— Всему Крыму известно беспредельное великодушие ясновельможного князя и его дружеские чувства к наисветлейшему хану крымскому, так пусть же ваша милость, светлый князь, не откажется отпустить трех пленников.
Иеремия Вишневецкий уж никак не ожидал, что миссия Чаус-мурзы окажется столь мизерной, но тут же подумал, что для начала отношений с крымским ханом и это годится. Он снисходительно улыбнулся:
— Для его величества хана крымского, нашего друга, мы рады пойти на эту услугу.
На этом аудиенция заканчивалась, и он хлопнул в ладоши. Из боковых дверей вышел дворецкий, неся перед собой штуку тонкого сукна и кошелек с червонцами.
— А слугам выдать хлеба, мяса и вина на дорогу! — приказал князь и повернулся, чтобы уйти, но в это время, расталкивая шляхту, пробился сквозь толпу длинный и точно развинченный подстароста и обхватил колени князя.
Перепуганный вид подстаросты заставил князя остановиться.
— Что случилось, пане староста? — спросил он холодно.
— Ваша светлость, в Лукомле бунт... Выгнали сборщиков, никто не слушается, уже дозорцев хватают... Управитель...
— Сколько посажено на кол? — раздраженно спросил князь.
— Он еле из их рук живым вырвался...
— Выпороть всех хлопов, а с ними и управителя... Чтоб знал, как следует обращаться с непокорными хамами. Что? Пошлите в Лукомль отряд валахов, и пусть сразу же посадят на кол вдоль шляха пятьдесят бунтарей!
— Ваша светлость... — Подстароста почувствовал, как противно затряслись у него руки, а язык точно стал поперек горла, и он еле выдавил из себя: — Говорят, сечевики...
— Что сечевики?
— Это они подбивают посполитых.
— Чтоб завтра же эти бунтовщики сидели у меня в подвале! Вы, пане Суфчинский, отвечаете за это своей головой. Что?
|
|
IV
Был душный вечер, пахло полынью и неулегшейся пылью. Над левадами всходила красная луна. Ветви деревьев, заслонявших луну, казалось, тлели, как угли. Черные тени протянулись через двор. Галя присела на перелаз и посмотрела в конец улицы: в этот час там всегда появлялась знакомая фигура Саливона, отчего у нее сладко замирало сердце. Когда парубок подходил поближе, Галя делала вид, что не замечает его, а он подкрадывался потихоньку и закрывал ей глаза горячими ладонями. Она вскрикивала: «Кто это?», а сама еще крепче прижимала руками его ладони к глазам.
Сегодня она не увидит Саливона: Петро говорил, что от Пановых канчуков на парубка нашла трясовица, и он слег. У Гали щемило сердце, она боялась, что не избежать Саливону кары: натворили такого, что из местечка поудирали в Лубны все паны-ляхи, все шинкари и арендаторы. Кто же это простит? Батько рассказывал, что в тридцатом году стражник коронный за то, что проявили непокорность, вырезал село Лисянку до последнего человека.
Почти у каждых ворот собирались люди и о чем-то толковали. Хорошо еще, что только прогнали гайдуков, а никого не убили, тогда бы уж наверняка пришлось кому-нибудь поплатиться головой. Ей не хотелось думать, что первым был бы ее отец, потом Петро, потом и Саливон. Она вспомнила тот день, когда разозленный пан Станишевский грозил им карой. И вдруг ей стало страшно: выходит, что всему этому она причина? От этой мысли у нее даже во рту пересохло: теперь Саливон, может, и совсем не придет.
Позади послышался треск сухой ветки под ногой. Галя испуганно оглянулась и вскрикнула от радости и вместе с тем от испуга:
|
|
— Саливон!
Парубок криво усмехнулся непослушными губами. Через все его лицо багровел свежий рубец, один глаз запух.
— Любый, — кинулась к нему Галя, но оглянулась на кучку людей у соседних ворот и опустила руки. — Ты прикладывал подорожник?
— Где Петро? спросил Саливон взволнованно,
Галя сразу почуяла в его голосе какую-то тревогу и молча впилась взором в парубка.
— Петро дома? — снова спросил Саливон, оглядываясь на хату.
— Что случилось, Саливон?
— И батька надо предупредить.
— Ну говори же: что случилось?
— Управителя только что нашли в лесу убитым.
— Помилуй, матерь божья! Кто?
— Нашли закопанным возле стежки. Должно, из Лубен возвращался, — ответил Саливон и отвернулся.
Галя побледнела и с силой дернула его за локоть. Саливон даже повернулся на месте. Она посмотрела ему в глаза. Парубок снова отвел взгляд, но глухо сказал:
— Кто бы ни убил, подумают на нас... Пока не доведались в Лубнах, есть еще время...
Теперь Гале было все равно, что их могут увидеть, она припала к груди Саливона и заговорила сквозь слезы:
— Любый, а может... Ой, мамо... Это ж виселица! Чем же батько виноват? Я... Это я... Ой, господи!
— Что ты?
— Я во всем повинна...
— Паны виноваты, а не мы...
— Кто ж его нашел?
— Люди возвращались с дальнего поля, а с ними была собака. Она почуяла... Хотя и елочка сверху была посажена. Так в одеже и закопан... Должно, обухом по голове.
— Где ж это Петро? Они ведь на панском току... Не отдам тебя, Саливон, не отдам им ни за что! — И она обхватила руками его шею.
|
|
Никогда еще она на это не решалась. Жалость и нежность залили ее сердце, и Саливон, перемогая боль от плетей, пылко прижал девушку к груди.
От самого Хорола до Миргорода тянулись леса. Дубы в пять обхватов, липы, как огромные шатры, сплетались вверху ветвями, и солнце редко заглядывало в дебри, а еще реже — люди: только когда надо было укрыться от панской кары. Кое-где зверем протоптаны были тропки к водопою, над головой безумолчно кричало воронье. Но в эту осень люди появлялись на тропках все чаще и чаще. По двое, по трое, спотыкаясь о корни, о поваленные стволы, они пробивались в лесную чащу, и только голодные волки могли учуять их следы.
Сойдясь вместе, люди копали яму. В лесу было душно, собиралась гроза. Один устало поднял руку, вытер рукавом пот с лица и спросил:
— Он, что ли, тут будет жить?
— Кто?
— Да Максим же.
— Атаман будет ли жить, не будет, а из нас кое-кому, верно, доведется, — отвечал другой, выглядевший постарше остальных. — Тем, кто бежал из Лукомля, назад уже нет дороги, коли не хотят сидеть на колу.
— Говорят, троих посадили.
— Да вчера еще двух.
— Кого?
— Из пивоварни.
— Ну, больше ему сажать не придется. Черти, верно уже в пекло тащат.
— Найдутся другие на нашу голову.
— Ну и отчаянные эти запорожцы — валахов целая сотня, а их навстречу трое: «Это ты, говорят, там людей православных вешаешь?» Хорунжий надулся: «Цо то есть?» А Кривонос ему: «Получай, вацьпане!» — да прямо в лоб — бах, бах! Пока опомнились гайдуки, а запорожцев и след простыл.
— Князь Иеремия, рассказывают, услышал, да как затопочет ногами, — прибавил второй парубок, — в подстаросту швырнул подсвечником, на всех кричит: «Сейчас же мне доставить сечевиков!»
— А они бы, дурни, стали дожидаться...
— Вот-вот, обшарили местечко, перетряхнули села — и вернулись в Лубны ни с чем...
— Коли кто за народ, так народ его не выдаст.
— Князь, говорят, чуть не лопнул от злости, — вставил третий, совсем еще молодой хлопец, который все время застенчиво улыбался. — На хорунжем палку сломал. «Я тебя, говорит, запорю!»
— А Кривонос где же тогда был? — допытывался парубок, все еще утиравший пот.
— Гречку косил в овраге.
— Может, с тобой?
— Да все одно с кем.
— А что же будет дальше? Ты там, Григорий, больше с ними, с сечевиками, дела имеешь.
Парубок, которого назвали Григорием, был стрижен в кружок, с крупными чертами лица. Глаза его блестели, как две сливы. Плотный и крепко сбитый, он ворочал заступом в яме, что ложкой в миске. Слова свои сопровождал он таким взглядом, что становилось не по себе даже людям не робкого десятка. Говорил, не подымая головы:
— Будет, что и должно: таскал волк, потащат и волка... Панов горсточка, а нас, мужиков. — тысячи на одного. Люди — называется, ждут, как вол, обуха! Что дальше? Резать надо! — и он ударил заступом по живому корню так, что тот только хрустнул.
— Резать — не задача, — отозвался из дальнего конца ямы парубок весь в заплатах. — Задача — пана поймать.
V
Иеремия Вишневецкий еще с малых лет бредил славой своего предка Байды Вишневецкого и хотел во всем походить на него, особенно на людях. Поэтому он старался есть простую пищу, не злоупотреблять вином, не курить табак, даже иногда казаком себя называл. Когда на это наконец обратила внимание вельможная шляхта и начала считать князя оригиналом, настоящим воином, он стал еще больше упорствовать в своих причудах. Вот и сегодня за обедом, даже несмотря на присутствие важных гостей, выпил только стакан старого меда, а закусил лишь хлебцем с сыром, хотя стол был уставлен всевозможными яствами, деликатесами и дорогими винами. На серебряных блюдах лежали розовые окорока с белыми венчиками, бараньи ножки, копченые угри, ушки с зеленью в уксусе, жареные голуби, начиненные маслом, хлебным мякишем, тертым мускатом и гвоздикой. В хрустальных чарах искрились гданские водки, а в золотых бокалах — вина лувенские, льежские, рейнские, испанские, вина из Бюле.
За длинным столом, кроме князя Иеремии, восседала его супруга Гризельда, сухая, длинная и рассудительная; по одну сторону от нее сидел пан Бодзннский, подскарбий черниговский, с торчащим чубом и такими же усами, а по другую — пан Лясота, прилизанный, с постным лицом ксендза. Оба они прибыли в Лубны сватать племянницу князя Анну Збаражскую, находящуюся под его опекой, за ленчицкого воеводича. Она сидела рядом с Иеремией, манерно опустив глаза в тарелку с соусом из петушиных гребешков и куриных задков.
Вокруг разместилась шляхта захудалых родов, кормившаяся возле князя. Здесь были и седые и молодые шляхтичи, все они старались выставить перед гостями свою независимость, родовитость, показать, что за этим столом очутились только по своему соизволению. Они много ели, еще больше пили и громко разговаривали, перебивая друг друга. Их слуги, доедая объедки из убранных со стола тарелок, тут же, у стен столовой, тоже пререкались, ссорились и тоже лакали вина, которые им удавалось стащить со стола.
Гости умело льстили хозяевам, особенно отличался Бодзинский. Он рассказывал, что при королевском дворе до сих пор восхищаются славным походом князя Иеремии на Московию, и о том, как ему подражает молодежь, а княжеские банкеты вызывают зависть у многих и многих магнатов.
— Может, что и поинтереснее слышно в Варшаве? — перебил Иеремия с таким видом, словно мнение знатного панства его мало интересует, хотя от этой лести у него даже глаза засверкали. — Пан Лащ, верно, опять что-нибудь отколол?
— Что там пан Лащ, про пана Тарновского слышали, ваша светлость?
— Как он родного дядю на тот свет отправил?
— Он после этого еще получше фо́ртель выкинул.
— Посвятился в попы! Слышал, слышал...
— И того лучше, панове. У себя в имении он держал приходского ксендза. На пасху Тарновский приехал в имение и позвал этого ксендза к себе разговеться. Ксендз, понятно, начинает с молитвы. «Ты, — говорит ему Тарновский, — брось эти глупости, я сам посвятился в ксендзы, так не трать зря времени. Пей!» Ксендз был уже немолодой, продолжает креститься. Тарновский его по рукам. Ксендз обиделся, встал из-за стола и ушел. Тарновский тоже рассердился и послал сказать ксендзу, чтоб тот ждал его в костеле с вечерней, не начинал без него службы. Говорят, что он собирался вместе с ксендзом служить, но ксендз, так и не дождавшись Тарновского, отслужил сам. А когда он кончил, приходит Тарновский и приказывает сторожам лупить ксендза палками. Ксендз вырвался — и бежать. Тарновский выхватил саблю — и за ним. Нагнал и проткнул его насквозь, еще и клинок повернул несколько раз, пока ксендз не протянул ноги.
— Ну, это анекдот! — вырвалось у Иеремии.
— Виват Тарновскому! — закричала шляхта.
— Но это еще не все, — довольный произведенным эффектом, продолжал Бодзинский. — Слушайте, что было дальше. Тарновский вернулся в костел, облачился в ризы и справил над убитым ксендзом заупокойную службу.
— Подумаешь! Подумаешь! — заорал шляхтич неопределенного возраста со странной фамилией — Цяця. — Я так вот трех схизматов убил, разорвал, покрошил и поджарил. Даже епископа ихнего — и то не хвастаю!
Но на его слова никто не обратил внимания. Очевидно, к его вранью здесь уже привыкли.
Иеремия Вишневецкий, хотя и давно ему не было так весело, как сегодня, не хотел, чтобы гости думали, что он скучает по придворной жизни, а потому старался не выказывать своего настроения. Не удалось ему только скрыть загоревшегося в глазах завистливого огонька.
Еще больший интерес вызвало сообщение о какой-то пани Елене, жене Чаплинского. Чигиринского подстаросты.
— Так хороша? — недоверчиво спросил Вишневецкий.
— О, прошу, князь, то розовый бутон, то утренняя заря на белом снегу, то среди поля тополь, то, простите, ваша ясновельможность, и вы, мои прекрасные пани, — поклонился Бодзинский дамам. — То Афродита между нашими варшавянками.
— Откуда же она взялась?
— Да это не менее любопытная история, чем с паном Тарновским. Чигиринский подстароста Чаплинский совершил наезд на хутор сотника Хмельницкого, забрал у него все зерно, а с ним и его возлюбленную. И уже обвенчался с нею.
— В Варшаве?
— В Варшаву он приехал с пани Еленой совсем по другому делу. Этот сотник Хмельницкий оказался совсем не из пугливых, начал домогаться подтверждения своих прав на хутор. Обратился к старосте, к коронному хорунжему Конецпольскому, а тот только плечами пожал. «Ищи, говорит, сотник, своих прав в трибунале!» Недавно и суд состоялся.
— Отсудил?
— Ну, это уж поистине было бы насмешкой над шляхтой, — фыркнул Бодзинский. — Какой-то простой казак, схизмат, да чтоб признали его права! Тогда бы ничего не оставалось, как всем панам рыцарского звания, шляхетского рода оставить Украину. Не отсудил, конечно. Если б еще хоть Чигиринский староста подтвердил.
— Конечно, и не подумал?
— Да, ведь он давно отдал этот хутор подстаросте. Где уж ему теперь подтверждать!
Иеремия Вишневецкий нахмурил лоб и, отчеканивая слова, произнес:
— Все эти сотники начинены порохом, а мы бросаем в них горящие головешки.
— Ну, так самую большую головешку бросил король, вашмость. Сотник Хмельницкий, оставшись с носом в трибунале, полез жаловаться королю.
— Какая наглость! — закричало несколько человек из дворовой шляхты.
— А король, вместо того чтобы проучить его, какие-то клейноды, говорят, вернул казакам.
— Так король подзуживает казаков против Речи Посполитой!
— Натурально, — чуть не подпрыгнул Бодзинский, обращаясь уже к шляхте, — потому что король вопреки здравому смыслу хочет начать войну против Туретчины. Вертит им венецианский посол как вздумает. А послом — папа римский. Чужими руками жар загребать легко: Венеция от Средиземного моря, Польша с суши, а казаки на Черном море... Воюйте, а потом придет святейший папа с крестом. Сейм, конечно, запретил королю и думать о войне. Что нам — покой надоел, чтоб нарушать мир с турками? Но...
— Но не надо делать таких глупостей, — перебил его князь, — как делает Александр Конецпольский!
— Про поход гетманича на Кучугуры говорит с восхищением вся Варшава.
— Правда? — криво улыбнулся Иеремия и поднял глаза на Бодзинского.
— Правда, ваша светлость, мне князь Доминик Заславский рассказывал об этом с восторгом.
— О, эти господа умеют выдавать желаемое за действительное! Представляю, как Александр Конецпольский развернул рейментарское знамя и поскакал показывать свою отвагу в Дикое поле.
— Говорят, гетманич дрался, как лев, — вставил Лясота с ноткой обиды за насмешку над высокородным гетманичем. — Отцовская кровь.
С каждым словом Лясоты князь Иеремия все сильнее кусал себе губы и наконец, нарушая этикет, перебил гостя на полуслове:
— Татары, наверное, до самой Туретчины бежали, как только увидели Александра с гетманской булавой?
— Это правда, князь, гетманич задал татарам...
Иеремия рывком встал из-за стола и, бросив «ладно», вышел из столовой. Пани Гризельда густо покраснела, а у ее племянницы Анны даже слезы выступили на глазах, но под пристальным взглядом княгини она снова виновато потупилась. Лясота вопросительно уставился на Бодзинского, который озабоченно морщил лоб, а несколько приближенных шляхтичей, из тех, что особенно старались подчеркнуть свою независимость, начали громко выражать возмущение, но так, что нельзя было разобрать, кем: Конецпольским или Вишневецким.
— Панове, — сказала Гризельда с кроткой улыбкой, — князь привык в это время присутствовать на разводе караула во дворце. Но пусть это вас не беспокоит. Анна, моя милая, попроси князя, чтоб не замешкался, и пойди отдохни, у тебя, верно, болит голова.
Гости, привыкшие к пиршествам, быстро сумели вернуть веселую атмосферу, золотые кубки снова наполнились вином.
Князь Иеремия не вернулся к столу. Оставшись наедине с Лясотой, Бодзинский резко сказал:
— С чего это вы, пане Стах, надумали выхвалять здесь Конецпольского?
— Но ведь пан Вишневецкий доводится ему шурином.
— А вашмость не видит, как его от зависти корчит? Этот шурин Ромны у Конецпольского забрал. Гадяч оттяпал.
— Что-то слышал...
— Это дело ведь сейм разбирал. Чуть до драки не дошло. Король отдал гадячское староство еще отцу Александра, а Иеремия недавно сжег все местечко, побил посполитых; где был панский двор, велел даже перепахать землю и вернул под свою руку староство.
— Иеремия в самом деле заносчив стал, расселся тут на пол-Украины... Что это за костел на горе? Хлоп, поди-ка сюда! — позвал он слугу. — Что это там на горе?
— Прошу пана, то Мгарский монастырь, — отвечал слуга, согнувшись в поклоне.
— Униатский?
— Нет, прошу пана, православный.
— Странно, князь до сих пор не выгнал схизматов?
— Не могу знать, пане. Монахи сами бежали в Московию, а их милость почему-то вернули их назад.
— Еще более странно!
— Так есть, пане, — в тон Лясоте отвечал слуга.
Бодзинский, до сих пор равнодушно слушавший этот разговор, вдруг нахмурился и оттолкнул слугу ногой.
— Не твоего ума дело, хам, вон ступай!
— Пшепрашам [ Пшепрашам – по-польски прошу прощения, извините ], пане Людвиг, — пожал плечами Лясота, — а все-таки я не понимаю.
— Хотя пану, как историку, и следовало бы понимать. Князю нужно, чтобы на его землях работали хлопы, а хлопы здесь схизматы.
В это время послышалась барабанная дробь, а вслед за ней воинская команда. Бодзинский и Лясота подошли к окну и были поражены тем, что открылось перед их глазами: посреди плаца, на горячем коне, бившем копытом о землю, сидел князь Вишневецкий, а мимо него проходили части надворного войска: впереди на сытых конях выступали отряды надворной кавалерии с крыльями за плечами и с копьями в руках, за ними гусары в железных кольчугах и шлемах. Все это была худородная шляхта. Следом роты в иноземном платье — драгуны, рейтары, отряды казацкие, татарские, валашские. Позади шла пехота из рослых хлопов.
Гости были удивлены. Даже королю Владиславу IV сейм разрешил держать не больше тысячи двухсот человек надворного войска, а тут уже насчитали больше трех тысяч, и солдаты все еще продолжали идти. К тому же войско поражало дорогой амуницией, налаженной дисциплиной, в то время как даже королевские полки напоминали в походах скорее ярмарку, нежели войска. Слава, слава князю! Таким войском могли похвалиться немногие из магнатов Польши.
— Ну, пане Стах, что теперь осталось у вас от глории Конецпольского?
— Это правда! Какая пышность, какое богатство, сила! Я начинаю-таки гордиться тем, что я поляк! — в экстазе закончил Лясота и гордо поднял голову.
Бодзинский криво усмехнулся.
— Пан Стах не слишком требователен: что еще, кроме пышности, есть у Польши? Пьем французские вина из кубков работы греческих мастеров, едим немецких пулярок на английских оловянных тарелках и утираемся салфетками фламандского полотна.
Лясота с глуповатым видом хлопал глазами, не зная — то ли ему весело засмеяться, то ли горько вздохнуть, наконец ему в голову пришла спасительная мысль, и он победоносно произнес:
— Шляхетство! Правда, мы плохие хозяева, но благодаря привилеям всегда будем иметь что пить и есть. А что нам еще нужно? Поместья наши — дело случайное и изменчивое, а шляхетство — вечно. В этом наше главное богатство, пане Людвиг!
— На ваш взгляд. А вот мой кучер, он тоже шляхетно уроджоный, говорит: «Лучше бы меня мама уродила с хорошим наделом земли». Вся беда в том, пане Стах, что нам больше по душе неурядицы, нежели порядок. И Иеремия Вишневецкий, кажется, это понимает.
Гости догадывались, что князь Вишневецкий нарочно устроил этот парад войск, но это была только половина правды. Вишневецкий, задетый за живое Лясотой, тут же за столом решил снарядить экспедицию, которая затмила бы военные забавы Александра Конецпольского. А что поход коронного хорунжего не представлял ничего серьезного, видно было уже из того, что Чаус-мурза и словом не упомянул о какой бы то ни было стычке татар с поляками этим летом. Князю Вишневецкому захотелось сразу же проверить состояние своего войска. А когда войско прошло мимо него, князь приказал играть сбор начальников. Он сказал им только три слова:
— Панове, готовьтесь в поход!
Дал лошади шпоры и поскакал во внутренний двор.
VI
Петро и Саливон молотили цепами жито у Багачковского попа. Вот уже две недели, как они бежали из Лукомля и скрывались в ближних селах в надежде пристать к сечевикам, но, кого ни спрашивали, никто не знал, где они находятся. А сечевики были где-то здесь, поблизости, так как не проходило дня, чтобы не произошло у них какой-нибудь стычки с надворным войском Вишневецкого. А случалось, что стычки происходили одновременно в разных местах. Это уже вызывало сомнения: правда ли, что действуют тут сечевики? Одни говорят, что прибыло их на Посулье только трое или четверо, а другие уверяют, что не меньше сотни, хотя всех вместе их никто еще не видел.
О Максиме Кривоносе говорили теперь в каждой хате. Одни пугали им детей, другие утихомиривали слишком рьяных дозорцев, и те при упоминании его имени невольно оглядывались. Казалось, народ был охвачен одним стремлением — избавиться наконец от панов. Раньше надеялись на реестровых, теперь хватит: у них свое болит, чего им беспокоиться о трудовом люде? А пивовар или истопник и пахаря поймет и дворового, потому не саблей, а мозолями хлеб добывает. Кривонос тоже советует друг за дружку держаться. Теперь они уже и сами видят, что официалисты и церковники нарочно науськивают их друг на друга, как будто польские хлопы не так же, как и украинские, наживают свои мозоли на панских полях и дворах. Когда б все взялись за вилы в Лукомле, разве княжьи прихвостни осмелились бы посадить на кол Панька Пивкожуха, а с ним и еще четверых крестьян? А не убеги Саливон да Петро, было бы и семеро.
Саливон за последние дни заметно похудел, стал костлявым, жилистым, а от этого как бы еще более стройным и сильным. Русые волосы его были подстрижены под горшок и с каждым ударом цепа подлетали и мягко били по загорелому лбу. Петро рядом с ним казался щуплым. Он был молчалив, точно прибитый. Смерть отца он перенес, как и подобает мужчине, не уронив ни слезинки, но от этого у него еще тяжелее было на сердце. Теперь он боялся за сестру — Галя с того дня стала словно не в себе. А мать, старая Горпина, и совсем слегла. Жалко ему было и Саливона: верно, сейчас думает о Гале — лупит цепом как попало.
— Да брось ты, Саливон, этот сноп, в труху уже его измолотил, — сказал Петро с кривой улыбкой.
Саливон откинул в сторону солому и тяжело вздохнул.
— Неужто Галю забрали-таки в палаты, Петро?
— Я и сам об этом думаю.
— А как он тебе сказал?
— Видел, говорит, как везли на бричке в Лубны. И все.
— А почему ты думаешь, что ее в палаты взяли? Может...
— Что, может?..
— Есть же прядильня, пивоварня... Да нет, красивая, статная... в покои заберут, — и Саливон бешено ударил по снопу. — Лучше б уж за решетку кинули.
— На панском дворе то же, что за решеткой: ни выйти, ни войти без дозволения.
— А она, верно, надеется... Голову положу, а вызволю! Мне Григор поможет.
— Какой Григор? Лысенко? Разве и он удрал?
— А что же, ждать ему, пока и его на кол посадят?
— А его за что?
— Видел, какие кулаки? Люди думают, что он управителю долбней голову проломил...
— Один?
— Почему один? На пана Станишевского много охотников нашлось.
В это время к току через огороды подошли двое не то казаков, не то селян. Одеты они были в свитки, а подбриты по-казацки, один — большой, другой — пониже, у обоих длинные усы и высокие шапки.
— Помогай бог! — крикнул тот, что постарше, с острым взглядом.
— А может, сами бы помогли? — отвечал Саливон, исподлобья разглядывая неизвестных.
Оба они, с обветренной до черноты кожей, были чисто выбриты и, верно, не слишком часто приневоливали себя к работе. Высокому понравился ответ Саливона, он бросил короткий взгляд на своего товарища и улыбнулся.
— Добрый казак! А что ж, принимайте в компанию! Мы не прочь, правда, Мартын?
Второй, видно, не из болтливых, только молча кивнул головой, а высокий продолжал:
— Вот только к попу наведаемся. Дома батюшка?
— Кажись, никуда не уходил, а с утра с нами вместе цепом махал.
Незнакомцы направились к хате, а молотильщики вопросительно посмотрели друг на друга. К попу разный народ ходит. Но почему эти пришли через огороды, и все время озираются. И речи какие-то не те...
— Может, ограбить вздумали, — сказал Петро.
— А что брать-то? Старый подрясник?.. Ты ничего не заметил? — спросил, помолчав, Саливон.
— Они вроде как бы хоронятся.
— Значит, он!
— Кто? — уже испуганно крикнул Петро.
— Он! Максим Кривонос!.. Ей-богу, он! Ты гляди, второй остался во дворе. Должно, джура... Стережет...
— Выдумываешь, — сказал Петро, уже готовый поверить.
— Точь-в-точь такой! Мне ж говорили: высокий, глаза острые, нос кривой, подбородок как подкова. А джуру его Мартыном звать.
— И этого он Мартыном называл... Правда, они!
От такой неожиданности хлопцы бросили молотить и, взволнованные, уставились на Мартына, который, должно быть, стоял на страже, хоть и делал вид, что рассматривает попову телегу.
Тем временем Максим Кривонос, который для отвода глаз оделся в свитку, вошел в хату. Маленькая хата с клетью была чисто выбелена, пол подмазан глиной и посыпан, точно диковинными зелеными ножами, аиром, который лопался под ногами и наполнял хату острым, свежим духом. Колченогий стол, лавки вдоль стен, полати, покрытые узорным рядном, да кое-какая одежонка на жерди над полатями составляли все убранство хаты. Поп сидел на круглой скамеечке у оконца и ладил чуни.
— Здорово, отче!
Если бы не заплетенные в тоненькую косичку волосы, перевязанные узкой засаленной тесемочкой, да не подрясник из небеленого холста, можно было бы подумать, что над постолами трудится панский служка. Поп был сухонький, остроносый, на маленьком, точно печеном личике кустиками росла бородка, сквозь редкую растительность просвечивали тонкие губы. На худых ногах красовались большие чуни.
Священника звали Серафим. Этим церковным именем только и отличался он от посполитых, ибо, как и они, не умел ни читать, ни писать, а все церковные требы заучил на память еще от отца, который тоже был попом.
— Здоров, пане атаман! — отвечал Серафим тоненьким голоском. — А я мыслю — не заходишь, значит, поехал уже себе на Сечь.
— Потрясись, поп, еще несколько недель. Не приходил Стась?
— Нет... Доведет тебя этот католик до греха!
— И католики не на один салтык [ Салтык – лад, склад, образец ], поп. А что это у тебя за молотильщики?
— Пришли, яко тать в нощи. Расспрашивал — таятся.
— Должно, из Лукомля. К Григору их...
— Из речей уразумел — к тебе хотят пристать.
— Оно и будет — ко мне.
Батюшка недоуменно захлопал глазками.
— А что, и Лысенков Григор тоже?.. Вот тот медведь?
— Меньше, поп, будешь знать, меньше брехать доведется.
— Что зело, что толико. Виселицы, вижу, мне не миновать, это уж точно.
— Радуйся, отче, — не каждый заслужит такую честь!
— За шляхтича не стою. Того убить — богу угодить.
— А такого, как посессор пан Куценко?
Серафим даже привстал на стуле.
— Пусть бог милует, это ж наш пан, православный.
— Православный? А шлях утыкал головами своих же православных мужиков!
— Ему бог судья! Сказано: «Наущу беззаконные путем твоим, и нечестивые ко тебе обратятся!»
— Что-то больно хитро, поп! Ой, висеть тебе в пекле вниз головой вместе с куценками. Ну, ладно! Твое дело подливать масло в огонь да направлять недовольных к Григору. Вот это будет праведный путь.
Через порог, наклонившись, переступил жолнер надворного войска князя Вишневецкого. После яркого солнца он долго мигал и, должно быть все-таки никого не разглядев, наугад кинул:
— Слава Исусу!
— Здорово, Стась! — ответил Кривонос.
А батюшка только буркнул:
— Скинь шапку — святые образа висят! — Встал и, как вышколенный слуга, вышел из хаты.
— Садись, Стась, — сказал Кривонос, поглядев в оконце, что там делает Мартын. Тот уже беседовал с батюшкой под поветью. — Ну, рассказывай, с чего это в замке поднялась такая суета?