— Пью за то, чтобы казаки с горожанами во веки веков в согласии жили. Вспомните, как гетман Конашевич-Сагайдачный, царствие ему небесное, отстоял веру православную и нам помог бороться с униатами. Заботами его и всего товариства Низового наш Братский монастырь и доселе держится. Это на пользу, что запорожцы про Киев не забывают, наведываются, а то снова сели бы нам на голову римокатолики.
После обеда, когда гости вышли в садик, под вишни, Максим Кривонос внес в хату мешок с деньгами и сказал:
— Тут тебе, пане Трохим, и арабские цехины, и гишпанские реалы, и чеканные талеры, и червонцы. Товариство Низовое держало в мыслях на поминание грешных душ отдать, да, вижу, кто народ забывает, тот бога не знает. Крестом сабли не перебьешь и стрел не отгонишь, делай пистоли, делай ятаганы и сабли.
— Иль надумали что? Хвала богу, жили спокойно!
— Я уже исповедовался сегодня в лавре, а твое дело — замкнуть и деньги и язык на ключ!
— У пана Вишневецкого от пистолей коморы ломятся. Говорят, у посполитых отобрал уже шестьдесят тысяч. Тоже, должно, что-то задумал.
— Ты это верно слышал или бабьим языком торгуешь?
— Поспрошай у купцов с Вишневетчины. Говорят, виселицами все шляхи обставил.
Кривонос растер между пальцами кончик уса, в глазах его загорелись мстительные огоньки.
— Мастери сабли, да чтоб дамасской стали! Буду на своей пробовать. И не откладывай. А про пистоли ты это кстати сказал. Ох как кстати!
Мастер заглянул в мешок, и глаза у него заискрились. Он взял деньги и унес их в другую комнату, а вернувшись, сказал:
— Я когда-нибудь такую выкую саблю, которой и мне голову снесут.
— Только бы с честыо умереть, пане Братыця, вот о чем тужить надо, а не о жизни.
|
|
— Ну так дай боже, чтоб казаки пили, гуляли да врагов воевали!
Они со звоном чокнулись серебряными чарками и выпили до дна.
VII
Солнце село за горою. Максим Кривонос, красный от выпитого вина и от духоты в хате, вышел на крыльцо. С Днепра тянуло прохладой. Над Подолом лежала сиреневая дымка, а на горе, в старом Киеве, строения как бы плавились в лучах заката. Кривонос внимательно вглядывался в темные фигуры, извилистой тропкой спускавшиеся в яр. Он не знал, шутил ли оружейник, когда говорил о бабе, или в самом деле ее следует поджидать. Хозяин напился, уснул за столом, а спрашивать у хозяйки не пристало казаку.
Максим Кривонос думал про воеводу, который, сидя на горе, не спускал глаз с города и душил малейшую мысль о казацкой воле, а между тем из головы не шла Ярина. На тропке показалась баба с клюкой. Кривонос даже поднялся, но баба направилась на гору, а не на Подол. Он выругался, его уже начинала злить тревога, которая вдруг охватила сердце.
— Мартын! — крикнул он сердито.
Мартын сидел под навесом с одноглазым парубком.
— Расспрашивал про стражника коронного?
— Говорят, еще неделю назад лащевцы шатались по рынку. Сейчас уже, должно, уехали!
— Узнал ли хоть, куда?
— Говорят разное: один — будто пан уехал в Макаров, другие — будто в Варшаву, на сейм. А про Веригину дочку ничего не слышно.
— А ты чего такой лютый? Вот за это и люблю тебя, Мартын. Грустно ли, весело, а глянешь на тебя — самому захочется зубы ощерить. Что случилось?
— Говорят, сотник Чигиринский, Богдан Хмельницкий, в поход ходил с коронным хорунжим на татарские улусы, у Кучугур.
|
|
— Я так и думал, чго гетманича Конецпольского манит булава региментаря. Но ведь с Ингульца татары еще весной ушли!
— Только чабанов разогнали, да и все, а пан сотник чуть головой не поплатился.
— Чабан герлыгою [ Герлыга – посох, палица ] хватил, что ли?
— Было побоище с ордынцами, но пана Хмеля вытянул саблей пахолок Чаплинского. Говорят, не разобрал сгоряча, где татарин, где казак. Кабы не шлем, расколол бы голову, а так только будто шмели загудели.
— Себе на беду паны затеяли вправлять разум казаку. Так ты оттого и запечалился?
— Паны батьку убили. Вот брата родного встретил... — Мартын поднес рукав к глазам.
— Кто убил?
— Пан Городовский! Изверг проклятый!
— Тот, что за конюшего был при воеводе Тышкевиче?
— А дома паном себя держит. Как раз под рождество приказал батьке поставлять каждый месяц для своих псов по три ведра творогу, а четвертое — масла. А где же его столько набрать? Пан и разозлился. И на самое рождество велел своим слугам взять нашего старика и просунуть голову в плетень около церкви. На дворе стоял мороз и такая метель, что и света не видно. А батьке уже семьдесят было. Не отпускает. Ему, вишь, занятно, чтоб люди, как выйдут из церкви, так увидали и посмеялись. Но и это еще не все.
Пан снова заезжает к нам в хату и требует, чтобы батько угостил его вином угорским, а его в Остре и не видывали. Тогда пан в наказание велит батьке целую кварту горилки выпить за здоровье короля и Речи Посполитой! А куда моему батьку столько выпить — отказался. Так пан ему всю бороду под корень отхватил, да еще и по спине тяжелым своим обушком отдубасил. Старик похворал с неделю и помер.
|
|
— Анафемы! — заскрипел зубами Кривонос. — Этого, Мартын, спускать нельзя, а то и курица лапой начнет нас лягать.
В это время из-за плетня вынырнула чья-то голова и снова скрылась. Максим Кривонос вспомнил мстительный взгляд войта, а Мартын — предупреждение чернеца Харлампия, оба удивленно уставились друг на друга. Мартын выглянул за ворота, повертел во все стороны головой и пожал плечами.
— Привиделось, что ли? Одна цыганка ковыляет.
Старая цыганка в пестрых лохмотьях вошла во двор и остановилась перед Кривоносом.
— Две думки пан думает, а третья, лукавая, ходит следом.
От пронизывающего взгляда ее карих глаз Кривоносу стало не по себе. Цыганка подошла eщe ближе и зачастила:
— Натура твоя гневливая, доля твоя печальная. И богат будешь, да несчастлив. Позолоти, пане, руку.
Дальняя дорога перед тобой стелется, а еще дальше — вода... По горам скакать придется, а упадешь на ровном...
— Когда-нибудь, должно быть, упаду, — сказал Кривонос, пропуская мимо ушей ее слова, а сам снова взглянул на гору.
Цыганка продолжала трещать и внимательно следила за казаком.
— Сердце у пана к горе тянется, а с горы стежка вьется.
Максим Кривонос вздрогнул, испытующе посмотрел в глаза цыганке. Они были темные, глубокие, как колодец.
— Ты кто такая? — Ему пришло на ум, что в лохмотья цыганки вырядилась баба, посланная из замка. — Ты зачем обо мне спрашивала? Что ты хочешь о ней сказать?
Мартын, как бы что-то вспомнив, пошел обратно под поветь, но ворожея тоже попятилась от страшных казачьих очей. Кривонос шагнул за нею.
— Я тебя озолочу! Ты какую стежку поминала?
Цыганка замахала на него руками и опрометью кинулась бежать. Тяжело дыша, Кривонос остановился посреди двора. Что она ему говорила? Раньше на карканье ворожеи он не обратил бы внимания, а теперь слова ее впились в сердце, как черные пиявки. «Что за дорога стелется? Где упаду?»
— Верни ее, Мартын!
Мартын побежал к воротам, но Кривонос снова крикнул:
— Слышишь, Мартын, брешут ворожеи. Не надо! И кукушки твои брешут. Мы еще погуляем по казацким землям!
— А мне, пане атаман, сегодня одна наворожила такого! «Двух, говорит, гетманов переживешь, а третьим сам станешь». Пришлось целый шеляг дать!
— Для гетманской булавы потребно головы, Мартын, а ты разумом что-то не богат, — раздраженно сказал Кривонос.
— Пане атаман, все же ворожеи брешут!
Кривонос улыбнулся, но одними только губами. Над тыном снова появилась голова. Мартын, как кошка, прыгнул к плетню.
— Кто такой?
— Это я — брат Онисифор! — испуганно забормотал чернец. Копну волос он упрятал под соломенный брыль.
— Иди сюда!
Чернец, все время озираясь, вошел во двор. Максим Кривонос окинул его фигуру оценивающим взглядом. Мускулы так и распирали подрясник.
— На Сечь?
Чернец низко поклонился.
— Прошу, пане атаман!
— Доставай, Мартын, еще коней. Да чтоб оружие было у всех в порядке. Хватит показывать дули в кармане, ежели хотим своего права добиться. До света двинем на ту сторону. Если и впрямь Вишневецкий отбирает оружие у селян, так надо, чтоб оно стало нашим.
— И я о том думал, пане атаман. А с девкой... что бес, что баба — одна у них мама!
Под ногой Кривоноса затрещал возок, на который он оперся. Мартын предусмотрительно отступил назад.
На небе высыпали звезды. Возле одной все яснее и яснее проступал огненный хвост, а когда совсем стемнело, на полнеба раскинулась комета. И чем ярче она становилась, тем больше на Подоле росла тревога. По улице забегали испуганные люди, где-то уже стучали в ведра, где-то выкрикивали заклинания. Хозяйка вынесла на порог деревянную икону, за ней вышел встревоженный оружейник и перекрестился дрожащей рукой.
— Недобрый знак, пане Максим!
Комета опускалась прямо к замковой горе, где сидел киевский воевода Тышкевич. Максим Кривонос усмехнулся и ответил:
— Пускай шляхта печалится, пане Трохим, а для простого народа и на небе уже ничего горше выдумать не могут.
ДУМА ШЕСТАЯ
Строили ляхи дубовые палаты,
Да бежать придется в Польшу от расплаты.
В БЕСКРАЙНЫХ СТЕПЯХ
I
За все лето на Посулье не выпало ни одного дождя. Ночи дразнили зарницами, но были так же душны, как и дни. Пруды пересохли, начали высыхать и колодцы, только обильные росы напоминали, что существует еще благодатная влага. От зноя морщился и осыпался зеленый еще лист, и глиняные хатки Лукомля белели между оголенными деревьями. Стрехи, солома с которых была скормлена скоту еще минувшей зимой, обнажили жерди, и они торчали, как ребра у худой скотины.
Хата Панька Пивкожуха ничем не отличалась от остальных, только перед оконцами, как казацкие пики, торчали мальвы, а ниже пестрели гвоздики и ноготки; у боковой стены дома еще зеленел куст калины, из-под лапчатых листьев которой выглядывали красные ягоды.
Проходя мимо Панькова двора, молодежь делала вид, что заглядывается на цветничок, на самом же деле хлопцам хотелось хоть одним глазком взглянуть на Галю, а дивчатам на Петра. Брат и сестра оба были стройные, видные, только Петро привлекал карим оком, черным чубом и шелковым усом, а Галя была беленькая, с синими, как васильки, глазами. У их матери, Горпины, когда смотрела она на детей, становилось тепло на сердце: и хата казалась ей тогда светлее и нужда не такой страшной. Только порой набегала на лицо грусть, а иной раз поблескивали на ресницах прозрачные росинки. Сильно тревожило ее, что управитель лукомльских поместий князя Вишневецкого, пан Станишевский, начал что-то заглядываться на дивчину. Идет ли, едет ли мимо двора, непременно заглянет в хату. Галя смутится, растеряется и стоит, как приговоренная, а Саливон, соседский парубок, даже в лице меняется: хлопец собирается сватать дивчину, а пан, известно, только забавы ищет.
Как-то раз Станишевский застал Галю одну в хате. Через некоторое время соседи услышали ее крик, и Саливон, как был с вилами, так и прибежал в хату. Панько Пивкожуха возвращался с поля. Галиного крика он не слышал, но видел, как бежал во двор Саливон. Он и сам заторопился. Галя забилась в угол, как напуганный зверек, прижала руки к груди, сухие глаза ее, казалось, метали синее пламя. Пол был усыпан конфетками. Пан Станишевский, толстый, пузатый, с одутловатыми щеками и выпученными глазами, стоял посреди хаты и платком вытирал кровь с лица. Саливон хотя был хлопец еще молодой, но силы у него не занимать стать, и потому, когда он, не говоря ни слова, занес над управителем вилы, тот побледнел и испуганно спрятался за спину Пивкожуха. Панько вырвал вилы из рук Саливона и сердито сказал:
— Ты, казаче, тут еще не хозяин. А вам, пане, вот бог, а вот порог! Ищите себе под пару, а мы люди простые.
Саливон в бессильной злобе стал топтать постолами конфетки, а когда Станишевский попятился к двери, собрал их в пригоршню и швырнул ему в лицо.
— Подавитесь ими, вашмость!
— Ну, ты меня узнаешь, пся крев! — уже за дверью крикнул управитель.
Теперь Галя испугалась за парубка.
— Саливон, он же нас со свету сживет! — вымолвила она, глядя на него широко раскрытыми глазами.
Саливон был бондарем [ Бондарь – ремесленник, выделывающий бочки ] на пивоварне. Пивоварня, как и все местечко Лукомль, принадлежала князю Вишневецкому, и Галя тревожилась не зря. Но Саливон понимал только одно — что Станишевский зарится на его дивчину. И как же она была сейчас хороша: глаза большущие, сама раскраснелась!..
— Я его порешу! — выкрикнул Саливон и подался к двери.
Старик и на этот раз удержал парубка.
— У девки есть еще брат, есть отец. Мы что — разве такие уж негодящие?
Не прошло и трех дней, как дозорец из староства пришел взимать подымное. А какие подати, когда вот уже второе лето земля не родит? Князю Вишневецкому засуха — что? Не уродило на Посулье — собрал на Волыни, а если не там, так в Червонной Руси. Ему повсюду принадлежали земли с местечками, городами и людьми. А больше всего на левобережной Украине. Такие просторы не в каждом королевстве найдешь, потому князь Иеремия Вишневецкий и новый дворец построил не где-нибудь, а в Лубнах, на горе. Днем вместе с облаками дворец отражается в тиховодной Суле, а ночью светится на горе, как паникадило. А Панько Пивкожуха рад был и каганцу, да и то зажигал его только под рождество.
Панько, понурый, крепко сжав губы, стоял, глядя, как панские гайдуки рыскают глазами по кошаре, где когда-то водились овечки. Панько злорадно усмехнулся: «Нечего взять. Разве что меня самого? Так я и без того навеки у пана в закладе».
— А что, разве у князя такая крайность, что вацьпан готов у меня и кизяки забрать? — спросил он насмешливо, так как гайдуки все еще продолжали что-то высматривать.
— Бездельник! — напыжился дозорец, маленький, круглый, как бочонок. — Ты еще его светлость будешь поносить! — и замахнулся плетью, но Петро заслонил отца. Дозорец даже вытаращил зеленоватые глазки, разинул рот и еще громче крикнул: — Бей его! — но сам предусмотрительно отбежал на середину двора.
Петро не шевельнулся, не двигался и гайдук. По улице такие же гайдуки гнали телят, овец, поросят, даже гусей. Следом бежали бабы, злые, растрепанные, и, не обращая внимания на брань, кулаки и плети, выхватывали свою живность. Петро взглянул на гайдука: видишь, что делается? От причитаний и крика даже в ушах звенело. Гайдук не выдержал взгляда и отвернулся, а плеть словно увяла в его руке.
Дозорец, не найдя ничего ценного, собрался уже уходить со двора, но тут вышла на порог Галя. На ней была черная запаска с красным поясом. Дозорец остановился. Под его бесцеремонным взглядом Галя опустила глаза и, все больше смущаясь, стала перебирать бахрому окрайки. И пальцы эти, тонкие и чуткие, очевидно, навели дозорца на мысль. Он шагнул к Гале и протянул загребущие руки.
— Снимай!
Галя видела, какими маслеными гладами смотрел на нее дозорец, поняла это по-своему и только крикнула: «Мамо!» Дозорец схватил уже конец пояса. Галя кинулась бежать, и запаска осталась у него в руках. Такого надругательства не мог простить Пивкожуха даже пану, он схватил дозорца, да так, что у того глаза на лоб полезли. Гайдук нерешительно шагнул к Пивкожуху, но Петро и на этот раз встал на пути.
Через плетень смотрели соседи, у которых тоже похозяйничали княжеские гайдуки. Панько все не выпускал дозорца, и гайдук стегнул его по спине. Тогда Петро огрел дубиной гайдука. Тот заревел, как бугай, и кинулся бежать. Теперь за ним уже погналось несколько человек. Остальные гайдуки тоже стали удирать.
Управитель Станишевский прискакал ко двору Пивкожуха на взмыленном коне и, увидев дозорца, закричал:
— Всех, всех их в цепи, пане Стрибуля!
Дозорец упал на колени, моля, чтоб его хотя бы выпустили живым. Крик перекидывался с улицы на улицу, и скоро забурлило уже все местечко. Управитель Станишевский понял, что не один Пивкожуха осмелился проявить непослушание, поднять руку на шляхтича. Только что на пивоварне чернь побросала работу и встретила его криком:
— Сами жрите такой харч!
Вперед выбежал парубок и замахал кулаком перед его носом.
— Сам попробуй день высидеть под землей, там и собака не выдержит, а вы голых и босых посылаете к чанам!
Станишевский узнал в нем того самого парубка, который швырнул ему в лицо конфетки, и в бешенстве вытянул его плетью раз и другой... Но в третий раз он уже руки поднять не успел, на него со всех сторон кинулись бондари и пивовары. Конь сбил с ног старика сторожа, перескочил через бочку и, оглушенный криком, вынес управителя на улицу.
— И этот бунтовать? В цепи его, всех в цепи! — вопил Станишевский за воротами.
II
Подстароста как раз собирался отдохнуть после обеда, когда к нему прискакал из Лукомля Станишевский. Он упал на стул, выпучил глаза и одним духом выпалил:
— Бунт, вашмость! Все местечко!.. Если вы думаете — я еще живой, так не верьте глазам, пане Суфчинский.
Подстароста был высокий, худой, с землистым лицом, с длинными и тощими руками. Он прижал их к сердцу и в изнеможении опустился в кресло. Только неделю назад посполитые в Кропивне вдруг не пожелали выйти на барщину, еще и дозорца убили, на другой день взбунтовались Варва, Лохвица, Прилука. Словно их кто-то подговорил. Ну, бунтовщиков уже утихомирили — посадили на кол нескольких крикунов.
— А вы, пане Станишевский, сами не знали, что делать? Ваць, верно, первым спину показал?
— Но, прошу пана, — вскинулся управитель, — я такой же уроджоный шляхтич, как и пан подстароста.
— Ну, так идите докладывайте сами его светлости. Вы хоть одну пистоль отобрали у этих разбойников?
— Но ведь пистоли мы сами им роздали... Если набегут татары...
— Да ваши хлопы хуже татар стали! Если не хотите на собственной спине испробовать княжеских плетей...
— Однако ж, пан...
— «Однако ж, однако ж»... Поезжай... вашмость, назад и хоть одного бунтовщика в цепях приведи.
— Приведу. Пивкожуха первого приведу! — Станишевский даже вскочил со стула. — Хам, на пана руку поднял! Обоих с сыном... и еще бондаря! Того прямо на кол!
— Отберите пистоли...
Отберу! Но, прошу пана, — и он сморщился так, словно у него печенка заболела. — Только туда ведь целый отряд посылать надо, потому что и село, должно быть...
— Что? — уставился на него подстароста. Узенькая, как кукурузные косы, бородка испуганно трепыхалась на впалой груди. — Что — должно быть?
— Должно быть, вашмость, и село тоже... Половину гайдуков перекалечили.
— Жаль, что не вас!.. Не пойду я к князю: сегодня он принимает посла от крымского хана. Самое время ему про хлопские бунты слушать...
— Но тут уже не одни хлопы, вашмость.
— То есть?
— Уже и хозяева...
— А тем чего надо?
— Все это, верно, из-за пана посессора. Раньше хозяева платили по пяти талеров, а мельники по два червонных злотых налога, а посессор пан Замойский приказал надбавить еще по талеру.
— Но ведь они до сих пор молчали?
— Не отваживались... Надо было сразу вздернуть того хлопа негодного — Пивкожуха и бондаря. Это они начали... и тот хам, Лысенко, верховодит. Я уже вам говорил о нем: бунтарь, давдо просится на виселицу, вашмость.
— Почему же вы этого раньше не сделали?
— Вашмость не знает разве, что эти хлопы и так меня почти разорили...
Разговор еще не кончился, когда в покой влетел один, затем второй шляхтич, а следом за ними и посессор Куценко. Они тоже сломя голову прискакали в Лубны из самого Дрыгалова, спасаясь от своих же крестьян.
— Точно искру в солому кинули, — говорил один.
— Что стало с хлопами, на горло уже наступают, «Все это наше!» — кричат, — прибавил другой.
— А вы смотрите да слушаете?
— Пану подстаросте, видно, неизвестно, кто их подбивает?
— И вы, может, скажете, что бондарь?
— Пивовары, истопники тоже кричат, но ведь их запорожцы подзуживают.
— Чертовы души! — прохрипел Куценко. — Пане Суфчинский, ваша милость, чем же я теперь буду аренду платить? Хлеб сожгли, да еще и ограбили. Думал, в замке, в цейхгаузе схороню скарб свой — перехватили и все восемь сундуков разбили, поломали и разграбили. Подумайте, чем же я теперь заплачу аренду?
— Думайте уж вы сами, вашмость, не князь же разграбил ваши сундуки.
— За его светлость нашего милостивого князя мы бога молим. Он нас не обижает.
— А ваши земляки, пане, видите, как почитают и вас и нас.
Куценко был здесь, единственный украинец среди поляков, он видел их недоброжелательные взгляды и с сердцем стукнул кулаком по круглому колену.
— Не я буду, если не спущу с них шкуру! Еще и солью присыплю.
— А кто, по-вашему, тут виною?
— Я слышал, они жаловались князю на меня. Брехня все, что они говорят. Я только один день барщины накинул да сено взял... А чем же мне аренду выплачивать? Я тут ни при чем!
— Прошу пана, — выскочил вперед шляхтич, — я ж говорю — запорожцы!
— Реестровые казаки? — удивился Суфчинский.
— Реестровых взяли в такие шоры, что и головы не подымут, — сказал Куценко и снова стукнул кулаком. — Братчики с Низа!
— Сечевики? — От испуга лицо подстаросты перекосилось и слова вылетали с таким свистом, точно его схватили за горло. — Где сечевики?
— Шляются тут, пане Суфчинский! Даже Кривоноса, говорят, видели. А это, вы знаете, что за птица? Для него и виселицы мало!
Подстароста все больше наклонялся вперед, словно хотел вцепиться в болтливого шляхтича, а после этих слов даже вскочил на ноги.
— Откуда у вас такие сведения? Черт знает, что выдумываете — запорожцы! Неужто бы мы их не поймали сразу же? Не хватает еще, чтоб князь об этом услышал...
— Но это правда! Я взял тут одного, он к ним пристал, на дыбе все выложил.
— Говорит, сечевики?
— Так есть, пане подстароста!
— Сохрани бог! Вы привезли этого хлопа? Князь сам захочет услышать.
— Уже не услышит: хлоп скончался на дыбе.
После таких известий нельзя было мешкать, и Суфчинский стал поспешно собираться во дворец.
III
Князь Иеремия Вишневецкий происходил из старинного литовского княжеского рода, в пятнадцатом веке породнившегося с украинской шляхтой. Род этот стяжал на Украине славу и добрую и худую. Прадед Иеремии — Дмитро Вишневецкий заложил на острове Хортице первый замок для борьбы против татар и турок. В турецком плену он и смерть нашел. С тех пор казаки твердо стали на Низу и постепенно овладели вольными степями по обоим берегам Днепра.
Дмитро Вишневецкий, опираясь на казацкую силу, находясь за тридевять земель от Варшавы, отделенный от нее непроходимыми лесами и степями, входил, независимо от польской политики, в непосредственные сношения с Московией и Турцией, вмешивался в дела Валахии. Казакуя на Низу, он завоевал любовь и уважение товариства и получил прозвище Байды Вишневецкого. Такой в представлении народа не мог погибнуть обыкновенной смертью, и народ в песне наградил его сказочной судьбой: когда попал Байда [ Байда – добрая душа, душа парень ] в полон, царь турецкий стал подговаривать его изменить родине и пойти к нему на службу, а за это обещал отдать за него свою дочь, царевну. Но Байда Вишневецкий остался верен своему народу. Тогда разгневанный царь приказал гайдукам поддеть его крюком за ребра. Байда, даже вися над пропастью на крюке, не перестал бороться с неверными и, выхватив у джуры лук со стрелами, первой стрелой убил царя, второй — царицу, а третьей — их дочь царевну.
Раньше род Вишневецких был православный, и сам Иеремия в юности исповедовал православие, пока не отдали его учиться в Львовскую иезуитскую коллегию. С этих пор он становится католиком. Из боязни, чтоб его католицизм не был поставлен под сомнение родовитыми поляками, Иеремия стал везде подчеркивать свою ненависть к православным, к схизматам и преследовать их при всяком удобном случае. Такое усердие скоро было замечено шляхтой, и авторитет князя Иеремии Вишневецкого в Польше рос с каждым днем.
Был он невысок ростом и неказист, но крепко сколочен. Хрящеватый нос, глубоко посаженные глаза и тонкие синие губы делали лицо его злым и выдавали упрямый, спесивый характер. Невзрачную внешность князь старался восполнить горделивой походкой, властным голосом и безграничной жестокостью.
Владея почти тремястами тысячами душ крестьян на левобережной Украине, князь Иеремия чувствовал себя, как и его прадед на острове Хортице, могущественнее бессильных королей Речи Посполитой. Он мог здесь делать все, что вздумается, совершенно безнаказанно, — а это и значит быть царем. Оставалось только до конца воспользоваться уроками мудрого предка и завязать самостоятельные отношения с соседними государствами, тогда сильнее его не будет претендентов на польский престол. Boт почему Иеремия так обрадовался, когда узнал, что крымский хан прислал к нему посланца.
Князю хотелось, чтоб это был не простой посланец, а посол, поэтому он его иначе и не называл. А для того, чтоб это совсем было похоже на официальный прием посла, он приказал поместить татарина в Солонице, в пяти верстах от Лубен.
Аудиенцию ханскому посланцу князь Иеремия назначил только через неделю. А пока он прикидывал в уме, что могло быть причиной посещения. После долгих раздумий решил не тешить себя надеждой на заигрывания крымского хана, а остановиться на более вероятной причине — набегах его казаков на татарские улусы.
И это льстило его самолюбию: крымский хан не жалуется на него королю, а хочет вести переговоры как равный с равным.
Когда татарам наконец было разрешено прибыть ко двору, они явились на двадцати конях и столько же вели на поводу. Впереди ехал в островерхой шапке косоглазый татарин с редкой седой бородой. Это был Чаус-мурза. За ним вели гнедого коня чистых арабских кровей, под седлом, с подушкой из турецкого войлока.
Иеремия Вишневецкий смотрел во двор из-за портьеры и сразу отметил, что и конь был уже немолодой и седло на нем — убогое. Он кисло улыбнулся: у его придворной шляхты и кони были лучше и седла... Ублажили князя татары, когда вытаращили глаза на дворец. Понятно, это было для них неожиданностью: среди бескрайной степи, на горе, как в сказке, вздымался величественный дворец с башнями, с балконами, с террасами, с неприступными валами и стенами, а под горой в зеленых берегах, как брошенный на ковер голубой пояс, плавно текла полноводная Сула.
Еще большее впечатление произвел на Чаус-мурзу золотой зал, куда ввели его с особыми церемониями какие-то шляхтичи, которые и сами так и сверкали золотыми пуговицами, пряжками, цепочками и перстнями. В зале уже толпились такие же шляхтичи, разве что у одних были усы поменьше, у других побольше да разного цвета жупаны. Вся отделка зала была выдержана в золотистых тонах. У дверей стояло двенадцать драбантов [ Драбант – наёмный солдат ] с алебардами.
Чаус-мурза растерялся: он был обыкновенным слугой при дворе крымского хана, и поручение у него было совсем мелкое, а ему устроили прием, какой хан не всегда мог себе позволить даже для послов. Посланец решил, что это из страха перед его ханом. Наконец в глубине колыхнулась тяжелая портьера, и в зал вошел шляхтич с пышными усами. Остальные шляхтичи угодливо вытянули шеи.
Чаус-мурза тоже приосанился и уже хотел направиться к вошедшему, когда тот остановился сбоку и в свою очередь угодливо повернул голову к двери. Значит, и этот был только слугой. О том, что князь Вишневецкий держит при себе тьму-тьмущую обедневшей шляхты, из которой создал себе надворное войско и свиту, мурза слышал и потому не удивлялся. Это было в обычае у польских магнатов, но не каждый из них имел возможность столь пышно одевать своих слуг, как Вишневецкий, и мурза подумал, что жалкий ханский подарок может испортить все дело.
Князь Иеремия быстро, озабоченно вошел в зал. На нем был кунтуш, как бы окованный золотыми цветами, желтые сафьяновые сапоги и украшенная золотыми бляшками портупея, без сабли. Не обращая внимания на десятки согнутых в поклоне спин, князь вопросительно остановился перед ханским посланцем, который всматривался в него слезящимися старческими глазами.
— К вашей княжеской милости, — заговорил Чаус-мурза, пытаясь держаться независимо, хотя вся эта обстановка невольно лишала его мужества.
— В добром ли здоровье его ханское величество милостивый хан Ислам-Гирей? — перебил его Вишневецкий.
— Его милость ясный хан крымский Ислам-Гирей, хвала аллаху, здоров и вашей милости, князю на Вишневце и на Лубнах, челом бьет; аргамаком под седлом да луком турским в ваши руки...
— Не причинили ли мои люди какой обиды слугам его милости хана?
— Сейчас все в надлежащем порядке, князь... Нас сопровождали до самых Лубен запорожцы, а вот из посольства в Москву ваши схватили трех человек.
— Значит, они не придерживались посольского обычая, — поморщился князь.
— Нет тому доказательств...
Мурза все больше выходил из роли посла, и князь уже раздраженно сказал:
— Мое слово — тому доказательство!
От гнева лицо его пошло красными пятнами. Мурза почувствовал, что так он может не выполнить своей миссии, поспешно приложил руку к сердцу и заговорил сладким голосом: