— Может, убежал который из них.
У Вериги в глазах засветилась какая-то мысль, они ожили, но только на миг, и опять погасли. Он безнадежно махнул рукой и снова уставился в угол.
Мусий пожал плечами и вышел из хаты.
— В Чигирине что-то случилось, — бросил он в толпу, все еще заглядывавшую в окно. — А всех ли мы гайдуков порешили?
— А что такое?
— Говорит, что Ярине один привиделся в Чигирине.
— А сколько их было?
— Как будто шесть со старшим.
— Ан семь, — сказал хлопчик, стоявший тут же, с пальцем во рту.
— А ты видел?
— А то нет? Я спрятался в лозняке. Мы с Васьком купались. Вдруг как загрохочет что-то, как гром. А то кони едут по мосту. Я говорю — семь, а Васько говорит — шесть. Он не видел, как один поскакал к Веригам во двор, а я видел.
— Что ж он там делал?
— Я уже не глядел. Мы с Васьком выскочили из воды и запрятались в лозняк. Мы напугались.
— Я не напугался, — обиженно сказал другой хлопчик. — Это ты напугался, что татары на аркан возьмут. А я не напугался, я от кого хочешь удеру!
— Так сколько же их было?
— Три и три, и еще три, и один.
— Нет, еще трех не было, а только один.
— Он не видел того, что во двор поехал, он напугался. Один был усатый, тот, что бился.
— Сам ты напугался... Я вон и сегодня в вашу курицу как гвозданул камнем, аж перекинулась.
Старший хлопчик дал тумака Ваську и шмыгнул со двора.
— Стану я врать!.. Он и в колодец плевал...
Но на детей уже никто не обращал внимания. Всех точно громом пришибло, во дворе наступила тишина.
Молча смотрели люди друг на друга, и каждый читал в глазах соседа ту же мысль: «Теперь жди беды». К Гаврилу первому вернулась речь. Голос его звучал глухо, и потому, может быть, еще более тревожно.
— Грех посеян на этой земле. Бежим, люди, пока кара господня не пала на наши головы.
— Куда бежать?
— Только бы из этого проклятого места...
— Всюду оно проклято, где ступит панская нога. Десять лет землица эта кормила нас, а мы ее по́том поливали. Теперь бросать? У нас что, силы не хватит, чтоб гайдуков прогнать? Надо только глядеть, чтобы врасплох не застали. Дозоры на шлях послать надо.
— Против коронного стражника идти — о смерти думать. Ладьте возы, пока не застукали. Идите, бабы, идите, не мешкайте...
Среди женщин поднялся вой, некоторые с плачем побежали со двора, другие еще стояли, словно оглушенные, и часто крестились.
— Царица небесная, сохрани и помилуй!.. Да ведь гречка только зацвела, — как же ехать? Где спасенья искать? Тут шляхта, там ордынцы. Где же для нас место, для православных?
— В Московию надо уходить, там люди нашей веры, царь православный, ляхам неподвластный, и скажут что — поймешь. Так же, как они, хлеб сеем. А земля призна́ет и полюбит труженика везде.
— На Дон лучше бы всего. Может, и своих встретили бы.
Мусий стоял молча и тупо смотрел в землю, словно оттуда должен был прийти к нему ясный ответ. Наконец поднял голову. Во дворе осталось несколько соседей, которые еще колебались и стояли, переминаясь с ноги на ногу.
— А ты, Мусий, как думаешь?
— Дождаться лащевцев здесь, тогда и решать. Лебедин-лес недалеко. А сейчас дозоры надо выслать в степь.
Оставшиеся соседи молча разошлись.
Наступил уже вечер. Встревоженный хутор гудел, как улей. От хаты к хате перебегали бабы с узлами, во дворах стояли у порогов возы, на которые складывали домашний скарб, кое-кто еще торопливо стучал цепом, варился ужин на очагах, и запах дыма перебивал сладкий дух гречихи. Возбужденные общей суетой дети носились по улице. Те, что забежали на плотину, с криком примчались назад.
— Кто-то едет верхом!..
— Много?
— Далеко?
— Один, от шляха!
— Вот и не один, сзади что-то чернеет!
Мужчины с мушкетами выбежали на улицу. Всадник повернул к первой хате, за ним пустая бричка протарахтела во двор к Вериге.
— Так то ж Гордий, из Чигирина вернулся.
Гордий устало слез с коня. Его обступили соседи.
Увидев в их руках мушкеты, он удивленно спросил:
— Что тут такое?
— А ты ничего не слышал?
— Беды ждать нужно: говорят, будто один гайдук выскользнул. Но как оно случилось? Хоть бы ночью, а то ведь день был.
— Как бы ни случилось, а надо до утра хоть на Черный шлях выбраться, там не узнают, если и встретимся.
— Что вы надумали?
— Уходить будем. Лихо одно не идет, беду за ручку ведет. Собирайся и ты, Гордий.
— А Верига?
— Не спрашивали еще.
Мусий Шпичка в сумерки зашел к Вериге в хату. Тот все еще сидел за столом и сам себе кивал головой. Сухие, погасшие глаза бездумно смотрели куда-то за окно. Мусий сел напротив.
— Слышь, Гнат, наши бросают хутор. Говорят, объявился один гайдук из тех, которые набег делали.
— «Тетечка, говорит, гайдук мне привиделся», — пробормотал Верига как бы про себя. — Чуяло ее сердце.
— Правда это, один утек. Может беды натворить. И Гордий слышал. Ты что думаешь делать? Люди вон уже ладятся в дорогу.
Но на Веригу известие о гайдуке не произвело никакого впечатления: может, он недослышал, а может, и не взял в толк. Мусий еще раз спросил:
— Ты слышишь? Как бы стражник коронный не послал сюда милицию.
— От беды не уйдешь. И я думал: лучше Ярине переждать в Чигирине, от беды убежал, а вышло — за нею гнался.
— Так ты не поедешь?
Верига покачал головой.
— Где ж дочка будет меня искать? Может, по степи бродит, как пташка, в старое гнездо прилетит, а я его покину? И люди пусть не думают двигаться. Куда?
— Да ты не слышишь, каждую минуту может милиция набежать: это всем верная смерть! На Московщину хотят пробиваться.
— А гречка?..
Мусий махнул рукой и пошел прочь.
На хуторе всю ночь не гасли в окнах огоньки и не затихал гомон. Хотя некоторые из хуторян и прожили здесь все десять лет, но не очень-то разжились: хатки из хвороста, обмазаны глиной, сундуки некованые, а добра — что на плечах да у печки, только и всего.
На сборы времени много не понадобилось, больше пошло на уговоры. В Гавриловой хате стоял крик, слышный даже на другом конце хутора. Старый Гаврило хватался уже за плетку, хватался и за скалку, но сын Семен стоял на своем: «Поеду на Сечь!»
С того дня, как на хуторе побывали запорожцы, среди хлопцев только и разговору было, что про Сечь. Семен был статный парубок, и не раз ласково улыбалась ему Ярина. От взглядов этих у Семена сердце точно теплом заливало, но разве можно было хлопу мечтать о казачке, да еще такой красивой, как Ярина? А тут ему как с неба свалился конь, да еще с седлом. С этого времени Семен твердо решил непременно стать казаком. О его любви не знал никто, не укрылась она только от материнского глаза. Пока отец уговаривал Семена, бранился, грозил, мать только молча вытирала глаза, а под конец вставила и свое слово:
— Разве ты ей пара? Куда тянешься, сынок? Да и просватали уже девку.
Семен даже глаза вытаращил: мать словно заглянула ему в самое сердце, об Ярине он думал все это время. Поедет в Московию, никогда уже не увидит дивчину, а может, она еще где объявится... Семен вспыхнул и без слова выбежал из хаты.
Шум доносился и из хаты Мусия Шпички, который никуда не хотел уезжать, а жена его уже тащила к возу домашнюю утварь.
Когда на востоке начали гаснуть звезды, потянулись первые возы, с верхом нагруженные хлебом и детьми. Покачивая головами, шли привязанные к возам коровы, черным клубком катилась отара овец. Хлопцы с мушкетами и копьями носились верхом от одного двора к другому. Мусий стоял на мосту у мельницы, по лоткам которой шумела вода. Когда весь обоз миновал греблю, люди кучкой вернулись к хате Вериги. Шли молча, терзаясь стыдом, что бросают человека в беде, а ведь прожили вместе почти десять лет. Но страх уже крепко держал их души. Они все чаще поглядывали в степь и рады были уже дать волю ногам, чтобы скорее выбраться за хутор, если б не стыдно было глядеть друг другу в глаза.
Верига, с опущенными плечами, с посеревшими, впалыми щеками, сгорбившийся за ночь, вышел к воротам. За ним, как тень, плелась Христя. Люди остановились и молча потупились. Впереди стоял Гаврило, подстриженный под горшок. Он снял шапку и низко поклонился, коснувшись ею земли. За ним низко склонили головы и остальные.
— Прости нас, коли чем провинились перед тобою. И ты, Христя!
— Бог простит! — поспешила отдать поклон Христя.
— А гречка? — спросил Верига, глядя на людей бессмысленными, погасшими глазами.
Кое-кто покачал головой.
— Прощай, Гнат, да не поминай лихом, может иной раз косо и посмотрели, так ведь жизнь прожить — не поле перейти. А теперь в далекий путь тронулись, просим тебя как отца благословить нас.
Верига перекрестил их сложенными щепотью перстами, будто зерно сажал в борозду.
— Ну что ж, прощайте, люди! Мне уж ничего не надо, а вам дай бог счастливой доли, где бы вы ни пристали. Чтоб всякая тварь у вас плодилась, чтоб дети счастливы были, к чужой вере не склонялись, воле не изменяли и свой край не забывали. И меня простите, коли в чем виноват перед вами.
Все ответили вместе:
— Бог простит!
— Поклонитесь еще земле нашей родимой, возьмите по щепотке, она, как мать, охранит в беде. И с хутором попрощайтесь.
Бабы в толпе всхлипывали, мужчины начали шмыгать носом. Все двинулись к возам.
Хлопцы верхом на конях — а впереди них Семен и Кондрат — тоже подъехали к Вериге, сняли шапки и низко поклонились.
— Прощайте, дядько Гнат. Мы на Сечь уходим! — Повернули коней и поскакали вслед обозу.
На востоке занималась заря, серебром заблестела степь от росы, но возов на ней уже не было видно. Верига, опустив голову, все еще стоял у ворот. Христя прижалась к столбу. Подошли Мусий с Гордием и молча присели возле Вериги на корточках...
II
Христя никуда не ушла с хутора Пятигоры, хотя Верига и велел ей бежать вместе с остальными. Ее связывало с Веригой горе, которое она носила в сердце почти двадцать лет. Ярину она вынянчила с младенчества и полюбила, как родное дитя, хотя любовь эта никогда не могла заслонить ее материнской любви к сыну. Его отца засекли насмерть гайдуки корсунского подстаросты за потравленный хлеб, и Христя осталась одна с маленьким Касьяном. Напуганный отцовской смертью, хлопчик стал заикаться, особенно трудно давалось ему слово «тато». Всегда он у Христи перед глазами как живой: продолговатое личико, голубые глазенки, и на голове волосики — чистый лен. Вылитый отец.
Однажды, когда панский дозорец приказал селянам выходить на панщину, Христя заперла хату, а Касьяну велела играть во дворе и поросенка покормить. Для сына положила на завалинку краюшку хлеба и пучок зеленого луку, сама пошла с серпом в поле, за две мили от Стеблева. Жали панское жито, погода стояла хорошая, от речки Роси приятно тянуло прохладой, над полем звенели на все голоса косы, шоркали серпы. Между тем люди были хмуры и молчаливы. Какое-то беспокойство давило и Христю. Еще как уходила из дому, споткнулась на пороге, и с той поры точно камень лег ей на сердце. Захватит пригоршню стеблей, а кажется ей — не жито, а теплая ручка сына; подрежет серпом солому, а в сердце что-то как иголкой кольнет. Дважды полоснул плетью по спине лановой: «Чего отстаешь, чего копаешься?» Впереди жала Оришка, красивая и гибкая, как тополь, снопы точно сами падали к ее ногам. А Христю словно кто заворожил — возьмет пук теплой соломы и улыбается ей, как живой.
Расправила натруженную спину, глянула на солнце, оно было уже над головой. Скоро ударят на обед. Христя решила: пускай будет голодная, но непременно сбегает домой взглянуть на ребенка. Вдруг Оришка испуганно вскрикнула и отскочила от полосы. Христя подняла глаза — из жита выползла змея толщиной со скалку и быстро двинулась через покосы в сторону хутора. За первой извивалась вторая. Христя оглянулась вокруг, в жите что-то зашуршало, и прямо ей под ноги выскочил заяц. Он тоже поскакал в сторону хутора.
Оришка уже опомнилась от испуга, улыбнулась.
— Будто их кто гонит, улепетывают как!..
Христя тоже улыбнулась. Беляк на минуту присел, забавно выставил уши и дернул дальше, но в это время один из косарей громко затюкал.
— Ты на зайца? — спросил кто-то.
— Да нет, волк, да еще какой!
— А мне чуть не под косу сайгак выскочил!
Тютюканье и выкрики послышались и в других концах поля.
— Сколько этого зверья! Но то диво, что все бегут в одну сторону!
Среди косарей был пожилой казак, звали его Приблуда. После очередной ординации он не попал в реестр, и теперь его гоняли на панщину, как и всех посполитых. Приблуда тоже увидел в жите желтую зверюшку, напуганную людскими голосами, звоном кос. Таких в этих краях не водилось: она прибежала, должно быть, откуда-то из степи, и казак от этой мысли застыл на месте. Надсмотрщик уже замахнулся на него плетью: задние на пятки наступают! Но казак властно поднял руку и стал прислушиваться.
— Давай заступ!
Надсмотрщик опустил плеть: от казацких слов повеяло какой-то тревогой, она светилась в глазах казака, пристально вглядывавшегося в степь. Когда достали заступ, Приблуда срезал стерню и припал ухом к земле. К Приблуде стали подходить косари: недаром старый казак прислушивается, и звери, верно, чем-то напуганы! Косари стали кругом и уже с нетерпением ожидали, что он скажет. Он предостерегающе поднял палец и еще крепче прижался изукрашенной шрамами щекой к черной заплатке на стерне.
— Тише! Теперь слышу, топочут кони, много копыт... может сто, может тысяча...
Христя первая догадалась о неминуемой беде. Она сорвала с головы белый платок и, размахивая им, что есть силы закричала:
— Татары!
Казак Приблуда поднялся на ноги.
— Может, и татары. На Стеблев идут.
Косари застучали брусками о косы, лановой выстрелил из пистоля, а бабы разом заголосили.
— Ведь услышать могут. Тихо! — крикнул Приблуда. К щеке его прилипли комочки земли, но он даже пот со лба не вытер. — Надо хорониться, пока не увидели душегубы, прячьтесь в траву, она выше, и в ней надежней, чем в жите. А кто на коне — скачи в Стеблев. Народ надо предупредить. Видишь, проворонили где-то караульные или дозора не выставили!
Христя не дослушала казака. Она опрометью кинулась бежать домой, где один оставался Касьянко.
III
Крымские татары чуть не каждый год наведывались в Польшу или в земли московского царя, точно собаки на кухню. Не появлялись крымские — так набегали татары буджакские, которые кочевали в своих кибитках между Днестром и Дунаем. Иногда набеги эти совершались из мести за разорение казаками улусов; без пленных татары никогда не возвращались.
Из года в год займища польской шляхты на Украине уменьшали на Диком поле пастбища, на которых татары пасли свои конские косяки. Речь Посполитая не могла остановить татар своими силами и старалась не раздражать вассалов турецкого султана. И хотя в казне всегда не хватало денег, тем не менее татарам платили дань. Но этой убогой податью нельзя было умилостивить всех мурз. Их манила добыча. Полонянами они торговали, как скотом, и от этого всего больше терпела Украина, граничавшая с татарами.
В тот год перекопский мурза Умерли-ага собрал около четырех тысяч татар, большинство из них было на конях, и еще по паре в запасе имели, по очереди меняя их в пути. Низкорослые лошадки с длинными хвостами и длинными гривами хоть и были неказисты, но легко пробегали без отдыха тридцать верст. Татары в походах тоже не знали у́стали. Они были коренасты, широки в кости, смуглокожи, с узкими щелками глаз и коротким носом на плоском лице. В жару и в холод носили они тулуп и баранью шапку, только мурзы одевались в суконный халат на лисьем или куньем меху. Казалось, надвигается черная туча, когда татары шли всем кошем.
У Христи от одной мысли о неверных стыла кровь в жилах. На ее памяти они уже третий раз доходили до Стеблева. Добравшись до Украины, татары углублялись верст на восемьдесят и дня три отдыхали где-нибудь в глухой балке. Затем головной кош подавался немного назад, где и разбивал лагерь, а боковые отряды кидались вперед на местечки и хутора. Чтоб сбить со следа дозорных, они разъезжались во все четыре стороны. Пробежав верст двенадцать, отряды эти снова делились на равные части и снова разъезжались в разные стороны.
Завидев хутор или местечко, татары окружали его со всех сторон, выставляли караулы, чтобы ни одна живая душа не могла ускользнуть, и начинали грабеж. А если случалось это ночью, поджигали крайние хаты и при свете пожаров перво-наперво хватали людей. Стариков они убивали на месте, убивали и тех, кто сопротивлялся. Хлопцев, дивчат и детей вязали сыромятным ремнем или лыком и, прикрепив конец к седлу, гнали в неволю.
У Христи кололо в боку, сердце стучало, как молот, но страх за сына не давал ей остановиться ни на минуту. Вдруг одна нога провалилась в сурочью нору, которыми изрыта была вся степь. Христя сразу не ощутила боли, но когда хотела подняться, на ногу уже встать не могла. Пересиливая боль, она поползла напрямик. Вскоре Христя услышала топот копыт и хриплые выкрики: «Джаур, джаур!..» Кто-то плакал. Христя от страха припала к земле, но желание увидеть, что происходит, пересилило страх, она на мгновение подняла голову из травы. Стежкою скакали двое всадников. С поясов у них свисали сабли, а в руках были луки со стрелами. За собой они тащили, как собак на поводу, двух женщин, третья билась в седле. Христя узнала Оришку.
За всадниками бежали пешие татары, они были в полосатых штанах и таких же рубахах. Ни сабель, ни сагайдаков со стрелами у них не было, в руках белели только увесистые дубины с конской костью на конце; ими они и орудовали. Был еще у каждого пучок лыка, чтобы связывать полонян.
Где-то позади слышался топот лошадиных копыт. Перепуганная насмерть Христя притаилась в траве.
Еще в степи Христя увидела пожар. Пылали крайние хаты, ветер перебрасывал огонь на соседние, и скоро запылал весь Стеблев. От жгучей боли в ноге и от страшной мысли о Касьяне она потеряла сознание.
Когда Христя пришла в себя, на степь уже спускался вечер. Трава поседела от обильной росы, небо стало сиреневым, а даль заволокло дымом. Он тянулся клочьями от Стеблева, где вместо хат чернели только пожарища, а над ними, как съеденные зубы в старческом рту, торчали печные трубы.
Опираясь на палку, поднятую на улице, Христя доковыляла до своего двора. Она его узнала по кривому столбику от ворот, который хоть и обуглился, но не сгорел. От хаты и хлевка остались только глиняные стенки, по которым еще перебегали золотые змейки огня, вылизывая остатки дерева. Она стала звать Касьянка, заглянула в погреб, обшарила садик, но нигде не нашла, а спросить было не у кого: в соседних дворах даже собак не осталось на пепелищах. Она вспомнила о старом Кенде, который не в силах уже был ходить на панщину и оставался дома. Христя поковыляла за три двора, оттуда несло, как под рождество, жареным салом. Позади хаты была клуня, она уже вся сгорела, но из середины еще вырывались длинные языки пламени, в котором и в самом деле шипело сало. Татары, как правоверные магометане, не ели свинины, а потому не терпели свиней. Нападая на село, татары прежде всего сгоняли всех свиней за какую-нибудь загородку и сжигали.
Старого Кендю недолго пришлось разыскивать: он лежал без головы возле ворот, а рядом валялся окровавленный заступ. По улице всюду было разбросано тряпье, домашняя утварь и пучки обгорелой соломы.
IV
Неделя уже миновала, как опустел хутор Пятигоры, а люди, оставшиеся в нем, все еще ходили как окропленные мертвой водой. Гнат Верига совсем поседел, стал скуп на слова и все поглядывал на дорогу. Помрачнел и Мусий Шпичка. Пора было уже яровые косить, а он все еще тянул. Как только вечерело, садился на коня и ехал в степь — слушать. Так он говорил своей Горпине, хотя она хорошо знала, что Мусий бежал в степь, чтоб не видели его тоски по Кондрату, который отправился с хлопцами на Сечь.
Христя не скрывала своего горя. Хлопоча в хате или во дворе, она громко вздыхала и что-то шамкала старческими губами. Теперь и Ярина и Касьянко в ее мыслях стояли рядом, как святые мученики, а за их светлыми ликами выступала страшная морда ордынца. Она знала, что Касьянка неверные угнали в Крым.
Несколько лет назад вернулся из неволи казак Приблуда. Выкупили его сечевые браты за две тысячи талеров, он и рассказал, что не одна душенька тогда загинула, не одна и в Орду пошла — сколько тысяч! А детей душ семьдесят погнали тогда из одного только Стеблева. Среди них видел он и маленького Касьяна. Всех полоненных пригнали в Карасу-Базар, а там разлучили.
— Может, Касьянко уже и имя свое утерял? — говорила себе Христя. — На то ж они и хватают детей, чтоб их обрезать и в басурманов превратить. Не приведи, господи, чтоб Касьянко еще стал потурнаком [ Потурнак - отуречившийся ] да на своих руку поднял. Вот и Ярину куда-нибудь в гарем продадут. Такую турчанин, собака, и в жены возьмет. Она как ясочка, как вишневый цвет. — Христя умолкла, прислушалась, истово перекрестилась. — В церковь благовестят... — Но тут же опомнилась. — Что это мне почудилось?
Утром ей тоже послышалось было, будто Ярина кличет. Христя задрожала от радости:
— Вернулась-таки дивчина!
Выбежала на порог — никого, одна Горпина по́лет бурачки у себя на огороде.
— Горпина, что бы оно значило, — спросила Христя, приковыляв на огород, — вдруг слышу, Ярина зовет.
— Свечку поставь перед образом, может, упокоилась.
— И сердце так что-то сжало, будто тисками.
— Кто-то наслал на нас беду. На Гната больно глядеть. Вот снова за ворота поплелся... Что он там увидел?
Гнат Верига, спотыкаясь, не шел, а бежал к пруду, словно завидев дорогих гостей. Женщины тоже посмотрели на дорогу. Там, где дорога скрывалась в травах, к хутору катилось облачко пыли. Гордий и Мусий были дома. Они услышали встревоженные голоса и тоже выскочили на улицу. Теперь уже видна была голова всадника. Он что есть мочи гнал коня.
— Верно, с нашими людьми беда приключилась.
— Может, на гайдуков наскочили?
— А может, с хлопцами что?
Мусий замахал руками.
— Они уже, верно, за Крюковом.
— Яринка, донечка, едет! — закричал Верига. — Дождался-таки! А они — «ехать, ехать»! Как же так ехать? Вот прискакала б Яринка, а кругом пусто. У кого спросить, куда податься?
Верховой приближался. Горпина не сводила с него глаз и вдруг побледнела: верховой качался в седле то в одну, то в другую сторону, как камышинка на быстрине.
— Кондрат! — выкрикнула она и кинулась навстречу.
Когда конь, весь в мыле, с оборванным поводком, стал посреди улицы, Кондрат раскрыл помертвелые губы, но из них вырвался только стон. На щеке у него виднелся кровавый шрам, на груди была вторая рана. Кондрата положили в холодок под вербами и какую-то минуту молча вопросительно смотрели друг на друга. Гнат Верига первым пришел в себя. Он точно проснулся, выпрямил спину, внимательно осмотрел раны Кондрата, отвернул ему веко и сказал:
— Отдохнет и поднимется, а нам следует гостей поджидать. Сказано: беда идет, другую ведет... Это татарские стрелы хлопца поцарапали. Прячьте скорей что под рукою, надо укрыться в овраг. А ты, Гордий, скачи на Высокую могилу, да с конем не высовывайся! Следите за степью, а то басурманы вот-вот могут вынырнуть из ковыля. Кондратов след наверняка приведет их на хутор. Да бросьте вы плакать! Приложите к ранам золы с горилкой.
От холодной воды, которой побрызгали Кондрата, он пришел в себя, обвел все еще испуганными глазами склонившихся над ним мать и Христю и прошептал:
— На отряд наехали, их, может, двадцать было, а нас пятеро. Конь вынес. А Грицька и Семена, видел, догнали, и Василь упал с коня... Они сюда... — Кондрат вздохнул, замолк и снова не то обеспамятел, не то уснул. Не проснулся даже, когда его укладывали на воз.
Гнат Верига оставил хутор последним. Он уже свернул к оврагу, когда на дороге замаячили всадники. Их было человек десять. Верига упал в траву, но через минуту до его сознания дошло, что всадники не скакали лавой, как это в обычае у ордынцев, а ехали кучкой, и кони не похожи были на татарских лошаденок, которых и из травы не видно. Он осторожно высунул голову. Теперь уже ясно можно было разглядеть, что скакала надворная милиция, в таких же жупанах, как и те, что наехали в первый раз. Гнат Верига инстинктивно втянул голову в плечи, будто смерть уже замахнулась над ним косой. Если гайдуки так смело едут на хутор, пренебрегая даже предосторожностями, значит, место это им уже знакомо. Ему припомнились слова Мусия: «Правда это, один утек». Слова эти только сейчас дошли до его сознания. Ясно, что дворовых гайдуков пана Лаща, коронного стражника, привел сюда для расправы гайдук, что удрал, а какая она будет, эта расправа, уже видно.
Взыграла в Вериге казачья кровь. Пускай бы и больше наехало их, он не поступится своими правами перед панами. Теперь ему помогут и Гордий и Мусий, и Кондрат еще стрельнет в случае чего. Вспомнив о Кондрате. Верига совсем растерялся. Выходило, что гайдуков привел на хутор только Кондратов след, а коли так, то они, может, и не знают о судьбе первого отряда.
Всадники были уже у него во дворе, заглядывали в окна и, как видно, располагались на долгий отдых. Верига облегченно вздохнул: покуражатся себе, может, даже побесчинствуют и поедут прочь. Хлопцы, встретившись, верно, задрались с гайдуками. Никаких татар они не видели. Сам себя успокоив, Гнат Верига поднялся и зашагал к дому. Влекло его к гайдукам и еще одно неугасимое желание: расспросить, не слышали ли они случайно чего-нибудь про Ярину, — весь Чигирин о дивчине шумел, слух пошел и за Чигирин.
Первый, кого встретил Верига, был гайдук с приплюснутым носом. Он стоял на гребле и испытующе оглядывал пруд: вода в нем снова поднялась и с шумом падала на лотки, а на середине от всплесков рыбы расходились широкие круги, теряясь в осоке. На другом конце утки с утятами прошивали носами зеленую ряску. Заслышав шаги, гайдук обернулся. Если бы Верига видел всех гайдуков первого наезда, он сразу узнал бы в нем Юзека, надворного казака коронного стражника. Верига снял шапку и учтиво поклонился.
— Помогай бог, казаче!
Юзек молча окинул взглядом Веригу, покраснел от злости и ответил, подражая пану Лащу:
— Я казаков, чтоб ты знал, под ноготь беру, как гнид!
Верига с шумом втянул в себя воздух и невольно прикоснулся к сабле.
— Ты бы обхождением лучше похвалился. Что, паны разве уже в турок обратились из шляхты? Мы у себя в доме каждому гостю рады и обидеть его не посмеем.
— Попробовал бы ты, галаган, обидеть! Поди к пану старшому, пусть с тобой побеседует. Куда девался ротмистр пан Дзик и все остальные?
Верига не ошибся. Теперь спасение было только в сабле да в умении ею орудовать. А он не раз мерил силы с самим Богуном, лучше которого не было бойца на свете. И потому Верига ответил уже спокойно:
— Так пан ведь сам знает.
— Что пан знает? Пан поехал с цидулою к пану стражнику, как только девка подняла свару, а те шестеро и по сю пору не вернулись.
У Вериги екнуло сердце.
— Как это не вернулись? — удивился он с деланным простодушием. — Правда, было-таки чем позабавиться, и они тут заночевали, но утром отправились благополучно.
— А куда поехали?
— К югу от нас еще есть один хутор, миль пятьдесят будет.
— Большой хутор?
Никакого хутора дальше Пятигор и не бывало. «Пускай поедут, поищут», — подумал Верига.
— Хат двадцать будет.
— Пан ротмистр туда поскакал?
— Говорил, что поедет непременно!
— Пане Ян, — закричал Юзек, обрадованный тем, что обнаружился след ротмистра Дзика, — слышишь, что говорит этот галаган: тут есть еще один хутор, туда, говорит, поехали... А ты не брешешь?
Ян ничем не отличался от остальных гайдуков, разве что был за старшого и больше походил на шляхтича. Он держал в руках копье и, пристально глядя в глаза Вериге, язвительно спросил:
— А чье это копье?
Верига на миг растерялся, но, окинув взглядом гайдуков, решил, что, на худой конец, половину порубит, а половину уложит кулаком.
— Копье пана ротмистра! — ответил он вызывающе.
— А пан ротмистр где?
— Захватил мое копье, а свое поганенькое бросил и бес его знает куда поехал.
— Ты это, лайдак [ Лайдак – бродяга, бездельник ], припомнишь на дыбе, а потом еще на кол тебя посадим.
— Не таков казак Верига, чтоб верещать на дыбе, как поросенок, даром только время потратите, лучше уж сразу на кол!
Услышав его имя, гайдуки переглянулись, а кое-кто боязливо попятился.
— Так ты Верига? — спросил Ян. — Это славно! Такой бунтовщик не меньше двух дней кол глотать будет.
— Я такой кол вытешу, что и на три дня хватит, только бы панам удовольствие сделать!
Верига был коренастый, в плечах широкий, но не выше среднего гайдука. Однако, когда он подошел к рубленой коморе, плечом приподнял один угол и выдернул круглое бревно, гайдуки бросились от него врассыпную, как испуганные воробьи.
— Для кола лучше и не найти, — сказал он, улыбаясь. — Только, ваша милость, казак перед смертью должен выпить, так, прошу, уважьте мою волю, пускай кто-нибудь нацедит в погребе горилки.
Гайдуки полезли в погреб. На дворе остались только Ян и Юзек. Если б Верига захотел, он мог бы запереть погреб, а с этими управиться играючи, но, чтоб услышать хоть слово о дочке, он готов был принести какую угодно жертву. Все еще держа в руках бревно, спросил: