П. Панч – Клокотала Украина
Описание
Петр Иосифович Панч - один из основоположников украинской советской литературы. За сорок лет творческой деятельности он написал более ста произведений - романов, повестей, рассказов, общий тираж которых приближается к четырем миллионам экземпляров. Роман "Клокотала Украина" - эпическое полотно о подготовке и первом этапе освободительной войны украинского народа против польской шляхты в середине XVII столетия. В романе представлена широкая картина событий бурного десятилетия 1638-1648 годов. Автор показывает, как в украинских народных массах созрела идея восстания против гнета польской шляхты и католической церкви, как возникла и укрепилась в народном сознании идея воссоединения с братским русским народом и как, наконец, загремели первые громы восстания, вскоре превратившегося в грандиозную по тому времени войну. "Клокотала Украина" - это роман о народе. В нем выведена вереница образов, представляющих самые различные сословия и общественные группы того времени. Талантливо нарисованы образы вождей восстания - Богдана Хмельницкого и Максима Кривоноса. Этих двух самобытных, непохожих друг на друга людей объединяло главное - понимание целей справедливой освободительной борьбы. События, изображенные в романе, завершаются политическим и военным триумфом восставших - оккупанты изгнаны с Украины, Богдан Хмельницкий активизирует переговоры с послами русского царя о воссоединении Украины с Россией.
Авторизованный перевод с украинского И. КАРАБУТЕНКО и А. ОСТРОВСКОГО.
Издательство: Известия
Год:1961
ДУМА ПЕРВАЯ
Земля Польская. Украина Подольская,
|
|
Уж не год, не два с той поры миновало,
Как на земле христианской добра не стало,
Как зажурилась и слезами омылась бедная вдова,
Да то не бедная вдова, а наша родная земля.
ДИКОЕ ПОЛЕ
I
На север от Богуслава, в урочище Маслов Став, жил хутором старый казак Добрыдень. Хата его была крыта камышом, внизу темной купой стояли вербы, а на гору тянулся густой терновник. Перед зимним Николой, в начале декабря, по снежным наметам на хутор приехал брат жены — Верига с дочкой. Такому гостю все в доме обрадовались, а больше всех хозяин. Верига был именитый казак, он ходил с гетманом Сагайдачным в Кафу, воевал турок под Хотином и не раз переплывал на утлых челнах Черное море.
Каждая баталия оставляла на теле казака какую-нибудь отметину, так что все лицо Вериги было в шрамах, бровь рассечена, одно ухо порвано, другое и вовсе отрублено напрочь, а на левой руке не хватало трех пальцев. Почти каждый казак имел какие-нибудь следы стычек если не с турками, то с татарами, а то и с польской шляхтой, потому Верига среди них не выделялся. Невысокого роста, но широкоплечий, словно из дуба вытесанный, он и в сорок лет еще вскакивал на коня без стремени.
Услыхав его зычный голос, Добрыдень встрепенулся.
— Недаром сорока стрекотала. Здоров будь!
— Челом тебе, пане Каленик!
— Спаси бог, Гнат. Будьте нам и себе рады!
— Так, говоришь, сорока? Ежели одна — не угадала.
— Да вижу — с дочкой.
— Дочь не в счет... Вот тебе, Яринка, тот самый дядько Добрыдень, который два дня отбивался от всей турецкой армии.
— Да и то не взяли бы, хотя нас было только сорок, — живо подхватил старый казак. — Пещера была такая, что и пушек не страшно. Сидим да дули им показываем... Но проклятые басурманы дымом доняли. А главное — заряду стало не хватать.
|
|
Ярине шел пятнадцатый год, а в эту пору героические подвиги пьянят воображение, как доброе вино. Немало наслышалась она о них от отца. Во все глаза смотрела Ярина на высокого, мужественного старика с седым оселедцем, заложенным за ухо. Левый рукав его белой рубахи болтался пустой.
— А теперь пан Сморчевский, побей его гром, на барщину гонит. Будто я уж и не казак, будто я на его землях сижу. Иди отрабатывай, Добрыдень!
— А мы за них, проклятых, кровь проливали, — в тон ему добавил Верига.
— Как же. Еще и ребелией [ Ребелия — здесь: бунт. См. Словарь устаревших слов в конце книги ] обзывают. Уже мы разбойниками стали!
— Завтра и не то еще услышишь, Добрыдень.
— Так сорока еще будет стрекотать?
— И не одна.
Из боковушки вышла дородная женщина в желтом платке и коричневом кунтуше. На увядшем лице блестели молодые еще глаза, такие же насмешливые, как и у Вериги. Хозяйка держала за руку дочь Теклю, смотревшую на гостей исподлобья, — вот-вот убежит.
Рядом с нежной, стройной, как березка, Яриной Текля казалась приземистой и неуклюжей, как сноп гречишной соломы.
— А сыны, наверное, казакуют уже? — спросил Верига, обняв за плечи сестру и племянницу.
— Здравствуй, брат... Доказаковались, что и сказать стыдно: поехали наши хлопцы в лес по дрова для пана. Как попал мой Каленик в выписчики [ Выписчик – исключённый из списка реестровых казаков ] — жизни не стало. Совсем в хлопов превратили. Вот охота немного поддерживает, — и она кивнула на шкурки, развешанные на стене. — И то бери разрешение у рендаря [ Рендарь – арендатор ].
|
|
— Завела уже панихиду, — буркнул Каленик, которому, видимо, было неприятно обо всем этом вспоминать.
— Ворчи, ворчи, ты только на это и годен, а я казацкого рода, говорила и говорить не перестану: не будет жизни, пока не скинем панского ярма.
— Пробовали, — снова проворчал Каленик и беспокойно посмотрел на девушек. — Идите себе, дивчата, в боковушку.
Сестры взялись за руки и, еще стесняясь друг друга, перешли в соседнюю комнату, а Верига посмотрел на смущенного Каленика и захохотал:
— Э, брат, бабы уже на пятки наступают! Что с тобой сталось?
— Станется волей-неволей, когда над тобой пан — и суд и расправа. Хочет — карает, хочет — милует. Да еще хорошо, если сам, а то и рендарь его. Мой хутор у них как бельмо на глазу... А что здесь будет? Ты начал что-то говорить?
— Я начал, а доскажут королята. Вот завтра слетятся сюда и гетманы и разная шляхта.
— Спаси нас, матерь божия, не выгонят ли с хутора? — всплеснула руками хозяйка.
Верига глубоко вздохнул.
— Ежели бы только с хутора! Не зря ведь говорят: не дом покупай, а соседа!
На следующий день, с самого утра, на Маслов Став начала съезжаться казацкая старшина. Лошади были густо покрыты изморозью, от нее белели смушковые шапки, усы и ресницы казаков, только щеки горели огнем да сверкали глаза, словно льдинки при луне.
Всадники останавливались возле усадьбы Каленика. Старшина, отряхнув снег, шла в дом, а казаки грелись во дворе, кто как умел. Скоро в комнату набилось полно людей. Дивчата смотрели на них из соседней клетушки сквозь щели в дверях.
— Этого я знаю, — сказала Ярина, когда в комнату ступил казак с большими умными глазами на овальном лице. Он шел не спеша, здоровался степенно, говорил рассудительно. — Это войсковой писарь, пан Хмельницкий. И второго знаю. То есаул Джалалий Филон. Он когда-то приезжал к отцу.
Красивого, стройного казака старшина встретила возгласами:
— Здоров будь, пан Богун!.. Это ты угостил пана Щенковского?
— Выдумки!..
— Что-то обленилась твоя сабля!
— Видно, по тебе скучает, пане Пешта!
— Что так? Неужто ляхи тебе по сердцу пришлись?
— Чья бы корова мычала, а чья бы молчала.
Есаул Пешта удивленно поднял выщипанные брови, но губы невольно скривились в виноватую улыбку.
— Ласковое теля...
— Смотри, смотри! — вскрикнула Яринка. — Кто это?
В комнату, низко пригнувшись, вошел еще один старшина в черной кирее [ Кирея – бурка с капюшоном ]. Выпрямившись, он едва не достал головой потолка. Покрытое рубцами лицо, горбатый нос, выступающий подбородок, острый взгляд из-под насупленных бровей и длинные усы над подвижным ртом делали его похожим на ястреба.
— Челом вам, панове!
— Челом, пане Максим! Челом!.. — раздавалось со всех сторон. — А говорили, ты на Сечь подался.
— На Сечи тоже стали вроде нас.
— Ишь ты, неужели все такие тихие? — спросил Пешта.
— Некогда им сердцу волю давать — в паны лезут.
— Вот чертяка!.. Да разве пан что — у бога теля съел?
— Ежели б одного, а то двух сразу, да еще кричит — мало!
Лицо Максима от тепла раскраснелось, а глаза горели, как дубовые угли. Старшина смотрела на него с уважением. Он, должно быть, услышал шорох в клетушке и посмотрел на дверь. Ярина на какое-то мгновение встретилась с ним взглядом и почувствовала, как горячая волна обожгла все ее тело. Стало и страшно почему-то и томно.
— Ты его знаешь, Текля?
Текля отрицательно покачала головой.
— Не знаю. Он глазами будто говорит. Ой, даже страшно!
Под мисником [ Мисник – настенный шкаф или полка для посуды ] у порога сидели двое. Их обоих Текля знала: костлявый, длиннолицый, с хриплым голосом был богатый казак из Корсуня — Захарко Драч, а лысый, одутловатый, с сонными глазами — белоцерковский есаул Макитра. Он был хорошо известен далеко вокруг, так как если сам не судился с казаками из-за земли, то его судили за насильничества. Увидев Максима, есаул наклонился к Драчу и тихонько сказал:
— Тебе тоже говорили, пане Захарко?
— О чем?
— Чтобы после собраться...
— Слышал. Только было успокоилось немного... и опять голову подставлять? Пусть бы еще нас касалось. Это все Кривонос баламутит!
— Ох, добираются и до нас. Хоть ты и уроджоный [ Уроджоный – родившийся благородным, родовитый ], а раз не римокатолик, так уже и с хамами тебя можно равнять...
— Да нет, это больше пугают. Мы ведь не раз доказали верность короне.
— Вот услышишь у пруда.
— Побей вас сила божья, дышать нечем, — крикнул Богун, — надымили! Вот там, вижу, скачет кто-то от урочища, выходите!
Старшина начала выходить во двор. Последним поднялся есаул Макитра, а за ним уже шел хозяин дома, чтобы закрыть дверь.
— Хорошие у тебя меха, хлоп! — сказал есаул, обводя комнату сонными глазами.
— Двух бобров и одну лису закапканил, — отвечал Добрыдень.
— Так положи их мне в сани.
— Что вы, пане есаул...
— Не дотянешься? Сейчас гайдука пришлю.
— Может, пан возьмет заячьи, а эти у меня дочери на приданое.
— Моя дочь тоже любит меха. Давай, давай!.. — И бросил вдогонку Драчу: — Жена моя столько разного добра припасла — на троих бы хватило, но приказала не возвращаться без меха. Когда еще та свадьба будет...
Во дворе уже было полно казаков. По улице тянулся обоз с артиллерией, с ядрами и котлами. Над лошадьми облаком поднимался пар, снег под ногами звонко скрипел, а прозрачный воздух сверкал искристыми снежинками. Старый казак в плохонькой кирее набрал полную горсть рассыпчатого снега и стал тереть им уши.
— Говорил, «не противься, человече», когда Ярема Вишневецкий хотел обкорнать тебе уши, вот и не было бы теперь с ними мороки, — крикнул всадник, останавливая коня. — Челом, пане Покута!
Казак посмотрел на всадника потускневшими глазами и прошамкал беззубым ртом:
— Челом, пане сотник! Так что ж, паны-ляхи хотят нас прикончить?..
— Вот вам и привилей [ Привилей - привилегии ]. Сам король давал обещание! Да обманул!
— Сказал пан: «кожух дам...»
— А тебе, Покута, кожух не повредил бы... А церемония, слышь, тут будет или где?
— Рейтары [ Рейтары – конные наёмные немецкие войска ], видал, поскакали в долину.
— Ишь, дьявольское семя, а я-то думал, что под Голтвой под корень их всех вырубили!
Казаки все прибывали, и гомон стоял уже как на ярмарке. Наконец прискакал всадник с белым султаном на шапке. Казаки снова сели на коней и на рысях спустились в долину. Следом потянулся обоз, наполняя морозный воздух визгом полозьев.
Проехав около версты, казаки увидели впереди всадников, мчавшихся им навстречу. Заметив казаков, те остановились. Впереди, как сабля дамасской стали, сверкал пруд. Казаки соскочили с коней и, подравнявшись, пошли дальше пешим строем.
Всадники ожидали их по ту сторону пруда. На белом коне сидел багроволицый воевода брацлавский, гетман польный [ Гетман польный — в Речи Посполитой — заместитель командующего армией Польского королевства — гетмана великого коронного. В мирное время великий гетман обычно находился при дворе, занимался административными вопросами и осуществлял стратегическое руководство, а польный гетман находился «в поле», руководил малыми операциями, охраной границ ] Николай Потоцкий, справа от него — пучеглазый Самуил Лащ-Тучапский, стражник коронный, и подстольничий киевский Людвиг Олизар, а слева ежились от холода белобрысый воеводич брацлавский Стефан Потоцкий и поручик Стефан Чарнецкий. Позади них были еще комиссары, посланные именем короля, чтобы выполнить постановление Речи Посполитой о войске Запорожском. В некотором отдалении выстроились ряды рейтаров и драгун.
Когда казаки приблизились, гетман польный подал им знак подойти к нему. Он пытался заставить свои окоченевшие губы приветливо улыбнуться, но по привычке посмотрел на казаков косо, по-волчьи, и высокомерно пробормотал под нос несколько слов, на которые казаки молча кивнули головами. Потом, задевая чужие стремена, вперед выехал худой и длинный писарь. В руках он держал лист бумаги и, окинув взглядом казаков, начал читать. Это была новая ординация [ Ординация – определение прав и обязанностей ] войска Запорожского реестрового, находящегося на службе у Речи Посполитой [ Речь Посполитая – старинное название Польского государства ].
Казацкая старшина знала уже о постановлении сейма, но то, что сейчас читал писарь, ошеломило — что обухом по голове.
«Мы упраздняем на вечные времена все льготы, выгоды, право на суд и избрание старшины, какими они пользовались в награждение за услуги, оказанные нашим предкам и каковых они ныне лишаются за бунт... Мы постановляем, чтобы все те, кому судьба сохранила жизнь, были обращены в хлопов...»
Казак Верига слушал, корытцем приставив к отрезанному уху ладонь, и удивленными глазами обводил присутствующих.
На льду стояли прославленные в походах и против турок и против татар именитые казаки — Данило Нечай, Максим Кривонос, Иван Богун, Ганджа, Головацкий, писарь войсковой Зиновий Богдан Хмельницкий и еще не один десяток таких же. Все они хмуро смотрели себе под ноги. Холодный ветер развевал оселедцы на их чисто подбритых головах, бил им в глаза. Может быть, потому седой Покута так часто и замигал, даже слеза проступила, скатилась по длинным усам и серебряной звездочкой упала на лед...
Казак Покута мог назвать несколько сот больших и малых островков на Днепре и в плавнях, но сколько раз был он порублен и пострелян, этого он не запомнил. Еще в отряде преславного казака Наливайко (пусть только об этом не ведает шляхта) в Слуцке и Могилеве он бил вельможных панов. С Петром Конашевичем Сагайдачным, славным гетманом запорожским, ходил из неволи братьев вызволять, освещая пожарами Синоп и Трапезунд.
Седой оселедец свесился ему на глаза. Словно сквозь дождь смотрел Покута, как старшина складывала на лед свои клейноды. Вертелся на коне и что-то верещал польный гетман Потоцкий. Тихо, как кленовый листок, опустился на заснеженное зеркало льда малиновый стяг с белым крестом. Это знамя прислал казакам за мужество великое в боях с татарами еще Стефан Баторий. А вместе со знаменем прислал и бунчук [ Бунчук – конский хвост на древке, воинский значок ], и булаву, и печать с гербом: рыцарь держит самопал, и на голове — надетая набок шапка со шлычком.
Полковник Чигиринский, а за ним переяславский, белоцерковский, корсунский, каневский и черкасский положили свои перначи [ Пернач – знак полковничьего достоинства ] рядом с малиновым знаменем и, не поднимая глаз, снова стали на свои места. Максим Кривонос, метнув из-под густых бровей хмурый взгляд в сторону Потоцкого, ударил мушкетом о колено и бросил обломки на кучу старшинских значков. Там были уже и бунчук, и булава, и гетманская печать войска реестрового Запорожского.
— Довольны, висельники, хлопское быдло? — злорадно выкрикнул Самуил Лащ.
— Вот вам и королевский привилей! — с возмущением воскликнул Покута.
— Старшого и комиссара будет теперь назначать сейм из шляхетского сословия, — продолжал писарь польный. — Есаул и полковники тоже будут теперь назначаться из шляхты. Чтобы знали, как восставать против отчизны. Речь Посполитая не только положит предел вашему своеволию, но и сотрет с лица земли имя казацкое.
Казаки молчали. Не страшила их ни пушка, заряженная картечью и направленная прямо на них, ни отряд немецких рейтаров, выстроенных по другую сторону пруда. Страшнее было лукавство шляхты, обман.
— А сколько казаки претерпели обид и оскорблений? — вновь выкрикнул Покута.
Гнет польской шляхты сказывался на всей жизни украинского народа: шляхта захватывала все новые земли у крестьян и казаков; крестьян еще больше закрепощала, а казаков лишала привилегий; и тех и других насильно обращала в католическую веру, издевалась над обычаями и языком народа; угрожала даже самому его существованию. Но ни крестьяне, ни казаки не желали терпеть шляхетский произвол и надругательства и не раз уже восставали за свои права. Может быть, польный гетман вспомнил Григория Лободу, Северина Наливайко, Матвея Шаулу, которые в 1594 году возглавляли народные восстания, а может быть, Тараса Трясила, водившего повстанцев в 1630 году, или восстание, подавленное только нынче? Шляхта долго не забудет казацких гетманов Павлюка, Остряницу и Гуню, а еще дольше — битву под Голтвой и на Старице. Как и в прошлые разы, так и теперь польская шляхта заключила с казаками соглашение, пообещав вернуть им вольности и не чинить расправы за участие в восстании. Но не успели казаки возвратиться домой, как дозорцы стали хватать их и забивать в колодки. Теперь ясно, что не по своему только хотению дозорцы нарушали договор...
— Вот видишь, куда клонят паны! — толкнул Богун локтем Хмельницкого.
— На свою голову пожар разжигают! — ответил писарь войска Запорожского, не оборачиваясь.
От гнева и сдерживаемого возмущения казаки сжимали рукоятки сабель, но молчали, и это молчание было страшнее и красноречивее слов; только Максим Кривонос процедил сквозь зубы:
— Ну, пане Потоцкий, дождешься, подлюга, жива еще казацкая матерь!
Польный гетман беспокойно ерзал в седле. Он был резок и высокомерен с казаками, обходился с ними жестоко и презрительно, но лучше других понимал, что значили казаки для охраны спокойствия Речи Посполитой: ведь это они своей грудью сдерживали турок и татар. С укором взглянув на Лаща, который то ли со злости, то ли со страху потерял самообладание, польный гетман сам обратился к казакам:
— Панове казаки! Его королевская милость светлейший король польский не раз дарил вас своей лаской, своей заботой. За это благодарить надо его королевскую милость. А вы за это — мушкет и саблю подняли против короны и даже помышляли объединиться с татарами, чтобы силой вырвать то, что должно заслужить покорностью и послушанием! Всех вас надо бы отправить ad patres! [ К праотцам (лат.) ]. Вздернуть! Поелику же сегодня вы покорно принимаете от нас заслуженное ярмо на свою шею, высокочтимое панство сменяет свой гнев на милость... шесть тысяч казаков будет оставлено в реестре...
— В порошок стереть их, схизматов [ Схизматы – так поляки, католики, называли православных ], а не миловать! — снова выкрикнул Лащ. — Чтобы знали, как противиться воле его королевской милости!
Казаки молчали, только Роман Пешта, вдруг съежившись, с выражением полной покорности, уже открыл было рот, но успел произнести только два слова: «Ясный пане!..» — и сморщился, словно хрену проглотил. Ему изо всей силы наступил на ногу Максим Кривонос.
Возмущение охватило польного гетмана. Теряя вельможную важность, он уже визгливо кричал:
— Изменники, чего молчите? Бунтовщикам сочувствуете? Привилей ожидаете? Вот вам привилеи, бездельники! — Он выхватил из рук писаря постановление сейма и глумливо похлопал по нему рукой. — Поблажек давать больше не будем. На панский двор, на работу!
На последнем слове Самуил Лащ пристукнул о ножны рукояткой сабли.
— 3найте, хлопы, пана!
Верига как рядовой казак не был зван на раду. О ней тайком поговаривали, но где она будет и когда — немногим было известно. Рассчитывая хоть что-нибудь разузнать в дороге. Верига не стал задерживаться на хуторе у Добрыдня. Он в тот же день выехал на Стеблев, оставив Ярину у тетки до весны.
— Так это и тебе придется подчиняться панам, братец? — с грустью сказала сестра на прощанье.
— А чтоб они все подохли! — ощетинился Верига. — Сказано в ординации, чтоб за двенадцать недель выбирался, кто не хочет быть в послушных, так к весне и след мой простынет.
— Может, на Московщину? Туда бы и я поехала: татарва в те края редко наведывается, веры мы одной и крови одной. Заходил это к нам недавно человек с Курщины — сердце порадовалось: говорит, а ты его понимаешь. Только и разницы, что не так записаны.
— Нет, сестра! Хочу я быть сам себе паном. Попробую еще податься на край света крещеного. Уж там не достанет меня польская администрация.
— А татары?
— Нам к сабле не привыкать. Собирайся и ты, Каленик: земли там немеренные.
— И на них пан тоже родится, — ответил Добрыдень, безнадежно махнув рукой. — Нет, Гнат, казаку нужно за саблю браться, а не за землю.
— Да уж подумывают... В ярме казак ходить не будет.
На следующий день, у самого Стеблева, Верига догнал Богдана Хмельницкого с двумя джурами [ Джур, джура - ординарец ]. Писарь войска Запорожского теперь был понижен: он стал чигиринским сотником. Понижена в чинах была почти вся казацкая старшина, и Богдан Хмельницкий видел теперь, что никакими услугами короне не уничтожить образовавшуюся пропасть. Напрасно иные казаки возлагали надежды на сладкие обещания короля польского Владислава IV — сейм все равно решил по-своему — против казачества. А короли Речи Посполитой как были только украшением, так и остались; значит, верно-таки говорит Кривонос: казакам полагаться надо только на саблю. Это будет и право и закон! Хмельницкий тяжело вздохнул, ощутив всю значительность решения, единодушно принятого старшиной [ Старшина – собирательное название казацкой верхушки, командования ] на раде. «Право и закон! — повторил он. — Но за это нужно браться с умом. Кривонос только одно и твердит: бей!.. Богун — тот больше дипломат: магнаты, говорит, нам свет застят. Знает, что казак и на старшину искоса поглядывает... Правильно говорит, мол, посполитые [ Посполитые - крестьяне ] тоже возьмутся за вилы да еще и запоют: бей панов! А для голытьбы кто не в лаптях, тот и пан. Ты думаешь, Максим, что все это так просто? — мысленно обратился он к Кривоносу. — Одного-двух магнатов выкурил из поместьев, убил десяток шляхтичей — и уже для всей Украины волю добыл? Если бы оно так, не пришлось бы присягать на верность королю, как это было на Боровице. Конечно, если все будут такими трусами, как этот Драч из Корсуня, то паны-ляхи и вовсе казацкое звание искоренят. Но и без дипломатии тоже нельзя. Ну, выгоним шляхтичей с Украины, а они соберутся с новыми силами. У них ведь самое большое в Европе войско... Без помощи и думать нечего. Скажешь, против народа никакая сила не устоит, — а кто же клич кликнет?..»
— Челом, пане сотник!
Хмельницкий, то ли углубившись в свои мысли, то ли отвыкнув уже от такого обращения, посмотрел на Веригу невидящим взглядом, а потом часто замигал запорошенными инеем ресницами.
— Ты здесь где-то живешь?
— Вон и хата уже видна. Может, свернем погреться? Хозяйки вот только нет, а она — царствие ей небесное — умела угостить.
Хмельницкий, все еще в задумчивости, ответил:
— Спасибо, Верига, кони выдержат.
— А люди? — Верига пытливо посмотрел на Хмельницкого. — Мы казаки, а вы наши атаманы, вам думать.
Хмельницкий повел глазом в его сторону.
— Слыхал, как в песне поется: «А хто з нас, браття, буде сміяться, того будем бить...» Не все еще забрали коронные паны, если сабли при нас, Верига. Клейноды, верно, сложили на лед, пусть тешатся магнаты, но воли нашей мы не сложили и не сложим. А это наипаче всего!
— А много ли таких?
— Да на Масловом Ставе не уместились бы. И по обе стороны Днепра не умещаются. Так что, Верига, не прячь далеко оружия, оно еще пригодится. — Тронул шпорами коня. — Прощай, мне тут сворачивать.
Верига еще долго смотрел вслед трем всадникам, свернувшим на Чигиринский шлях. По тому, как отвечал Хмельницкий, он понял, что сотник участвовал в тайном сговоре против поляков, хотя и считался сторонником короля Владислава IV.
— А про раду, — уже вслух сказал Верига, — ишь, ни словом не обмолвился. Скрытен-таки, что и говорить, сотник Хмельницкий!
II
Место для хутора Верига выбрал на границе Киевского воеводства. Дальше, до самого Черного моря, тянулась седая от ковылей, нетронутая степь. Это было Дикое поле. В его высоких травах только шныряли татары да кое-где в плавнях рек ютились хутора запорожцев.
Откуда было знать казаку Вериге, что эту степь с реками и озерами еще тридцать лет назад король польский подарил пану Калиновскому? Так она и оставалась незаселенной, а теперь владельцем здесь объявил себя коронный стражник Самуил Лащ, и от него разбежались те немногие поселенцы, которых соблазнила свобода в казацкой степи.
От холмов, между которыми скрывалось жилище казака Вериги, пошло название хутора — Пятигоры. Вокруг хутора верст на десять не было ни одной живой души. Только на Черном шляху, тянувшемся из Крыма на Варшаву, иногда мелькала шапка сторожевого казака либо крутые рога волов. На волах крестьяне возили пищевое довольствие, порох и селитру для гарнизона Кодацкой [ Кодак – польская крепость на Днепре ] фортеции.
Чтобы было где укрыться от непогоды, Верига сладил себе под горой землянку, обнес ее плетнем, обмазал глиной, на стенах развесил казацкое оружие, в углу — иконы в серебряных окладах, а пол устлал ковриками. Такие землянки, как грибы, разбросаны были по запорожским займищам и назывались бурдеями. В бурдее не ставили печи, не выводили трубы, а складывали из дикого камня мечет [ Мечет - очаг ], которым обогревали землянку и где пекли хлеб.
В круглое оконце зеленого стекла летом видна была расстилающаяся морем степь, а зимой — безбрежная белая пелена, на которой то вскипала вьюга, то стонала метель да стаями бегали волки.
Верига сторожко поглядывал в оконце: в любой момент из густого ковыля могли выскочить татары в мохнатых шубах на своих долгогривых неуклюжих лошадках и разнести бурдею, а его самого с дочерью на аркане потащить в полон. Теперь только это его тревожило, зато жил он третью зиму на воле. Ни один постылый дозорец не являлся сюда, чтобы, как это делалось всюду по волостям, потребовать на пана десятую овцу, третьего вола, поросенка, меду и овощей. А кур и гусей — и к рождеству, и к пасхе, и на троицу.
Вперив глаза в огонь, сидел Верига перед мечетом и придумывал кары на головы панов. Он лучше на аркане погибнет, чем из казака-запорожца обратится в хлопа. Он здесь и род свой сохранит от надругательства. После Люблинской унии [ Уния – насильственное объединение православной и римо-католической церкви под властью папы римского ] польская шляхта считала Украину той же Польшей и всюду, где ступала ее нога, вводила права и обычаи польские. Конституции генеральных сеймов и сенатские постановления только к одному и вели — к уничтожению вольностей украинского народа.
«Поганый шляхтишка и тот казака, даже и славного, считает за быдло», — рассуждал сам с собой Верига [ Быдло - слово польского происхождения, означает "рабочий скот". В применении к людям означает безвольное и покорное стадо, рабы ], припоминая нанесенные ему обиды, и с еще большим ожесточением плевал в огонь. Самой тяжкой обидой была смерть его жены. Теперь дочери пошел семнадцатый год, а тогда Яринка только-только встала на ножки. Приказано было идти в море, на турка. Верига собрался с товарищами и поехал на Сечь, а жена с Яринкой остались в Стеблеве. Только этого и ждали дозорцы старосты. Казаки, пока была у них сабля на боку, а за поясом пистоли, никому не желали подчиняться, кроме как своему атаману и выборному судье, и отказывались платить подати. А жену можно выбросить из хаты, и она уйдет в другое село. Вернется казак из похода, тоже в том селе осядет — вот одним непослушным и меньше.
Жена Вериги, когда ее стали выбрасывать на улицу, не подчинилась дозорцам. Долго били ее гайдуки, а она все кричала: «Отольются панам наши слезы!» Через три дня она умерла, а Яринку забрала Христя, сестра Вериги.
Одинокой была землянка Вериги лишь в первый год, а на второе лето рядом поселились два соседа. Мусий Шпичка, щуплый, но сердитый казак, бежал сюда после неудачного восстания посполитых на Волыни. Высокому, стриженному под горшок Гаврилу пришлось уйти от крепостной кабалы, введенной воеводой брацлавским на землях, подаренных ему королем вместе с людьми и селами.
Выбирая себе место для хутора, Верига обтыкал вехами урочище над рекой, хотя мог занять и всю степь. Теперь у него всего было вдоволь: и поля, и луга, и леса, а в лесу даровой мед диких пчел, в реке рыба, а на реке мельницу можно поставить. Верига горячо взялся за работу. Помогала и Христя, выросшая на барщине, и Ярина не чуралась работы. А земля здесь была щедрая. В первый же год хлеба уродило столько, что Верига мог и себя обеспечить и еще помочь семенами соседям, пришедшим на новые земли. Дерево было не покупное, лопата нашлась у каждого, а потому рядом с Веригой вскоре выросло еще несколько таких же землянок.