— Пан сотник знает себе цену и умеет беречь казацкое имя: он не пойдет туда, где шляхтой пахнет.
— Застану ли я его дома? Не уехал ли он в полк?
— Слыхал, будто дома, на хуторе.
— Ну, а ты как, пан Захарко, в случае чего?
Глаза казака блудливо забегали.
— Говорят, не высовывай головы, уши будут целы. Вот так и я.
— Слыхал, слыхал я, что ты все богатеешь, в паны лезешь.
— Благодарение судьбе, теперь я имею и кусок хлеба и кое-что к хлебу.
— А что люд украинский стонет?
— Пробовали уже брыкаться, да еще хуже стало, и Филон говорит: «К высочайшему не дойдешь, а ближайшему цена — грош».
— Не только силы, что у казаков, есть еще и посполитые, они кровью умываются на барщине. Пусть кто за них заступится, в порошок можно стереть не то что шляхту, но и турок.
— Обрубили нам руки-ноги на Кумейках и на реке Старице. Кто теперь осмелится голову подставить? Лучше не зарываться...
— А слыхал, что с Хмелем учинили?
— Говорят, поехал к гетману коронному, к пану Потоцкому, управу на Чаплинского искать. И, говорят еще, староста Конецпольский только посмеялся над его жалобой.
— Так же утешит его и коронный гетман. За саблю нужно браться. Это закон и право казака!
— Снова начинается, а я думал, что уже утихомирились.
Сквозь сизый дым корчмы они вышли на площадь. Навстречу мальчик вел Кладиногу. Чуб свешивался на правое ухо, касался плеча. В руках кобзарь нес, как труп ребенка, раздавленную кобзу.
— Кирило! — удивленно крикнул Кривонос. — Что же это ты струны порвал? Челом тебе, бродяга!
Кобзарь остановился и часто замигал глазами, потом лицо его прояснилось.
— Были бы жилы целы, Максим. Челом! Ты обо мне спрашивал?
— Думал, что ты уже чертей в аду тешишь.
— Тебя поджидаю.
— Меня в пекло не пустят: с панами не уживусь.
— Что-то не очень они тебя боятся: сами живут как в раю, а пекло для нас устроили.
— А ты у Захарка спроси, как с ними надо ладить.
Драч обиженно ответил:
— И у Захарка душа не из мочала, да только знает он, что мушкеты без курков. Хмель попробовал сопротивляться...
— Надо, чтобы о Хмеле все люди узнали, — сказал Кривонос, понизив голос. — Об этом я и хотел тебе сказать. От села к селу иди, Кирило. — И еще тише добавил: — Пусть готовят косы: скоро пригодятся.
VII
Проходя мимо церкви, Кривонос увидел толпу крестьян. Женщины над кем-то причитали, мужчины хмуро и злобно смотрели на церковную паперть.
На паперти стоял, широко расставив ноги, панок в рогатой шапке и раздраженно помахивал плетью. Перед ним, заслоняя панка от толпы, вертелись пахолки [ Пахолок - слуга ], размахивая плетьми, отгоняя русого парубка, который изо всех сил рвался к пану. Селяне старались его удержать. Рубаха на парубке была разорвана, на губах у него выступила пена. Он силился что-то выкрикнуть, а из горла вырывался только стон, будто его жестоко пытали.
На крик парубка и причитания женщин начал cбeгаться народ с ярмарки. Насмешливая улыбка сошла с лица пана — он встревожился, побледнел даже и с остервенением закричал гайдукам:
— Плетью их, пся крев! Чего рты разинули?!
Толпа немного отодвинулась, но сгрудилась еще теснее.
— Побойтесь бога, пане! — выкрикнул кто-то из толпы. — Грех на вашей душе.
— Вы ж ее до смерти довели, — сказал другой. — Хоть к мертвой будьте милостивы!
— Бейте их! — подталкивал панок пахолков, не решавшихся дразнить толпу. — Жолнеров сюда, здесь бунт!
На башне замка стража застучала в железные плиты. Пахолки, почуяв подмогу, замахали плетьми во все стороны, стегая и мужчин и женщин, как скот.
Люди втянули головы в плечи и подались назад. Тогда Кривонос увидел на земле белую, как из мрамора, женщину. Под мокрой одеждой вырисовывалось ее стройное тело и длинные ноги, обутые в постолы. В остриженных волосах запутались ржавые водоросли и зеленая ряска. От воды земля вокруг тела стала черной. Видно было, что женщину только что вытащили из реки, но зеленые мухи уже смело ползали по ее закрытым глазам.
С первого взгляда Кривоносу показалось что-то знакомое в лице утопленницы — с горбинкой нос, раскинувшиеся крыльями брови, светлые волосы. Он вздрогнул и весь подался к распластанной на земле женщине. От страшной мысли, которую он до сих пор старался отогнать от себя, лицо утопленницы двоилось в глазах, и он никак не мог в него вглядеться. Он протер глаза, посмотрел вокруг: панок в рогатой шапке уже ушел с паперти, за ним исчезли и пахолки. Кривонос снова посмотрел на женщину. Теперь он не нашел в этом восковом лице дорогих ему черт, но тут же подумал, что смерть, возможно, исказила его, и, как бы ища подтверждения, он вопросительно посмотрел на окружающих. Русый парубок уже лежал на земле, уткнувшись лицом в пыль и схватившись руками за голову. От удара плетью рубаха на спине лопнула. Он вздрагивал от рыданий.
Кривонос поднял его на ноги и внимательно всмотрелся в мокрое от слез, совсем еще молодое лицо.
— Что здесь случилось? Что за женщина? — спросил он, готовый уже услышать страшную для себя весть.
Парень печально качал головой и прижимал кулаки к груди. Глянув на утопленницу, он снова схватился за взъерошенную голову.
— Зося! Зося! О проклятые, о проклятые!.. Дайте мне его!..
Толпа снова окружила их стеной, и люди зашумели.
— За панскими собаками больше ходишь, чем за своими детьми.
— Пан собаку пожалел, а женщину на поругание выставил...
— А что случилось? — снова спросил Кривонос. Его тревога понемногу утихла: на правой щеке у женщины белел давнишний рубец, которого не было у Ярины.
— Уже и любить друг друга нельзя без денег.
— «Плати куницу [ Так назывался выкуп за разрешение жениться ], — говорит пан. — Тогда и жениться разрешу». А где же его заработать, тот злотый, когда хлоп изо дня в день на барщине?
— Очень ему был злотый нужен! На блудное дело подбивал дивчину. А Зося блюла себя честно, хотя и в покоях служила — может, слыхали? — у пана Щенковского. Так он, подлюга, силой ее взял. «А теперь, говорит, я тебя еще и ославлю». Обрезал девушке косы и на посмеяние выставил у церкви, чтобы ей плевали в глаза.
— А я бы отстояла, да и пошла, — сказала женщина с суровым лицом, — люди бы над катом смеялись, а не надо мной.
— У кого какой норов, — ответил ей старичок. — Ни за что искалечил, да вдобавок еще и в глаза плюют. Сердце не камень.
Парубок стоял над утопленницей на коленях и, как заведенный, безумно отгонял рукой мух. Плотно сжатые губы со следами присохшей пены сдерживали крик, который рвался у него из груди. Кривонос спросил:
— Пахолок?
Парубок поднял голову и, увидев перед собой казака, промолчал.
За него ответил кто-то из толпы:
— Ну да, пахолок! Пана Щенковского.
— Вот какая вам честь от пана. Где он сидит, этот пан?
— На Драбовке. Ну, это такой пан, что на десять миль вокруг духу его боятся.
— Таскал волк, потащат и волка. Слушай, парубче, если хочешь отплатить своему пану за Зосю, хорони ее и приходи вон к тем возам, которые под разбитой вербой. — И Кривонос бросил в шапку, лежавшую на земле, несколько серебряных монет.
Парубок, увидев такую щедрость, хотел поцеловать казаку руку, но Кривонос сурово сказал:
— Ишь что сделали с человеком! Как прозываешься?
— Яцько Здирка, — поспешно ответил пахолок.
Кривонос посмотрел на его разбитые лапти, на латаную спину и горько улыбнулся.
— Будешь Яковом Дыркой прозываться. Это больше пристало тебе... На возах найдешь еще семь Яковов, все одинаковы: как бьют — плакать не дают. — И он пошел дальше.
— А то, что я поляк, — ничего? — бросил вдогонку Яцько Здирка, в глазах которого засветились уже мстительные огоньки. — Кого же спрашивать? Кто ты будешь?
— Буду крестным отцом твоего пана. А спрашивай Савву из лесу, Гайчуру, — бросил через плечо Кривонос, не останавливаясь.
VIII
Казак Захарко Драч жил на хуторе Пересветном в одной миле от Драбовки. Вокруг лежали хутора пана Щелковского; на землях сидели его хлопы, которые отрабатывали за это барщину, платили оброк, подымное [ Подымное – налог с дыма, дымовой трубы ], покопытное, зверьевое, осыпь и рыбное. Захар Драч был вольным казаком, а казаки никогда не подчинялись пану, податей не платили, и потому хутор Драча для Щенковского был как бельмо на глазу.
На ярмарке Захарко Драч купил себе жеребца, привязал к возу и направился домой.
Путь лежал через Драбовку, но, чтобы посмотреть на свои поля, Драч объехал слободу степью. Драбовка была разбросана по буграм и выглядела, как нищий в заплатах: маленькие хатки стояли облупленные, соломенные крыши ободраны ветром, улицы заросли сорняками. Еще более жалкий вид имели люди, которые попадались навстречу. Они были худые, черные и угрюмые.
Панский хлеб почти весь уже стоял в стогах, а на маленьких хлопских нивках до сих пор жито было не сжато, и, хотя сегодня был праздник, драбовцы с самого утра гнули спины в поле. А тут еще падеж скота начался.
— А почему это вы, пане Драч, здесь едете? — спросил крестьянин, присевший отдохнуть на меже. — Разве дорогу забыли?
— Да в Драбовке такой народ, — ответил Драч, — не видишь — душа мрет, увидишь — с души рвет. Теперь так: чем дальше, тем ближе.
Крестьянин проводил казака злым взглядом и громко сказал:
— Высматривает, что бы еще себе захватить.
Возле панского двора Драча обогнала бричка, в которой сидел Щенковский. Казак предупредительно снял шапку, но Щенковский, не отвечая на приветствие, крикнул:
— Продавай коня!
— Для себя купил, вашмость. Змей, а не аргамак!
Жеребец в серых яблоках дико поводил налитыми кровью глазами и не мог устоять на месте.
— Кобылу с лошонком дам и деньги верну.
— Зачем мне деньги? А кобыла и у меня есть, вашмость.
— Так, так, хлоп уроджоного шляхтича уже не хочет уважить. Ну, так ты еще пожалеешь!
Щенковский покраснел, огрел жеребца плетью и, поднимая пыль, покатил к себе. Драч тоже разозлился и сердито, но так, чтобы его не услыхали в бричке, крикнул:
— Руки коротки на казака!
Кони Драча все лето паслись в балке возле пруда. Охранял их хромой Свирид, вооруженный от волков мушкетом. Когда в табун пустили жеребца, Драч каждую ночь сам наведывался на пастбище: боялся, чтобы не случилось чего с конем. На третью ночь он не нашел жеребца в табуне, а Свирид, укрывшись свиткой, спал под копной сена.
Драч сапогом разбудил пастуха, но Свирид только хлопал глазами. Никогда еще не случалось, чтобы он уснул возле лошадей.
— Это он меня, паночку, со смертной свечой обошел, — оправдывался Свирид.
— Кто? — кричал взбешенный Драч.
— Должно, нечистый.
Свирид клялся, что ни одного человека не видел, а «тот», очевидно, превратился в сову и летал у него над самой головой.
Жеребец был стреножен и далеко уйти не мог. Верно, почуял кобылу и туда поскакал. Драч послал людей в разные стороны, а сам взял в руки недоуздок и пошел через поле к Драбовке. Ночь была темная и душная, в хлебах звонко били перепела, волнами наплывал аромат то свежего жита, то зеленой конопли.
Возле самой слободы Захарко Драч увидел сначала какие-то огоньки, потом что-то темное — не то стадо, не то людей. Он пошел напрямик и услышал нестройное пение молитвы, а дальше увидел на фоне звездного неба хоругви, кресты. Степью в темноте шла сельская процессия. Впереди женщины с распущенными косами несли какое-то чучело. Когда он приблизился, из толпы кто-то крикнул:
— А это там что за нечистая сила бродит?
К нему подбежали несколько парней.
— Ты что здесь делаешь в темноте?
— Может, он мор на нас напускает?
— Что ты, дурак, я коня ищу!
— Глаза отводишь. Перекрестись! — Жесткая рука схватила его за грудь.
Захарко Драч, и без того встревоженный, сердито отбросил чужую руку.
— Я тебя так перекрещу!..
— Слыхали? Да ведь это упырь, который кровь пьет.
— Да уж верно что пьет, сатана!
— Он и днем почему-то вокруг села ездил.
— Бей его!
— Колом осиновым!
Драч по голосу узнал крестьянина, который днем сидел на меже у дороги, и вспомнил, что за потраву этот хлоп отрабатывал ему целую неделю.
— Вы одурели!.. — уже перепугавшись, крикнул Драч, но в этот момент кто-то ударил его колом по голове.
Он зашатался, но устоял на ногах. Второй удар, уже кулаком, пришелся под ложечку. У него захватило дыхание.
От процессии бежали темные фигуры и кричали:
— Где упырь? Вот кол осиновый!
— Бей его под сердце!
Захарко Драч бросился бежать. Кто-то упал под ноги, он споткнулся, и пока успел вскочить, в него уже вцепились десятки рук.
Очнулся он на жнивье. Земля была скользкая, наверно от крови, одежда изорвана в клочья. В голове гудело, как в улье. Превозмогая боль, он поднялся. Было еще темно, но уже тихо: процессия, очевидно, разошлась.
Жена Драча, увидев мужа, всплеснула руками. Скривив распухшие, будто чужие, губы, он произнес:
— С соседями побеседовал.
Присыпав землей раны, которые все еще кровоточили, он прилег на лавке. Едва закрыл глаза, жена вошла в комнату и удивленно сказала:
— Прискакал от пана Щенковского дворовый, спросил, жив ли ты, и, словно его кто шилом уколол, повернулся и поскакал назад.
— Наверно, и Щенковский был с процессией, — ответил Драч.
Утром крестьяне на работу шли мрачные и молчаливые.
Скот не переставал падать, а пан все требовал свое: давай ему третьего вола, десятого барана. А нечем платить — иди на гумно, отрабатывай. Обо всем этом говорили между собой уже громко, «только бы не услышали дозорцы».
— Пусть слышат, — сказал Карпо, сердито ударяя цепом по снопам, — все равно придется пятки смазать — уже конец терпению пришел!
— Так иди сюда, хлоп! — послышался за спиной голос дозорца. — Получай! — И он ударил молотильщика нагайкой. — А остальное от пана Щенковского получишь: он тебе смажет пятки. А вы почему остановились, пся крев?
Молотильщики молча, стараясь не смотреть друг другу в глаза, еще ожесточеннее замахали цепами.
IX
Брат Карпа, Микита, жил на краю села. Намахавшись за день цепом над панской рожью, он, как только пришел домой, упал на постель и заснул. Разбудили его какие-то голоса. В хате было темно, но на фоне маленького окошка он увидел фигуру человека и спустил ноги на землю. Думая, что это дозорец пришел выгонять на работу, Микита недовольно сказал:
— Еще и петухи не пели.
— Так оно и лучше, — ответил кто-то от двери.
— Ночь — казацкая мать, — добавил второй.
Голос был незнакомый.
— Вставай, Микита! Гостей привел!
— Матушки! Это ты, Яцько?..
— Очухался?
— Откуда ты взялся? Пан по всему селу тебя ищет. Лучше не показывайся.
— А теперь мы сами поищем пана, — снова послышался незнакомый голос.
Микита взялся за кресало, чтобы зажечь лучину, но его удержали за локоть.
— Не надо. Что у вас тут стряслось?
— Драча избили. Говорят, упырь был. А может, и врут. Где упырю выдержать такое: кол в руку толщиной изломался, а он только ругается. Стерва человек, а еще вроде бы и свой казак. Ну, ему ночью всыпали... А ты, Яцько, лучше не объявляйся. Вчера с гумна забрали нашего Карпа, говорят, в яму бросили, — а за что? Что только на судьбу хлопскую посетовал. А кто же это с тобой? Что-то не узнаю...
— Говори, говори, Микита: эти люди пришли за хлопа заступиться. Я же тебе рассказывал, как на ярмарке казак учил меня уму-разуму. Теперь пойди к соседям, шепни им на ухо: тот казак зовет на пана идти. Пускай собираются!
— Что это ты надумал, Яцько? — встревоженно спросил Микита. — А как не придет тот казак, тогда всех на кол?
— Он уже ждет на выгоне, а вот его товарищ.
— Иди, иди, человече! — сказал незнакомый голос. В свете окна Микита увидел казацкую шапку. — Наш атаман ежели пообещал стать крестным отцом вашего пана, так тому и быть. А то вчера Зосю утопил, сегодня над казаком поглумился, а завтра хлопа борзыми псами затравит.
— И затравит, как есть затравит! Наш Карпо света не увидит. А за что? Только за то, что на долю хлопскую пожаловался.
— А может, пусть его лучше бог покарает, того пана? — отозвался с постели голос жены. — Страшно, еще людей под виселицу подведете.
— Паны о боге не думают. Ну, а коли ты, Микита, боишься, так подремли еще, а мы пойдем.
— Чего мне бояться? Вот только шапку найду. А гуртом и батька бить легче. Вы мне только покажите сначала того казака, ведь на панском дворе и милиция и оружие... На них бы Максима Кривоноса. Он, слыхал я, на кого разгневается, тому уж по земле не ходить. А ты, Яцько, лучше не объявляйся. Где ж это шапка?
— Пошли, Мартын. Вижу, не туда я тебя привел...
— Почему же? Я вас догоню, вот только шапку... А ну, жена, ищи и ты!
Темные фигуры с вилами, с косами, а кое-кто и с оглоблей в руках сходились под деревьями, склонившимися над валом. Слышно было, как в кустах фыркают кони. Максим Кривонос и Савва Гайчура с лесовиками сидели на траве, свесив ноги в ров. Подошел Мартын, джура Кривоноса, и присел возле них на корточки.
— И этих уже хватит.
— А сколько? — спросил Кривонос.
— Человек тридцать, а остальные, наверно, подойдут на огонек.
— Коли будут все, виновных панам не найти.
Подошло еще человек десять, Яцько сказал:
— Больше не будет.
— А Микита пришел?
— Все еще шапку, верно, ищет.
— Еще на панский двор побежит искать. Он такой — с перепугу и на себя донесет.
— Зовите людей сюда!
Максим Кривонос встал.
— Люди, кому жаль пана, или у кого душа уже в пятки ушла, или кому и так хорошо живется, — пусть возвращаются домой. Таких нам не нужно. А мы пойдем да спросим пана-ляха: какие он имеет привилеи, что нашей землей владеет? По какому праву он людей православных мучает? Почему заставляет на себя по пять дней в неделю работать? Что он, сражался за эту землю, как мы с вами?
— За что сжил со свету мою Зосю? — крикнул Здирка.
— И спросим!
— А почему это он пристал к Драчу?
— А тебе жаль? Пусть не лезет в паны.
— Куда девал Карпа?
— Спросим!
— Ну, так двинемся, люди, святую правду защищать. Много ли нас?
— Все, все пойдем! Мы его спросим, мы теперь с ним побеседуем!
Во дворе у Щенковского сторож стучал в колотушку. Яцько Здирка, отобрав десяток парней, пошел вперед. Еще десять человек с Гайчурой заходили со стороны сада, а Максим Кривонос с остальными направился к воротам. У ворот была сторожка, в которой бодрствовала надворная служба. Темная ночь укрыла строения, только на фоне неба вырисовывались то крыша, то купы деревьев. Сторож все еще постукивал по ту сторону дома, в сторожке было темно. У самого двора густо запахло сеном. Кто-то шепотом сказал:
— А жеребца так и не нашли.
— Дозорец увидел. «На что, говорит, такой хлопу?» — «Может, говорю, на войну пойдет». — «А разве он рыцарь или уроджоный? Пускай за возом ходит».
Вдали что-то жалобно застонало.
— Душа покойника!.. — прошептал испуганный голос.
— Наверно, и на том свете не сладко хлопу.
— Сова, должно быть.
Но стон вдруг прорвался коротким криком и затих. Не стало слышно и колотушки, вместо нее со двора донесся голос сыча.
— Беду или смерть предвещает?
— Гайчура нас опередил, — сказал Мартын и нажал на ворота.
С той стороны кто-то гремел засовами.
— Заходите, — позвал Яцько, — в людской всех гайдуков заперли. А мне бы только пана поймать — я из него душу вытрясу, я у него блуд со штанами вырву!..
Савва Гайчура уже стоял на крыльце и молотил кулаком в дверь, а крестьяне кольцом окружили дом. В сенях послышался чей-то голос.
— Пан! — злорадно прошептал Здирка, но невольно отступил за Кривоноса.
Савва Гайчура засипел:
— Принимай гостей, вашмость!
— Пришли с того света, — подхватил Яцько, — и Зося, и Свирид Гедзь. Еще не забыли, пане?
Из предосторожности Гайчура отошел за стену и повернул ухо к двери. Но за дверью было тихо.
— Наверно, обмер пан.
— Берегитесь, берегитесь! Он еще придумает что-нибудь.
В сенях снова послышался шорох, вслед за ним какой-то визг, потом громко залаял пес. Крестьяне шарахнулись от крыльца.
— Это же волкодав, он сразу за горло хватает! Ей-ей, задушит!
В это время за углом зазвенело окно, сверкнул огонек, и крестьяне закричали:
— Лезет, лезет, черт!
За угол с криком бросилось еще несколько человек, но Кривонос не сдвинулся с места. Он стоял на крыльце и сосал свою люльку. Когда у крыльца стало пусто, дверь вдруг открылась, из нее выскочил рассвирепевший пес, а за ним следом кто-то в длинном халате, с пистолями в руках.
Пес сгоряча перескочил через ступеньки, но Мартын, стоявший за точеной колонной, успел огреть его по спине клинком. Максим Кривонос стоял на крыльце. Услышав, как от неожиданного удара пес пронзительно взвизгнул, Максим захохотал так громко, что выскочивший в халате пан с перепугу выстрелил из обоих пистолей куда попало. Кривонос загремел еще сильнее и угостил пана кулаком по затылку так, что тот слетел со ступенек и растянулся на земле.
— И этот гавкнул, как псина, — сказал Гайчура, спускаясь к нему по ступенькам, но Мартын уже упал на халат сверху и проворно отнял пистоль.
— Умен, чтобы пакостить, а стрелять, вашмость, не умеешь!
На выстрелы, на вой искалеченного волкодава к крыльцу уже бежали, перекликаясь, крестьяне.
— Обманул, и тут обманул, окно разбил, а не лезет!
— А может, удрал уже — такая темь, хоть глаз выколи.
— Тут кто-то стоит...
У ворот вспыхнул желтый язычок, он пополз, словно золотая змейка, вверх, потом взметнулся, рассыпался и осветил гребень крыши на сторожке.
На землю упали длинные тени, во дворе стало светло, но вокруг темнота сгустилась еще больше.
Огонь осветил Савву Гайчуру, который за воротник халата поднял с земли растрепанного пузана и поставил на ноги.
— Пан! — пронеслось по толпе. Из разбитого носа у пана Щенковского текла кровь.
Яцько Здирка бежал с пучком соломы. Увидев своего пана, он молча размахнулся и ударил его в лицо.
На секунду испугавшись своего поступка, Здирка смущенно пробормотал:
— А зачем же он... я за Зосю!
Щенковский от удивления и ярости выпучил глаза и визгливо прокричал:
— Быдло, пся крев! В яму всех!
— Я уже там был, вашмость, — сказал кто-то сзади и огрел пана по голове суковатой палкой.
— Карпо! Карпо!
— Ну да, Карпо. Из подвала вытащили, — зашумело несколько голосов одновременно.
— Покажи им кандалы. Как пса, на цепь посадил человека. Ух, палач! Пустите, ударю...
Но Щенковский уже лежал на земле и глухо стонал.
— Надо спросить, подожди... Мы спросим, какие имеет он привилеи... Погодите, погодите, мы спросим!..
— Мы ж и спрашиваем, видишь, не говорит!
— Теперь уже не скажет...
Сторожка у ворот горела, как свечка. Часть крестьян вбежала уже в дом, и оттуда раздавались крики, смех, треск мебели, звон разбитого стекла.
— Ловите маршалка [ Маршалок - дворецкий ], ищите его!
Мохнатые тени метались по двору, поднимая все больший и больший шум. Возле челядницкой люди сбились в одну кучу. Кого-то тащили к огню, но на полдороге бросили на землю и начали топтать ногами: кусается, проклятый!
Яцько уже носился из одного конца двора в другой и всюду выкрикивал какую-то команду. За ним гурьбой бегали хлопцы, в их глазах отражалось полыханье огня.
— Сначала надо скот выгнать. Скот не виноват!
Люди побежали на голос. Ржали кони. Сверкая перепуганными глазами, они шарахались от огня.
— Конь, люди, жеребец!.. Вот он!
От конюшни серый в яблоках жеребец тащил за собой Карпа, ухватившегося за чепрак.
— Люди, вот жеребец Драча! — кричал Карпо. — Пан припрятал!..
— В огонь пана! Вор! Сжечь его!
Окна дома осветились изнутри. Огонь переливался, трепетал, ежеминутно усиливался. На крыльцо выбежал хлопчик в женском чепце и, передразнивая пана, запищал:
— Быдло, схизматы, на конюшню! Тридцать горячих!
— Эй, люди, маршалок удрал!
— Беда будет, если маршалок уйдет. Догнать нужно!
Все гурьбой бросились к лошадям.
ДУМА ЧЕТВЕРТАЯ
Ты, земля турецкая, вера басурманская.
Ты — разлука христианская,
Уже не одного ты за семь годов разлучила войною:
Мужа с женою, брата с сестрою,
Малых деток с отцом и матерью.
СТРЕЛЫИ САБЛИ
I
Возле хаты Вериги толпились люди, вытягивали шеи, чтобы заглянуть в маленькие оконца. Из хаты доносился то слабый стон, то надрывный плач.
— А он молчит.
— Окаменел человек!
— Мать родная так не убивалась бы, как Христя: словно не в себе стала.
— Видно, прогневили мы бога! Жили тихо, никому ничего. Откуда только эти лащевцы взялись? От них все и пошло.
— Крест надо поставить: из-за этой могилы все несчастья. Хоть и не православные, а все божья тварь.
— Пана или корчмаря убить — что богу свечку поставить, а вы — «крест». Собакам их надо было бросить!
— А Верига что говорит?
— Молчит! Будто речь отняло. Я сразу догадался, только увидел, как он к хутору подскакал. Конь шатается, весь в мыле, и Верига точно пьяный: смотрит на меня и не видит. Говорю: «Поздравляю, Гнат, дай боже внуков дождаться!» А он: «Ярина дома?» — «С вами ж, говорю, поехала». — «Вернулась она домой?» — «Кабы вернулась, говорю, видели бы люди». Христя заслышала разговор, выбежала заплаканная из дверей. «Осиротил, говорит, ты нас, на день бы хоть еще привез дитя». Гляжу я на Веригу, а он побелел, руками ворот рвет, видно, духу не хватает, и как подбитый упал на завалинку. «Ой, думаю, верно, с дочкою случилось что недоброе!» И Христя уже почуяла беду, слезы так и полились из глаз. «Где она? Что случилось с Яриночкой? Ради бога, скажите!» — «Нету дочки, — прохрипел Верига. — Сам отвез на погибель. Не скакать уж ей по степи, не услышим мы ее голоса... Ярина, Ярина!» — и затих. От горя речь отняло. А Христя где стояла, там и упала. Насилу отлили.
— С ними ведь и Гордий был?
— Был.
— Так он приедет еще или тоже пропал? Может, их волки разорвали? Может, татары повстречались?
— А кто его знает. Отляжет от сердца — тогда, может, заговорит, а сейчас не надо и тревожить человека. Души в дочке не чаял. Думал внуков за ручку водить, а теперь — вот вам...
— Что — «вот вам»?
— А я знаю? Вижу, что беда одолела человека. С радости люди не стонут.
Из хаты вышла Мусиева жена с красными, заплаканными глазами.
— Пускай дядько Гаврило поговорит — может, надо спасать человека. Еще в степи светло. Коли татары — далеко не ушли...
— Сам бы сказал, когда б наша помощь была нужна. По всему видно, что уже ничего не поделаешь.
— Будет вам! Коли татары, так и сюда могут заскочить. Хлопцы, а ну собирайтесь в степь!
— Берите лучших коней и скорей — к Высокой могиле, а двое — на Черный шлях.
Мусий Шпичка пригладил нависший надо лбом выцветший чуб и протиснулся к двери.
— Погодите, может, хоть доведаюсь, где оно случилось, а то заедете невесть куда, а татары из ковылей под самым хутором вынырнут.
Он шагнул в хату, стараясь не шуметь, точно там лежал покойник. Верига сидел за столом, вцепившись узловатыми пальцами в сразу поседевшие волосы. Сухие, невидящие глаза, не мигая, смотрели в угол, где стоял пучок жита с восковыми колосками. Христя металась по хате, слепая от слез, била рукой в старческую грудь и громко причитала:
— Свет ты божий, места на тебе мало, что ты губишь людей? Зачем меня тогда не возьмешь? Пусть бы дитя тешилось солнышком, ветром пахучим, шелковою травою, а я бы лежала в сырой земле. Голубонька, кто же очи тебе закрыл? Зачем меня не покликала, не я ли тебя, малую, выходила? Так и теперь бы собой заслонила!..
Ее трогала за плечо то одна, то другая женщина и шепотом уговаривала:
— Не плачь, не убивайся так, Христя, ей на том свете легче будет. Бог дал — бог и взял, на то его святая воля.
— Чуяло мое сердце!.. Так чего-то жаль стало дивчину, когда ее за руку взял тот казак. У нее, как у ангелочка, глазки, а у него — точно жар, горят. Гляжу, и чудится мне — кровь из них капает...
— Что кровью началось, тому кровью и окончиться.
— Чего каркаете? — прикрикнул на них Мусий. — Разве такое уж несчастье, что свечку надо ставить? Так пускай Гнат скажет, мы люди православные. Слышишь, Гнат, хотим дозор высылать. Может, хоть молвишь, откуда ждать беды?
Верига перевел на него мутные глаза, беззвучно пошевелил запекшимися губами. Серое от пыли лицо его судорожно искривилось, в горле словно щелкнуло что-то. Все затаили дыхание.
— Откуда, говорю, ждать беды на хутор? — повторил Мусий.
— А кто его знает, где она тебя настигнет, — произнес наконец Верига. — Ждал ли, что е́ду дочке беды искать?
— Татары или шляхта?
— А я знаю? Кабы знал, ветром бы полетел, чтобы вызволить дитя. А ей, видно, сердце предвещало. «Тетечка, говорит, гайдук идет, тот, которого убили на пруду». Все чудился ей гайдук пана стражника.