— Завтра все войско выступает в поход, вашмость.
— В поход? — удивился Кривонос. — Как будто не слышно, чтоб была для того причина. Куда?
— Еще не знаю, а пищевого припаса приказано брать на целый месяц.
— А хоть примерно — куда пойдут?
— Будто бы на Низ.
Максим Кривонос долго пожимал плечами: татары как ушли с Ингульца еще весной, так больше и не появлялись. Возле Кучугуров только выпасали табуны лошадей. Может, за лошадьми? Но это под стать разве что диким ватагам. Напасть на Сечь? Так это далеко, и в Сечи, кроме Черкасского полка реестровых, которые присматривают за сечевиками, почти нет запорожцев. Все-таки надо будет на всякий случай предостеречь братов, а то этим магнатам что угодно на ум взбрести может. Им только бы возвеличиться друг перед другом. Однако князь Вишневецкий хоть и спесив без меры, но не лишен ума, и если надумал поход, была тому какая-нибудь причина. И вдруг Кривонос даже по лбу себя хлопнул: «Ну, конечно же, так оно и есть! Помимо всех выдумок про Низ, Иеремия хочет показать по селам свою силу и этим утихомирить край. И, верно, тут же прикажет отобрать у крестьян последнее оружие». Вспомнив про оружие, Кривонос быстро спросил у Стася:
— А сколько князь оставляет войска дома?
Стась и этого не знал. Его рота останется в Лубнах, это было ему известно. Юноша был недоволен: ему не терпелось повидать свет, украинские степи, о которых в Польше рассказывали прямо сказки. А в Лубнах сиди за валами, как в тюрьме. Другого мнения был Кривонос.
— Это хорошо, очень хорошо, что ты, Стась, остаешься дома.
— Почему хорошо? — обиженно спросил Стась.
— Понадобишься! Завтра, как солнце зайдет, приходи к трем дубам. Мне нужно знать, куда двинется князь, сколько людей оставит в казарме, кто и когда будет стоять на часах у ворот и у склада. Понял, хлопче?
|
|
— Понял, пане атаман, но...
— Что, страшно?
— Как доведаются...
— Повесят, Стась, и только!.. Может, и еще найдутся честные люди, поговори... осторожно... Я тебе в прошлый раз обещал...
— Нет, прошу пана, не надо, — поспешно отвечал Стась и даже предостерегающе протянул вперед руку.
Максим Кривонос взял его за руку, долго смотрел в прозрачные глаза, потом притянул к себе и прижал к груди.
— Иди! Народ скажет спасибо матери, родившей такого сына.
Стась глубоко вздохнул.
— Мать давно померла... Такой же управитель у нас был, как и в Лукомле.
Мартын на току уже стучал вместе с хлопцами цепом. Он за все время не обронил ни слова. Молотильщики равномерно опускали цепы и искоса поглядывали на него. Увидев Максима Кривоноса, они остановились.
— А четвертый найдется? — крикнул Кривонос.
Четвертого цепа не нашлось, тогда он подошел к Саливону и сказал:
— А ну, передохни малость и послушай, как мы тут будем наигрывать.
Цепы захлопали в лад, но видно было, что Кривонос не ради забавы взялся за молотьбу. Через минуту он и в самом деле наморщил лоб и, оглядев по очереди хлопцев, спросил:
— Григора Лысенко знаете?
— Как не знать? Из нашего местечка!
— А что за человек?
— Человек надежный, — отвечал Саливон. — Вместе на пивоварне работали, только я бондарем, а он у печей.
— Сырое мясо он ест, ваш Лысенко, что ли? Отчего такой лютый?
— И вы были бы лютые, когда б вас посадили на цепь, как собаку. И только за то, что шапки не снял перед паненком. Подумаешь, цаца какая...
|
|
Кривонос пристально взглянул на Саливона и, отставляя в сторону цеп, сказал Мартыну:
— Отведи этих хлопцев к Григору да скажешь ему, чтоб послал по селам предупредить людей: будет проходить надворное войско князя Вишневецкого, пускай подальше запрячут оружие и о себе подумают. Бывай здоров, поп! — Повернулся и обратно ушел огородами.
VII
На речке Псел князь Вишневецкий приказал раскинуть лагерь. Вот уже третий день как князь двигается со своим надворным войском на юг, в бескрайные степи, в Дикое поле. Задумав поход, Иеремия Вишневецкий рассчитывал затмить славу коронного хорунжего Александра Конецпольского, так легко добытую им на Ингульце. Думал и о том, что один вид его крылатых гусар, тяжелых драгун и рейтар, артиллерии и пехоты надолго отобьет у выписчиков и посполитых мысль о каких бы то ни было восстаниях. В Вишняках никаких восстаний не было, хотя посполитые и жаловались на управителя. Однако князь не покарал управителя, а приказал бросить в темницу тех, кто вздумал жаловаться. Когда войско двинулось дальше, «чернь» ночью убила арендатора, вырезала всех в доме ксендза и сожгла панский ток. Даже в Дуброве, где стояла рота коронного войска, был убит хорунжий. За войском уже ехало несколько рыдванов и крытых повозок с семьями шляхтичей и шинкарей, удиравших из местечек.
Князь Вишневецкий еще в походах на московские окраины прославился тем, что нещадно жег все на своем пути. Он превращал в пепел целые села и города, заботясь лишь об одном — чтобы грозная слава о нем достигла самой Варшавы. Когда ему сообщили о самоуправстве черни в княжеских владениях, он крикнул:
|
|
— На виселицу!.. Всех сжечь! Чтобы и следа не осталось!
Но в Вишняках, заложенных еще его отцом, было уже больше ста дворов, которые вросли в землю, стали его собственностью. А сожжешь этих — придется звать на земли других и ждать двадцать лет, пока закончатся для них «свободы». «Nie, Иеремия, — сказал он себе, — czyn madre, а patrz konca» [ Действуй мудро, думай, к чему это приведет (польск.) ], — заскрипел зубами и вернул гонца.
— На сей раз я милую хлопов... Но зачинщиков... на кол! На кол!.. — снова закричал он, весь покраснев.
— Может, ваша светлость хочет их допросить? — спросил гонец из Вишняков. — Я пригнал...
— Приведи!
Князь Вишневецкий сидел перед шатром, раскинутым на берегу речки, откуда видно было местечко Голтву на холме, опоясанном с одной стороны Пслом, с другой — Хоролом. Виден был и вал, возведенный коронным войском от одной речки до другой. Хотя минуло уже десять лет и на валу вырос высокий кустарник, но картина боя с осажденными в Голтве повстанцами, во главе с Острянином, стояла у князя перед глазами и порождала тревогу. Тогда тоже бунты вспыхивали всего чаще в его владениях. Вишневецкий объяснял это тем, что земли его на левобережной Украине заселены позднее других.
Людей скликали на свободы на двадцать лет, свободы уже кончаются, а селяне не хотят лишаться воли, и одни пробуют бежать, другие борются и пристают к казакам. Не хотят лишаться воли и реестровые казаки, у которых последним решением сейма отобраны все привилеи. А поставленное на зимние квартиры в селах над Днепром кварцяное войско и вовсе взбаламутило казаков и посполитых: одни боялись, что поляки разузнают все тропы, ранее только им ведомые, а другие — за своих жен и дочерей, которые вынуждены были угождать жолнерам.
Чем дольше думал Иеремия Вишневецкий о позорном и суровом начале той войны, тем больше укорял про себя польскую шляхту. Были бы на ее месте казаки... Но такого предположения, хотя никто его и не слышал, он сам испугался... И все же скрытая обида не переставала бередить душу. Ведь только в первый день боя вон в том лесу полегло больше девяти тысяч войска — оба немецких полка, да еще польского рыцарства тысячи три. Стыд за бездарность польских полководцев до сих пор жег князя. Вместо того чтобы уничтожить врага, у которого не было ни одного командира из уроджоных, целая армия позорно отступила, бежала!..
Мысли его прервал топот конских копыт и шарканье босых ног по сухой земле. Распаленный воспоминаниями, князь обернулся на шум. Перед ним остановилось человек десять связанных крестьян с веревками на шее, концы которых держали верховые. Крестьяне были черны от пыли, сквозь разодранные сорочки виднелось исхлестанное, истерзанное тело, но князь не увидел в их глазах ни намека на страх перед ним, на раскаяние или покорность. Князя вдруг охватила такая злоба, что он задрожал. Подскочив к стоявшему впереди, Вишневецкий уже занес руку, но парубок с большими глазами, над которыми сошлись черные брови, не зажмурился и не дрогнул, а только насмешливо прищурился. Князь опустил руку.
— Повешу... четвертую!.. Ты жег? — закричал он так исступленно, что даже захлебнулся слюной.
Парубок чуть усмехнулся.
— Не успел, князь!
— Что?
— Ходил, говорю, с фурой в ту ночь.
Руки у парубка были связаны за спиной, и от этого сильнее выпирали мускулы на груди. Вишневецкий казался рядом с ним еще меньше, чем был на самом деле. Может быть, это и придало смелости всем остальным.
— Доколе же терпеть? — отозвался другой, с синяком во всю щеку. — Дерете с живого и мертвого.
— Сам подыхай, а пану дай! — выкрикнул третий.
За ним зашумели и остальные, сердито сверкая на пана глазами и стараясь подступить поближе.
— Заграбастали наши земли, да и нас хотите в скот превратить? Еще не раз, пан, гореть будешь!
— Не то еще увидишь!
— Мы были вольные...
Гайдуки все чаще отдергивали людей назад за веревки. А князь, который никак не ожидал таких разговоров, от бешенства и страха только бегал перед связанными с перекошенным лицом и выпученными глазами. Вот такие же были и в войске Острянина... «А может, это Кривонос собирает новые ватаги... для новой Голтвы?» И князь уже истерически закричал:
— Четвертовать! Всех на виселицу! На кол!
Среди связанных был один — длинноусый, с проседью.
Он покачал головой и сказал:
— Ну спасибо, Яремка! После тебя нам и пекло за игрушку покажется, а только обидно... Хоть бы узнал, недоляшек ты проклятый, виноваты ли в чем эти люди!
Гайдук дернул селянина с такой силой, что тот упал навзничь, а атаман гайдуков стал хлестать всех подряд по лицу.
Напомнить князю, что он отступник от православной веры, было самой большой для него обидой. Не успел селянин кончить, как князь в неистовстве кинулся на связанного и стал его бить, топтать ногами. Поблизости сидел на коне ротмистр надворного отряда Ташицкий. Он отвернулся с брезгливой гримасой.
Сбитый с ног селянин старался только закрыть лицо от взбесившегося князя. Парубок с черными бровями шагнул ближе, нацелился и ударил Иеремию ногой в пах с такой силой, что тот только охнул и, как сноп, повалился под ноги лошадям, а парубок сразу же обернулся и, на этот раз головой, ударил коня так, что тот встал на дыбы. Гайдук не удержался в седле и брякнулся на землю, выпустив поводья и веревку.
До реки было не больше десяти шагов, и, пока гайдуки опомнились, парубок уже плыл к тому берегу. Даже когда пришли в себя, никто не мог кинуться за ним вслед, так как каждый из гайдуков держал за веревку пленника, атаман помогал князю, согнувшемуся в три погибели, добраться до шатра, а сброшенный с лошади гайдук скулил, валяясь на траве со сломанной рукой. Только ротмистр Ташицкий подскакал к воде. Однако прыгнуть в реку не решился — он был в полной походной форме: в кольчуге, поверх нее была надета сабля, на голове — шлем с железным шишаком, защищавший голову, затылок и плечи. К поясу привешены были шило, кресало, нож. За поясом — пистоль, нагайка, три пучка шелкового шпагата для связывания пленных. Все это висело на поясе с правой стороны, а сверх того, еще рог для прочистки рта лошадям. И еще к седлу были привязаны деревянное ведерко для воды и ременные путы, карабин, лядунка для патронов, ключ, чтоб заряжать карабин, и пороховница.
Ротмистр собрался было раздеваться, но парубок уже скрылся за камышами. Тогда он выхватил пистоль и выстрелил.
По берегу загремели новые выстрелы, но пули не долетели и до середины речки.
Парубок, выскочив на берег, радостно и громко захохотал.
— Ну, князь, еще встретимся!.. Все вы еще вспомните Нестора Морозенко. — Повернулся и пошел к лесу, которому не было ни конца, ни края.
VIII
Киевский оружейный мастер не соврал, когда сказал, что у князя Вишневецкого полны склады пистолей. Были там еще и кривые сабли, и турецкие ятаганы, и мушкеты, и новенькие карабины. Вишневецкий считал, что то количество надворного войска, которое у него сейчас есть, это только начало. Если его отец, чтобы защитить свои поместья и посполитых от татарских набегов, щедро вооружал селян, то Иеремия делал наоборот — при всяком удобном случае он старался отобрать у селян и мещан оружие, даже приобретенное ими в походах. С одной стороны — это пополняло его арсенал, с другой — безопаснее иметь невооруженную чернь.
Стась разведал все до мелочей. Оружие было собрано в амбаре на господском дворе, почти у самых казарм. Охранял амбар один сторож, старый пан Гамалик, на дубовых дверях висел замок величиной с детскую голову. Была еще постоянная стража на башнях у главных ворот, а на валах расхаживали взад-вперед четыре жолнера. В казармах оставалась только одна рота из валашского отряда.
Все это он рассказал Кривоносу.
— А что ты о Гале узнал?
— Которая из Лукомля?
— Пивкожухова.
— Приставили ее к покоям княгини, — отвечал он, сразу оживившись. — Красавица дивчина.
— Так ты уже знаешь и какая она?
Стась смущенно опустил глаза. Кривонос улыбнулся. Чтобы осуществить задуманный план, нужно было выманить командира роты за валы. Кривонос уже разведал, что поручик Быховец волочится за женой капитана казацкого отряда пани Зосей, с которой встречается в Лубнах в доме подстаросты.
— Она славная дивчина, Галя, — сказал он. — Ты передай ей, что брат ее здесь и Саливон тоже.
— А Саливон кто такой? — ревниво спросил Стась.
— Пускай уж лучше дивчина тебе сама скажет. Нужно, чтоб она помогла. Вот эту записку пусть она в субботу передаст поручику Быховцу... Спрячь!
— Так я сам могу.
— От пани Зоси?
Стась захлопал глазами, потом широко улыбнулся.
— Теперь понимаю.
Еще долго Кривонос объяснял ему, что нужно сделать до субботы, а потом положил Стасю руку на плечо и спросил совсем другим тоном:
— Так как же ты решил?
— Буду и дальше служить у князя, тут я больше сделаю.
— Ладно, Стась, если заметишь малейшую опасность, беги к Григору, он будет в этих краях. И береги Галю, она еще здесь нам понадобится.
Несколько дней спустя, когда совсем уже стемнело, в Лубны въехала группа всадников. Кое-где еще светились огоньки, но большая часть окон уже чернела, как глазные впадины. От замка с горы долетало протяжно и монотонно: «Бердо?» [ Исковерканное немецкое «Wer da?» — «Кто там?» ]
Другой голос отвечал: «Не спи твердо!»
Всадники гуськом тянулись вдоль хат, никто не курил, не разговаривал, и только совсем вблизи можно было в переднем узнать Максима Кривоноса. За ним ехал Мартын, а сзади еще трое: Мартынов брат, кривой Онисько, променявший подрясник послушника на казацкий жупан, последним был Петро Пивкожуха, знавший здесь каждую стежку.
Возле Бернардинского монастыря, черным массивом возвышавшегося над другими постройками, они свернули в переулок, остановились под густой кроной вяза. Максим Кривонос нервно жевал кончик уса: приехать сюда они приехали, но передала ли Галя записку поручику Быховцу, поверил ли он, что это писала ему пани Зося, решился ли поехать к подстаросте на придуманное Кривоносом свидание — оставалось неизвестным.
— Бердо! — долетало с валов, которыми окружил Вишневецкий свой дворец.
Сквозь деревья мигал огонек в доме Суфчинского.
Казаки спешились и, положив руки на седла, отдыхали. Петро стоял рядом с Ониськом, и тот тихонько спросил:
— Когда же она померла?
— Мать? Два дня назад похоронили... Спасибо соседям.
— С горя?
— Горе горем, а и есть уж нечего было.
В темноте кто-то глубоко вздохнул.
— Ну, а как же ты дознался?
— Люди передали. Хотели и отца вместе похоронить, а паны не дают. Ну, мы и пошли с Саливоном... Ночью...
— Уговорили?
— Я знал, что батько был второй с края, а тут смотрим — что-то больно молодой, а он уже четвертый... Пускай теперь на его месте шляхтич посидит.
Кривонос уже изучил, как часто повторялась перекличка, и с удовлетворением отметил, что сначала один голос не отозвался, потом другой, не слышно стало и остальных, и больше ничто уже не нарушало тишины. «Ловко орудует Григор», — подумал Кривонос и в это время услышал стук копыт. Несколько всадников скакало от двора подстаросты.
— Ну, хлопцы, смотрите, чтоб ни одного не выпустили, а я беру на себя командира! — сказал он, вскакивая в седло.
Когда верховые приблизились. Мартын крикнул:
— Стой! Разбегались!
— Свои! — отвечал Быховец и перевел коня на шаг. — Заворачивай за нами!
— В темноте узнать трудно, а по голосу слышу, что пан Быховец, — сказал спокойно Максим Кривонос. — Лучше за нами поезжайте!
Тем временем хлопцы окружили остальных двух всадников и выхватили у них из рук пистоли.
— Кто тут? — уже испуганно крикнул Быховец.
— Свои, свои, пане поручик. Максима еще не забыл, Кривоноса? Давай сюда пистоль. И за саблю не хватайся.
Быховец словно подавился, потом с укором, подчеркивая каждое слово, сказал:
— Что ты надумал, пане атаман?
— Отъедем немного вперед.
Когда казаки и валахи остались позади, Максим Кривонос сказал:
— Ты, пане поручик, имеешь голову на плечах и должен понимать, к чему идет — польской администрации наступает конец. Но, как говорится, без ногтя и блохи не убьешь — хлопам, да и казакам нужно оружие. Вот и все!
— Это разбой!
— О ком печалишься, пане Быховец?
— Я на службе.
— Помогаешь панам виселицами путь на Украину метить?
— Ну, я дознаюсь, кто тебе помогал. Я ему добрую виселицу приготовлю.
— Папе Быховец, нам все помогают, кто думает не только о себе. И тебе так делать следует! А не хочешь, так хоть не мешай. От моих казаков я тебя спас, а от Зосиного мужа спасать не буду.
В темноте не видно было лица поручика, но слова эти, наверное, попали в цель. После паузы Быховец убитым голосом сказал:
— Ты опозорил меня перед князем Вишневецким. Он не поверит моему слову, прикажет голову мне отрубить.
— Да он тебе и так не верил! Разве не кричали паны-ляхи нам в глаза, мол, хлоп шагу без вранья не ступит? Мы для Польши, что волосы на голове: мало — берегут, много — стригут... А такие, как ты, стричь помогают... Лях с татарином считается, перед турком заискивает, а наш брат, какого он ни будь знатного рода, для него только хам. За то, что нашим потом и кровью живут. Посмотрим, как сами управятся, а уж нам хуже не будет...
— Безголовые вы, — а турки? — раздраженно бросил поручик.
— А мы с Московией объединимся. Вместе пойдем. Говорю не для того, чтобы ты князю передал. Такой костью и султан подавится. На помощь Острянину пришло пятьсот донских казаков, а попросим лучше — теперь придут и все пять тысяч.
Впереди послышался топот. Мартын засвистел на манер маленькой птички-волосянки, в ответ раздался такой же свист.
— Узнай! — коротко приказал Кривонос.
Всадники сблизились и возбужденно заговорили.
К ним подъехали и Кривонос с поручиком. Подавленный случившимся, Быховец утратил способность соображать и ехал рядом с Кривоносом как неживой. Мартын обернулся.
— Кончили уже, пане атаман... Пять возов.
— Кто это приехал?
— Саливон, пане атаман, — возбужденно ответил всадник из темноты.
— Ты что-то больно веселый?
— Ага... Хоть одним глазком, а видел...
— О деле говори.
— Григор прислал сказать, что все в порядке: людей замкнули в казармах, стража, наверно, не раньше утра прочухается, а оружие уже отправил... Сторож у амбаров наделал было шуму, ну, его пришлось...
— Убили Гамалика? — быстро спросил Быховец.
— Стали бы мы руки марать. Он и сам чуть не помер со страху. Кляп ему сунули в рот...
— А кто-нибудь присматривает? — спросил Кривонос.
— Григор с хлопцами будет до утра.
— Добре. Придется, панове, и вам посидеть с ними до утра, — сказал он полякам. — Заворачивайте, хлопцы, к панскому двору.
IX
Осень была такая же сухая, как и лето: травы в степи выгорели, земля почернела, потрескалась, и над войском вздымалась пыль. Из-за того, что в степи везде торчали толстые стебли пересохшего бурьяна, которые ранили лошадям ноги, войско князя Вишневецкого двигалось медленно и держалось берегов Днепра, где в овражках еще зеленела трава. Впереди, на версту, а то и больше, ехала разведка, а по бокам — сторожевая охрана.
Они уже переправились через речку Сулу, через Псел, через Ворсклу, но все еще тянулись владения князя Вишневецкого, и только у речки Орели был им конец. Если раньше встречались еще кое-где села, то за Орелью была уже голая степь, где только у воды ютились зимовники, отдаленные друг от друга на целые версты. Здесь были глиняные хаты, крытые камышом, обнесенные частоколом или земляным валом, густо заросшим колючим терновником.
Степь кишела гадюками, ужами, в небе кружили коршуны, на курганах столбиками чернели орлы. Не видно было только человечьих следов.
На десятый день передовой разъезд заметил в степи двух всадников; они как будто ехали навстречу, но, должно быть, испугались и закружили на месте. Издали их разглядеть было невозможно. Тогда двое разведчиков пришпорили коней и, полные отваги, поскакали вперед, остальные ждали, кого притащат передовые. Но случилось совсем иначе. Не успели разведчики доскакать, как над головой одного из них засвистел аркан, и его, как спеленатого младенца, потащили в степь. Другой повернул и что есть духу поскакал назад, вопя во все горло. Разъезд остановился, кое-кто уже повернул лошадей, а ротмистр Ташицкий хотя и побледнел, но решил дождаться разведчика.
— Кто? — нетерпеливо крикнул он.
— Татары! — Разведчик потерял шлем, глаза у него чуть не выскакивали из орбит. — Там дальше целый кош их! И шатер. Если б я растерялся, потащили бы и меня.
Разъезд поскакал назад, на каждом шагу рискуя сломать коням ноги в сурковых норах, которыми густо была изрыта степь.
Чем дальше, тем со все большим удовольствием разведчик рассказывал подробности своего столкновения с татарами, но ротмистр, которого ничуть не привлекала встреча с князем, стал замедлять бег, наконец и совсем остановился. Ведь он не только не попробовал отбить товарища, а это был шляхтич Слива, но даже не сможет приблизительно сказать князю, с какими силами они столкнулись.
— Что у них на головах было? — спросил он еще раз.
— Так пан Ташицкий мне не верит? Такие же шлемы, как и у нас!
Команда без особой охоты повернула снова в степь и не проехала, должно быть, и двухсот шагов, как опять увидела двух всадников. Теперь они скакали смело, как будто задумали захватить уже самого начальника. Ротмистр приказал жолнерам рассыпаться и взять всадников в кольцо. Поляки подняли крик, чтобы придать себе бодрости. Тогда один из всадников сорвал с себя шлем и замахал им в воздухе. Голова у него была белая, как сметана. По ней-то и узнали пана Сливу. Другой был жолнер из кодацкого гарнизона.
Со сторожевой башни, вынесенной в степь за полторы мили от фортеции, уже давно заметили тучу пыли на севере и, чтобы своевременно выяснить, кто движется на Кодак, выслали верховых взять языка.
— А ты что говорил? — грозно спросил ротмистр разведчика.
— Бог свидетель! Я же своими глазами видел шатер. Не верьте им, пане Ташицкий.
— Вон что ты видел! Башню ты видел!
Теперь и остальные убедились, что это башня, а заросли выгоревшей травы в самом деле похожи были на отару овец или густо сбившуюся конницу.
Лагерь раскинулся в версте от фортеции, где Самара впадает в Днепр. Князь приказал выстрелить из пушки, комендант фортеции тоже приветствовал князя пушечным салютом.
Утром Иеремия Вишневецкий на байдаке поплыл к фортеции. Река была широка и глубока, темная вода казалась холодной. О борт бились высокие волны и рассыпались частыми брызгами. Прохлада, ширь и мощь Днепра, казалось, вдруг влили в Вишневецкого силу, отвагу, стремление преодолеть любые преграды. «Верно, река так же действует и на казаков, — подумал он, — потому и зовут они Днепр своим батькой — Славутою — и всего сильнее себя чувствуют на воде. Удалите казаков от Днепра, и вы лишите их силы...» Вишневецкий как раз сейчас набрел на эту мысль, почувствовал ее значение, но додумать до конца не успел, так как байдак уже причалил к берегу, на котором ожидал комендант фортеции Гродзицкий с офицерами.
Кодак был поставлен цербером над казацким Днепром: он закрывал беглецам доступ на Низ, на Запорожье, в Сечь, а запорожцам — возможность подниматься на волость.
— Умен был коронный гетман Конецпольский, умен! — сказал Иеремия Вишневецкий, оглядывая восхищенными глазами темное сооружение, расположенное на высоком берегу, как черный ворон на кургане.
Комендант приготовил для встречи торжественное слово о благородной миссии Речи Посполитой в этом диком краю, населенном варварами, о лучшем из лучших ее сынов, что не на перинах проводит жизнь, а в марсовых походах, но оказалось, что все это было напрасно. Вишневецкий, только после того как налюбовался фортецией, равнодушно ткнул руку Гродзицкому и, не дав ему рта открыть, сказал:
— Краше, величественнее трудно и придумать!
— Истинная правда, ваша светлость, — вставил наконец комендант.
— Сколько гарнизона?
— Шестьсот человек!
— Пан комендант не боится, что запорожцы и его сковырнут в воду?
Иеремия Вишневецкий имел в виду гетмана Сулиму, который, возвращаясь водой из морского похода, увидел новую фортецию, овладел ею и перебил больше двухсот немецких солдат. А коменданта, французского капитана Мариона, который запрещал продавать запорожцам порох, оружие и даже рыбачить на Днепре, бил их, истязал, Сулима приказал расстрелять. У Гродзицкого от этого напоминания пробежал по коже холодок, но он гордо ответил:
— Теперь пусть хоть сто тысяч обложит, и то не страшно, ваша милость!
Фортеция была обнесена валами саженей в десять вышиной, с бастионами на четырех углах и с глубоким рвом вокруг. Пленные татары каждый год подсыпали эти валы на один локоть. С внешней стороны к валам жалась слободка хат в шестьдесят. Жили в ней пришлые люди, торговавшие кожами, овчиной, овощами и горилкой.
За валами укрывался дом коменданта, казармы, плац для муштры, а к стенам валов прижались хатки ремесленников, некоторые такие маленькие, что только на четвереньках можно было в них забраться.
— Татары часто тревожат вашу милость? — спросил Вишневецкий, в надежде услышать, что враг где-то близко.
— В этом году они не осмеливаются сунуться в Дикое поле, князь!
— Может, коронного хорунжего боятся, Конецпольского?
Гродзицкий заметил в его прищуренных глазах насмешливые искорки и, в угоду ему, не без иронии ответил:
— Татарам такие игрушки не страшны, князь, им страшнее засуха в степи.
От его слов Вишневецкий сразу повеселел, стал шутить, сыпать остротами, а когда на столе, здесь, в дикой степи, появилось венгерское вино, он даже нарушил свой зарок и с удовольствием выпил бокал за здоровье осчастливленной этим пани Гродзицкой. За стенами фортеции без умолку шумели пороги.
Вишневецкий слышал про днепровские пороги, которые, как ступеньки, местами стертые, местами выщербленные, в двенадцати местах преграждали реку и лучше самой грозной фортеции стерегли Низ от охотников посягнуть на его волю; теперь он захотел увидеть их собственными глазами и вместе с конницей переправился через Самару.
Несколькими верстами дальше разведка наткнулась на неширокий след. Не меньше десяти всадников еще недавно проскакало в сторону Крыма. В передовом отряде разведки тоже было только десять человек, включая слуг и ротмистра Ташицкого, и потому они хоть и пошли по следу, но без особого пыла.
Разведка ехала день, миновала пороги — Кодацкий, Сурский, Лоханский, Воронову гряду, Княжий, Стрельчий, а след вел все дальше. Под вечер в степи послышался какой-то шум, словно впереди хлестал дождь, хотя на небе не было ни облачка. Шум все время усиливался, будто вода прорвала плотину и зальет сейчас всю степь. С кургана, стоявшего в стороне, можно было оглядеться окрест, и ротмистр Ташицкий повел туда свой отряд.
Солнце зашло, но небо еще пылало костром, отблески падали на воду, и она стала красной как кровь. В воздухе появились столбы мошкары, она забивалась в ноздри, лезла в глаза и немилосердно кусала людей, а на лошадей напали крупные и быстрые, как пули, серые оводы. Впереди вода поднималась, точно снежные сугробы, которые курились, рассыпались и таяли в струях реки. Оттуда и долетали рев, шум, шипение. Это был порог Ненасытец, ощерившийся семью рядами своих каменных зубов.
— А запорожцы все-таки выгребают на волость, — восхищенно произнес ротмистров джура.
Он был единственный украинец среди поляков, и они посмотрели на него с недоверием: через такое пекло разве что одна душа продерется. Казак объяснял:
— Против воды, конечно, не выгребешь, надо челн волоком тащить, а вниз я бы и сам пошел хоть через все пороги.
Кое у кого блеснули в глазах завистливые огоньки: тут и глядеть-то — мороз по коже дерет, а каково на воде, которая, как бешеная, кидается на скалы, бьет на три сажени вверх, падает вниз с каменных глыб, кружится между скал, бурлит, шипит, снова падает вниз и снова натыкается на острые зубы, разбивается в брызги, ищет прохода, ревет, пенится, кипит. Миновав все преграды, долго еще, даже уйдя далеко, вскидывается, плюется пеною. Нет, чтоб на утлой душегубке или на дубке пробиться сквозь оскаленные зубы Днепра, надо раньше с жизнью попрощаться. А этот хлоп негодный просто насмехается над ними!