— Это еще добрый полковник, хоть верхом на вас не ездит.
— А в Лубнах уже, говорят, ксендз запрягает хлопов православной веры, чтобы его возили, — сказал косарь.
— Почему же и не ездить на дураках?
Женщины даже перекрестились и уже тревожно посматривали на казаков. Переглянулись и косари. Вериге стало неловко за гостей. Казаки издавна недолюбливали гнездюков-гречкосеев, но в неучтивости их обвинить нельзя было. Разве уже на Сечи стали забывать казацкий обычай? Воцарилось тяжелое молчание. Гордий Недорезанный раздраженно сказал:
— Что же ты поносишь нас, пане атаман? Мы неоружны, а может, и умишка не хватает, а вот как вы допустили, чтобы Конецпольский гетман свернул шею казацкой вольнице? Слыхали мы, что он послал свое войско на Запорожье и Кодак-фортецию поставил, чтобы вы на волость и носа не казали...
— А еще над нами насмехаетесь, — колко добавил Шпичка, почуяв поддержку. — У самих уже не хвост, а одна репица.
— Вы теперь без дозволения шляхты даже татар пугнуть не смеете. А сюда паны не отважатся прийти — тут земли вольные, народ сердитый.
Максим попыхивал люлькой и только поглядывал то на Шпичку, то на Гордия, но Остап даже в лице изменился.
— А кто подвел Павлюка под Кумейками или Остряницу под Лубнами? — сказал он гневно. — Гречкосеи первые благим матом закричали, испугались. Устояли бы на реке Старице, не дошло бы до ординации. Может, и все двенадцать тысяч имели бы в реестре.
Гаврило скривил пересохшие губы и неприязненно посмотрел на Остапа.
— Хотя бы и дважды двенадцать, милостивый пане, — а что из того посполитым? Как были быдлом у панов, так и остались. Ни Павлюк, ни Остряница — никто из них не встал на защиту нашего брата мужика. Вот вы какие рыцари!
— Не поноси, хлоп, казаков! — уже с угрозой выкрикнул Остап. — Казаки всегда боролись за православную веру, за вольности наши!
— За вольности? Для кого? Было ли нам оттого легче? Так уж повелось: паны дерутся, а у мужиков чубы трещат.
Верига с опаской взглянул на Кривоноса: за казацкую честь он мог и саблей проучить нехитрых гречкосеев. Чтобы прекратить спор, от которого насупились косари, он примирительно сказал:
— Зачем же этак говорить? Вы пашете, вы сеете — вот ваше дело, а казак животом рискует. А то как же?
Нынче я сплю на подушке, а прежде, бывало, — на кулаке.
— А вы бы меньше спали да больше бы о нас беспокоились, — буркнул Гаврило.
Кривонос чему-то улыбнулся, хотя лицо его от этого не стало веселее. Упруго поднявшись на ноги, он шагнул к разгневанному Гаврилу, который, видно, не все еще высказал, и положил ему руку на плечо. Гаврило опасливо втянул голову в плечи и вопросительно посмотрел из-под мохнатых бровей.
— Когда кликну, человече, — заговорил Кривонос, раскачивая Гаврила, который старался устоять на ногах, — хватай саблю, вилы, косу — что случится под рукой — и бей выродков. И ты тоже, — Максим перенес руку на плечо Шпички, отчего Мусий смутился. — Вижу, чем вы дышите. Будем биться за свободу трударей, пока не оставят нас в покое паны, сто чертей им в глотку!
Мусий глянул на запорожца уже веселыми глазами.
— Вот это песня на наш голос, ваша милость! Не один Мусий пристанет к такому делу. Против панов хоть с косой пойду, а не будет косы — голыми руками душить стану. — И он, поднявшись на носки, обнял Кривоноса жилистыми руками за плечи.
Теперь и остальные косари поняли, к чему клонил речь суровый запорожец, и заговорили все разом. Смекнул кое-что и Верига, хотя и не об этом он сперва подумал, увидев Максима, но заговорила казацкая кровь и в нем.
— Бей их, сила божья, а мне бы только дорваться — я бы попомнил панам невинную кровь жены!.. Идемте на хутор. Хозяйки у меня нет, но, благодарение богу, дочь выросла. — И он украдкой кинул взгляд на Кривоноса.
Кривонос, словно о чем-то вспомнив, ответил:
— Говорят, хорошая у тебя дочка. Хлеба-соли не чураемся, — и поклонился хозяину, а когда поднял голову, на краю поля заметил дивчину на коне.
Она летела, как стрела, пущенная из лука. Верига засиял горделивой отцовской улыбкой. Загорелись глаза и у Кривоноса, должно быть, залюбовался казак ее смелой посадкой в седле, а его товарищ даже невольно подался вперед.
Дивчина возле самых косарей осадила взмыленного коня. Глаза ее метали искры, лицо пылало гневом.
— Тату! — крикнула она, отыскивая глазами отца.
Верига и сам еще никогда не видел ее такой красивой и взволнованно сказал:
— Доню! Поздоровайся сперва с гостями. Может, сердце тебе подскажет, кто к нам пожаловал, ты ведь не раз вспоминала бесстрашного казака.
Девушка только теперь заметила всадников. Один смотрел на нее с восторгом, и улыбка играла на его красных губах. Второй, с горбатым носом, с усами, как ятаганы, глянул ей прямо в очи. Девушка даже зажмурилась. Знала, что надо гостям поклониться, пригласить в дом, но что-то неведомое сковало язык. Она покраснела и оттого еще больше смутилась.
— Что это ты, Ярина? — спросил Верига, удивленный поведением дочери. — Это пан атаман, Максим Кривонос, а Остап — его товарищ.
Косари, услыхав имя Кривоноса, смущенно переглянулись, а женщины даже закраснелись.
Голос отца вывел Ярину из оцепенения, она встрепенулась. Перед нею стоял Максим и смотрел как завороженный. Но уже через минуту глаза ее снова загорелись гневом.
— Гайдуки воду в пруду спустили, тату, рыбу глушат!
— Какие гайдуки, что ты, дочка? — спросил Верига, улыбаясь непонятной горячности дочери.
— Откуда им тут взяться? — не поверил и Мусий.
Косари тоже переглянулись, улыбаясь. Избави боже, чтобы это были гайдуки!
— С мушкетами и на лошадях, почем я знаю, откуда они! — ответила девушка, сердито пожав плечами.
— Верно, из кварцяного войска [ Кварцяное войско – польское войско, оплачивавшееся поквартально ] наскочили, — сказал Остап. — Слышали мы, целых два полка стало на Украине. Дозволь, пане атаман, я их пугну немного!
— Погоди, Остап, — ответил Кривонос. — Коли уж пугать, так чтобы навеки забыли сюда дорогу. — Он ловко и легко вскочил на своего чистых кровей коня.
Верига, а за ним и все косари, встревоженные, бросились к оружию. Живя на границе Дикого поля и ежечасно ожидая встречи с татарами, здесь всегда держали под рукой и мушкет и саблю, а сейчас кое-кто уже набивал торчмя косу на косовище. Кварцяное ли это войско или надворная милиция какого-нибудь шляхтича — все одно: здесь им не панщина!
VI
Когда казаки прискакали к пруду, гайдуки с палками в руках еще охотились за рыбой. Верига остолбенел, увидев, что они здесь натворили.
— Да это же грабеж! Наша мельница, рыба!.. — закричал он на гайдуков. — Вам кто дозволил? Тут мы хозяева!
Ротмистр, стоявший над кучей рыбы, подбоченился и чванливо вскинул голову.
— Ходзь сюда, хлоп!
Верига приблизился, задыхаясь от гнева.
— Не знаешь ты, что хлоп не имеет права в Речи Посполитой владеть землями? Ты еще, собачий сын, бездельник, не знаешь, что занимать земли может только пан?
— Тут вам не королевщина! — закричали хуторяне. — Здесь места вольные!
— Тихо! То все панское, — кивнул ротмистр на хутор. — Пан стражник коронный, Лащ Самуил, от самого его милости пана круля получил привилей на эти угодья с хлопами!
— Но ведь это казацкая степь!
— Ты что, голодранец, будешь пана Лаща учить?
К нему подошел Мусий с косой.
— Слушай, вельможный пане, убирайся отсюда скорее, а то начнем бить.
Оскорбленный ротмистр фыркнул, как кот на горячее молоко, и схватился за саблю.
— Быдло! Ты сейчас узнаешь, как с родовитым шляхтичем разговаривать. Всыпать ему!
— Ну так молись, пане, больше тебе не увидеть света! — Мусий отступил на шаг назад, чтобы сподручней было орудовать косой.
Верига схватил его за локоть.
— Погоди, Мусий, ведь то ж пан стражник их послал...
Гайдуки, выскочив из воды, кинулись к своей одежде: там лежали мушкеты, но Ярина на коне преградила им путь. За ней подоспели косари и вязальщицы. Увидев обмелевший пруд и затихшую мельницу, они с бранью двинулись на голых гайдуков и загнали их обратно в воду.
Разве для того бежали они на край крещеной земли, ушли с насиженного гнезда, чтобы снова — пану дай, старосте дай и еще десять ртов разных прихлебателей потчуй, пропади они пропадом! Пусть же забудут сюда дорогу, кровососы, хоть бы сам король их сюда прислал. И Гордий первый выстрелил из мушкета; гайдук с разбитой головой хлопнулся в воду.
Остап выхватил саблю и хотел броситься на гайдуков, но Кривонос остановил его одним суровым взглядом.
— У тебя не коса в руках, а сабля казацкая! Уважай, Остап, рыцарский обычай! А хочешь биться — так ротмистр при оружии.
Остап взглянул на перепуганного ротмистра, со свистом разрезал воздух клинком и вложил его в ножны. Ротмистр, все еще фыркая, наскакивал на Веригу, осыпая его бранью.
Ярина изменилась в лице: она и мысли такой не допускала, чтобы кто-нибудь осмелился оскорбить отца и чтобы отец не зарубил обидчика. Слезы выступили у нее на глазах.
— Тату, это же позор какой! — Она соскочила с коня, подняла с земли мушкет и прицелилась в ротмистра. — Пане, проси прощения, не то застрелю!
— Казацкая кровь у тебя, дивчина, — сказал Кривонос, отводя рукой мушкет. — Мы с паном на саблях померяемся. Ну, пане ляше, держи ответ и за себя и за выродка Лаща.
Ротмистр, только что испуганно съежившийся под дулом мушкета, снова напыжился, откинул голову и взмахнул саблей. Кривонос отступил на шаг, и на клинках засверкали красные отблески солнца, которое уже опускалось над степью.
Ярина так и застыла с поднятым в руках мушкетом, затаила дыхание, и только большие глаза ее сверкали, как клинки, провожая каждое их движение. Женщины вокруг нее ахали и в страхе закрывали лица руками.
Кривонос отбивал удары как бы шутя и с каждым выпадом теснил противника к воде. Когда ротмистр ступил уже в вязкую грязь, Кривонос вдруг наклонился, сверкнул зубами и мгновенно пронзил грудь ротмистра.
— Иди к дьяволу, чертов сын, и жди там своего пана Лаща!
Ротмистр уронил саблю и плюхнулся навзничь в воду.
Остап не отрывал глаз от девушки, у которой при каждом ударе Кривоноса светлел взгляд. Зависть к атаману душила казака, и он, сам того не замечая, нервно кусал губы. Вдруг на коня вскочил гайдук, который раньше незамеченным вышел из воды, и с места взял в карьер.
Первым опомнился Остап. Он хищно вытянулся над гривой коня и ветром полетел вдогонку. Гайдук скакал, слившись в одно с конем, и только изредка поворачивал голову, перепуганными глазами измеряя расстояние до казака. Остап выхватил саблю и крикнул:
— Не уйдешь, аспид! Выбирай, блюдолиз: жизнь или рыцарская смерть?
Гайдук наотмашь взмахнул клинком и с озверевшим лицом приподнялся в седле. Кони затанцевали под ними, сабли взвились, как языки пламени.
Ярину словно волной подняло при виде поединка, она встрепенулась и вопросительно посмотрела на Кривоноса. Атаман осокой вытирал свою саблю и веселыми глазами следил за боем. У Ярины, казалось, перестало биться сердце. Остап, как лоза, изгибался в седле, под ним вьюном вертелся конь, его сабля молнией сверкала в руке. А гайдук бил, как молотом по наковальне. Над степью тонко звенела сталь, а на землю золотым песком сыпались искры.
— Будет тебе забавляться, Остап! — крикнул Кривонос, кинув свой клинок в ножны.
Конь казака, будто услышав команду атамана, быстро обскакал гайдука слева; Остап играючи перебросил саблю в другую руку, и не успел гайдук глазом моргнуть, как на его голову опустился горячий клинок. Тело закачалось, потом склонилось набок и тяжелой тушей сползло в траву.
К пруду уже сбежались все, кто был на хуторе. От крови и закатных лучей солнца вода в пруду стала красной, а лица у людей были бледные и перепуганные: они только сейчас пришли в себя и тяжело задумались над тем, что сгоряча сотворили. Это ведь были не простые хлопы, а панские гайдуки. За убитого хлопа пан разве что сорок гривен заплатит, а посполитый или казак за вину и жизнью своей не откупится. Казака за самую малую провинность панские прислужники такими муками казнят — с ними и басурмане не сравняются. Старшие дети посматривали на всех тревожными глазами, меньшие беззаботно играли на куче рыбы, а женщины, как испуганные овцы, сбившись в кучу, причитали:
— На погибель свою мы с ними повстречались!
— Тише, бабы, перестаньте! — прикрикнули на них мужики. — Геть отсюда!
— Лучше бы за хутором их...
— Все одно — что в лоб, что по лбу, а уходить снова придется.
Женщины отозвались стоном:
— Куда? Опять в Дикое поле? Еще ближе к татарам?
— Да оно, верно, лучше бы на Московию двинуться, — сказал Гордий. — Там люди одного с нами закона; и Гуня так сделал, и Остряница туда убежал, а когда-нибудь и все так сделают.
— Нет, видно, уж вовек нам не вызволиться из панского ярма, — печально покачал головой Гаврило. — Да неужто же не видит и не слышит московский царь, как гибнут здесь православные?
— Да, если бы мы под Москвой ходили, тогда не страшно было бы ни пана-ляха, ни татарина.
— Куда бежать? — сказал Мусий. — От Кракова до Чакова — везде беда одинакова.
Женщины заголосили:
— Да будет ли еще где так родить жито?
— Посеяли жито, а уродились паны, — качал головой Мусий, тупо рассматривая свой растоптанный брыль. Волосы его торчали, как щетина, и делали его похожим на сухой репей.
При мысли о том, что и здесь на их земли уже зарится какой-то там Лащ, хуторянами снова овладело возмущение: и так все земли на Украине захватили паны Потоцкие, Вишневецкие, Конецпольские, Тышкевичи и Кисели, да еще и сюда протягивают лапы! Теперь они скажут: наша земля, плати, хлоп... Но не быть тому! Пусть теперь у ветра спрашивает стражник коронный, куда девались его слуги.
Тревожил их только реестровый казак с борзыми. У пруда его не было, верно, с поля пошел себе дальше и не знает, что здесь произошло. Разве что слыхал, как Ярина говорила о гайдуках. Но он хотя и реестровый, а все ж таки казак, значит, и у него паны-ляхи в печенке сидят. Надо думать, ничего не скажет, а тогда и концы в воду, успокаивали себя хуторяне.
Парубки тем временем ловили на лугу коней. Сын Гаврила Семен и сын Мусия Кондрат, поймавшие самых лучших, сияли от счастья. Видно было, что им полюбились эти кони и они не собираются расставаться с неожиданной добычей.
И их отцы тоже подступали к коням и хлопали по крутым шеям с таким видом, словно удачно купили их на ярмарке. Кони были гладкие, тонконогие, с сухими мордами, шерсть на них блестела, как жирные пятна на воде.
Хлопцы, не успевшие или не сумевшие поймать коней, стали заявлять на них свои права, начали хвататься за поводья. Верига тоже не мог оторвать глаз от коней, но все же, видать почувствовав стыд за своих соседей, затеявших ссору в такое время, строго сказал:
— Что вы хватаете коней, отдайте их казакам!
— Мы тоже бились! — выкрикнул сын Гаврила Семен.
— И я... — добавил Кондрат. — Разве что силой отнимете!
Всех примирил Максим Кривонос, который до сих пор только наблюдал за их спором, пожевывая губами усы. Он положил свои руки обоим парубкам на плечи и сказал:
— Добрые из вас будут казаки! И кони вам нужны добрые. Ротмистр — мой, а тот гайдучище — Остапов; значит, и кони наши. Берите их и казакуйте, да так, чтобы люди радовались и надеялись на вас как на своих заступников.
— А вы возьмете нас с собой? — спросил один из хлопцев.
— Паны только о том и думают, — продолжал Кривонос, — как бы нас огнем и мечом покорить. А мы, что ж, будем ждать, пока снова Потоцкие и Вишневецкие нашими головами все шляхи утыкают? И так уж нашего брата казака без счета замучено.
— А посполитых? — сказал Гаврило. — Разве головы посполитых не торчат на кольях?
Максим Кривонос смешался, даже чубом встряхнул.
— Твоя правда: нечего ждать добра от панов ни нам, ни вам... Но еще придет и наш черед карать!
— Война? — сверкнул глазами Кондрат. — Никуда я утекать не буду!
— Верно, парубче! Не бежать надо, а думать, как вызволить Украину из-под пана-ляха.
— А правда, что тогда Украина и к Московщине могла бы пристать?
— А вот я слышал, лучше, говорят, к турку! — с деланной серьезностью сказал Кривонос.
К толпе подошли и женщины, которые все еще печально покачивали головами. Услыхав о турках, все сразу закрестились, замахали руками.
— Ой, казаче, не терзай ты наши души! Нам ли, православным, под нехристя идти?
— Правда ваша — лучше бить их, супостатов! — уже весело произнес Максим. — С Москвой нам надо брататься. Сколько бы выручили из неволи люда крещеного!..
Хуторяне заговорили между собой, парубки приободрились: у них теперь и кони оседланные и оружие. Только Ярина никак не могла опомниться от гнева.
Кривонос снял шапку и торжественно произнес:
— Доброму бы казаку такой характер, как у тебя, дивчина! — И вдруг, смутившись, ласково добавил: — И осанкой и красотой пришлась ты мне по сердцу.
Ярина, застыдившись, опустила голову: никто еще не обращался к ней с такими словами — может быть, запорожец шутит, насмехается над сиротой. Он во всех краях казацких известен как рыцарь знаменитый, а она выросла, что трава в степи. Кровь отлила у нее от лица, и вся она напряглась, обиженно сжала губы. Уголком глаза Ярина заметила, что и Остап был обескуражен, услыхав слова атамана.
Ярина сурово взглянула на Кривоноса. Хотя бы и ему — она не позволит над собой смеяться. Но Кривонос смотрел восхищенным, проникающим в душу взглядом. Даже суровое лицо его казалось сейчас нежным. Ярина испуганно улыбнулась. Отец тронул ее за локоть, лицо его сияло, в глазах стояли счастливые слезы. Ярина теперь поняла, что таилось в словах казака, и сердце ее вдруг забилось — и тоскливо и радостно. В самую душу заглянул этот удивительный казак со страшными глазами. В замешательстве она припала к плечу отца.
— Тату!
— Божья воля, доню, божья воля... Это он внял твоему сиротству. Кланяйся в ноги, дочка.
— Благодарю вас, панове казаки, — вымолвила она глухим, сдавленным голосом, — благодарю, что отомстили за матушку... И за честь благодарю!
И вторично поклонилась Ярина.
Максим Кривонос заложил оселедец за ухо.
— Никому не кланялся Максим Кривонос — ни пану своему, ни султану турецкому, ни хану крымскому, ни господарю валашскому, ни даже королю французскому, — а тебе, дивчина, до земли поклонюсь, как своей совести, — и он шапкой коснулся примятой травы. — Побей доля мою душу, если я неправду говорю.
От его слов как огнем охватило Ярину: ей поклонился Максим Кривонос — славный казак, о котором она, с тех пор как увидела его у Маслова Става, никогда не переставала думать. Где он только не бывал, по морям плавал, не одну видел красавицу, а в жены выбрал ее. Ярина не умела еще скрывать своих чувств. Глаза ее сверкали, как живое серебро, а губы, словно спелые вишни, раскрылись от жара, разлившегося по телу. Она растерянно поклонилась еще раз, а встретившись с горячим взглядом Кривоноса, смущенно потупилась. Подошла Христя в белой намитке. Ей не нужно было спрашивать, о чем шел разговор, — их глаза говорили красноречивее всяких слов. И она погладила крестницу по вышитому рукаву.
— Суженого, доню, и на возу не объедешь, как долю на коне не обскачешь. Видно, матушка у бога заступника тебе вымолила... А тут какая беда стряслась!.. — и она часто закрестилась.
— Пусть люди услышат, — сказал Кривонос и кивнул в обе стороны, — желаешь ли ты стать казаку верною женою, утехой его?
Ярина глянула на суженого большими ясными глазами и тихо кивнула головой. Люди радостно зашумели: Ярина была славная дивчина, ко всем приветливая, ласковая, смелая на коне; понравился им и Кривонос; сразу видно было, что он не из той чванной казацкой старшины, что только о себе думает, — а и о доле народной печалится. Радовались еще и потому, что после расправы с надворной милицией невесело было им оставаться одним на этом глухом хуторе. Хлопцам к тому же хотелось побольше разузнать о Запорожской Сечи, и они роем окружили Остапа. На него теперь смотрели с уважением и нескрываемой завистью: такого рубаку и Вериге бы не одолеть на саблях.
Последний луч солнца погас на вербах, и тучи на западе начали разгораться, как костер на ветру: одно облачко вытянулось столбом кверху, а поперек протянулось другое. Хуторяне боязливо смотрели на небо.
— Ой, беду предвещают тучи!
Верига, освещенный красным отблеском зари, покачал головой.
— Беду не беду, а буря будет. Заходите, дорогие гости, в хату!
ДУМА ВТОРАЯ
Эй вы, богатеи!
Лесами, лугами завладели,
Негде бедному казаченьке коня вороного
Попасти досыта!
ГЕТМАНСКАЯ БУЛАВА
I
Кастелян краковский, великий коронный гетман Станислав Конецпольский умирал в своем новом замке в Подгорцах. Он лежал на широкой кровати в комнате рядом с домашней церковью. В открытое квадратное оконце в стене проникал запах растопленного воска и деревянного масла. Слышен был сухой, скрипучий голос патера Петрония Ласки, служившего мессу:
— Fiat voluntas tua...
— Да будет воля твоя! — шептал за ним гетман.
У постели стоял, склонив голову, его единственный сын и надежда — Александр. В двадцать пять лет он был уже коронным хорунжим и наследником всех титулов и всех поместий старинного рода Конецпольских. Им принадлежал на правом берегу Днепра Чигирин, а на левом — Гадяч, на Подолии — Подгорцы и волости на Волыни с местечками, хуторами и посполитыми. Старый гетман тяжело вздохнул. Став из русина поляком, он отдал польской короне свой воинский талант и сыновнюю преданность — а чего добился, заканчивая земной путь? Верховная власть, олицетворенная сеймом, бездействует, король Владислав IV, которого он поддерживал всю жизнь, — без власти, законы без силы, казна без денег, войско без довольствия, армия без дисциплины, вельможи и шляхта хватают все, что могут, топчут право, королей и народ. Что добывается мужеством, утрачивается благодаря беззаботности и легкомыслию. Речь Посполитая, одолевшая под Хотином турок, некогда считавшихся непобедимыми, теперь заискивает не только перед турками, но и перед татарами. А еще больше неприятностей причиняют казаки. Этот живой источник народной воли не удалось обуздать ни Стефану Баторию, ни такому ярому врагу казаков, как коронный гетман Жолкевский. Не сумел запрудить этот родник и он, Конецпольский, хотя от казацкой крови почернели берега Днепра.
— Пусть силы у них и невелики, но упорство, упорство... — вслух подумал гетман.
— Чего отец хочет? — не расслышав, переспросил Александр.
— Сын мой, либо мы казаков уничтожим, либо они уничтожат нас. Но лучше всем нам погибнуть, чем уступить казакам, хлопам нашим.
— Почему так тревожат тебя свинопасы? У нас хватит плетей на это быдло.
— Но мы и сами должны взяться за ум. У нас всякий может по своему усмотрению собрать войско, когда заблагорассудится, поднять знамя и, попирая закон, верховодить, как ему вздумается. Грешен был в этом и я, сын мой!
Гетман умолк, но продолжал думать: «Вельможи заботятся только о пышности и расточительствуют, плодят анархию, разрушают единство державы, попирают нравственность. Польская шляхта в большинстве своем черпает теперь науку только в магнатской прихожей. Нет у нее чувства гражданского долга, она погрязла в сибаритстве. А что произошло с домами шляхетскими? Они стали похожи на хлопский баз: спиной повернулись к свету, заискивают перед вельможами, а понимание народной души утратили. Спесивостью подменили шляхетность, республиканские права — произволом, ум — высокомерием, а рыцарство — хвастовством...»
Он перевел глаза на Александра, и посиневшие уста его горько искривились. Все это он видел и в своем наследнике.
— Сын мой, каждый польский шляхтич из уроджоных — это солнце. Он восходит, как солнце, и должен, как солнце, сиять лучами шляхетских добродетелей и рассеивать все тучи, которые затемняют его славу!
— Отец, скажи. Гадяч наш по праву?
— Город Гадяч подарил нам король. Почему, сын мой, ты спрашиваешь об этом?
— Князь Иеремия Вишневецкий учинил набег, захватил себе Гадяч... Но если это так, сто дьяволов...
— Не пристало Конецпольским потакать последышам Байды Вишневецкого, прислужника московского царя, — вспыхнул гетман. — Ты должен отстоять наше право. Пока не будет отплачено за это надругательство, я не узнаю покоя и на том свете. Вот тебе сабля. Когда я шел в поход на Тараса Трясила из Киева, отцы доминиканцы трижды обнесли эту саблю вокруг костела и, подавая мне, сказали: «Это на язычество, на Русь, дабы истребить их под корень». Я хочу, чтобы сын мой не умалил, но приумножил мою добрую славу...
Старый гетман утомленно закрыл глаза и уже едва слышно прошептал:
— Сломить, стереть с лица земли казаков, пока они не отторгли у нас богатой и изобильной Украины... Польша, сын мой, бедна... Не хотите сидеть голодными — не отдавайте Украины... не отдавайте...
В комнату вошел ксендз Петроний Ласка с миром в руках, но гетман уже отвернулся к стене. Сын, точно желая выпустить на волю душу отца, широко раскрыл окно. На дворе начиналась весна; по стенам замка ходили часовые, в раскрытые ворота было видно, что мост через ров разведен. По аллее из молодых липок, в конце которой стоял высокий костел, ехал зеленый рыдван, запряженный шестеркой лошадей с белыми султанами. Через двор, вымощенный каменными плитами, бежал дворецкий. Александр Конецпольский крикнул:
— Пане Стах, спустите флаг на башне!
II
После, похорон великого коронного гетмана сын его Александр Конецпольский выехал к себе на волости. В дороге он узнал, что король Владислав выслал на Украину своего приближенного шляхтича с каким-то тайным поручением. Прошел также слух, что запорожцы самовольно вышли в море. Конецпольский спешил в Чигирин.
В дороге хорунжий не скучал: на Брацлавщине он заехал в имение графа Синявского и принял участие в веселой, шумной охоте; в Махновке ночевал в имении графа Тышкевича, воеводы киевского, где подстароста предоставил ему для развлечения сельских красавиц. В Фастове сидел сенатор Адам Кисель. Он хотя и был уроджоный шляхтич, но из украинцев, и к тому же греческой веры, и Александр Конецпольский считал ниже своего достоинства иметь дело с этим паном. Но случилось так, что у самого Фастова сломалась карета, и волей-неволей пришлось заехать к схизмату. Впрочем, Адам Кисель тоже сумел развлечь гетманича. После хорошего обеда были поданы трубки, и все вышли на крыльцо.
Перед крыльцом стоял уже старый слуга, вероятно специально вызванный во двор, чтобы позабавить гостя.
— Что хлопу нужно? — спросил его хозяин.
Плохо заучив свою роль или в предчувствии предстоящих страданий, слуга сморщился и нетвердым голосом ответил:
— Готов об заклад, милостивый пане, что за четыре талера выдержу сто кнутов!
Конецпольский встрепенулся, как стрелок на охоте.
— И кто бы ни бил?
— Выдержу. Может, не выдержу только правой руки вашей милости. Гетманская у вашей милости рука.
Кроме самого Киселя, на крыльце сидели еще четыре толстых шляхтича, и гетманич выглядел среди них как цыпленок между петухов. Он сначала подумал, что слуга смеется над ним, а в этом повинен и пан, и готов уже был вспыхнуть гневом. Но не только хозяин — все гости смотрели на гетманича подобострастно и завистливо улыбались. Тогда Конецпольский уже с азартом воскликнул:
— А что же, согласен! Вот тебе талер, хлоп!
Остальные шляхтичи тоже полезли в карманы. Талер за двадцать пять ударов — это не так уже дорого, но держись, хлоп!
Последним бил Конецпольский, и старый слуга не выдержал. Сделал ли он это по уговору с хозяином, или в самом деле его допекли кнуты бешеного гетманича, но после двадцатого удара слуга упал лицом в пыль и так, без чувств, лежал, к удовольствию Конецпольского, который выиграл четыре талера. Остался лежать слуга на земле и когда гости ушли с крыльца.
Но не только ради развлечений пустился гетманич в путешествие. Была еще одна причина, заставившая его покинуть — хотя бы и ненадолго — роскошный замок в Подгорцах и по пыльным дорогам в зной тащиться к Днепру. После смерти великого гетмана его булава перешла к Николаю Потоцкому. Теперь король и шляхта должны были назвать кандидата на булаву его заместителя — гетмана польного. Князь Иеремия Вишневецкий, не признававший над собой ничьего верха, считал, что только он достоин этой булавы. Александр Конецпольский тоже считал себя не менее достойным стать гетманом. Этому в значительной мере могла способствовать шляхта Киевского воеводства, жившая на границе с татарами и владевшая Днепром. А в чьих руках Днепр — в тех и казаки.
Всеми делами в Чигиринских владениях Конецпольских заправлял вертлявый шляхтич, подстароста Даниил Чаплинский. Зная, что молодой гетманич будет без конца требовать деньги на банкеты, Чаплинский, чтобы не пришлось лишиться всех своих доходов, приказал мелкой шляхте, арендаторам явиться на поклон к пану старосте. Другие гонцы приглашали шляхту на банкеты и охоту.
Пыльные коляски и кареты, окруженные свитой, потянулись к Чигиринскому замку на следующий же день. Шляхта, сидевшая на волостях, всегда была рада попировать, а теперь она ехала в замок, надеясь также узнать, откуда пошли слухи о том, что якобы близится конец польской администрации на Украине. Такие разговоры с каждым днем все откровеннее звучали среди казаков.