— Что с ним случилось? — обеспокоенно сказал Кривонос. — Хоть бы не заболел!
— А ты веришь, что он и вправду пьяный? — спросила Ярина.
Кривонос удивленно посмотрел на нее.
— А то как же? Выпил казак — и на ногах устоять не может...
— Отпусти его, Максим, пусть скорее в Корсунь едет.
— Чем он тебе не по сердцу пришелся?
— Прошу тебя! Его там невеста ждет. О ней беспокоюсь... И о нашем счастье...
В это время на улице послышались крики: «Татары, татары!» Гости вскочили из-за стола, сбрасывая и топча посуду, казаки уже звенели саблями. Горожанам разрешалось носить только ножи, но более храбрые хватали что сподручнее и выскакивали на улицу, иные забирались под лавки, под столы... Хмель тотчас улетучился, и всех охватил испуг; только Максим Кривонос спокойно оголил кривую саблю, взял за руку невесту и прикрыл ее плечом. Ярина на какое-то мгновение прижалась к мужу. За этот сладкий миг она готова была претерпеть любые муки. Но уже через минуту порывисто отстранилась и крикнула:
— Остап! Где он? Спасай его!
— Тот не казак, кто сонным дастся в руки татарину, — ответил Кривонос, даже не оглянувшись. — Не тревожься, голубка, вон он идет.
Во дворе у Лавы и у соседей крик нарастал: видно было, как с юга туча пыли, поднятая татарами, быстро приближалась к городу. В замке развели мост через ров; забили в колотушки; казаки поспешно сбегались на майдан. Потом из города послышалось подряд два выстрела и следом еще один. Кривонос почему-то улыбнулся и крепко сжал руку невесты.
— Смотри, а туча уменьшается.
И правда, облако пыли над татарами постепенно исчезало, хотя они еще не доскакали до города и наконец вовсе растаяло. Не стало видно и всадников, словно все это только померещилось людям. Удивленные тишиной, которая внезапно установилась на подворье, из-под столов и лавок начали высовывать головы гости, а кое-кто уже прикидывался сильно пьяным, которому, мол, только и место под столом.
Немного погодя по улице проехали два запыленных всадника.
— Ну, а татары где? — перебивая друг друга, спрашивали их чигиринцы.
— Какие татары? Это наши хлопцы с пастбища возвращались.
Вскоре прибежал запыхавшийся и перепуганный хорунжий Лава. Еще с порога крикнул:
— Удрали!
— Кто?
— Дончаки! Уже и виселица была готова, а тут переполох поднялся. Известно, все — кто куда. Возвратились назад, видим: и стража связана, и подвал пустой.
— А вы говорите, не было татар!
— Ну да! — растерянно ответил Лава. — Ну, леший с ними, я из-за них забыл уже, что и пил.
Гости снова стали рассаживаться за столом, но в это время в комнату вошел Мартын и сначала незаметно подал знак Кривоносу, потом громко сказал:
— Кони готовы, пан атаман!
Жена хорунжего, увидев, что Кривонос и в самом деле собирается уезжать, даже руками всплеснула.
— Не любишь ты мою племянницу, пан Максим... И не приголубил ее как следует...
— Верно, верно... — поддакивал Лава. — Казакуем мы, брат, всю жизнь, а князем бываем раз на веку.
— Должен спешить, и без промедления. Ты уж не сердись, моя женушка, — сказал он ласково Ярине, — не гневайся на своего мужа. О том же всех с поклоном прошу.
Вскочив на коня, Максим сказал:
— Соблюдай себя по закону, Ярина, а я буду думать, как бы поскорее вернуться.
— Счастливой дороги, мой пане! И вам, казаки, того желаю!
Все поклонились в ответ на ее слова, и только хмурый Остап словно уколол ее своим взглядом...
Родственники возвратились в дом, а Ярина все стояла на дороге и махала платком, пока казаки не скрылись за вербами. Теперь их можно было еще увидеть из сада, когда будут выезжать на степную дорогу. Ярина вдруг, словно опустошенная, обессиленным шагом подошла к обрыву и упала на зеленую траву. От опьяняющих, сладких запахов нагретого солнцем репейника и горькой полыни туманилась голова. Ярина вытянулась, прижалась упругой грудью к теплой земле и, вцепившись пальцами в шелковую траву, замерла в сладкой печали от терпкого, как терн, какого-то еще неизведанного чувства.
ДУМА ТРЕТЬЯ
Перед ляхом гнутся, клянчат
И милости и ласки,
С Украины бедной тянут
Сорочку, запаску...
НАД РЕЧКОЙ ТЯСМИНОМ
I
Хутор Суботов стоял над речкой Тясмином — там, где она разливалась в широкие затоны. Лет сорок назад эти пустынные земли впервые заселил урядовец Чигиринского староства Михайло Хмельницкий. В 1620 году, когда коронный гетман Жолкевский собирался на войну с турками, чигиринский староста послал ему в подкрепление свой дворовой полк. В этом походе принял участие и Михайло Хмельницкий со своим сыном Богданом, только что возвратившимся из Львова, где он учился в иезуитской коллегии.
В бою под Цецорой Михайло Хмельницкий сложил голову, а Богдан попал в турецкий плен и только через два года был выкуплен матерью у царьгородского саджака [ Саджак – правитель турецкой провинции ].
Его верный слуга Марко, который эти годы вел на хуторе хозяйство, встретив осиротевшего Богдана, участливо спросил:
— А где ж твоя сабля? Или, может, думаешь официалистом стать, как твой покойный отец? Пан староста к нему был милостив, так и тебя пожалует, а ты к тому же в науке силен, во всяких бумагах разбираешься.
Но не о славе слуги при старостве думал Богдан, плавая на галере по Босфору. Сам Осман, султан турецкий, по ночам не смыкал глаз, когда в Царьгород доходил слух о казаках. Богдан бредил казацкой славой и не раз в мечтах видел себя атаманом, который ведет через бушующее море легкокрылые казацкие чайки. Вот почему не засиделся он в Суботове, а в том же году махнул на Сечь.
Неукротимый нрав был у молодого Хмельницкого. Обычно мягкий и сдержанный, острый на слово, находчивый в трудную минуту, в гневе он был страшен. Тогда в нем просыпалась буйная сила степняка, которую не могли сдержать ни привитая в иезуитской коллегии рассудительность, ни шляхетское воспитание. Именно таких любили сечевики, не знавшие границ своим страстям, и молодой Хмель на следующую весну уже ходил с Салеником в море. Многие казаки не возвратились в Запорожье из похода, но молодого Хмеля и на этот раз смерть миновала, а судьба еще и осчастливила: пошел он на татар простым казаком, а возвратился прославленным атаманом.
Только достигнув казацкой славы, вернулся Богдан Хмельницкий к себе на хутор, в Суботов. Женившись на Ганне Сомкивне, дочери переяславского казака, он оставил Сечь и приписался к реестровому войску. Уважение со стороны казаков, содействие друзей отца из староства и, главное, острый ум помогли ему стать писарем войска реестрового.
Максим Кривонос переулками выехал из Чигирина и только теперь ослабил поводья.
— Ну, рассказывай, Мартын.
— А о чем тут рассказывать, пане атаман? Ловко придумали про татар, а то вряд ли хлопцев спасли бы. Направлялись они с поручением от донских казаков в Запорожье... Так бы дурни и жизни лишились.
— На турка идти приглашают?
— Сначала и нам так говорили, а потом, когда поверили, что мы их спасли, признались: везут ответ нашему сечевому атаману, что высылают подмогу по морю погулять.
— Ну, теперь турецкому султану солоно придется.
— Дончаки говорят, что султан турецкий требует от Польши, чтоб запорожцев с Дона отозвали, а дончаков из Запорожья выселили.
— Вот как у них в печенках сидит наше братство с Доном! Что же дончаки на это?
— Послали приказ ко всем чертям. Запорожцев на Дону проживает более тысячи, и все они помогали Азов брать. А теперь что же — уходите куда глаза глядят?
— Вот так и дончаки — жили и будут жить на Запорожье. Сколько их там наберется? Наверно, с полсотни? И то уже султан перепугался. А если бы вместе со всей Московией? А, Мартын?
— Тогда, может, люди спокойно бы зажили.
К хутору Суботову казаки подъехали, когда уже стало темнеть. Крепкие ворота с навесом были заперты. Кривонос постучал в них сапогом и громко закричал:
— Пугу, пугу, пугу!
Во дворе залаяли собаки и целой сворой бросились к воротам, потом послышались чьи-то шаги, испуганный голос ответил:
— Пугу, пугу!
— Казак с Лугу!
— А с какого Лугу? С Большого или с Малого?
Из-за плетня высунулась подбритая голова слуги и
стала внимательно вглядываться в казаков.
— Да не Максим ли это?
— Хорошо еще видишь, старик! Открывай, пане Марко, если узнал!
Марко с кем-то заговорил, после чего над плетнем появились еще две головы. Посовещавшись между собой, они открыли ворота.
— Челом! — крикнул Кривонос, но его голос затерялся в лае и визге собак.
Слуги палками загнали собак под крыльцо сторожки, а Марко приник к стремени Кривоноса и жалобно зашамкал беззубым ртом:
— Что бы вам, панове дорогие, позавчера приехать — не случилось бы с нами такой беды!
— А где же свита пана сотника была — проспала, что ли?
— Наверно, с мертвой свечкой обошел нас злодей проклятый! Обманул меня, дурака, а пана сотника дома не было. Может, хоть вы успокоите его милость — грустит наш сотник.
— Много беды натворили?
— Ой, пане Максим, одной жизни не хватит, чтобы отомстить анафемскому шляхтичу!
Они подъехали к крыльцу. Длинный дом с маленькими окнами и высокой крышей был покрыт узорчатым гонтом [ Гонт – дранка, тонкие дощечки для покрытия крыши ], точеные колонны украшали крашеное крыльцо с несколькими ступеньками. Сбоку тянулись амбары, рубленные из дубового леса, пивоварня, в которой стояли пивные чаны, чаны для браги, бочки разных размеров и большие кадки. В другом конце двора находилась рубленая солодовня с горницей наверху и дубовый амбар для зерна с закромами, кадками и корытами. Конюшни и курятники также были рубленые и полны живности. Ближе к дому стоял погреб, а над ним — соломенный навес, под которым прятали от непогоды кованые рыдваны, расписные сани, арбы.
За домом расположены были хлевы, плетенные из хвороста, загоны для скота, овины и сад, спускавшийся к огромному пруду, за которым тянулась дорога на Черкассы. С другой стороны почти к самому дому подступал густой, дремучий Мотронинский лес. Вокруг пахло горькой полынью, а из пекарни тянуло запахом свежего хлеба. Челядь управлялась на ночь со скотом. Все делалось молча, как будто в доме лежал покойник. Возле дома так же тихо и сосредоточенно играли в чурки два мальчика, а рядом стояла маленькая девочка и подпрыгивала при каждом метком ударе.
— Юрась, и ты уже научился? — спросил Кривонос.
Мальчик лет пяти, в шароварах на одной лямке через плечо, опустил палку и посмотрел исподлобья на сестрицу.
— Тато дома?
Дети вспорхнули, как воробьи, побежали в сени. К казакам подошел, прихрамывая на кривых ногах, дед в белых штанах и с седым оселедцем на сухой голове.
— Запорожцы приехали? Здравствуйте! Челом, пане Максим! — закричал он тоненьким голоском. — Таким гостям и пан сотник обрадуется!
— А пан Юхим до сих пор сотник над пчелами? — спросил Кривонос, отряхивая пыль с одежды.
— Пчела — божья тварь, злого умысла не имеет, а вот люди, побей их лихо!.. Не над чем теперь мне сотником быть: забрали пасеку. Ты, Максим, хорошую саблю обещал подарить деду. Привез?
— У сердитого и полено острое, и вы тут святым миром мазаны...
Джуры повели коней на конюшню, а Кривонос и Остап вошли в дом.
II
В просторной светлице казаки поклонились образам и осмотрелись вокруг. В углу, у двери, стояла выложенная зелеными изразцами печь; на изразцах были изображены плавающие рыбы, скачущие кони, какие-то удивительные звери и казаки с копьями. В маленькие оконца со стеклами в круглых оловянных рамах пробивались последние отблески зари. Над окнами висели рушники, вышитые красным, такими же рушниками была убрана божница с иконами киевского письма. Перед божницей горела лампадка филигранной работы греческих мастеров.
Зеленый свет от маленького фитилька в лампаде веером расходился по потолку и по убранным коврами стенам.
В светлице приятно пахло васильками и гвоздикой. Пучки цветов торчали за образа́ми и за сволоком [ Сволок – матица, балка, поддерживающая потолок ]. На нем был вырезан крест, от которого старинной вязью, похожей на узор, тянулась надпись:
«Года от рождества Христова 1612, храмину сию построил раб божий Михайло Хмель, подстароста Чигиринский».
Из соседней комнаты вышла опрятная молодица в муравском чепце на голове и со связкой ключей за поясом.
— Бог помочь, Гафийка! — поклонился ей Кривонос. — Принимай казаков с Луга.
Ключница виновато улыбнулась, что не сразу узнала гостей, и с низким поклоном пригласила их сесть.
— Нам это горе и память отшибло. Вы ж, пане Максим, знали Андрейку — такой славный хлопчик, а тот басурман Чаплинский, чтоб ему света солнца не видать, так измордовал ребенка, что он уже на ладан дышит.
— За что?
— Хлопчик весь в отца пошел. Как увидел, что эти злодеи творят, нас, челядь, в погреба заперли, а сами тащат что попало, хуже татар-ордынцев. Андрейка вскипел да прямо в глаза зятю Чаплинского и говорит: «Паны — на всех одни штаны, вот нате хоть мои!» Ну, того словно блоха укусила: как начал стегать, как начал... Уж и шептуха шептала, живокость прикладывала — опух ребенок, и ничего не помогает. — Гафийка рукавом вытерла слезу и показала на сволок. — Вот, видите, вчера треснул — быть уж покойнику в доме.
— Казачья кость крепкая, — сказал Остап. — Нашего пана атамана трижды собирались хоронить, а вот, как видишь, и до сих пор жив.
— Ласточка сегодня залетела в комнату — это уже по его душеньку. Ты позвал, Юрась? — спросила она мальчика, который вбежал на порог. Мальчик молча кивнул головой.
Остап все еще рассматривал светлицу. На Сечи даже у кошевого не было такого набора оружия, какое было развешано здесь по ковру над диваном: мушкеты, польские карабелии, кривые турецкие и черкесские сабли в серебряной оправе с насечкой, черкесские кривые кинжалы в серебряных ножнах, лук со стрелами, тяжелые самопалы и пистоли с арабскими узорами на вороненой стали.
Заскрипели половицы. В светлицу, тяжело ступая, усталым шагом вошел хозяин. Увидев гостей, он удивленно поднял брови, радостная улыбка пробежала по полным губам и исчезла, как тень, а высокий лоб его вдруг нахмурился.
Он с укором сказал:
— Если тебе, Максим, своей головы не жаль, так товарища поберег бы: нарядились, как на свадьбу!
— Отгадал, батько Богдан, челом тебе! — ответил Кривонос и обнял сотника. Они трижды поцеловались накрест... — Биться казаку или жениться — все одно надо с миром проститься. Думали и тебя просить, да не в тот четверг приехали.
— Горе — как змея подколодная: не знаешь, когда укусит.
— По мне, так лучше змее голову отрубить, чтобы на нее и не оглядываться.
— На бесчинство найдется управа. — Сотник присел к столу, покрытому белой скатертью, и хлопнул в ладони. — Подайте огня! А ты, Гафийка, иди к хлопцу.
Когда девушка поставила на стол тройник и сумерки отступили в углы светлицы, Кривонос внимательно посмотрел на Хмельницкого.
Нежданное горе не согнуло его крепкой фигуры — разве что широкие плечи немного опустились. Продолговатое смуглое лицо было чисто выбрито, а черные, на лоб начесанные и высоко подстриженные волосы на круглой голове еще блестели, как вороново крыло. Такими же были и тонкие усы под прямым носом. Они лежали двумя серпами над упрямым ртом с резко очерченными губами. В больших серых глазах светилась мысль, озарявшая все лицо. Хмельницкий был в белой рубахе с узеньким воротом, завязанным зеленым шнурком, в широких шароварах и в запыленных юфтовых сапогах, на которых заметны были следы от стремян. «Вот он, тот, по ком тоскует Украина», — подумал Кривонос.
— Старши́на и все товариство войска Запорожского Низового [ Товари́ство сечевое – население Сечи Запорожской, связанное законами и обычаями товарищества и дисциплины ] приветствуют тебя, пан сотник! — Кривонос учтиво поклонился, а вслед за ним поклонился и Остап.
— Спасибо братьям и приятелям, что не забыли старого Хмеля, — и сотник отдал низкий поклон. — В добром ли здравии паны молодцы?
— Слава богу, и здоровья, и силы хватает, а вот воли не стало.
— Татары под самым носом бесчинствуют, — в тон атаману сказал Остап и тоже нахмурился. — А мы только смотрим из плавней, как они ясырь умыкают.
Хмельницкий вопросительно посмотрел на казака, словно впервые заметил его.
— Сын старого Бужинского?
— Он самый.
— По повадке чую. Добрый казак вырос. А чего же вы смотрите татарам в зубы?
— А того, что свои бережем.
— Насовали нам комиссаров, что и чихнуть запорожец не может, чтобы не крикнул пан: «Не позвалям!» Не Сечь, а чисто тебе панский двор. — Кривонос раздраженно махнул рукой и уже с укором спросил: — Долго ли будем еще терпеть, Богдан?
Хмельницкий нервно забарабанил пальцами по столу, видно, думая о чем-то своем.
Но от последних слов встрепенулся.
— Значит, и браты сечевики что-то задумали? — и после паузы тяжело вздохнул. — Рада бы душа в рай, Максим, да грехи не пускают.
— На ком грехи, а на мужике — батоги. Пусть бы только паны, а то и казаки туда же: только выбьется в люди, а уж нос воротит и от нашей веры и от нашего языка. Уже он пан! Уже он лях!
— Не в ляхах дело, Максим. Магнаты всему виною.
— А кто тебе сказал, что хлопы, хотя бы и польские? Как говорит Гайчура, повстанец он, в Лебединском лесу сидит: «Все хлопы одной масти, а стервы — магнаты да уроджоные». И это верно.
— Да и казакам не легче, сам знаешь.
— Видел, как казаков заставляют борзых на поводке водить и топить печи панам полковникам. Дожила Украина: негде голову приклонить. А мы радуемся, что королю послушны. — Он с укоризной взглянул на Хмельницкого. Но тот снова углубился в свои думы. Максим повысил голос: — Нет, не для того у казака сабля на боку висит, чтобы панам-ляхам сладко спалось. Пришел на Украину непрошенный — уйдешь неоплаканный.
Хмельницкий очнулся от своих мыслей.
— Был бы у Речи Посполитой король как король — не ездили б на нем магнаты, может быть, все иначе повелось бы.
— Ко всем чертям короля! — разозлился вдруг Кривонос. — «Король»! Об Украине надо печалиться, а не о короле! Казак пана не знал вовеки, а сейчас их развелось у нас, как мух в Петров пост. Казак — неси сторожевую службу, ремесленник — плати пошлины, селянин — отрабатывай барщину, а они будут пановать да чужую славу наживать. — И после паузы Максим добавил: — Да еще над нами озорничать.
— И наш пан кошевой говорил, — вставил Остап, снова краснея: — «Сидит черт и скулит, что никак панам не угодит».
Хмельницкий сощурил глаза и хитро спросил:
— А что, если бы король задумал вырваться из-под власти магнатов?
— Кто же поступится своей выгодой? Так в узде и будет ходить.
— Верно! В Польше каждый лядащий шляхтич мнит себя королем.
— И норовит затоптать казака в грязь.
— Но есть и такие, которые понимают, что Речь Посполитая не может обойтись без запорожских казаков, понимают, что ими она сильна, вот и решили сменить гнев на ласку.
— От панской ласки, Богдан, лишились мы последних штанов и запаски [ Запаска – род женской юбки ].
— На Масловом Ставе мы положили на лед все казацкие клейноды, наше знамя и булаву. Кое-кто был даже за то, чтобы поднять восстание, лишь бы вернуть назад клейноды [ Клейноды – знаки отличия, атрибуты власти ].
Кривонос засопел и стал пощипывать свои усы, а Хмельницкий, улыбнувшись одними глазами, продолжал:
— Ну, а что ты скажешь, если я тебе покажу сейчас это знамя?
Он открыл ларец, стоявший на столе, и развернул перед запорожцами малиновое знамя с белым крестом.
У Кривоноса удивленно поднялись брови, а глаза так и засверкали. Да, это было то самое знамя, под которым он не однажды бился и против турок, и против татар, да и против шляхты. Дрался за волю, за веру православную, за казацкие старинные права. От волнения у него даже рука задрожала и потянулась к желтой бахроме. Скоро будет десять лет, как магнаты вырвали из рук казацких это знамя, и за что же? За то, что казаки спасли Польшу под Хотином, всю славу отдав им; за то, что ежедневно спасают польские земли от татар... Кривонос вспомнил, как Николай Потоцкий, тогда еще польный гетман, поносил казацкую старши́ну на Масловом Ставе, и его густые брови снова сошлись на переносице. Он пожал плечами.
— Не понимаю, Богдан...
— А когда я скажу, что канцлер коронный прислал еще и булаву, — и он положил руку на ларец, — а мне вот эту саблю от короля?.. Еще и с такими словами: чтобы казаки за свои права и вольности крепко стояли, чтобы не отдавали их шляхте на попрание, а если паны польские или разные дозорцы с теми привилеями не посчитаются, то есть у вас, мол, мушкет и сабля на боку. Ими, дескать, можете защитить свои ущемленные права и вольности.
— А потом на кол! — вставил Кривонос, зло улыбаясь. — Это что же. — упросили, что ли, вельможных? Правда ли, что ты с Барабашом и Караимовичем ездил на поклон к королю?
Хмельницкий, уловив в вопросе Кривоноса насмешливые нотки, вдруг нахмурился, по лицу его пробежала тень, и голос его как бы надломился. Он хлопнул крышкой ларца и стал ходить по комнате.
— Не я хотел видеть короля, а он меня. Король надумал по своему усмотрению начать войну с турками.
При упоминании о турках Кривонос даже привстал и засверкал глазами. Остап, прислушивавшийся к их разговору, тоже вскочил, словно нужно было уже выступать в поход. Хмельницкий следил за ними из-под прищуренных ресниц.
— Король желает, чтобы казаки вышли в Черное море турка попугать.
— А он что, не знает разве, что польские комиссары все наши челны сожгли после ординации? — возмутился Кривонос.
— Есть такие слухи, что есаул Караимович еще в прошлом году получил деньги на челны.
— И ты до сих пор молчал? — Кривонос даже толкнул Хмельницкого в плечо. — Знаешь ведь, что сечевикам и в плавни не на чем плыть.
— Так слушай дальше. После ординации нам не разрешили иметь свыше шести тысяч реестровых; ты кричал: «Хотя бы восемь тысяч!» — а сейчас имеем обещание: мол, увеличат вдвое.
У Кривоноса от его слов брови лезли на лоб.
— И только чтобы против турка пойти?
— Единственное условие!
Кривонос, вынув люльку изо рта, остановился посреди комнаты и молча уставился в пол. Остап смотрел на него такими глазами, будто от решения атамана зависела его судьба, а Хмельницкий снова присел к столу, как школьный учитель, который ожидал решения детьми заданной им задачи.
Кривонос вздохнул: видно было, что взрыву радости оттого, что можно наконец погулять казаку по морю, мешали какие-то сомнения. Он покачал головой, потом решительно шагнул к Хмельницкому:
— Турка бить — бога хвалить! Это так... Но не верю, Богдан!
— Показать еще и булаву?
— Не нужно. Кто как, а я не собираюсь служить светлейшему королю за эти цацки. Сами можем сделать!
Морщины на лбу Хмельницкого разгладились.
— Додумался-таки!
— Додумался, Богдан! Когда нужно идти на войну, так казаки хороши! А пройдет тревога — мы снова будем «пся крев»! Не верь и ты, Богдан, этим проклятым иезуитам! На, читай, о чем пишет хану крымскому этот король, так «расположенный» к казакам.
Хмельницкий, прочитав внизу подпись канцлера Осолинского, ниже наклонил голову к измятой бумажке. После каждой строчки лоб его все больше и больше хмурился.
— Где ты взял его?
— Может, думаешь, поддельное?
— Вижу, что настоящее.
— Савва Гайчура, о котором я тебе уже говорил, перехватил гонца на Черном шляху. Ты теперь понимаешь, почему паны стали такими милостивыми: нас — на море, а на Запорожье — татар!
— Понимаю, Максим, и без этого письма уже понял панскую хитрость, только хотелось еще знать, как ты отнесешься к такой приманке, чего теперь хочешь.
— Будто ты не знаешь! Не успокоится мое сердце, пока хоть один пан будет сидеть на Украине. Вот чего я теперь хочу.
— На большой росток не найти чоботок, Максим!
— Если пожелаем, то и сможем!
— Не на кулачный бой собираешься! Надо быть политиком: без помощи со стороны не осилим панов — у них и деньги и пушки. За них цари и короли.
— А за нас правда!
— Павлюк тоже восстал за правду, а к чему пришел? К позорному замирению на Кумейках. Против совести и мне пришлось руку приложить к клятве в покаянии. А к чему привело восстание Остряницы, Гуни? К Маслову Ставу!
— Потому что не в тот колокол ударяли. Все старались о казацких вольностях, а что паны для своего развлечения простым людом лед пахали, водой на морозе хлопов обливали — то было без внимания. До каких же пор народ терпеть будет? Свет не сошелся клином: под царя московского народ хочет идти. Там хоть на кол не будут сажать за то, что молятся в православных церквах. И крови одной — русской!
— Этого еще мало для государственной политики, Максим. Мы ведь подданные польского короля, а царя московского связывает вечный договор с Польшей. Вот нам и скажут: «Освободитесь сначала от Польши».
— И освободимся, ежели возьмемся. Уже в лесах полно беглых. Сам видел — сигнала ждут. Они сметут всех панов и «здравствуй» не скажут.
— А ты лучше подсчитай, и тогда увидишь — силы неравные. На такое дело лесовиков мало, Максим. Разве что весь народ восстанет.
— Восстанет — лишь бы точно знал, за что жизнь отдавать.
— Сам же ты говорил, чего народ хочет: выгнать панов-ляхов с Украины и объединиться с Москвой! — На скулах Хмельницкого проступили желваки.
У Кривоноса глаза радостно засверкали.
— Такой колокол, Богдан, поднимет и старого и малого!
— Но без помощи и думать нечего сбросить шляхетское ярмо.
— Допустит ли Москва, чтобы у нее на глазах гибли христианские души?
— Может, и не допустит.
Хмельницкий разволновался и снова заходил по комнате, а Кривонос провожал его взглядом и широко улыбался: этого-то и ожидали от Хмельницкого сечевые браты, которые уже не в силах были видеть и терпеть панский произвол. Не обнищала бы так Сечь, что и пули лить не из чего, браты поднялись бы. Но без боевого припаса о большой войне и помышлять нельзя. Для того и послали Максима, чтоб попытался получить помощь от Киево-Печерской лавры если не оружием, то хотя бы деньгами. А теперь он будет не только просить, но и требовать!
— Так что ж, будем народ поднимать! — уже весело сказал Кривонос.
— Будем, Максим, только с толком!..
II
I
Хмельницкого радовало, что его думы и стремления находят отклик в решимости Кривоноса, и это укрепляло его в мысли, что в народе будет иметь успех только борьба, подчиненная идее объединения с Московским царством, что только тогда закончится трагедия днепровских берегов. Да, такого надругательства, какое испытывали посполитые от польской шляхты, верно, нигде еще не бывало. А казаки? Они принимали на свою грудь первые стрелы ордынцев, стояли стеной, защищая Речь Посполитую и против турок и против татар, которые, часто уничтожив дотла украинские села, захватив ясырь, на том и успокаивались. А что получали за это? Тридцать злотых в год да овчинный кожух!.. Горькая обида давно уже грызла его, но предыдущие восстания, за которые незадачливые гетманы расплачивались головой, заставляли считаться с силой. Правда, шляхта с каждым годом становилась все более ленивой и беспечной. Но, если вспыхнет война, корона найдет себе союзников, а когда Украина захочет сбросить с себя шляхетское ярмо, согласится ли московский царь помочь украинцам в борьбе против польской шляхты, примет ли под свою руку, зная что он этим разозлит Польшу? А Туретчина или Франция и Англия станут спокойно смотреть, как усиливается царство Московское? Уже обращались к Москве и митрополит Борецкий и гетман Сагайдачный. Тогда согласия Москва не дала, но и не отказала. Это уже вселяет надежду. Однако объединяться может держава с державой, а мы все еще только польские хлопы. Понятно, что прежде всего следует освободиться, заложить хотя бы основы государственности... А кто станет у державного руля, когда нужно будет сменить польскую администрацию? — Он начал вспоминать казацких полковников и тяжело вздохнул: стойкие казаки — за старинные права, за вольности жизни не пожалеют, но хватит ли у них государственной мудрости?
Хмельницкий взглянул на кованый ларец — он был продолговатый, как гроб, — и мурашки пробежали у него по спине. Под малиновым стягом отчетливо представлялась гетманская булава, такая заманчивая и такая страшная. Круглая маковка ее, украшенная драгоценными камнями, была словно обрызгана кровью запорожцев, которые отдали свою жизнь за свободу Украины. Перед мысленным взором Хмельницкого величественно, с высоко поднятой головой, прошли славные рыцари: Косинский, Наливайко, Трясило, Павлюк, Остряница, Гуня... Теперь он, сотник Чигиринский, должен выбрать время, когда отдать в залог судьбе свою голову и, может, вскоре и собой пополнить их ряды. Чтобы снова не подвести людей под страшный обух, нужно точно определить час. Он придет. Хмельницкий, словно продолжая свою мысль, уже вслух сказал:
— Настанет час, Максим, — слышишь? Но в сечу вступать еще рано.
— Не было бы поздно. Или, ты скажешь, ждать, пока из хаты выгонят?