Тревожили шляхту и вести из Варшавы. Кто задумывался над этим, начинал понимать, что в Польше назревают события, грозящие положить конец тому покою, которым так дорожила шляхта.
Теперь жизнь ее проходит не в походах, не в боях, а в пышных банкетах и в роскоши, не знающей границ. Этот покой — сладкий отдых, который, по их мнению, бог милостиво ниспослал Речи Послолитой за военные труды и заботы. Шляхта теперь, не проливая крови, расширяла свои владения новыми займищами по обе стороны Днепра.
Короля Владислава IV не удовлетворял этот покой на Речи Посполитой. Веря в свое высокое предназначение, он помышлял утвердиться не только королем Польши, но и носителем короны шведской и московской. Однако и на этом не останавливались его мечты — он надеялся в будущем стать помазанником божьим на цареградском престоле Палеологов. Нужно только изгнать турок из Европы и освободить гроб господень от неверных.
На крестовый поход его благословлял римский папа, а Венеция давала согласие вступить в союз. Третьей силой должны были быть казаки-запорожцы. В своих планах король отводил для них роль угрозы против турок, роль передового отряда в войне, а если понадобится, то вооруженной силы против своей же шляхты.
Далеко идущие политические и военные планы короля не находили отклика в среде польского дворянства. Наоборот, политики и магнаты делали все возможное, чтобы помешать их осуществлению. Была лишь небольшая горстка людей, которые поддерживали короля в его притязаниях, и потому больше всего надежд он возлагал на казацкую старшину, думая, что она поверит его обещаниям.
Смерть коронного гетмана Станислава Конецпольского, который знал казаков и умел договариваться с ними, выбила из рук короля самое сильное оружие, и именно тогда, когда он решил приступить к осуществлению своих планов. Гетманич Александр Конецпольский получил от своего отца в наследство все его поместья и всю его жестокость, но не унаследовал его хитрого и дальновидного ума.
Гетманич, желая добиться гетманской булавы, не скупился на банкеты и еле успевал взыскивать оброк и арендную плату на своих землях. Вот уже три дня сидел он в Чигиринском замке. Когда наступило утро четвертого дня, в комнату робко заглянула рыжая голова с длинными, торчащими кверху усами.
— Пан Чаплинский может войти! — крикнул Конецпольский, которого в это время одевал слуга. В углу комнаты стоял, прикрыв руками брюшко, ксендз Петроний Ласка.
Чаплинский, согнувшись пополам, вбежал мелкими шажками и обнял колени гетманича.
— С добрым утром приветствую вашу милость!
— Благодарю, пане подстароста. Казаки уже прибыли?
— Да, пан староста! Но стражник коронный Лащ немного пошутил с ними — выгнал казаков со двора. — И Чаплинский подобострастно захихикал. — «Идите, говорит, ко всем чертям, пока я не испробовал саблю на ваших боках!»
— К чему такие шутки? — нахмурившись, спросил Конецпольский. — Казаки должны приветствовать меня!
— Это верно, пан староста. Но они надумали беспокоить вашу милость жалобой. Схизматы рады бы утопить меня в ложке воды, но я стою на страже интересов пана старосты. Эти оборванцы даже на пана Лаща осмеливаются жаловаться.
— Будет одной жалобой больше.
— Да, но они вопят, что пан стражник учинил наезд на казацкий город Трехтимиров. А ведь его королевская милость этот город подарил пану стражнику, а казаки имели там свой госпиталь для калек и престарелых воинов. Лащевцы выгнали калек, а город сожгли.
— Так им и надо! Это самый понятный для хлопа язык.
— А у казаков разве был привилей на Трехтимиров? — спросил ксендз.
— Все они имеют привилеи или придумывают их, как сотник Хмельницкий.
— Писарь войска Запорожского?
— Да.
— Почему придумывает? — через плечо спросил Конецпольский. — Ведь пан Чаплинский знает — сотник Хмельницкий издавна сидит на Суботове. Он наследовал его от отца, говорят.
— Да. Потому что никто этим не интересовался, а он есть nulo possessor! [ Бесправный арендатор (лат.) ]. Наживает на наших землях себе добро, держит мельницу, кирпичный завод, корчует лес, гонит водку, варит мед, пиво... и никакого оброка не платит. А против испольщины каждый раз бучу поднимает.
— Потому что шляхтич, он даже свой герб имеет.
— Выдумка, пан староста! Я себе тоже могу придумать геральдику. Сотник Хмельницкий не герб, а камень за пазухой имеет.
— Ну, вашмость [ Ваць, вашець, вашмость – сокращённое «ваша милость» ] сегодня просто в плохом настроении. Службой сотника был доволен даже отец мой, великий гетман коронный.
— Да будет пухом ему земля! — благоговейно сказал Чаплинский.
— Аминь! — добавил, подняв глаза, ксендз.
— Но сотник Хмельницкий — я вижу его насквозь — ждет только подходящего момента, чтобы выпустить свои когти. Скрытный и хитрый дипломат. Я только что узнал, что он еще после Кумеек [ Кумейки — место близ Черкасс, г де в 1637 году произошел бой между украинскими повстанцами и польскими войсками ] стремился стать под руку царя московского. Уже только за одно это его нужно изгнать с хутора, чтобы не иметь с ним хлопот.
— Ладно, оставьте меня в покое с вашим сотником, — поморщился Конецпольский. — Пан может и сам сообразить, как действовать, если хутор так уж хорош. Знает же вашмость, что простой человек недостоин иметь села и подданных.
— Справедливо, — с готовностью подтвердил Чаплинский.
Кончив одеваться, Конецпольский коленом оттолкнул слугу и повертелся перед зеркалом. На нем был красный, в цветах, жупан, подпоясанный золоченым поясом, на боку на шитой серебром портупее висела кривая сабля с яшмовой рукояткой. Кунтуш [ Кунтуш – верхняя одежда, кафтан ] с трезубцами на плечах был застегнут с правой стороны на пуговицы чистого золота величиной с лесной орех. У воротника сияла алмазная застежка. На желтых сафьяновых сапогах звенели загнутые кверху шпоры.
— Милостивый пан! — восторженно воскликнул Чаплинский. — Сам бог судил вашей милости держать в руках гетманскую булаву!
У гетманича была маленькая головка на худой шее с выпирающим кадыком, длинный нос над тонкими губами и масленые зеленоватые глазки. Польщенный словами Чаплинского, он еще сильнее выпятил узкую грудь, приосанился.
— Так пусть же вашмость побеспокоится о том, чтобы меня приветствовали казаки.
— Слушаюсь, — щелкнул каблуками Чаплинский. — Разрешите доложить, пан староста, есаул Пешта Роман имеет хорошие уши, может нам послужить. Он с самого утра ожидает пана хорунжего.
— Вашмость может угостить этого есаула стаканом мальвазийского. Только там, в людской.
— Может быть, пан староста захотел бы выслушать есаула? Он имеет сведения — но я этому не верю, — будто полковник войска реестрового пан Кричовский действует заодно с этим сотником Богданом...
— Снова сотник? — уже плаксиво выкрикнул Конецпольский.
— Да!
— Опять Хмельницкий!
— Да, да! — с нескрываемой злобой бросил, словно щелкнул курком, Чаплинский.
— Хоть сегодня оставьте меня, пане, в покое! — завопил Конецпольский.
Чаплинский с улыбкой на перекошенном лице полукругом обежал комнату, метнул злобный взгляд на ксендза и исчез за дверью.
Петроний Ласка глубоко вздохнул и смиренно сказал:
— Милостивый бог дал пану гетманичу большой ум, а сердце очень мягкое. Не все одинаково понимают выгоды отчизны. Пусть бог даст вашей милости крепость и силу постоять за веру римскую, за вольности панства.
Конецпольский удивленно посмотрел на ксендза.
— Не думает ли патер, что я, став гетманом, буду потакать каким-то Хмельницким, нянчиться со схизматами? Поступать так не заставят нас ни король, ни сенат.
— Dominus vobiscum! [ Да поможет вам бог! (лат.) ]. Шляхта счастлива будет приветствовать такого гетмана.
III
Гости собрались в малиновом зале. Зал был мастерски инкрустирован, украшен узорчатыми шелками и венецианскими зеркалами. На стенах висели картины немецких мастеров в золоченых рамах, изображавшие исторические сцены. С потолка спускалась люстра из дутого стекла, а на мраморном камине стояли тройные подсвечники. Персидские ковры покрывали пол из разноцветных каменных плит.
Пышное убранство зала дополнялось яркими нарядами гостей. Шляхтянки, возле которых увивались услужливые, предупредительные кавалеры, шелестели плотным шелком широких юбок, вышитых крупными цветами. С длинных рукавов их платьев ниспадали тонкие кружева; кунтуши оторочены были белым мехом, а на высоких шеях сверкали жемчужные ожерелья, кораллы или золотые крестики на черных бархатных ленточках.
Пожилые гости разбились на кружки и гудели встревоженным роем. Шляхтичи, сидевшие на глухих волостях, о многом услышали здесь впервые и выражали свои настроения гневными возгласами. Приближалось то, чего они все время боялись и что могло согнать их с насиженных мест. Король Владислав вздумал начать войну с турками. Для этого он уже нанял десять тысяч немецких рейтаров; в Варшаве, во Львове и в Кракове построил новые арсеналы и льет пули, делает порох; ведет переговоры с папой о деньгах на экспедицию, а с Москвой договорился о походе против татар.
Коронный подстольничий Радзиевский, приехавший три дня назад из Варшавы, вслушивался в эти трусливые разговоры и длинными пальцами прикрывал насмешливую улыбку.
— Марс не дает покоя его королевской милости, — проскрипел лысый и пузатый Четвертинский.
— А что же, сиятельное панство, оружие приносит мир, — сдержанно сказал Радзиевский.
— Лучше бы уж он продолжал распутничать. Зачем ему война?
Януш Тышкевич, воевода киевский, раздраженно заерзал в кресле.
— Понятно, зачем: чтобы поставить королевскую династию над дворянством. Разве это не так? В этой войне Речь Посполитую победят если не турки, так свой же король.
— Сейм не даст согласия! — с апломбом изрек гетманич Конецпольский. — Не позволим!
— Не позволим! — повторило за ним несколько голосов.
Сухой, желчный Яков Шемберг, комиссар войска Запорожского, скривил тонкие губы.
— Уездные сеймики уже разрешили собрать общее ополчение.
— Но только для защиты.
— А воеводства и на это не дадут согласия.
— И правильно сделают, — сказал Януш Тышкевич. — Что король думает? Кто может устоять против султана, этого властителя Азии, Африки и трети Европы? Это же все равно, что одному идти против сотни. Правильно сказал пан Ржельский: первая проигранная война с султаном погубит нас, а он выиграет и пятнадцать войн. Сколько отнял он у генуэзцев, сколько у венецианцев! Даже принадлежавшую испанскому монарху Гулету разрушил... Все терпят. Так лучше рукавом заткнуть дыру, чем целым жупаном. Нет, воеводства на войну не пойдут!
— Жаль, — сказал Радзиевский. — Кто наступает, тот может хотя бы надеяться. Тридцатилетняя война немцев со шведами ослабила наших соседей настолько, что достаточно нам протянуть руку, чтобы Шлезвиг стал польским и мы получили бы выход к морю. Да и турки давно уже в роскоши утопили свою силу. Если мы не воспользуемся таким удобным случаем, история не простит нам этого.
— Лучше бы она нам спокойного короля подарила, — ответил князь Четвертинский. — Чтобы воевать со всем миром, нужны деньги, а кто их нам даст — уж не король ли?
— Нам Венеция поможет.
— Синица в небе, пан коронный подстольничий! А в войско нам придется набрать всякий сброд, голытьбу, и они нас если не задушат, так объедят наверное.
— Казаки этого только и ожидают, — сказал Шемберг. — Победим турок или нет, а с ординацией наверняка придется попрощаться.
— Нет, пан Радзиевский, с сильным бороться — смерти искать! Как вы думаете, пан воевода?
— Это уж верно! Лучше и короля и казаков держать на коротком поводке, чем искать ветра в поле.
— Мудро пан говорит, — сказал Конецпольский, — но нужно, чтобы и польный гетман на том стоял.
Гости, не желая касаться этой темы, замолчали и смущенно отвели глаза.
Чигиринский полковник Станислав Кричовский, круглолицый, с закрученными вверх усами, покачал головой и снова продолжил нить беседы:
— Пан воевода, на казаков одного поводка мало!
— Можно еще и веревку добавить, как делает князь Иеремия.
— И веревки мало, панове.
На него смотрели уже с удивлением.
— Ну, тогда виселицы! Или пану полковнику больше нравятся колы?
— Нет, все это ненадежные средства. Казаков, панове, если мы хотим удержать их в послушании, необходимо хотя бы немного утешить в их обидах.
В ответ на это весь зал захохотал, а молодой воеводич Стефан Потоцкий высокомерно крикнул:
— Мы хлопов плетями утешим, пусть только попробуют поднять головы! — и отошел к веселой группе шляхтянок.
Полковник Кричовский сдержанно улыбнулся, но тут же губы его горько искривились.
— А из кого происходили наши преславные гетманы Замойские, Жолкевские, Ходкевичи? Не из тех же русинов? Вопрос о казаках нельзя решать легкомысленно, — сказал он пану Радзиевскому, который внимательно прислушивался к разговору. — Не думайте, пане, что я льщу русинам, нет, но я помню, как смотрел на них пан Попроцький, а теперь и сам убедился, что он был прав.
Я мало жил среди них и не с ними воспитывался, но успел кое к чему присмотреться. Не один раз в год эти люди преследуют татар и терпят превратности войны. Как львы, охраняют они христианский мир. Не имея от нас никакой помощи, они оберегают наш сладкий покой, хотя и не ведают его сами. А мы, вместо того чтобы воздать им хвалу, считаем себя выше их и вырываем из их рук земли, поместья, целые села. А где же наши достославные дела, подобные тем, которые творят эти люди? Кто в наши времена превзошел в чем бы то ни было русина? Пошлите вы его в посольство — он выполнит миссию лучше, чем вы ему прикажете! Кто, как не Богдан Хмельницкий, уладил дело с французами? Среди казаков вы найдете лучших воинов. Даже наши невежды, всякие маменькины сынки, становятся здесь другими людьми. Какой-нибудь распущенный Матуш тут, на Украине, может стать хорошим воякой, а панский сынок, глядишь, уже ротмистр и даже храбрый рыцарь. А какие заслуги у тех, кто слетелся сюда со всей Польши? Прикрыли они когда-нибудь корону грудью от татарского меча? Не боевым духом преисполнено наше панство, а шляхетским гонором, оно кичится гербами и своими знатными предками. А слава о подвигах этого народа гремит уже далеко за пределами Польши, только мы не хотим о ней слышать, не хотим ее понять. Больно за нашу шляхту, но все это правда! Турок разинул на нас пасть — мы дрожим, как кролики перед удавом, а казаки не раз в эту пасть засовывали руку. Турок давно бы двинулся на Польшу — и не наша сила его останавливает. Чем же мы воздаем этой силе? Смотрите, что делает в своих имениях князь Вишневецкий! Он сотнями вешает непокорных, сажает на кол, заковывает в кандалы. Вот как платит корона за услуги, орошенные кровью! Не удивительно, что в селах все растет и растет гнев, и не нужно быть пророком, чтобы сказать, чем это может кончиться...
— Кончится это тем, что мы батогами загоним назад это быдло!
Это воскликнул Самуил Лащ, только что вошедший в зал. Его высоко подбритая голова была крепко посажена на широкие плечи, хищно сверкали выпуклые глаза, рыжие усы свисали над широким, плотоядным ртом. За Лащем шумной гурьбой вошла его свита. На устах у всех были новые подвиги их пана.
Коронный стражник Лащ, ведавший охраной границ, за всевозможные преступления тридцать семь раз был присужден к бесчестью и еще двести тридцать шесть — к изгнанию из Речи Посполитой. Теперь каждый, кто только хотел, мог убить банита [ Банит – лишённый прав ] и инфамиса [ Инфамис - осуждённый ] и не был бы за это в ответе. Позор и наказание должны были обрушиться на тот дом, в котором преступник находил себе пристанище.
Последний приговор был у него сейчас в руках, хотя и после этого он уже успел совершить налет на село Новый Став доминиканского конвента.
— Пан коронный стражник уже целую библиотеку может составить из приговоров! — льстила ему местная шляхта.
— Я, панове, — гремел Лащ, — сошью себе из этих приговоров кунтуш, чтобы в достойном наряде предстать еще раз перед коронным судом!
Громкий хохот наполнил зал. От раскатов смеха самого Лаща звенели оконные стекла.
— Пусть судят уроджоного за то, что он, как саранчу, давит под копытами быдло! А Лащ, — его лицо искривилось в злой гримасе. — Тысяча чертей! — все-таки будет свое делать! Правда, мои храбрые рыцари?
Лащевцы закричали:
— Виват! Слава коронному стражнику! — и гурьбой подошли к Конецпольскому.
Полковник Кричовский посмотрел в самый дальний угол. У двери сидели двое казацких старшин. Они выделялись среди гостей и своей одеждой, слишком тяжелой для знойного лета, и скованными, угловатыми движениями. Один из них, немолодой уже, но еще крепкий и коренастый, с раскосыми глазами и реденькими усами над толстогубым ртом, был есаул войска реестрового Барабаш. Когда на Масловом Ставе всю казацкую старшину понизили либо вовсе устранили, Барабаш был обласкан королем и оставлен в прежнем звании. Рядом с ним сидел знатный переяславский казак Ильяш Караимович. Он больше был похож на богатого купца, чем на войскового есаула. Оба они были замечены королем и потому подчеркнуто твердо сидели в дорогих креслах.
В течение всего разговора, который вело панство, с лиц обоих старшин не сходила виноватая улыбка, но на это никто не обращал внимания. Здороваясь с гостями, Самуил Лащ случайно заметил и казацких старшин, задержал на них удивленный взгляд и вдруг насмешливо захохотал:
— О волке примолвка, а волк на порог!..
Есаул Барабаш изобразил на бледном лице некоторое подобие улыбки, но губы нервно задергались.
— Челом пану коронному стражнику! Слыхали мы, как ваша милость трактует казаков, которые верой и правдой служат короне польской и его королевской милости, наисветлейшему пану королю.
Он встал и приложил руку к сердцу. То же, только молча, сделал и Караимович.
— Ясновельможное панство ставит нас наравне с посполитыми, а это неправильно. Казаки ратуют лишь за веру греческую и сохранение привилеев, данных им за верную службу, за преданность Речи Посполитой, а хлопы — то совсем иное, они добиваются...
— Изменой и враньем! Это же в ваших обычаях.
К ним подошел полковник Кричовский. Он слышал последние слова и раздраженно, как учитель зарвавшемуся ученику, сказал:
— А какая присяга при насилии твердо устоит, пане?
— Ну, так вы уже имеете индульгенцию, панове старшина, — захохотал Лащ, — продолжайте врать и изменять!
Барабаш, ошеломленный таким цинизмом, сердито засопел:
— Простите на слове, пан стражник, но мало смысла в таких шутках. Его королевская милость, наисветлейший король, не за измену облагодетельствовал нас своими милостями.
— Может быть, паны казаки скажут ясновельможному панству, какие хранят они у себя доказательства королевской милости? Было бы очень интересно узнать — какие интриги плетет король с казаками?
Барабаш, как пойманный с поличным, испуганно замигал узенькими глазками. Права казацкие мало его тревожили — он думал больше о себе и, имея голову на плечах, никогда не подставлял ее под обух. Вот и в последний раз, более года назад, король уговаривал тайно вызванную к себе старшину поднять запорожцев против турок или напасть на ордынцев. Пусть тогда шляхта обороняется, ибо иначе ее никак не оторвать от перины.
Барабаш видел, как до сих пор складывалась ситуация, понимал, что игра эта была рискованной, и потому молчал о королевском поручении.
Ильяш Караимович, путаясь и заикаясь, пробормотал о своей услуге: он тайно предупредил коронного гетмана о том, что Остряница готовит восстание. За это и был удостоен милости короля.
— Не милостью, а саблей нужно учить преданности бездельников!
— Правду говорит ваша милость, может быть, и саблей надо поучить, но тех, которые из Сечи на волости лазят. Вот недавно видели Максима Кривоноса. Иван Богун и Нечай тем же миром мазаны. Мы казаков в хлопов обращаем, а они на Сечь их переманивают, посполитых к непослушанию подбивают. Низовые казаки, панове, всему злу корень.
— Подлые хлопы держат вас в страхе. Казнить их всех! — прорычал коронный стражник.
— Не думаю, пан есаул, чтобы все они подстрекали хлопов, — сказал полковник Кричовский. — Может, Максим Кривонос, ведь этот сам был хлопом пана Немирича, но Богун, Нечай, да и Гладкий — это все показаченная шляхта. Что им судьба хлопов, ежели у каждого есть свои? Все, что не касается казаков, их мало интересует.
— И вы вспомнили о Кривоносе, — с услужливой улыбкой сказал Адам Кисель, который поспешил отдать визит хорунжему коронному. — Чтоб такому непокорному и до сих пор не отрубили голову, это только в Речи Посполитой возможно! — Став верным короне, Адам Кисель, из боязни, что его заподозрят в симпатии к казакам, осуждал их при всяком удобном случае. Но именно сейчас его возмущение было неподдельным. Только в одном киевском воеводстве Адам Кисель владел Фастовом, Новоселкой, Мотовиловкой и Белгородкой и чувствовал, что на Украине может наступить конец не только польской администрации, но и какому бы то ни было господству. Он хорошо знал казацкий норов, но больше всего боялся Кривоноса: этот бывший панский кузнец обладал не только силой, но и незаурядной смекалкой.
— Этот галаган [ Галаган - бездельник ], хлоп негодзивый [ Негодзивый – гнусный, подлый, негодный ], будет еще в страхе нас держать! Отрубить ему голову!
— Но вы сначала поймайте его, пан Кисель, — насмешливо сказал Кричовский. — Этого бунтаря, как огня, боятся и валашский господарь, и султан турецкий, даже гишпанцы знают его, а татарские мурзы из походов возвращаются, едва узнают, что Кривонос впереди.
— Пан Станислав, кто это такой смелый? — спросила пани Четвертинская.
— Казак один, запорожец, вельможная пани...
— Хлоп, и такой рыцарь? Говорят, что скоро уже их всех уничтожат.
— На наш век, княгиня, их еще хватит.
— Но мне так хочется увидеть хотя бы одного!
— Обещаю, даже еще сегодня, вельможная пани.
В глазах княгини написан был ужас, лицо побледнело.
— Вы шутите, пан Станислав?
— Зачем же, княгиня? Пан Чаплинский, у вас в челядницкой был есаул Пешта, приведите его сюда.
Но тут заиграл оркестр, мужчины подали дамам руки, и под торжественные звуки полонеза все поплыли в зеленый зал. Самуил Лащ готовился тоже стать в ряд, но к нему подбежал дворецкий и, низко кланяясь, шепотом сказал:
— Пана коронного стражника ждет за дверью гонец по неотложному делу. Что пан прикажет?
— Он, может быть, с Дикого поля, от ротмистра?
— Прошу прощения, он не сказал.
— Позови его сюда.
В дверь вошел серый от пыли Юзек с бумажкой в руке. Лащ взбесился.
— Хам, где же ты восемь дней пропадал?
— Припадаю к стопам панским, меня пан ротмистр с грамоткой послал в стеблевский двор, а пан сюда...
— С разъездом ничего не случилось? До сих пор нет.
— Прошу, ласковый пан, все обошлось хорошо, мы там новый хутор нашли, хлопы, как овцы, разбежались.
Лащ пробежал глазами записку.
— Как овцы, говоришь? — И он захохотал. — И хорошие овечки есть?
— Ваша милость будет довольна, Юзек уж знает вкус вашей милости, — и губки и зубки как нарисованные!
Коронный стражник кинул гайдуку злотый.
— А это далеко?
— Хутор отсюда за три дня езды будет, но она уже тут, в Чигирине.
— Привез? Так ты знаешь дело — настоящий лащевец! За это получай еще!
Юзек подхватил и второй злотый и тут же понял, что попал в затруднительное положение: девушку с хутора Пятигоры он мельком видел сегодня в лавке через окно, но почему она оказалась тут и куда потом девалась — об этом он не знал. Вдруг Юзек вспомнил, что в лавке продавались цветы из воска для невест, и обрадовался, что нашел выход.
— Та девушка, ласковый пан, выходит замуж.
— Ну! Это хорошо, — сказал Лащ. — Пусть придет сначала попросит разрешения у своего пана.
— Но, прошу пана, она казачка, она вольная.
Коронный стражник рассердился:
— Так тебя еще надо учить, как служить пану? Олух! — И он ушел в зал, где гремела музыка.
Гайдук почесал затылок и пробормотал:
— Вот тебе и на! Где ее искать в Чигирине — это тебе не хутор!
IV
Максим Кривонос не мог больше задерживаться на хуторе Пятигоры. Не ради сватовства к девушке пробирался он на волости. Настало время положить конец сладкому покою Речи Посполитой, купленному горем украинского парода.
После маслоставской комиссии казацкой охраны на границе фактически уже не существовало, и потому татары этой зимой ворвались на Украину, прошли до Белой Церкви, опустошили весь этот край, забрали скот, захватили около тридцати тысяч человек в полон и беспрепятственно возвратились в Крым. Польша молчала. Больше того, продолжала выплачивать татарам позорную дань — лишь бы только иметь возможность пировать и наслаждаться миром. Это требовало денег, и дозорцы тянули жилы из посполитых, а они с каждым днем все чаще восставали против своих угнетателей, бежали куда глаза глядят. Беглецы собирались по большим лесам — таким, как Лебедин, Черный, Мотринский, — или переселялись в Московщину. Это была та сила, за которой поднимется вся Украина, а тогда и казаки должны будут взяться за саблю. Беглецы пока что на свой страх и риск совершали налеты на ближайшие хутора, убивали панов и снова скрывались в пущах или пробовали пробиться на Сечь. Но дорогу на Низ преграждал им на Днепре Кодак, а того, кто пытался пробраться степью, нередко заарканивали татары или раздирали волки. На казаков, проживавших по волостям, посполитые не возлагали больших надежд. Единственной их надеждой были браты из Низового войска Запорожского: ведь придет время, и запорожцы снова восстанут против панов: тогда и посполитые помогут им косами.
Максим Кривонос до ординации сам ходил в реестровых и знал лучше других сокровенные думы рядового казачества. За внешней покорностью, за мнимой преданностью короне польской и у них руки рвались к мечам — за Украину, за ее свободу, за веру греческую. Знал Кривонос и тайные мысли пузатой старшины. Многие толстосумы перестали бы печалиться о судьбах Украины, если бы корона уравняла их в правах с польской шляхтой. Таких разве что буря сорвет с места.
— Ну, как идут дела? — спросил Верига, понизив голос.
— Плохо, пане Гнат. Жиром мы стали заплывать, к панам ластиться, — ответил Кривонос, хмуря брови. — А правда, будто сотник Хмельницкий тайно ездил к королю? И Барабаш, и Караимович. Чего это им вздумалось?
— О том не слыхал. Так ты потому и на волость выбрался?
— Если и на сей раз не будет перемен, придется о другом подумать: татары, да и турки, предлагают вместе идти против поляков.
— Лучше с турком договариваться, — сказал Верига, — крымский хан сам в турецкой шлее ходит, а султан и силу большую имеет и сидит далеко.
Из степи веяло прохладой, полная луна светила в окошко, на хуторе пели уже вторые петухи. Максим Кривонос хмуро покачал головой.
— Иная мысль у меня: пропадет украинский народ ни за понюшку табаку, если не будет за нами силы русской. Турчанин с татарином сожрут, а шляхтич нами закусит.
— А что же делать?
— С православным народом, с московским, объединяться, а не с басурманами.
— О том же и Гаврило наш твердит.
— Не один Гаврило — весь народ так говорит, ибо чует в этом правду.
— Для кого правда, а для казаков, может, и кривда.
— Большей кривды, чем та, которую творят сейчас, и придумать нельзя. Одно остается — поднимать народ на войну.
— Дай волю хлопам, так и сам ее не увидишь.
— Будет народ вольным — и у казаков будет воля. Это я твердо решил, скитаясь по плавням днепровым.
— А разве и на Сечи стало немочно?
— Была вольная воля, да вот дождались и на Сечи польских комиссаров. По плавням ютится теперь воля!
— А я на запороги собирался — опротивело гречку сеять.
— Хорошему казаку, где б ни был, Луг — батько, Сечь — матка [ Луг, Великий Луг, Низ – старинные названия местности неподалёку от устья Днепра ]. Откуда только, черт возьми, лащевцы эти взялись? Хотел у тебя на хуторе пристанище для раненых сделать.
— Все-таки думаешь воевать? Тогда тебе с женой не возиться!
Кривонос нервно закусил ус. Не это его тревожило. У него был хутор под Ольшанкой, а на хуторе жила старая мать, давно мечтавшая о невестке. Он сказал:
— Обвенчаться и за три дня можно — была бы на то воля дивчины.
— Она у меня послушная.
— Силой только шляхту пугают.
— Я слово себе такое дал — держаться казацкого рода.
— Ро-од, — протяжно произнес Кривонос. — И на дерево глянешь — растет веточка возле веточки, цветы как дети, а мы как тот корень: пожираем землю, а ягод и не видим. Говоришь, на Сечь охота? Тебе что — ты своего отведал, и зелени и цвета. — Его нависшие брови нахмурились. — А мне, как видно, уж на роду написано бурлаковать. Хорошо таким, как Остап! — И он криво усмехнулся.
— Лета его на приколке, а твои — на калиновом мосту, — сочувственно сказал Верига. — Вишь, уже и усы инеем покрываются. Если твердо решил — поезжай в Чигирин, там вас поп обвенчает.
— Решил, Верига! Черства душа казацкая, а к семейному счастью тянется, как муравка к солнцу. Может, и злость дети развеяли бы. Только ведь сейчас Петров пост.
— По казацким обычаям, можно и в пост обвенчаться, лишь бы соблюдали себя, пока пост не кончится. Или, может быть, сечевикам на люди показываться нельзя? Вам ведь и на волость ездить не дозволено.