— Не все еще забрал Чаплинский, раз сабля при мне.
— Чем ты-то не угодил вельможным панам?
Колкий тон и кривая улыбка Кривоноса взбесили было Хмельницкого, влажные глаза его потемнели, но он только еще быстрее забарабанил пальцами по столу.
— Не о службе и не о дружбе идет речь, а о моем добре. Ненасытные глаза у пана Чаплинского — земли мои, вишь, поперек горла ему стали. Теперь он хочет играть на том, что я, мол, nulo possessor.
Кривонос вопросительно посмотрел на Остапа.
— Бесправный, дескать, держатель земли, — пояснил сам Хмельницкий. — Но мы имеем доказательства, только в книгах не записанные.
— Ничего твои бумаги не стоят против сабли. На панской спине надо права писать, тогда поверят.
— Против каждой болезни есть свое лекарство. Есть еще староста, а над ним трибунал. Если и это не поможет, в сенат обращусь, а своего буду добиваться. Забрали хлеб — еще не беда. Хлопчика жаль, и хозяйки в доме не стало. Пани Елену силком увел Чаплинский.
Пани Елена была предметом увлечения всех приятелей и знакомых Богдана Хмельницкого. Она появилась в доме войскового писаря еще при жизни его жены, как наставница детей. Пани Елена была хорошо воспитана, происходила из старинного, но обедневшего шляхетского рода. У нее были большие серые с поволокой глаза, нежное белое лицо и лукавая улыбка. Высокая, стройная, с приятным голосом, с гордо посаженной головой, пани Елена всем нравилась. Понравилась она и Богдану Хмельницкому. А когда не стало ее в доме, когда ее так нагло похитил Чаплинский, Хмельницкий почувствовал, что любит пани Елену.
— А почему не спрашиваешь, Богдан, как мою хозяйку звать?
— Сам скажешь. — Он хлопнул в ладоши, вошла Гафийка. — Как там хлопчик?
|
|
— Уснул, пане, или забылся.
— Нацеди нам горилки, меду и пива подай, будем молодого величать. За этим и на волость выбрался?
— Нет, Богдан, я еще не перестал быть казаком. Случай вышел. А ехал я к тебе. Теперь поеду, куда ты скажешь.
Хмельницкий вопросительно поднял брови.
— А до каких же пор, Богдан, ждать будем? Я говорю прямо. Вот в Киев наведаюсь, и сигнал можно подавать.
— Не к воеводе ли Тышкевичу в гости?
— Когда-нибудь и к Тышкевичу заявимся, а сейчас на оклады для образов немного серебра от братов везу. В Печерскую лавру.
— Значит, хочешь владыку повидать? Попробуй.
— Раз уж угадал — скрывать не стану. Что сказать ему? Посоветуй!
И Кривоносу и Хмельницкому было понятно, что без пушек, без оружия не только повстанцы, но и реестровые казаки не смогут ничего сделать. А у монастырей большие деньги, да жадность монахов еще больше.
— А почему ты у меня спрашиваешь? — Хмельницкий сделал вид, что удивляется. — Поступайте, как надумали. Только митрополит Петро Могила на ладан дышит, можешь уже и не застать его.
— Рясы на один покрой шьются.
— Они ведь и сами должны понимать, что река родником начинается, а кончается морем. — Помолчав, добавил, словно бы между прочим: — Там у тебя по дороге будут Филон, Гладкий и Чернота. Увидишь — от меня кланяйся, а Остап пусть погостит здесь денек-другой: нужно будет и еще кое-кому о себе напомнить.
Кривонос долго морщил лоб, стараясь до конца во всем этом разобраться, и наконец с удовлетворением улыбнулся.
— Тебе только гетманом быть, Богдан.
— Зачем говорить пустое? Украина достойна гетмана головой выше святой Софии, а мы больше на горло полагаемся. Вы слыхали, что гонцов с Дона перехватили?
|
|
— Коли к тебе, то, может, еще и наведаются, — многозначительно сказал Кривонос.
Дивчина в клетчатой плахте внесла на подносе куманцы и сулейки [ Сулейка, сулея – посуда для вина ] с водками и кованные из серебра кружки. В это время во дворе залаяли собаки. Хмельницкий обеспокоенно посмотрел на окна, на Кривоноса, потом на стену, где висело оружие.
— А ну, узнай! — обратился он к дивчине, у которой заплясали кружки на подносе.
Только успела она выскочить за дверь, как под окнами послышались конский топот и хриплые голоса:
— Пугу, пугу, пугу!
— Пугу, пугу! — ответил Хмельницкий, выглядывая в окошко. — Пан хорунжий, счастливая твоя доля!
В светлицу вошел хорунжий Лава, за ним, неуверенно ступая, шел Верига. Отдав поклон хозяину, они начали оглядывать комнату, потом в замешательстве посмотрели друг на друга. Верига насупился и сердитым голосом сказал Кривоносу:
— Ты что же, собачий сын, казацкого обычая не знаешь? Зачем дивчину до срока увез? Забыл про пост? Что тебе батюшка сказал?
— И моему дому срам, — добавил хорунжий. — Ты что, Максим, хозяйки моей не боишься?
Кривонос подмигнул Хмельницкому. Сотник тоже улыбнулся их наивной хитрости.
— А я было подумал, что ты шутишь, Максим. Значит, и тебе надоело быть холостяком? Ну, если дочь в отца пошла, тогда пожелаем, чтобы и внуки за святую веру стояли, за нашу волю, за нашу отчизну!
— Да будет! — сказал Верига. — Но что я теперь батюшке скажу?
— Батюшка только словом пожурит, а жинка моя еще и ухватом огреет, — сокрушался хорунжий. — Запряг бы рыдван — стоит ведь без дела, — и почетнее, и для дивчины более удобно. Когда уж этих запорожцев к учтивости приучат!
|
|
— А что случилось? — спросил Остап, насторожившийся с самого начала.
С лица Кривоноса исчезла беспечная улыбка.
— Разве Ярины нет дома? Где Ярина? — вскочив с места, уже сурово спросил Кривонос.
Верига посмотрел на хорунжего, потом на Кривоноса и без слов понял, что с Яриной стряслось что-то еще похуже, чем они думали.
Все невольно поднялись. Хорунжий разводил руками, пожимал плечами, потом рассказал, как было дело. О девушке вспомнили, когда уже совсем стемнело. Лава сам обыскал весь сад. Всех дружек обошли — ни к кому не заходила. Как проводила казаков, пошла в сад, и больше ее никто не видел.
Кривонос стоял потрясенный. Потом, словно проснувшись, он пытливо посмотрел на Остапа. Тот встревоженно и нервно кусал кончик уса.
— Что ж ты молчишь?
Остап бросил холодный взгляд.
— В колодце надо искать, а может, в речке утопилась.
Все лица побледнели, по щекам Вериги стеклянными шариками покатились слезы. Кривонос дышал шумно и тяжело; со склоненной головы у него все ниже сползал чуб. После паузы Хмельницкий среди тревожной тишины сказал:
— Может, и на тебя нашелся Чаплинский?
Кривонос поднял на сотника мутные глаза, спотыкаясь о скамьи, вышел в сени и с порога крикнул:
— Коней!
Протяжное эхо покатилось рощей и замерло у Мотронинского леса.
IV
Стража медленно похаживала по валам замка и из-под ладони всматривалась в сожженную солнцем степь. Над дорогами густой тучей висела пыль, поднятая копытами коней, волов и босыми ногами крестьян, спешивших на ярмарку в Корсунь.
Вся площадь вокруг деревянной трехглавой церкви была забита людьми, белыми палатками и возами. Мелкая шляхта в серых жупанах из дешевого сукна целыми семьями толкалась у палаток, где армяне из Львова волнами взбивали персидские шелка, переливчатые глазеты и бархаты, тонкие сукна и жесткую парчу. В другом ряду купцы из Гданска и Кракова торговали венгерскими винами, восточными сладостями, орехами, фарфоровой посудой. Киевские и московские оружейники навезли разного оружия — на столах лежали мушкеты, дорогие сабли, пистоли с серебряной насечкой, ятаганы, пули и порох.
Клетки с поросятами, возы с луком и ряды глиняной посуды тянулись до берега Роси. Еще дальше, у самой воды, стояли возы, полные рыбы, меду, постного масла, бочки с водкой, пивом и брагой. На них сидели черные чубатые запорожцы с берегов Самары и Днепра и, лениво попыхивая люльками, наслаждались ярмаркой. Тут же белел ряд кадушек, корыт, ведер, лопат, дуг, ложек и мисок. Между ними расхаживали розовощекие, с широкими бородами продавцы в длинных рубахах и лыковых лаптях. Они привезли свой товар из-под самого Курска. Те, что помоложе, приехавшие сюда, должно быть, впервые, с интересом разглядывали людей. Здешние мужчины были чернявые, с карими глазами, с бритыми бородами и длинными усами. И в холод и в жару они носили высокие бараньи шапки, заломленные назад. В широких рубахах, в еще более широких штанах, они ходили и разговаривали не спеша, с достоинством, и всегда как бы подшучивая, но с такой улыбкой, что никто и не думал на них обижаться. Шутили они с горя, шутили и на радостях, не считая ни то, ни другое достойным серьезного внимания. Мужчинам словно лень было разговаривать, зато женщины говорили много, громко и протяжно, почти нараспев. В плисовых керсетках [ Керсетка – женская кофта, безрукавка ], выложенных яркими зубчиками или разукрашенных цветной тесьмой, в плахтах, подвязанных красными окрайками, в полотняных рубахах с вышитым подолом и рукавами, в башмачках с медными подковами, женщины выглядели стройными и приветливыми.
И казаки и крестьяне принимали московских людей как гостей: тот ласково улыбнется, другой для приличия остановится, перекинется словечком.
— А церкви у вас есть? — спрашивала какая-то женщина жалостливым тоном.
— Даже каменные, тетка, есть, пятиглавые! — весело отвечал продавец в островерхой шапке и с бородой клинышком. — Это только у вас, говорят, в хлевах венчаются.
— Э-э, голубчик, где церковная уния, там и в хлевах не разрешают венчаться православным.
— Ты, добрый человек, о мужиках расскажи, — перебил ее крестьянин с кнутом в руке. — Ваш царь заступник мужику или он такой же, как польский король?
— Породниться надумал?
— Уже нам света солнца не видно из-за нашего пана, а, говорят, по Донцу вольные земли есть.
— И кто это выдумал — «ваши», «наши»? Жили же, говорят, раньше вместе, — сказал седой дед. — Ежели царям врозь удобно, так нам несподручно.
Подходили новые покупатели, тоже присоединялись к разговору. С языка не сходили толки о панской неволе. Один упомянул Кривоноса — сказал, что Максим собирает людей, но другой бросил на него такой выразительный и строгий взгляд, что тот замолчал.
Ярмарка бурлила ключом. На голубом небе пылало солнце, в облаках пыли суетились люди, громко ржали кони, пронзительно скрипели арбы, монотонно журчали лиры, нежно звенели бандуры, на все голоса распевали слепцы и гнусавили калеки.
С отрезанными ушами, носами или обрубленными руками, они сидели вокруг церкви и между палатками, ползали под ногами, стояли с мисочкой на дорогах. Их причитания, казалось, покрывали все звуки и были так же привычны, как тучи пыли над толпой.
Возле безухого калеки остановилась женщина, одетая в плисовую керсетку и шелковую плахту. Она положила в мисочку два ячневых коржика и грустно покачала головой.
— И мой где-то вот так же бедует, горемычный. Может, слыхал там где про Надтоку Сергея? Третий год в татарском плену мается...
— Не слыхивал, матушка, и в татарском плену не бывал, а только в руки пану Вишневецкому попался.
Молодица испуганно перекрестилась и отошла к толпе, тесно окружившей старого кобзаря. Опустив голову, с которой свешивался на кобзу седой чуб, кобзарь медленно перебирал струны.
— Сыграй, божий человек! — сказал кто-то из толпы. — Люди слушать собрались.
Не поднимая головы, кобзарь стал быстрее перебирать пальцами, струны заговорили громче, и вот они уже застонали, словно чайка над морем, а когда их жалобы замерли, кобзарь густым басом начал:
Как на Черном море, на камне белехоньком,
Там стояла темница каменная,
Да как в той темнице пребывало
Семьсот казаков, бедных невольников...
Пальцы снова побежали по струнам, и они зажурчали, как вода вокруг темницы. Женщины начали всхлипывать, помрачнели и мужчины. Кобзарь запел еще громче:
Уже тридцать годов в неволе пребывают,
Божьего света солнца праведного
В глаза не видят, не знают...
По дороге проехал рыдван, запряженный двумя парами одномастных лошадей. За рыдваном трусило верхом с десяток гайдуков в коротких жупанчиках и в кабардинках с малиновым верхом. Из рыдвана выглянуло молодое девичье личико. Глаза девушки расширились, когда она увидела кобзаря, но чья-то рука сразу же закрыла окошко шелковой занавеской.
Кобзарь продолжал петь, пока кто-то не закричал:
— Расступись!
Женщины отбежали в сторону, мужчины тоже сошли с дороги, хоть и не спеша. Верхом на коне сквозь толпу пробивался молодой шляхтич.
— Осторожнее, вашмость, здесь кобзарь, — сказал крестьянин.
— Геть с дороги! — заорал шляхтич.
Кобзарь беспомощно выставил вперед руки с кобзой. Раздался треск, струны жалобно зазвенели и умолкли.
— Ой, ой! — запричитали женщины, будто конское копыто растоптало ребенка.
— Ты что это, панычик, дороги тебе мало? — сердито спросил крестьянин.
Шляхтич надменно вздернул голову, лицо его искривилось, и он молча огрел крестьянина плетью по спине. Крестьянин сжал кулаки, но жена схватила его за руки. Вокруг громко заговорили:
— Ну, подождите, скоро доберемся до вас!
— Мы вам покажем, как над людьми измываться! Недаром уже Максим с Низа появился.
— Молчи, Иван, — унимала женщина. — Что ты, Драча не знаешь? Это же его выродок!
Казак Захарко Драч жил на хуторе недалеко от Корсуня. Военные походы он давно уже променял на погоню за достатком, а нрав у него был такой, что он ни перед чем не останавливался. Люди до сих пор не перестали говорить о том, как он отнял у бедной вдовы поле с сенокосами, а ее с детьми приписал себе в крепостные. Вдова пожаловалась в полковое управление. Драч выкрал из суда жалобу, а женщину обвинил в краже у него полотна и посадил в тюрьму. А недавно у Драча обнаружили три колоды пчел, украденных им ночью на пасеке старого, искалеченного войной Махтея. С каждым годом его хутор все больше обрастал левадами и сенокосами и уже вплотную придвинулся к землям пана Щенковского, который давненько сам зарился на земли Драча.
Сын Драча не пошел в казаки. Он учился на канцеляриста в полковом правлении; одеждой и повадками подражал родовитым шляхтичам и всюду говорил по-польски. Захарко Драч не укорял сына за это, а, наоборот, даже был рад, что его потомок может стать при старосте официалистом, а там, смотри, и шляхтичем.
Узнав Драчонка, люди уже смелее окружили коня.
— Вот запорожцы едут, кликните-ка их! Куда же ты, вашмость... Держите его!
Молодой Драч погнал коня, не оглядываясь.
V
Запорожцы ехали по широкой пыльной дороге. Впереди на долгогривом коне сидел седой казак с длинными усами, спускавшимися на грудь. С подбритой головы свешивался над ухом седой оселедец, на боку висела черкесская сабля. Малиновый жупан с закинутыми назад рукавами был стянут широким кожаным ремнем. Казак старался держаться молодецки, но годы уже согнули его спину, притушили глаза и морщинами изрезали лицо.
За казаком ехало еще несколько всадников. Некогда нарядные жупаны и сафьяновые сапоги их были запылены, а у иных испачканы дегтем и смолой.
За ними шли музыканты и без устали играли на скрипке, бубне и цимбалах, а дальше казаки отбивали медными подковками гопак.
— Сади, Метла, сади! — кричали танцующие круглому, как бочонок, казаку, который уже запыхался, вспотел и скорее судорожно подергивал ногами, нежели танцевал.
Следом за казаками скрипела арба, на которой стояла бочка горилки, а рядом лежали навалом баранки, вперемешку с таранью и ячневыми коржиками. Их пригоршнями разбрасывал во все стороны друг Метлы — казак Ливень, худой, длинный, с голой головой, беззубым ртом и веселыми глазами.
— Ешьте, пейте, братики! — орал он на всю ярмарку. — Поминайте душу казака Покуты, в миру Прокопа. Прощается с миром Покута. Скоро замкнутся за ним ворота Межигорского спаса и навеки монашья ряса покроет казака! Пейте до дна, чтобы и за ваши окаянные души помолился в монастыре прощальник [ Прощальник – казак, прощающийся с друзьями перед уходом в монастырь ].
Кружка с горилкой обходила толпу и ярко сверкала на солнце.
Седоусый прощальник, кряхтя, слез с коня, опрокинул кружку водки и пошел вприсядку между горшками и кувшинами, лихо приговаривая:
Не теперь, не теперь
Ходить за грибами...
За ним пустились в пляс провожальники, уже прямо по горшкам. Оставив за собой черепки, они повернули всей толпой в молочный ряд, и земля забелела под ними. Прощальник, тяжело дыша, снова взобрался на коня, и на побледневшем лице его заметнее стали рубцы от сабель.
В церкви зазвонили на «достойно». Казаки на минутку стали серьезны, но только чтобы перекрестить лоб, и снова колесом пошли по майдану.
— Ешьте, братики, пейте! — не унимался Пивень. — Покута чистым золотом заплатит. Не одного турка потрусил, собачий сын... Пейте, братики, чтоб он в пекло не попал, тогда Покута и за ваши паршивые души с богом потягается, а с чертями побратается. Он у них свой человек, весь век дарил их вельможными панами!
Седоусый Покута прошел с музыкантами почти всю площадь. Люди расступались перед прощальником — кто с уважением, кто с улыбкой. Не уступил дороги только один казак. Он стоял, широко расставив ноги, и из-под густых бровей насмешливо поглядывал на пьяный поезд.
Выцветшие глаза прощальника вдруг сверкнули, лицо сердито вспыхнуло.
— Не видишь, чертов сын, казак с миром прощается! — закричал он, наступая конем на казака. — Геть с дороги!
— Эва!
— Ишь окаянный! Уж не захотел ли ты кулаков моих отведать? Геть, а то бить буду!
Казак взял коня за повод и потянул его к земле. Степной копь норовисто дернул головой, забил передними ногами, потом застонал и упал на колени.
— Ну, пусть меня матерь божья покарает, коли я не переломаю кости этому черту! — Покута спрыгнул на землю и ударил казака под ребра хоть и сухой, но еще тяжелой рукой.
Казак только улыбнулся и стукнул прощальника по жилистой шее.
Прощальник завертел головой и угостил казака ударом в грудь.
— И теперь устоял, проклятый?
— Устоял, хоть и бьешь ты, братику, как дубинкой.
— Так кого же это я потчую? — замигал седыми ресницами прощальник. — Тю-тю, Максиме, братику?
Они обнялись и трижды поцеловались.
— Ну, тут надо выпить, — сказал прощальник, — а то от твоих кулаков в голове, будто шмели загудели.
Пивень уже храпел возле бочки, и они сами нацедили себе по кружечке горилки.
— Прощаешься с миром, Прокоп?
— Навеки, Максим!
— Не рано ли?
— Пока дойду до Межигорья — будет в самый раз. Ох, братику, большой грех гнетет мою душу. Лежит он камнем на сердце, и ни кровью, ни водкой никак не могу смыть его. Может, в обители святой успокоится моя совесть.
Максим в тон ему ответил:
— И кто от меча смерть примет за веру праведную, за народ наш замученный — тоже славен будет вовеки!
Покута склонил голову, и его оселедец рассыпался серебристым сиянием.
— Кто б не пожелал такой смерти?! Всю жизнь надеялся на поле боя голову сложить, чтоб похоронили меня в степи широкой, на кургане. Утром солнце взойдет и, как мать, приласкает; ветер прилетит, расскажет, где казаки гуляют; кобзарь завернет, веселую песню грянет; чабан о Байде, о море споет... Только, должно, не суждено это нам, Максим, перевелись настоящие рыцари, и померяться не с кем Покуте. Так лучше уж в келье с молитвой умереть, чем за печкой.
— А если бы панам снова кровь пустить? — спросил Максим, хитро прищурившись.
У седого Покуты вспыхнули огоньки в глазах, но он пересилил себя и смиренно ответил:
— Время уже сердце унять, а разум на путь истинный направить. Да и где тот гетман, чей голос услышала бы Украина? Нет его, Максим, одно эхо. Буду молиться, может, бог пошлет, чтоб отомстили проклятой шляхте за нашу кровь.
— А что, если гетман такой уже нашелся? — спросил Максим.
Покута, словно отбиваясь от искушения, отрицательно завертел головой.
— Многие хватались за булаву, пока не сложили ее на лед. Нет, братику, перевелись Байды Вишневецкие. Иеремиями стали.
— Про Хмеля слыхал?
По площади шныряли жолнеры [ Жолнёр - солдат ] и служки из замка. За голову Кривоноса щедро заплатил бы им воевода киевский. Но Кривонос был осторожен. Услыхав сзади вкрадчивые шаги, он подождал немного и, словно невзначай, оглянулся:
— А ты чего, мосьпане, рот разинул, как птица в жаркий день? Пить охота? Угости его, Прокоп!
Прыщеватый молодой парень испуганно икнул и опрометью бросился в толпу.
У Покуты от услышанной вести о Хмеле пот выступил на лбу. Он сбил шапку на затылок, передвинул ее на лоб, потом и вовсе снял. И без слов было видно, как боролись в нем старый запорожец и «черная ряса».
— Зачем ты мне об этом говоришь?
— Теперь Хмелю остается одно, — настойчиво продолжал Максим, — за саблю браться.
Покута ударил шапкой о землю.
— Ты дьявол в образе запорожца. Не искушай меня, иди себе прочь!
— Вот увидишь, как еще оживут леса и буераки до самой Вислы! — воскликнул Кривонос и повернул к валу.
Покута упал на колени и застонал.
— Боже праведный, молю тебя, даждь мир и кротость рабу твоему... — Острые глаза, прикрытые навесом лохматых бровей, затуманились слезами, но и сквозь слезы он заметил, как к Кривоносу подошел казак и они вместе двинулись к корчме. Одиноко стало у него на душе. Вокруг бурлила ярмарка, с голубого неба жгло солнце, а Покуте было тоскливо и холодно.
Он снова посмотрел на Максима. Сердце его всегда радостно билось, когда видел он таких казаков — собою статных, силы немереной что в бою, что на гулянке...
Поймав себя на мыслях о грешном мире, Покута, стремясь освободиться от них, помотал головой, пошевелил молитвенно губами и начал бить поклоны, обратясь к церкви.
Рядом играла музыка. Выше лошадей взлетали на упругих ногах казаки. С завистью смотрели на них бурсаки, высыпавшие из Братского монастыря. Только Покута не переставал молиться. Но чем дальше, тем больше приближались поклоны его к плясовому ритму. Смущенный прощальник с не высохшими еще на щеках слезами наконец вскочил, выпил кружку горилки, пристукнул ногой и с гиканьем, с диким свистом пошел вприсядку, приговаривая:
Будет пан, будет лях
Побит казаками!
VI
В корчме было тесно от людей и темно от табачного дыма. Окрестная шляхта, съехавшаяся на ярмарку, заняла все лавки, развалилась за длинными столами и вопила изо всех сил:
— Виват! Виват!
Кричали с одинаковым пылом, поднимая тост и за короля польского, и за отчизну, и за своих приятелей. Звенели кружки, на стол проливались напитки. Шинкарка, отбиваясь от бесцеремонных приставаний, не успевала подавать сулейки с водкой и кувшины с медом.
Реестровая старшина, не находя для себя места, с виноватым видом топталась в углу, возле перевернутой бочки, заменявшей стол. Стараясь не привлекать к себе внимания, казаки разговаривали вполголоса и с завистью косились на соседей, развалившихся за столами. Только один казак, с посоловевшими глазами, паясничал и на каждый возглас шляхты кричал:
— Кукареку, кукареку!
На завалинке под окном кобзарь заиграл веселую песню. Сварливый казак, которого уже держали за плечи, одним движением сбросил с себя чужие руки, перепрыгнул через бочку и пошел к двери вприсядку.
Максим Кривонос зашел в корчму с казаком корсунского полка Захаром Драчом. Драч подмигнул шинкарке, что-то шепнул ей на ухо, и она провела их в комнатку с колченогой кроватью у стены и маленьким окошком на речку. Максим Кривонос устало присел к залитому вином столу и вздохнул так, словно сбросил с себя на мокрый пол тяжелую ношу.
— Спрашивал?
Драч безнадежно махнул рукой.
— Не подмажешь — не поедешь, а кое-что она должна бы знать: Чапа из Чигирина ей водку доставляет.
— Позови сюда.
Пока Драч ходил за шинкаркой, Максим Кривонос, задумавшись, смотрел на быстроводную речку. Как вода в Роси, уплывали дни, а об Ярине — живой или мертвой — не было ни слуху ни духу. Прискакав в Чигирин в ту памятную ночь, они с Веригой и с теми, кто еще был у хорунжего Лавы, обыскали все местечко, вычерпали почти все колодцы, реку на версту волоком прошли — и все напрасно. Тайной оставался только замок старосты, в котором в тот день было полно гостей. Кривонос на следующий вечер и туда пробрался. Он переоделся поручиком отряда надворного войска князя Иеремии Вишневецкого и сообщил, что якобы был в Диком поле в разведке и обнаружил у Ингульца татар. Ему даже не пришлось кривить душой: у Кучугур давно уже стояла орда и охотилась за казацкими табунами.
Коронный хорунжий Конецпольский с радостью встретил это известие: явилась возможность блеснуть булавой региментаря [ Региментарь, рейментарь - военачальник ] перед самым носом князя Вишневецкого, который тоже стремился захватить булаву польного гетмана. Конецпольский был уверен: пока Иеремия Вишневецкий узнает о случившемся, он успеет двинуть экспедицию против татар, легко разгромит орду и завоюет себе славу. Мнимый поручик, воспользовавшись расположением к нему хозяина и его свиты, пустил в ход всю хитрость, чтобы узнать, что творится в замке и его службах, но следов Ярины и здесь не нашел. Он только узнал, что прошлой ночью отсюда, после долгого пребывания в гостях, выехал коронный стражник Лащ, а на рассвете — князь Четвертинский, хотя молодая княгиня осталась еще гостить у пани Конецпольской. Мог что-нибудь слышать Чапа — его корчма стояла при выезде из Чигирина, и туда все заглядывали.
Содержатели корчмы долго прикидывались, что они пана Лаща даже не знают, — пока не треснула под рукой Кривоноса доска на столе.
Тут Чапа начал припоминать какие-то давнишние приключения с паном стражником и хитро закончил:
— А он щедрый пан.
Кривонос бросил ему два золотых.
— Куда он поехал?
Чапа нагло улыбнулся, спрятал деньги в жилет и равнодушно сказал, что видел, как прошлым вечером проехал по дороге на Черкассы рыдван, но, кто был в рыдване, не мог разглядеть — окошко было занавешено. Два гайдука из свиты пана забегали в корчму выпить меду и почему-то хохотали.
— А уж если слуга смеется, то, наверно, пан доволен, — заключил он, хитро прищурив глаза, но, посмотрев на Кривоноса, испуганно замолчал.
Шинкарка тоже испугалась и, чтобы предотвратить беду, заслонила собой Чапу.
— Зачем ваша милость слушает его? Что он может знать? Возможно, пан староста ехал прогуляться по свежему воздуху. Разве у него времени мало или некому лошадей запрячь? Ну да, я теперь уже вспомнила, правда-таки, то был пан староста.
Коронный стражник Лащ обычно жил в Абакарове, возле Киева. Но ему же принадлежал и Стеблев под Корсунем. Может статься, что именно на ярмарке среди шляхты будут какие-нибудь разговоры об очередной выходке коронного стражника. Кривонос не имел доказательств, но чувствовал, что в исчезновении Ярины непременно повинен Самуил Лащ.
Лукаво улыбаясь, в комнатку снова вбежала хозяйка с водкой. Суровый взгляд казака охладил шинкарку, и она льстиво спросила:
— Вашмость звали меня?
— Говори, что ты слыхала о пане стражнике? Какой еще пани вскружил он голову?
Шинкарка молча пожала округлыми плечами. Тогда Кривонос вытащил из-за пояса мешочек с червонцами.
— Говори, о чем тут шляхта болтает?
— Может, вашмость знают ту пани, — заговорила она сразу же. — Ох, бедная пани, как она его здесь, на этой постели, умоляла, а сама такая хорошая, черные косы до самой земли: «У меня, говорит, муж — уроджоным шляхтич, он меня убьет, если узнает».
— Я о дивчине спрашиваю, о казачке из Чигирина!
— Но ведь то уже недели три назад было. Пан стражник привез ее из Черкасс, ну, так она на другой же день утопилась. Софией звали?
Кривонос наклонился через стол.
— Яриной! Ты и о ней знаешь. Что ты слышала от Чапы?
Шинкарка попятилась к двери.
— Если пан думает о той дивчине, что убежала из-под венца в Чигирине, так пусть там и спрашивает, а я откуда знаю! Может, она не хотела выходить замуж за вдовца.
— Врешь, кабацкое семя!
Кривонос трахнул кулаком по столу, кружки подскочили выше головы и упали на пол. Шинкарка опрометью выскочила за дверь, а в комнату вошел Драч.
— Я думал, ты сына женишь! — насмешливо сказал он.
Лицо Кривоноса вспыхнуло, словно освещенное пожаром. Разве он уже не имеет права на собственное счастье? Много ли он его знал? Врагам бы его столько! От первой жены есть у него сын, уже на Сечи начал славу наживать. Ну и пусть себе казакует. Мать слезами умывалась, все хотела у сердца подержать ребенка и мужа не отпускать от юбки. Что же это за казаки были бы! Вот и умерла прежде времени, может, от тоски, что одной пришлось сидеть в гнезде. Такова уж судьба казацкой жены.
Кривонос не сказал Ярине, что он вдовец. Может, и на самом деле она только теперь узнала об этом. Наверное так, если и шинкарка вспомнила о вдовце, — ведь шинкарки, как эхо, передают людскую молву. Стало стыдно за тайное намерение урвать у судьбы хотя бы клочок счастья для себя. Захар Драч, наверно, не догадывается, какую бурю он поднял в его сердце.
— Ладно, это мое дело! — сказал Кривонос, как бы оправдываясь. — Но только чует мое сердце, что она жива...
— Ты скажи лучше: когда будет конец польской администрации? Позором покрыли казаков!
— Когда казаки разуму наберутся, человече! — Он выпил кружку горилки, за ней другую. — Одно к одному. Видишь, как паны-ляхи разлеглись на столах, от спеси вот-вот лопнут, а казацкая старши́на спинами стены вытирает, да еще и сабельками позвякивает. Глаза б мои не глядели! Неужто и Филон Джалалий вот так же выстаивает, когда приходит в корчму?