орда отошла к Крыму, пришлось воевать с отарами овец да с пастухами. Дойдет слух до Варшавы — поднимут на смех. Настроение коронного хорунжего не укрылось от Чаплинского, и он решил еще попытать счастья. На этот раз подстароста сумел нашептать Конецпольскому, что Богдан Хмельницкий подговорил казаков напасть на лагерь, когда войско прибудет в Крылов. Случись это на самом деле, коронного хорунжего совсем бы засмеяли, а особенно Иеремия Вишневецкий, которому тоже не дает покоя гетманская булава. И Александр Конецпольский на этот раз не сделал скептической гримасы, как раньше, а наморщил лоб, внимательно посмотрел на Чаплинского — в его глазах был непритворный страх — и уже с угрозой сказал:
— Хорошо! Позовите, вашмость, крыловского наместника пана Радлинского.
От радости Чаплинский не вышел, а выбежал из покоев Конецпольского. Теперь только наместника еще настроить.
Наместник Крылова, такой же рыжий, как и Чаплинский, шляхтич, вошел в кабинет гетманича и торжественно произнес, приложив руку к сердцу:
— Поздравляю, ваша вельможность, с викторией, со счастливым возвращением из победоносного похода!
Конецпольский слушал, стиснув губы, отчего на худом лице его проступили острые скулы.
— Я тоже рад буду поздравить вашмость, когда вы возьмете под стражу Чигиринского сотника, — отвечал он сухо.
— Пана Хмельницкого? — удивленно спросил Радлинский.
— Это бунтовщик, а не пан! — вставил Чаплинский. — Он бунтует казаков. Надо его сейчас же арестовать. Теперь понятно, почему он отпросился, не пожелал идти в поход. Заболел! Видите, вашмость, какая у него болезнь!
— Пока я вернусь из Кодака, — уже нетерпеливо сказал Конецпольский, — Хмельницкий должен быть в кандалах. Привезти его сюда!
— Приказ! — ответил за Радлинского Чаплинский и звонко пристукнул каблуками.
Чаплинскому даже не верилось, что наконец исполнилось его желание: через несколько дней Хмельницкий будет за решеткой, а там уж подстароста постарается, чтоб ему и голову долой. Поэтому он подгонял Адама Радлинского, чтоб тот скорее ехал в Чигирин. Чаплинский даже дал ему в помощь трех своих гайдуков. Оказалось, что сотник Хмельницкий как раз уехал на ярмарку в Бужин. Там его и арестовал крыловский наместник. Самый здоровый из трех молодцов Чаплинского, Стецько, оскалил зубы и, довольный, сказал:
— Попался, пане! Теперь и пану нашему будет спокойно и нам, а то ходишь и оглядываешься! А мы славно похозяйничали у тебя, пане, на хуторе: таких медов я еще нигде не пивал.
Другой, молодой еще хлопец, с бельмом на глазу, виновато усмехался, чувствуя неловкость за своего приятеля. Третий молчал. Остальные гайдуки были из Крылова и мало знали Хмельницкого, они равнодушно выполняли свою службу.
Богдана Хмельницкого привезли в Крылов как раз в тот день, когда коронный хорунжий вернулся из Кодака, где он осматривал фортецию. Узнав, что Хмельницкий уже находится за решеткой, Конецпольский приказал ночью отрубить сотнику голову. Но тут явился полковник переяславский Кречовский, родовитый шляхтич, к которому коронный хорунжий испытывал расположение. Кречовский был взволнован.
— Это правда, вашмость, что Чигиринский сотник Хмельницкий взят под стражу? — едва поздоровавшись, сразу же спросил он.
— Пан полковник недоволен моим распоряжением?
— Во вред себе действуем, пане хорунжий коронный.
Конецпольский сразу же испугался своего приказа и уже другим тоном сказал:
— Решим, пане полковник, на совете, что с ним делать. А вы, кажется, приятели с сотником?
— Пан Хмельницкий даже кумом мне приходится, пане хорунжий коронный. Но дело совсем не в том...
— Как решат... — еще более примирительно сказал Конецпольский.
На совещание сошлась полковая старшина, но только поляки, если не считать Барабаша и Караимовича, которым покровительствовал сам король. Конецпольский после беседы с Кречовским чувствовал себя несколько растерянно и потому сказал:
— Решайте, вашмости, что делать с этим сотником Хмельницким! Покуда я приказал взять его под стражу, потому что ходят такие слухи...
— Все это Чаплинский измышляет! — сердито бросил Кречовский.
— Панове, — завопил Чаплинский, — ради бога...
— А вас не спрашивают! — рассердился Конецпольский и на Кречовского и на своего подстаросту, осмелившихся его прервать.
— Милостивый пане, — заюлил Чаплинский, — я только...
— Не засти, пане, сядь! — крикнул на него Кречовский. — Я, панове, одно знаю, что этот паршивец, — и он ткнул пальцем в Чаплинского, — ни за что ни про что нанес обиду пану Хмельницкому. Надо выпустить пана сотника и не дразнить ос!
— Но, — сказал комиссар Шемберг, — не мешает все же выдернуть у ос жало. Чересчур уж нянчимся с этими хамами.
— Надобно знать, пане Шемберг, кто хам, а кто бескорыстно нам служит!
— А кто поручится за этого сотника? Его судить надо, — прибавил Шемберг.
— Пан Хмельницкий сам просит разрешить судом его дело, а до суда я за сотника поручусь, — сказал Кречовский.
— Ладно, — согласился Конецпольский, — no caveant consules [ Да бодрствуют консулы (будьте на страже) (лат.) ], пане полковник!
— Всем нам надо быть на страже законов Речи Посполитой, тогда не будут случаться такие вещи.
Чаплинский сидел как на угольях и нервно кусал губы, а злобный взгляд его, казалось, хотел пронзить насквозь переяславского полковника.
Очутившись на воле, Богдан Хмельницкий не стал терять времени. Он понимал, что кум Кречовский вырвал его из лап шляхты только на несколько дней, а потому сразу же отправил детей к бабке в Переяслав, тайно послал гонцов к своим приятелям и родичам — пригласить их якобы на свои именины, которые и в самом деле приходились на тот день. А на кухне тем временем сушили сухари. Марко готовил пшено, сало, тарань, пиво, чтоб хватило человек на тридцать, и не меньше, чем на полгода. За это время сотник скрытно побывал и у переяславского полковника Кречовского.
— В трудное положение вы меня поставили, пане полковник, — сказал он после того, как они поговорили о погоде, о наступивших морозах.
— А что такое, пане сотник?
— Был бы я за решеткой, не стал бы дожидаться петли.
— Я взял вас, друг мой, на поруки до суда.
— Кто там станет затевать суд, чтоб Чаплинского вывести на чистую воду?
— Вот и гуляйте себе!
— Пока виселицу сколотят?
— Это сняло бы поруку, пане сотник, — сказал Кречовский и выразительно посмотрел в глаза Хмельницкому.
— И я так считаю, пане полковник! — Потом проникновенным тоном сказал: — О правде речь, друг мой! Не во мне теперь дело.
— И я так думаю, а правда не спрашивает ни веры ни роду. За нее и жизни не жаль. — Потом взглянул в окно и сказал: — Сегодня у нас вторник. Спадут ли морозы? Хочу в субботу утречком съездить в Черкассы дня на два, приятеля проведать.
Хмельницкий усмехнулся в усы и, вставая, сказал:
— Славно надумали, вашмость. Я тоже с вашего разрешения поеду в субботу к приятелям моим и вашим. — На слове «вашим» он сделал ударение. — И пан коронный хорунжий тоже куда-то уехал?
— Далеко, в самые Броды! А пан Потоцкий в Бар должен отбыть.
Они еще раз понимающе посмотрели друг другу в глаза и распрощались.
В субботу — это было шестого декабря — рано утром по сонным улицам Чигирина проскакала группа всадников, за которой следовало несколько саней; всадники повернули на юг и скрылись в морозном тумане. Потревоженные собаки потявкали и умолкли. В местечке снова воцарилась тишина. В тот же день из Чигирина выехал полковник переяславский Михайло Кречовский, взяв с собой харчей на добрых две недели. А еще несколько часов спустя в дом к полковнику Кречовскому прибыл слуга сотника Хмельницкого и привез записку. Дворецкий поскреб в затылке.
— Что бы вам на часок пораньше... Нету пана полковника. Верно, в Черкассах уже.
Но записку взял.
Не успел отъехать слуга Хмельницкого, как примчался с целым отрядом гайдуков подстароста Чаплинский. Он был взволнован, испуган и растерян. Узнав, что полковника Кречовского нет в Чигирине, Чаплинский со свистом выдохнул из себя воздух и бессильно опустил руки.
— А это что за молодчик тут был?
— От пана Хмельницкого цидулу привез.
Чаплинский подскочил как ошпаренный.
— Да ведь Хмельницкий сбежал!
— Почем я знаю!
— Где цидула?
— Но ведь она писана не вашей милости, пане Чаплинский!
— Давай скорее!
— Так вы хотите, чтоб я дал вам читать бумаги пана полковника?
— Возьмите его! — крикнул гайдукам Чаплинский. — Вырвите цидулу!
— Читайте! — сказал дворецкий, когда на него двинулись молодцы Чаплинского. — Только я вам не давал.
У него встопорщились усы и брови, и он так и стоял, внимательно вслушиваясь, пока Чаплинский читал вслух цидулу:
— «Вельможный наш пане полковник и приятель мой!
Желаю вам, пане полковник, доброго здоровья и всяких милостей от бога! Прослышали мы, что пан краковский, великий коронный гетман Николай Потоцкий издал приказ покарать меня без суда смертию. Я дал вам, вашмость, слово чести терпеливо дожидаться суда. На том была и ваша порука, а уж когда пан краковский грозит моей жизни, то ни вы, пане полковник, ни я не можем быть в ответе за данное слово, которое топчет пан гетман коронный. Вынужден искать, где бы мог жизнь свою спасти...»
— Войско, войско давайте! — закричал Чаплинский, как будто это зависело от дворецкого.
В это время вошел есаул переяславского полка.
— Для чего это вам войско понадобилось, пане Чаплинский? — насмешливо спросил он.
— Хмельницкий сбежал! Снаряжайте роту!
— Может, полк? Кто-то где-то сбежал, а за ним все войско будет гоняться? У старо́ства есть свой эскадрон, вот для него и работа, пане подстароста.
Эскадрон драгун выбрался из Чигирина только после обеда, но уже под вечер вернулся. Ротмистр уверял, что он прошел до самого Табурища, но Хмельницкого, да и вообще ни одной живой души в степи не обнаружил, а метель занесла все дороги. Не рассказал, правда, ротмистр о том, что драгуны доехали лишь до Черкасского шляха. От встречного селянина, возвращавшегося из лесу с дровами, узнали, что по дороге на Каруков проскакало человек тридцать-сорок верховых, а за ними столько же саней с кладыо, и драгуны, просидев до вечера в корчме, вернулись в Чигирин.
II
Отряд, рано утром выехавший из Чигирина, углублялся дальше в степь. За весь день всадники только на полчаса остановились у родника, чтобы напоить лошадей и самим перекусить, и снова поскакали вперед. По тому, что спереди и по бокам скакали дозорные, можно было понять, что отряд принимает все предосторожности. В голове отряда, стремя в стремя, ехали трое в одинаковых черных киреях [ Кирея – бурка с капюшоном ] и в высоких шапках, обшитых снизу на четверть смушкой. Хотя поднятые воротники до половины закрывали лица, не трудно было в одном из них — усатом, дородном — узнать Богдана Хмельницкого, чигиринского сотника, а в более молодом, с изрытым оспой красным лицом, — его сына Тымоша. Третий был узкоглазый татарчонок, который достался Хмельницкому год назад после набега татар. Он время от времени искоса поглядывал на Тымоша и озорно улыбался. Тымош толкнул его коленом.
— Чему радуешься, Ахмет?
— Крым ехала! — весело отвечал татарин.
Тымош думал об оставленном Суботове, который, может, не доведется увидеть, и время от времени тяжело вздыхал.