Не прошло трех лет, как двор Вериги оказался в конце длинной улицы, — было ведь куда расширяться. А потом и мельницу сообща поставили на реке.
III
В канун сретенья в землянке перед иконами горела зеленая лампадка, в мечете весело потрескивал хворост, и теплый дух расходился по комнате. Верига, в праздничном жупане красного сукна, при свете плошки читал священное писание, переписанное от руки, а Ярина, стройная, ловкая, накрывала на стол так, как учила ее старая Христя. Христя же все знала. Когда пролетали дикие гуси, она вслед им кидала клочок сена и потом подкладывала его в гнезда домашних гусей, чтобы плодились, как дикие. Она верила, что именно от этого гусей был полон двор и что кур много оттого, что она скорлупу крашенок забрасывала на стреху. Ярину еще маленькой — чтоб была здоровой — Христя посылала на улицу под первый весенний дождь, а когда гремел первый гром, Ярина стукалась головой о камень и приговаривала: «Камень, голова, камень, голова!»
В сенцах кто-то затопал ногами, обивая снег. Зайти мог только сосед. За пять лет в Пятигорах поселилось еще несколько семей. Сегодня никто еще не заглядывал в Веригину бурдею, и потому появлению соседей от души обрадовались. Но через порог переступил сначала мальчик, а за ним высокий, с большим горбом дед. У Вериги екнуло сердце: на дворе была лютая метель, и все же сторонние люди нашли к хутору дорогу — этак недолго и надворную милицию какого-нибудь пана навести на след. Ярина первая заметила за спиной у деда, под киреей, кобзу и радостно захлопала в ладоши.
Кобзарь всюду был желанным гостем: он по свету ходит, что делается, слышит и расскажет об этом словом или песней. Многих кобзарей знал казак Верига даже по имени, но этого видел впервые. Он успел уже успокоиться: кобзарь — божий человек, не причинит зла, а следы вьюга заметет.
|
|
— Помогай бог! — густым басом произнес дед еще с порога.
— Рады гостю в хате, — учтиво поклонился Верига.
— Дозволит ли пан хозяин?
— Абы с добром, человече, а мы всегда с радостью.
— С радостью встречай, казаче, по уму слушай, а провожай по заслугам. — И кобзарь начал раздеваться.
Положив свою запорошенную снегом одежду и кобзу на лавку, он присел на подставленную скамеечку поближе к печи и протянул высохшие руки к огню.
Христя благоговейно слушала их чинный разговор, а когда кобзарь умолк, вспомнила о соседях. Накинув на плечи свитку, она побежала известить их о божьем человеке. Верига присел к столу и с интересом стал разглядывать лицо кобзаря, показавшееся ему как будто знакомым.
Кобзарь смахивал на кудесника: высокий, сухой, с седыми волосами, которые спадали на хмурое чело и впалые щеки. Глазные впадины были темны, как ночь, на них нависали мохнатые брови. Тонкие запекшиеся губы прятались под длинными, с проседью, усами.
— Или я тебя, человече, не узнаю, или так-таки никогда не видел? — спросил Верига.
— Человек без глаз — что дом без окон, — и кобзарь неторопливо повернул свою голову незрячими глазами к свету.
В этом движении было что-то знакомое Вериге, но давно забытое. Как на волне морской, заколыхались перед Веригой лица, все товариство Сечевое. Он пристальнее вглядывался в гостя, перебирал забытые лица, но они расплывались перед его взором, и памяти ничего не удавалось ухватить. Даже лицо побратима ускользало, тонуло в тумане, а думал — никогда не забудет.
|
|
— Может, ты, человече божий, случаем, слышал о таком? — спросил Верига, взволнованный воспоминаниями. — О побратиме своем спрашиваю. Вот был казак: рослый, в плечах широкий, а силы такой, что вепря кулаком убивал. Татарина или турка, бывало, вырвет из седла, схватит за ноги и начнет молотить им басурманов. Дубасит, пока не останутся в руках одни копыта. И меня он так от верной погибели спас. Человек десять их насело, душегубов; рубил я их, рубил, и левой, и правой, — уже и руки занемели, уже мне туго приходится, а турок обступает и обступает... Вот тут он подскочил да турчанина за ноги... С тех пор мы стали побратимами, крестами обменялись, как положено, и евангелие в церкви целовали на братство... Может, неохота слушать? — спохватился Верига. — Мы тут как волки живем, вот и рады случаю язык почесать. Лучше расскажи, человече божий: что сейчас на Украине деется?
— Сказано в священном писании: «Где же содеется грех, тамо будет и покаяние». Слышу, не один о том вспоминает.
— Это что — о вере католической?
— Казак о воле печалится.
— А что казакам — ветер запрета не знает!
— Не туда дует ветер: кто ухватился за бунчук, достатки себе копит, отчий дом забывает.
— Говорят, запорожцы с турком на войну снаряжаются? Бей его, сила божья, пойду тогда и я.
Ярина стояла около печи, затаивши дух. При последних словах она встрепенулась и впилась в отца большими серо-голубыми глазами.
Он невольно оглянулся на дочь и умолк на полуслове.
— Ты что, еще не отведывал соленой воды? — спросил кобзарь.
|
|
— Это почему не отведывал? — вдруг рассердился Верига. — А где ж я ухо оставил, когда не на галере? Гололобый как рубанул, так я ухо в кармане принес.
— И Максим Кривонос там был? — неожиданно для себя спросила Ярина, но сразу же смутилась и опустила глаза.
— Максим, говорят, тогда ходил гишпанцев воевать, — сказал Верига, удивленно взглянув на дочь.
— А что ты о побратиме говорил?
— Это в том году и было, когда мы с Самойлом побратимами стали.
Кобзарь снова повернулся к хозяину.
— Задумали тогда на Сечи в море идти, турок потревожить, а у казаков давно уже сердце кипело против султана из-за татар: сколько той ясыри [ Ясырь – живая добыча, мирные жители, захваченные в плен татарами ] перетаскали басурманы!
И Верига стал рассказывать об одном из таких походов.
В то время Польша заигрывала с Турцией и строго-настрого запрещала казакам выходить в море. Но и в том году, как это всегда бывало, королем не были выплачены причитающиеся казакам деньги, а у казаков был уговор ждать только до дня святого Ильи. Однако казаки стали съезжаться на Сечь уже в конце июня, сразу же после Ивана Купала: кто с Луга, кто с поля, а кто из лесу. Тысячи три человек собралось, и на раде первым делом избрали атаманом Хмеля молодого, Михайлова сына: и казак был отважный и по-турецки умел балакать, в самом Царьгороде [ Царьгород - современный Стамбул ] два года в плену пробыл и научился. Стали сбираться в поход. Кошевой приказал казацким хуторам везти на Сечь припас — порох, свинец и сухари, — а тем временем на Днепре строили челны. За две недели полсотни с лишком чаек смастерили да на каждую чайку по четыре, по шесть фальконетов поставили.
— А фальконеты какие! — увлекшись, воскликнул Верига. — Один, бывало, как пальнет — рыба на воду всплывает, а как шесть разом — на версту камыш поляжет. С такой арматой [ Армата - артиллерия ] хоть на Царьгород можно было двинуть. Но на этот раз решили наведаться только к анатолийским берегам.
Чтоб не пропустить казаков в море, турки день и ночь охраняли устье Днепра, да ведь казака не учить, как турка обдурить. Дождались новолуния, когда стоят самые темные ночи, двинулись вниз по Днепру и стали ждать в протоке. А как наступила ночь такая, что хоть глаз выколи, атаман пустил один челн под правый берег, да так, чтоб слышно было повсюду. А когда подошел ближе, казаки подняли такой шум, словно там было полсотни лодок. Турки из всех пушек — туда, а остальные казаки тем временем потихоньку, вдоль другого берега, порвали цепь, протянутую поперек Днепра, и двинулись к Большому Лиману. А через два дня миновали Очаков, вышли в море и запели:
Гей, не знал казак, не знал Софрон,
Как славы добиться,
Гей, собрал войско, войско запорожцев,
Да пошел с турком биться.
— Хотя мимо Очакова и тихо проплыли, но турки заметили-таки. А уж как покажутся казаки в море, — Верига даже головой покачал, — по всей турецкой земле тревога пойдет. Посылает турецкий султан гонцов и в Анатолию, и в Болгарию, и в Румелию: «Стерегитесь, бережане, в море казаки». А казаки поднимают паруса и плывут на юг, чтобы на третий день к ужину в Синоп поспеть.
— При добром ветре и на обед поспевали, — вставил кобзарь.
— Ага. Так в тот раз повстречался нам в море турецкий корабль, а с ним еще и две галеры. Да ты, человече, и сам небось в походах бывал? — спохватился Верига. — Что же я тебя рассказами угощаю? Ярина, гости, может, голодные.
Ярина стояла все на том же месте, словно зачарованная.
— Рассказывайте, тату, — промолвила она смущенно, — вот и люди послушают.
В землянку вошло сразу несколько человек. Поклонившись хозяину, те, что постарше, сели на лавку, а молодые остались у порога и молча разглядывали кобзаря. Он, словно кого-то поджидая, беспокойно прислушивался к каждому шороху. Верига, извиняясь, кивнул соседям.
— Это я о том, как мы турка в море воевали. Корабли на Царьгород путь держали. Должно, из Кафы [ Кафа – город на юге Крыма – огромный невольничий рынок, современная Феодосия ] … Фу ты, я же о побратиме еще не сказал. Сейчас скажу. Мы еще издалека заметили огоньки на мачтах, а на море буря поднялась — все челны поразбросало к чертям. Они-то не потонут, кто бывал на море, знает, а вам я скажу: по борту каждого челна были привязаны валки из камыша. А вот команды атамана из-за ветра не слышно. Но на каждом челне был свой атаман, и он уже должен был знать, что делать. Слышим, пальнул один фальконет, ударил другой, загремело и на галере, и первое же ядро шлепнулось рядом с нами. У атамана аж шапка с головы слетела. «Придется, панове товарищи, — говорит атаман. — Турку глаза отвести. Есть охочие?» Мой побратим, слышишь, человек божий... — Кобзарь закивал головой. — Мой побратим, говорю, первым вызвался. Надо было и мне откликнуться — таков уж казацкий обычай. Глянул я на море, а оно ревет пуще, чем здесь вьюга в степи, челн швыряет, как щепку, и, признаюсь, помедлил я какую-то минутку. А парубок один из Ольшаны, забыл уже, как его звать, меня опередил. Хоть я бы и захотел — так третьему некуда примоститься. Спустили они на воду липовую колоду с фонариком спереди, сели оба на нее верхом и поплыли в сторону от челна, а мы на челне огни погасили. Турки думают, что это челн на волнах кидает, направили туда пушки и стреляют по огоньку. А мы тем временем подобрались к кораблю. А уж когда казаки доберутся до корабля — ему не уйти. Вмиг обшивку просверлили буравами, потом натыкали просмоленной пакли и подожгли. А на корабле полным-полно добра. Там и золото и дорогие материи, а всего больше полонянок для султанского гарема.
Вскарабкались мы на палубу, а с другой стороны лезут еще наши братчики, ну и начисто вырубили басурманов. Едва успели полонянок на челны перевести, как корабль стал тонуть. Принялся я после того разыскивать своего побратима. Его среди казаков нет и на воде не видно. Зажгли огни на челнах, звать начали — не отзываются. Атаман говорит: «Они к другому челну прибились, двигать пора». А я чуть не плачу — прошу еще поискать. Да атаман был строгий. Прошли мы саженей полтораста, может и больше, и вот видим — огонек между волн. Колоду нашли, а людей на ней не было. Видать, попал-таки проклятый турок.
— Не попал, — сказал охрипшим голосом кобзарь.
В комнате стало тихо. За стенами землянки выла вьюга, огонь в мечете притух, и лицо кобзаря потемнело, стало зеленоватым от лампадки. Он было приподнялся, протянул руки, но снова сел и повторил:
— Не попал, пане товарищ, это уж я верно знаю.
Прибило их колоду волнами к турецкой галере. Видят они — и челн с казаками приближается. Надо бы подождать, да молодость раньше делает, чем думает. Вскарабкались они на галеру, а галера как раз начала удирать, и челн не успел перекинуть абордаж, а может, и не осмелился. Оказались они только вдвоем среди турок, а тех до полусотни было. Бились, бились, трупами галеру завалили, уже и братчики стали цепи разбивать, а турок было все-таки больше, осилили они нас и привезли в Кафу продавать.
— Матерь божья! — отшатнулся, как от привидения, Верига. — Неужто это ты, Самойло? Люди, да это же его голос! — И он в полной растерянности шагнул к кобзарю, перекрестился и подошел к нему, как к святой иконе.
Кобзарь смутился и тоже встал.
— Хоть и не узнал ты меня, Гнате, но все-таки давай поцелуемся. Встречал я твоего побратима, и он о тебе спрашивал. А меня Кирилом люди зовут, я и есть тот парубок из Ольшаны, что вызвался на колоду вместе с твоим побратимом.
— Кирило Кладинога? Братику мой! Как же я тебя не узнал? Ну, а побратим мой как же?
— Тоже был на Кафе, камень ломал, а мне довелось-таки волю добыть.
— Сам или еще как? — спросили с лавки.
— Есть у меня побратим Покута, до скончания живота благодарить буду, он и выкупил меня.
Верига покраснел: вот и люди слышат — забыл о побратиме, а Покута, может, потому и в поход ходил, чтоб своего побратима разыскать. Он виновато посмотрел на соседей, на свою саблю — сколько лет висит без дела, а хозяин уже вовсе гнездюком стал, гречкосеем. От горькой обиды даже головой покрутил Верига и тяжело вздохнул, словно говоря: была бы у дочери мать — давно бы возвратился на Сечь.
Ярина сидела, все еще завороженная рассказом отца. Верига посмотрел на нее и залюбовался. Случись казак — девка уже в самой поре, а за гречкосея негоже такую казачку выдавать. Тогда бы вместе с зятем — на Сечь. Гей, море, играй, море, играй! На душе у Вериги стало сладко и привольно.
Слушай, Кирило, чую на себе вину, будь теперь и ты мне побратимом: вот тебе пристанище, и хата, и хлеба кусок. Я при людях говорю тебе, Кирило!
Кобзарь закивал головой.
— Благодарю на слове, пане добродию. Божьему человеку где горбок, там и домок, а вот люду православному негде голову приклонить. Как у Маслова Става отобрали у казацкой старшины пушки и клейноды, так еще хуже, чем при турецкой неволе, стало: выписчиков сделали посполитыми, а посполитым по четыре, по шесть дней на неделе барщину отбывать; людей от веры православной в унию загоняют, а церкви в аренду сдают.
— Правду кобзарь говорит, — зашумели на лавке. — Истинное слово: уже в Немирове церковь под унию забрали.
— Да чтоб я ходил кланяться рендарю, — сказал Мусий Шпичка, — да еще и дудек [ Дудек – польская монета ] платил за то, что разрешит ребенка окрестить?..
— А будете сидеть да молчать, так и придется платить, — продолжал кобзарь. — Поляки хотят искоренить Украину, земли забрать, церкви отдать под унию...
— Отрыгнет им земля народную кровь.
— Отрыгнет. Слышу, как гудит уже землица...
Воцарилась тишина. Казалось, все прислушивались...
Наконец Ярина сказала просительно:
— Сыграйте, дедушка!
Кобзарь взял со скамейки кобзу, тронул руками струны и под их говорок, словно про себя, промолвил в раздумье:
— Ой, загудит земля от тысячи и еще тысячи ног! — Потом резко вскинул голову, так что чуб рассыпался по лбу, лицо его заострилось.
Струны уже рокотали, но густой бас покрыл их рокот:
— Будет еще братцы...
...Будет вечно слава,
Будет с казаками,
Будет с друзьями,
Будет с рыцарями,
Будет с добрыми молодцами.
От слов этих защекотало в горле Вериги. Увлажненными глазами он обвел хату. Хлопцы у порога зашевелились, потихоньку заговорили между собой.
— Чего загоготали, ровно гуси! — прикрикнул на них Гаврило. — Человек беду вещает, а вы радуетесь. Лихо б ее задавило, ту войну! Перехватишь или недохватишь — все волкам пожива.
— А сами, вишь, и волков не побоялись, когда пробирались на край крещеного света, — сказал Гордий Недорезанный, с искалеченной рукой и кривым глазом. — Да что там волк! Зверь с голоду нападает — его головешкой можно отогнать, а вот с татарином повстречаешься — на аркане будет гнать до самого до Перекопа. И все равно народ в степь подается.
— Земли тут не мерены, не паханы, — отозвался Гаврило.
— Были и там земли тучные, хлеба богатые. Нет, все-таки воля зовет человека.
Гаврило и сам потому оказался на хуторе Пятигоры, но не любил, чтобы младшие учили его уму-разуму. Не зная, что ответить Гордию, он только махнул рукой.
— Сегодня воля — завтра неволя. Нет, вижу-таки, не знали покоя деды, и дети наши не будут его знать!
— На том наша сила и слава держится, — сказал Верига, — а то бы давно уже либо турком, либо поляком назывался.
Христя пригласила гостей к столу. На нем уже дымилась гречневая каша со шкварками, стояла колбаса с чесноком, кендюх [ Кендюх – коровий или бараний желудок ] и коржи с маком.
Верига, налив из круглого кумана [ Куман, куманец – кувшин для вина ] добрую кружку калгановки [ Калгановка – водка настоенная на корне калгана ], сказал:
— Мы еще своей пользуемся, а уже где паны-ляхи стали, там и водку гнать запрещено. Пью за то, чтобы нога пана никогда сюда не ступала, чтобы дети их здесь солнца не видели, чтобы скот у них не плодился и трава чтоб не росла, где ступит нога постылого. — Поднял кружку и поклонился кобзарю.
— Не только здесь, но и по всей Украине, — добавил Кладинога. — Да будет так!
IV
В последних числах июня, перед самыми жнивами, установилась хорошая погода. Легкие облачка, как перышки, проплывали в голубой вышине. Черными крестиками висели в небе ястребы, чайки с печальным плачем проносились над волнами седого ковыля, и над безбрежной степью струилось марево. Казалось, из прозрачного озера подымались в этом мареве зеленые холмы, покрытые душистым чебрецом, дикой морковью и столистником.
На хуторе Пятигоры стояла сонная тишина. В раскаленном воздухе только звенели комары, да над зеркалом пруда порой всплескивалась рыба, по воде расходились тугие круги. Потревожив розовые облачка, потонувшие в воде, они замирали под густыми вербами.
В этой тишине вдруг раздался лай собак, почти тотчас показалась свора сухоребрых борзых, за которой ковылял тощий казак. Собаки с высунутыми красными языками, почуяв воду, изо всех сил потянули к пруду. Покрытый пылью человек, спотыкаясь, едва поспевал за ними.
На берегу он упал на траву, устало вытер потное лицо рукавом серой от пыли рубахи и, глянув на сбитые постолы [ Постолы – род обуви из сыромятной кожи ], сокрушенно покачал головой. На вид ему было лет за тридцать. Давно не бритые щеки его покрывала бесцветная щетина, а под хрящеватым носом, как клочья соломы, свисали длинные усы. Казацкая шапка-кабардинка, накинутый на плечи жупан, рубаха и штаны были ветхие и рваные. Через плечо висел кошель, а у пояса — кисет с табаком и кресалом.
Собаки, напившись воды, разлеглись на травке и захлопали ушами, отгоняя надоедливых мух. На пруду, казалось, вспыхивали, гоняясь за мошкой, серебристые верховодки, проносились белые мотыльки и сизокрылые стрекозы, ласточки прошивали синеву, в которой черными клубами играла мошкара.
Тощий казак злыми глазами посмотрел на борзых, дернул за сворку и потянул их ко двору.
Возле порога он привязал псов к рассохе, увешанной кувшинами, и вошел в хату. В чистой светлице не было никого, только звенели у окошка сонные мухи да бился в стекло желтый мотылек. Пахло васильками, натыканными за матицу, и татарским зельем, которым был посыпан чисто вымытый пол. На столе, покрытом скатеркой, — миска с окрошкой, кувшин топленого молока, полхлеба под полотенцем и нож рядом.
Казак заглянул в боковушку, но и там никого не было. Он перекрестился на образа и с жадностью принялся за окрошку.
Когда в миске и в кувшине уже ничего не осталось, казак снова перекрестился, вышел наружу, нашел палочку и, сделав из нее крестик, воткнул в щель пола посреди комнаты: хозяин увидит и будет знать, что в доме был прохожий человек и отведал хлеба-соли. Потом тощий казак забрал борзых, проворчав: «Чтоб вы подохли!» — и двинулся дальше, в степь.
На хуторе снова наступила тишина, только на плотине, купаясь в пыли, чирикали воробьи да на берегу попискивали желтые утята, спеша за уткой в воду. И вдруг громко затопали по мостику конские копыта.
Всадников было семеро. Один подскакал к Веригиной хате, крикнул по-польски: «Хлоп, поди-ка сюда!» — и, не дождавшись ответа, ускакал назад [ Хлоп – селянин, мужик вообще или крепостной ]. Остальные уже сошли с коней и, громко разговаривая, осматривали с мостика пруд, усеянный пушинками осины.
На всадниках были короткие жупаны, широкие шаровары, на головах — шапки с малиновым верхом и султаном спереди. За плечами виднелись мушкеты и сабельки на боку, а у седел — деревянные ведерки. На одном из верховых, с пушистыми усами, поверх жупана была еще черкеска с откидными рукавами, а на ногах красные сафьяновые сапожки.
— Ну и хлоп — каким добром владеет! — сказал гайдук [ Гайдуки – надворная стража ], возвратившись со двора.
У Вериги была уже настоящая хата, рубленая камора из дубового леса, плетенные из хвороста хлева, на пруду шумела водяная мельница.
— Прошу пана ротмистра, можно там расположиться.
— Думал, верно, славно запрятался, вовек будет на свободах, — сказал усатый ротмистр, — но у меня нюх на хлопов.
Гайдуки угодливо засмеялись.
— Прошу пана, за такой подарок стражник коронный должен вельми благодарить пана ротмистра, сюда ведь не один хлоп удрал.
— Благодарность — тот же табак: бери, когда угощают, но о своем позаботься, — поучительно сказал ротмистр.
— Но тут пану будет на чем погреть руки.
— А как ты думаешь, Юзек, в пруду много рыбы?
— Проше мосьпана [ Мосьпан – польское обращение, сокращённое «милосивый пан» ] посмотреть, как караси играют — видать, их превелико!
— Мосьпан любит, чтобы караси на сковородке играли, а не на воде, — крякнул ротмистр и разгладил белёсые усы, как бы уже готовясь полакомиться рыбкой.
Гайдуки предупредительно засуетились на берегу, разыскивая бредень. Они, как гусаки, вытягивая шеи, заглянули и в камыши и под вербы, сунулись под мостик. Туда через створы с шумом падала прозрачными полотнищами вода. Но бредня нигде не было.
— Пусть пан руками ловит! — предложил один гайдук другому.
— Но тут много воды!
— Ее можно выпустить. Вода ничего не стоит!
Двое гайдуков побежали к створам и подняли их воротом. Вода с ревом ринулась вниз, в пруду ее становилось все меньше, а уже через какой-нибудь час осталось едва по колени. Остановилось колесо мельницы. Встревоженная рыба, оказавшись на мелководье, теперь ходила почти поверху. Вода от нее, казалось, кипела.
Гайдуки быстро разделись, взяли по длинной палке и полезли в илистый пруд.
— Прошу пана, да это королевская охота! — крикнул один и ударил по воде палкой. На поверхность всплыл серебристый карп с локоть длиной и перевернулся брюшком кверху. Гайдук схватил его и швырнул на берег, туда, где сидел поляк с корзиной.
Остальные гайдуки тоже захлопали палками. После каждого удара на воду всплывал оглушенный карп, карась или окунь.
— А птица — разве плохая снедь? — сказал другой гайдук и погнался за стаей домашних уток, которые полоскались в ряске.
Утки громко закрякали и бросились к берегу. На их крик появилась между вербами девушка верхом на коне. Русые косы венком лежали на ее голове, продолговатое лицо и тонкий нос с горбинкой были покрыты загаром. Но сильнее всего привлекали в ней большие серо-голубые глаза, затененные ресницами, влажные и прозрачные, как степные озера в ясный день. На девушке была вышитая сорочка, собранная на вздержке вокруг высокой округлой шеи. Тонкий стан обвивала красная окрайка [ Окрайка – подпояска, пояс ].
Девушка сидела в седле свободно, ловко, совсем как казак. Конь был горячий и нервно натягивал поводья.
Подскакав к берегу и увидев голых людей в пруду, девушка от удивления растерялась и целомудренно опустила глаза. Гайдуки тоже, заметив девушку, от неожиданности замерли с палками в руках, а кое-кто даже стыдливо прикрылся. Первым опомнился пучеглазый Юзек с приплюснутым носом.
— Пан Езус! — прогнусавил он. — Такая краля!
— Иди-ка сюда! — крикнул другой.
— Молчать, быдло! — гневно крикнул ротмистр, быстро застегивая крючки. — Пани, верно, имеет дело до милиции.
— Откуда бы здесь пани взялась? — уже растерянно сказал Юзек.
— Так небось тут уже шляхтич сидит. Прошу, пани...
Девушка, увидев на берегу оседланных лошадей и усатого ротмистра, поняла наконец, что перед ней происходит. Ее глаза потемнели, брови сошлись, и лицо вспыхнуло гневом.
— Вы что тут безобразничаете, будто разбойники! Пруд выпустили! — закричала она, подаваясь всем станом вперед. — Тут вам не хлопский двор! Вон из воды, душегубы!
Ротмистр, будто кот, пойманный в погребе, при первом решительном окрике девушки съежился и начал подавать знаки гайдукам, чтобы те с глаз долой ушли, но вдруг, что-то сообразив, выпрямился, подкрутил усы и насмешливо захохотал.
— Так то ж русинка! Але какие очи, какие уста!
— А стрекочет, как сорока, — добавил Юзек.
Прочие гайдуки тоже опомнились и хохотали уже во весь голос, а в угоду ротмистру еще и заулюлюкали. Девушка ничего больше не сказала, повернула коня и, словно вспугнутая горлинка, вспорхнула и унеслась в степь.
— Юзек, ходзь сюда! — позвал ротмистр пучеглазого гайдука, который гнался за девушкой до самых верб. — Поедешь ко двору пана стражника коронного. Пусть он узнает, сколько будет иметь здесь добра.
— На такое добро наш пан охочий, особливо когда оно беленькое, как гусенок.
Ротмистр подкрутил усы.
— Хорошая дивчина, а пану и так достанется добрый кусок. Скажешь — восемь дворов.
Юзек взял цидулку, и скоро шапка его скрылась в зеленых волнах степи, по дороге на север.
V
За буераком желтела рожь. В этом году хлеба стояли буйные, колосистые. Такому урожаю мог позавидовать любой хозяин на волости. Там шестой год подряд не родит земля, а прошлый год налетела саранча черной тучей, на три версты вширь. Солнце закрыла — аж день почернел; где села, там через час уже лысой стала земля. Такой шум стоял, словно плотину прорвало. А как погнало ее ветром дальше, деревья остались точно обгорелые, и в воздухе стоял нестерпимый смрад.
Косари, сбежавшиеся со всех концов, дивились, слушая казака с тремя борзыми, а в сторонке кучкой стояли вязальщицы и сочувственно кивали головами.
— И народ стал похож на обгорелые головешки, — продолжал казак. — Вовсе голод вокруг. А паны свое требуют.
— Панам нет дела до людского горя, — сказал Мусий Шпичка. Он стоял, опершись на рукоятку косы, голый до пояса. — Все они людской кровью живут. Что-то и казаки обленились, смирными стали, — и глянул из-под брыля на казаков.
Трое казаков стояли возле своих коней, а четвертый сидел на снопе и сосал люльку.
Казаки вынырнули из ковыля, как из-под земли. На них были запыленные жупаны и бараньи шапки с красными шлыками, а за поясом торчали пистоли. У двух на боку сверкали насечкой турецкие сабли.
Верига был взволнован появлением гостей и любовно смотрел на казака с люлькой: острые глаза его, как ножи, сверкали из-под нависших бровей, а по обе стороны крутого подбородка двумя упругими змейками спускались усы.
— Вот ты каким стал, Максим, — сказал Верига. — Встреть я тебя на дороге — не узнал бы. Где ж ты пропадал? Спрашивал я у людей. Одни говорят — на Сечь подался Кривонос, другие — будто аж во Франции воюет. Правда это?
— Правду говорили люди.
— И во Франции был?
— Гишпанца воевали в Дюнкирхене. Казаки и прогнали гишпанца, хотя нас было всего две тысячи. А француз до сей бы поры возился.
— Почему так?
— Не умеет сердиться француз — нрава веселого.
— Как же ты сюда, на хутор, попал? Мы думали, нас только птицам видно, потому до сих пор ни один дозорец не набрел.
— Кирила Кладиногу встретил, кобзаря.
У Вериги с надеждой забилось сердце.
— Может, сватом приехал, — сказал он будто в шутку, хотя у самого даже дух захватило.
Вместе с Кривоносом прибыл казак, по всему видно — именитый. Он был моложе Максима, но такой же высокий, стройный и гибкий, с насмешливыми глазами. Опершись на седло, казак иронически улыбался тонкими губами. От каждого движения под жупаном играли тугие мускулы.
Кривонос не то не расслышал, не то не понял вопроса, и Верига снова спросил:
— В науку на Сечь везешь?
— Остап еще других научит.
— Чужой?
— Не узнаешь Бужинского семени?
Верига вспомнил шляхтича, который одно время казаковал, и сказал:
— Вот какого рода! Такому казаку нужна и казачка под пару. Или, может, женат?
— Для казака сабля на боку — верная жена, — ответил Кривонос и залюбовался Остапом: статный парубок!
Мусий Шпичка снова спросил:
— А что ж это, паны вовсе верх взяли, что уже реестровых к собакам приставили?
— Ведь сила-то у них, — сердито пробормотал тощий казак с борзыми.
— Бегите, как мы, — посоветовал Гаврило. — Свет велик, поля много.
— А они жену и детей на виселицу потащат.
— Мало еще таскают, коли терпите, — вставил хмурый джура, стоявший у коня.
— Раз право только для шляхты, так ничего тут не поделаешь: хочет — милует, хочет — казнит.
Максим вынул изо рта люльку и повел глазом.
— Куда псов тащишь?
Тощий казак толкнул ногой борзую — та даже тявкнула.
— Чтоб они подохли вместе с панами: полковник черкасский хочет презент уманскому сделать, а ты глотай стыд, ноги труди. Счастье еще, что сейчас тепло; других в такой холод посылает, что птица на лету падает.