— И то правда, пане сотник! Хотя левенцы уже ищут с нами согласия.
К ночи в лагере осталась только скотина да при ней несколько казаков, укрывшихся за крепко запертыми воротами. Весь отряд, чуть ли не десять сотен, с Богданом Хмельницким во главе, двинулся на юг. Только казак Пивень, на этот раз один, зашагал на Микитов Рог.
За Микитовым Рогом верстах в семи начинались плавни, заросшие густым, как орешник, камышом, и тянулись они до самого Базавлука. Бесчисленные рукава, на которые делился здесь Днепр, образовали в этом месте больше десяти тысяч больших и малых островов, известных одним только казакам. Протоки в густых камышах служили самой лучшей системой обороны. Тут погибло немало турецких галер, пытавшихся преследовать казаков, когда те возвращались из морских походов. Заплутавшись между островов, они не могли найти дороги назад, а из-за камышей их расстреливали невидимые казаки. С того времени турецкие галеры больше не заходили в Днепр дальше чем на четыре-пять миль от устья. Именно потому казаки и устроили тут свою войсковую скарбницу: здесь укрывали все оружие, чайки и деньги. Отнятые у турок пушки и фальконеты тоже прятали в протоках под водой, а кое-кто хранил в тайничках и добытые в походах сокровища, которые не могли пострадать от воды. Здесь же строились казацкие челны. Сейчас все протоки сковал мороз, а снег укрыл лед и пушистыми белыми кистями повис на камышах.
Часть казаков Хмельницкий оставил на первом рукаве, куда вел след всего отряда, а остальных, углубившихся в плавни, разбил на две части и послал направо и налево, приказав так укрыться, чтоб утром и птица не могла заметить среди камышей ни коня, ни человека.
|
|
Теперь у Богдана Хмельницкого была одна забота: устроить так, чтоб полковник Вадовский погнался за ним всем полком, чтоб в Сечи не оставил ни одного человека. Потому-то никто и не думал прятать следы: пусть видят, что Богдан Хмельницкий, напуганный расспросами сотников, бежит со своей голытьбой еще дальше на юг.
Утро настало розовое и прозрачное. Едва рассвело, как от Микитова Рога отделилась группа всадников, и видно было, что они скачут по свежему следу. За передовым отрядом выползла черная и длинная колонна. У Богдана Хмельницкого было хорошее зрение, он сразу определил и размер колонны и количество сотен в ней, но, для того чтобы еще крепче увериться, спросил у Тетери:
— Ты что видишь, Павло?
— Да вроде будто весь полк двинулся, батько.
— Верно, весь полк. — И Хмельницкий улыбнулся. — Выходит, что Пивень пригодился!
Удовлетворение, оттого что полковая страшина поддалась на его хитрость и вывела за ворота Сечи весь полк, владело Хмельницким только какой-то короткий миг и сразу же перешло в озабоченность: теперь этот полк отлично вооруженных, вымуштрованных казаков надо было одолеть руками голытьбы, наполовину безоружной. Хмельницкий больше надежд возлагал на реестровых казаков, часть которых, наверно, не захочет драться со своими, надеялся также и на то, что нехватку оружия заменит жажда мести.
За версту от плавней колонна остановилась и стала разворачиваться в боевые порядки, а разведка углубилась в камыши.
Передовые не проехали зарослями и двухсот шагов, как их со всех сторон окружили. Слышались выкрики и в других местах.
|
|
— Эх вы, дерьмо, а не казаки! — ругался Метла. — Едут, как на ярмарку. Слазьте, собачьи души!
Один из верховых побелел, как мел, двое других только молча нахмурили брови. Метла догадался и тут же крикнул:
— Отведите эту глисту к сотнику! Видно, шляхтич: вишь, уже душа в пятках. — Когда за польским жолнером затихли шаги. Метла даже ногами затопал от злости. — Вы что ж это, собачья кровь, на своих идете? Метла жить вам не дает, заставляет на папу римского молиться?
— Да что там на своих, — отозвался один из всадников, — за нами вся сотня перейдет. Так и уговорились, коли примете.
— А то как же, — все тем же тоном, продолжал Метла. — Еще, собачий сын, спрашивает! Когда же эта сотня будет переходить? А ты не брешешь, панский холуй?
— Дайте мне камышину! И не очень-то лайтесь!
— Ишь ты!
— Вот тебе и «ишь ты»!
К камышине верховой привязал тряпицу, поднял кверху и замахал ею над головой. Белую полоску, извивавшуюся, как змейка, заметили в полку, и движение усилилось.
Метла взобрался на спину другому казаку, и ему все было видно.
— Так ты им знаки подаешь, анафема! — закричал он.
— А к кому же им переходить, коли вас тут нет?
Метла уставился на разведчика: прав, чертов сын! Он снова посмотрел сквозь камыши. Полк уже приблизился к зарослям. В одном месте вдруг отделилась группа и побежала.
— А какая твоя сотня, хлопец?
— Да не из пугливых.
— Пана Лозенко, — отвечал второй, который уже тоже начал волноваться.
— А ну, глянь... вон там... Погоди, сам уже вижу. Прокоп скачет. А может...
Но в это время передовой всадник выхватил белый платок и замахал им над головой. Позади послышалось несколько выстрелов, тогда от лавы отделилась еще одна сотня и тоже замахала белыми платками. За ними, стреляя вдогонку, кинулись другие сотни...
|
|
— Давай закурим люльки, за чубы взялись, — сказал Метла. — А Хмель, гляди, гляди, уже конницей окружает. Вот это вояка! Лупи, лупи их!
В это время из камышей выскочило десятков пять всадников на степных лошадях.
— Это кто еще? — удивился Метла. — Да ей же богу, не иначе как левенцы. Ну да. Гречка впереди!
Левенцы скакали наперерез обеим сторонам, и определить сразу, на кого они ударят, было невозможно.
— Разбойники! — закричал Метла. — Вам что, паны уже родней стали? — Но левенцы повернули и ударили во фланг полякам. — Я ж говорил... Слава левенцам! Хлопцы, вперед!
— Вперед! — раздалась команда Золотаренко, назначенного старшим по сотне.
Казаки двинулись разом — и пешие и конные, камыш закачал метелками, как в бурю, и затрещал, точно на огне. К плавням бежала только часть реестровых казаков, а остальные, обернувшись, уже стреляли по своим.
Первым повернул коня полковник Вадовский, за ним есаул Прокопович, но, когда есаул нагнал полковника, тот вдруг ощерился на него и потянулся к пистоли. Есаул на бегу отвернул коня, сделал полукруг, остановился и, ошеломленный, стал вытирать обильный пот. Мимо него проскакал в тыл, держась за бок, сотник Данило Городченя, потом сотник Савич. Когда они стали отдаляться от лавы своих казаков, кто-то крикнул с отчаянием и гневом:
— Бегут! Старшины бегут!
Теперь уже всем видно было, как степью скакали назад к Сечи трое всадников, а есаул все еще стоял на месте, как громом прибитый, и растерянно вытирал платком бледное лицо.
Сначала побежали отдельные жолнеры, а когда кое-кого из них подкосили пули, побежали назад все поляки, а реестровые казаки, не успевшие или не пожелавшие перейти на сторону Хмельницкого, побросали на снег оружие.
Кошевой атаман оказался в затруднительном положении. Он от души хотел помочь Хмельницкому, но положение пока еще не позволяло открыто взять его сторону. Надо было действовать так, чтобы в случае неудачи нельзя было обвинить Сечь в помощи приговоренному к казни сотнику. Полковник Черкасского полка, пан Вадовский, уже давно решил, что пошлет на ватагу Хмельницкого одну, от силы две сотни. Сведения о численности отряда, принесенные перебежчиком Пивнем, перевернули все его планы: выходило, что с двумя сотнями выступать было рискованно, хотя и Сечь оставлять без охраны тоже не годилось. Впрочем, кроме рыбаков, он давно уже не видел ни одного сечевика и потому решил двинуться всем полком. Этого только и дожидались сечевики, притаившиеся в камышах. Не успели колонны скрыться в морозном тумане, как они ворвались на Сечь.
— А теперь берите на засовы все ворота! — приказал кошевой.
— Мудрое решение, пане кошевой, ей-ей, мудрое, — даже крякнул от удовольствия есаул.
С первыми лучами солнца сечевики взобрались на пригорки, на крыши, всюду, откуда можно было увидеть шлях на юг. Казак Пивень тоже вскарабкался на сруб под пушкой. Он волновался больше всех: это ведь из-за него на Хмельницкого двинул Вадовский все силы. А что, как не выдержит пан Хмельницкий? Пивень трясся от волнения и холода, но карабкался все выше. Отсюда хорошо было видно через частокол, как полк остановился, как стал разворачиваться к бою, видно было, как поднялись первые дымки от выстрелов, затем побежала одна сотня, вторая. Но сердце у него радостно екнуло, только когда он увидел, как с обеих сторон в тыл Черкасскому полку стала заходить конница. Пивень еще не мог толком всего разглядеть на таком расстоянии, но решил, что полковник уже должен бежать, и закричал во все горло:
— Тикает! Ей же богу, тикает!
Сечевики завертели головами, вытягивали шеи, но ничего пока не видели.
— Тикают, тикают, холуи! — вопил Пивень.
— И правда, тикают! — закричали уже и другие. — Гляди, гляди, побежали...
— Перенимай, хлопцы, перенимай! — выкрикивали сечевики так, словно и за семь верст их могли услышать казаки Хмельницкого.
— А этот скачет, а этот скачет! — кричал с пригорка старый казак. — Пустите меня, я и без сабли из него дух выпущу! — но продолжал вертеться на месте.
Расстояние с каждой минутой уменьшалось. В переднем всаднике уже можно было узнать полковника Вадовского, за ним скакали джуры, подальше трясся полковой писарь, а еще дальше — кучка казацких старшин.
Пивень хохотал во все горло, от смеха слезы текли по его посиневшему от холода, сморщенному лицу, и он только помаргивал маленькими глазками, как младенец на свет.
— Вот как воля бьется! Паночек Вадочек, возьми и Пивня в садочек!
— О, и пехтура уже бежит!.. Ну и ноги! — кричали сечевики.
— Да пустите же меня! — снова выкрикнул старый казак, хотя никто его и не держал.
Тем временем всадники подскакали к воротам Сечи и, к своему удивлению, увидели их на запоре. Погоня Хмельницкого могла настигнуть каждую минуту. Всадники нетерпеливо закричали:
— Эй, кто там! Отворяй ворота!
За воротами было тихо.
— Да отворяй, слышишь?
— А вы кто такие? — спросил после паузы сонный голос.
— Открывай, пся крев! — уже истерически закричал полковник.
— А чего это вам так приспичило, что и ответить не можете?
— Ты что, не видишь или не знаешь, кто мы, хам?
— О, теперь сразу видно, что лыцари! Только без дозволения пана кошевого никого не могу пустить. Подождите, сиятельное панство, я быстро: одна нога здесь, другая там. Когда на Кумейках надо было подвезти боевой припас, пан сотник говорит: «Каленик, скачи верхом», а я только взял батожок...
— Я тебе голову сниму, отворяй! — орал полковник, испуганно оглядываясь назад.
Голос еще спокойнее отвечал:
— Каленику два раза говорить не надо, одна нога здесь, другая там, вот на Солонице...
Полковник выхватил пистоль и выстрелил прямо в башню.
— Гляди, еще и ответа не принес, а паны уже сердятся, — сказал тот же голос.
За частоколом слышны были выкрики:
— Скорее, скорее!
К кому они относились — к тем ли, кто был у ворот, или к тем, кто за ними гнался, — полковник Вадовский не мог разобрать, а от страха быть настигнутым у него тряслись поджилки. Он забарабанил в створки ворот, потом нажал плечом, помогли и другие, но дубовые доски не поддавались. Полковник с осатанелым лицом начал стрелять прямо в ворота. Тот же голос равнодушно произнес:
— И с чего орать? Сказано же — сейчас, только люльку запалю.
А за частоколом еще громче кричали:
— Скорее, скорее! — словно кого-то подбадривая.
Погони еще не было видно, но она могла каждую минуту вынырнуть из-за угла частокола, а тогда уже спасаться будет поздно, и потому, когда издали послышался конский топот, полковник Вадовский повернул коня и во всю мочь погнал его на север. За ним поскакали и остальные. А когда они скрылись из глаз, к воротам подскакали еще несколько верховых и тоже забарабанили в дубовые ворота.
— Открывай! Отворяй! — кричали они на разные голоса.
— А вы кто такие? — все так же равнодушно, как и прежде, спрашивал сонный голос. — Может, те, что тут по островам шатаются?
— Отворяй, собачий сын, а то как вытяну саблей по спине, так будешь у меня знать, кто по островам шатается, а кто для порядка поставлен!
— Так это вы, а я думал, что это не вы! Чего же вы хотели, панове порядочные?
— Не слышишь, что ли, дубина?
— Почему не слышу! Подождите, вон еще кто-то топочет.
Верховые не стали больше тратить силы на перепалку с сечевиками, повернули коней и тоже поскакали на север. Через некоторое время из-за угла выскочили несколько всадников, одетых кто во что горазд. Они подскакали к запертым воротам и, не увидев никого, с досадой заскребли в затылках.
— Чего зажурились, братцы запорожцы? — весело окликнул сечевик с башни.
— Попрятались?
— А с чего бы это мы их прятали! Вон, глядите, хвостами вертят! Поскакали на Каруков.
— Так то паны? — обрадовались всадники. — Догоним не догоним, а попугать надо. — И они ускакали.
К полудню поле боя было уже очищено от противника, валялись только подбитые кони, раненые и убитые жолнеры и реестровики, потерянные шапки, мушкеты. Вскоре казаки Хмельницкого уже подобрали и перевязали раненых, похоронили убитых и с гордым видом начали строиться в сотни.
Только несколько всадников, среди которых был и Богдан Хмельницкий, еще кончали бой далеко в степи, и то тут, то там можно было видеть, как от ударов сабель сыпались искры на снег, потом падал всадник, а конь бежал уже без седока. Построенные в колонну войска с пленными позади ожидали своего атамана, но прискакал джура и приказал Золотаренко вести всех на остров Бучки. Золотаренко понял, что пан Хмельницкий все еще носится по степи не для того, чтобы показать свою удаль, а чтобы утишить волнение, охватившее его после первой победы. Пусть она еще и незначительна, но именно от нее зависело, пойдут ли те, кто доверился ему, спасать других, спасать Украину.
Уже почти у самой Сечи Золотаренко заметил, что их догоняет Хмельницкий: за ним ехали левенцы. Золотаренко остановил казаков и стал ждать. Богдан Хмельницкий подскакал галопом. Он был бледен, но глаза горели, вид у него был решительный и сановитый. Увидев его, люди вдруг радостно и возбужденно закричали:
— Слава, слава нашему атаману Хмельницкому! Слава нашему батьку!
Полетели вверх шапки, кони загарцевали, поднимаясь на дыбы.
Богдан Хмельницкий старался быть спокойным, но когда поднял вверх руку, она задрожала.
— Лыцари, славные молодцы, кланяюсь вам до сырой земли! Спасибо! Сегодня была первая, но не последняя битва! Считаю для себя за честь до конца сражаться за нашу веру православную, за казацкие вольности, пока течет в жилах моих кровь. Мне много не нужно, но хочу по силам своим постоять за долю родной земли, за Днепро-Славуту, за солнце в небе, что заслоняет нам шляхта... — Шапкой он смахнул слезу, и движение это вызвало бурю выкриков.
Богдан Хмельницкий понимал, что сечевая старшина охотно примет его в свои ряды, но дело было не только в старшине, необходимо было, чтоб его приняли в свое товариство казаки. Для казаков он был все еще писарем войска Запорожского.
Казаки Хмельницкого с удалыми песнями приближались к Сечи. Уже можно было разглядеть над частоколом не только головы, но и горящие завистью глаза запорожцев, приветствовавших победителей. Поравнявшись с сечевиками. Богдан Хмельницкий взволнованным голосом крикнул:
— Сабли! Равняйсь направо!
Конники на треть вытащили клинки из ножен, как это делали в церкви во время чтения евангелия, а старшины выхватили свои и поставили перед собой, как свечки. Пешие расправили плечи, выровняли шаг.
Пройти перед сечевиками парадом пришло Богдану Хмельницкому на ум в последнюю минуту. Было это неожиданностью для всех его соратников, но выразило их сокровенное желание. В казаках-запорожцах видели рыцарей все, кто болел не только за свою долю, но и за долю отчизны, и они рады были хоть как-нибудь выразить запорожцам свои чувства. Команда Хмельницкого зажгла их, как искра, брошенная в порох.
— Слава запорожцам! — крикнул кто-то в рядах, и слова эти сразу подхватила тысяча глоток.
Сечевики вышли поглядеть на поле боя, на победителей, и никак не рассчитывали принимать парад. Почет, который оказали им Хмельницкий и его соратники, растрогал запорожцев. Они приняли важный вид, разгладили усы и застыли, как на молитве. Но всю торжественность минуты нарушил казак Пивень. Он к этому времени забрался на самую пушку и вдруг, замахав руками, как петух крыльями, закричал:
— Метла!.. Браточек, а я уже плачу: думал, черти там тебя утащили.
Теперь и другие зашумели, закричали, что у кого было на языке.
Богдан Хмельницкий уже знал, какую тактику пустил в ход кошевой атаман, и с напряжением вглядывался в ворота Сечи. Если они будут заперты, это означает, что сечевое товариство не желает иметь дело с Чигиринским сотником, хотя сегодня он и был победителем. От волнения сабля задрожала в его руке; он смотрел так пристально, что глаза начали слезиться.
Ворота были закрыты.
Хмельницкого обдало холодом, но в этот самый миг заскрипели петли, и ворота медленно растворились. Богдан Хмельницкий с облегчением вздохнул, выпрямился и еще увереннее повел своих товарищей на остров Бучки.
В Чигиринском курене было людно и шумно.
— А что ж это вы нас обошли? — закричали сечевики, узнав в Марке слугу Чигиринского сотника, едва он переступил порог. — Разве такие уж мы лежебоки, что и знаться с нами не хотите?
В бараке собрались казаки разных куреней проведать раненого товарища, который лежал на печи и скрипел зубами, сдерживая стон. Случилась вещь, неслыханная на Сечи: казак каневского куреня Остап завел с ним ссору, драку, а потом еще подколол его ножом.
— А ведь какой казак! — вздохнул кто-то. — С пьяных глаз!
— С пьяных ли, с трезвых, — сказал другой, — а за ссору и за кражу в Сечи кара одна.
— Неужто повесят? Да ведь это же Остап, он вырос на Сечи! Кто не помнит, как он бился с десятью татарами! Максиму побратимом был.
— Может, тот Остап, что заезжал как-то с Кривоносом к Богдану Хмельницкому на Суботов?
— Если с Кривоносом, значит тот. Сын покойного Бужинского.
— Шляхетская кровь заиграла.
— До этих пор не сказывалась, смирный был.
— Чаплинский, подстароста черкасский, тоже был смирный, даже покумился с паном Хмельницким, а сам только и глядел, как бы заграбастать сотников хутор.
— И заграбастал?
— Забрал все до нитки, недоляшек проклятый!
Среди казаков поднялся гомон, стали вспоминать и другие грабежи и издевательства панов над простым людом.
— Вы спрашиваете, почему пан Хмельницкий не заехал после боя на Сечь? — крикнул Марко. — А примет ли его сечевое товариство? Начнет вспоминать да поминать.
— Да найдется ли здесь кто, чтобы не знал Чигиринского сотника? Добрый казачина, не из последних!
— А паны что с ним сделали? — И Марко стал рассказывать и про разбойничий наезд Чаплинского и про издевательства коронного хорунжего Конецпольского; рассказал, как Хмельницкий напрасно пытался найти защиту своих прав в варшавском трибунале и на сейме, упомянул о том, как вел себя с ним король.
Гомон усилился, слышались уже и угрозы, но тут на пороге встал Богдан Хмельницкий. Он был взволнован, лицо его вытянулось, плечи опустились: видно было, что человека давит тяжкая ноша. В бараке сразу наступила тишина. Чигиринский сотник сделал шаг вперед, низко поклонился и приглушенным голосом сказал:
— Глядите на меня, на старого казака: служил сотником, служил писарем его королевской милости войска Запорожского, а до чего дослужился? За то, что стоял против турка, не бежал от татарина, защищал Украину, меня теперь, на старости лет, гонят, преследуют: сына покалечили, все пожитки забрали и меня самого осудили на смерть. Вот плата нам от панов за кровь, пролитую за корону, за наши раны! Прошу вас, браты, укройте меня, старого товарища, но подумайте и о себе, Речь Посполитая о том только заботится, чтоб с казаков побольше настричь шерсти. Так чтоб и с вами того не учинили!
Взволнованные казаки долго молчали, слышно было лишь, как то тут, то там вырывалось сердитое бормотанье. Один казак искоса бросал злобные взгляды на Хмельницкого и ворчал что-то про себя. Богдан Хмельницкий взглянул на него и сразу узнал Панька из Чигиринской сотни, который уже давно бросил жену, детей, поссорился с соседями и подался на Низ. Встретившись глазами с Хмельницким. Панько отвел взгляд и скрипучим голосом сказал:
— Себя вини, пане сотник, а к нам не вяжись!
Богдан Хмельницкий побледнел, плечи его опустились еще ниже, он склонил голову. Тогда выкрикнул другой:
— Фу ты, хуже бешеной собаки! Нет того, чтоб спасибо сказать сотнику... Разве он только о себе думает? А тебе все одно!..
— Панька хлебом не корми, дай только поворчать, — сказал куренной атаман. — Вы как, панове казаки Чигиринского куреня? Сотник Хмельницкий к нам ведь пришел!
— А что там! Известно!.. — выкрикнул какой-то казак и этим выразил то, что думали, вероятно, все, так как куренной кивнул головой и, уже обращаясь к Хмельницкому, сказал:
— Принимаем тебя, Богдан Хмельницкий, хлебом-солью и чистым сердцем!
Богдан Хмельницкий низко поклонился на три стороны. Тогда казаки других куреней закричали:
— Принимаем, принимаем, все принимаем!
Кровь медленно начала приливать к лицу сотника, глаза загорелись внутренним светом, а на губах под черными усами, может быть впервые за много дней, мелькнула улыбка облегчения: он почувствовал под ногами твердую почву, на которой уже можно было строить планы будущего.
VII
Думы обступили Богдана Хмельницкого. Он хорошо понимал: отнесись к делу с недостаточной серьезностью — и поплатишься головой, как и его предшественники поплатились. Надо сколачивать силы, а куда податься?
Московский царь, потерявший в войне с поляками несколько городов и заключивший договор на «вечный мир», не станет его нарушать по просьбе какого-то никому не ведомого казака. Вечный мир заключен с Речью Посполитой не от любви к спесивой польской шляхте. Будет подходящее время — царь московский согласится принять под свою руку украинский народ.
К кому же еще можно обратиться за помощью? Остаются только татары, а объединиться с крымскими татарами — значит накликать на себя гнев Московии, у которой военный договор с Польшей против Крыма, значит своими руками разрушить путь к взаимному разумению с московским царем.
«И тут печет, и там горячо!» — криво улыбнулся своим мыслям Богдан Хмельницкий. Не разрешив основного вопроса, нельзя было и начинать. Он снова окинул мысленным взором обстановку: «В Польше самая большая в Европе армия, пусть своевольная, но, когда придет нужда, под оружие встанет сто тысяч. К Польше прибавить еще Австрию и Францию. И с Московией у нее военный договор, а московская земля... — он зажмурился, но так и не мог представить себе ее границ. — А Украина? Притулилась к Днепру, как ласточкино гнездо к хате!»
От сопоставления этих величин Хмельницкому даже холодно стало. Пробовал советоваться с приятелями — все хорошо, пока не заговорит о татарах, а помянет этих нехристей — у приятелей вытягиваются лица, и они либо, без долгих размышлений, возражают, либо отмалчиваются. И видно, что начинают терять веру и в самое дело.
«Печет! — Богдан Хмельницкий тяжело вздохнул. — Вот Максим Кривонос, тот верит. Верит, что никакая сила не устоит против народного гнева, а это уже половина успеха. Скорей бы уж приезжал: надо подымать народ. Чтобы призвать татар, нужно сначала самим иметь армию, а то с такими ненадежными союзниками легко стать их же пленниками. Кошевой атаман уже дал знак, чтобы запорожцы возвращались на Сечь, их наберется тысячи три. Прибывает народ и из волостей. Надо и этих людей брать в науку, а у него пока что опытных старшин раз-два — и обчелся. Спасибо, прибыл Данило Нечай, казак смелый, в военном деле опытный. Прибыл и Яков Петренко, который знает толк в артиллерии. Уже и пушки вытащил из скарбницы. Взял из Сечи и одного писаря, Зорку, который обучен и славянскому и польскому языкам. Знает латынь. Теперь будет кому писать письма, а это сейчас всего нужнее: надо хоть на некоторое время усыпить внимание польских управителей».
И еще одна мысль упорно лезла в голову: кто он такой во всем этом деле? Только потерпевший обиду сотник, задумавший отомстить за попранную честь, или старшой над восставшими казаками? Если только потерпевший, то о больших силах нечего и думать, а старшим его никто пока не выбирал. Клейноды должна вручить прежде всего Сечь. Между тем кошевой почему-то тянет с созывом рады.
Богдан Хмельницкий сидел в комнате с маленьким оконцем, выходившим на майдан Сечи. Вот уже несколько недель, как он со своей свитой и слугами перешел в Чигиринский курень, но войско его оставалось на острове, да и не могло оно уже здесь разместиться. Хмельницкий поднял голову и только сейчас заметил за спиной своего писца Зорку. Тот совсем недавно окончил киевскую коллегию, и казацкий жупан все еще сидел на нем, как бурсацкая свитка. Зорка был молод, с худым вдумчивым лицом и длинными руками, которые он не знал куда девать, отчего движения его были резки, угловаты. Он понравился Хмельницкому своей рассудительностью и спокойным характером.
— Здравствуй, пане писарь.
— Вы звали меня, пане сотник? — спросил Зорка.
— Садись, казаче, к столу и давай писать. Прибыли вчера двое казаков с Брацлавщины, говорят — гетман коронный собирает уже на нас кварцяное войско.
— Того следовало ожидать.
— Рано, казак. Король должен думать, что казаки сбираются, как того он хочет, выйти в море. Так вот, пиши к пану краковскому Миколе Потоцкому. Титла потом допишешь. «Я надеялся, что доживу свой век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями его милости короля и Речи Посполитой, но откуда ни возьмись ворог моего счастья Чаплинский, литовский бродяга, польский пьяница, украинский разбойник, который, пребывая восемь лет на дозорстве у пана Конецпольского, многих из братий наших к погибели привел обманными доносами, который, встретив где священника, не пройдет, чтобы не вырвать волос из бороды и не пересчитать палкой всех ребер. А что пришлось мне за пороги бежать, то лишь безопасности нашей ради, пока делегация выпросит у его королевской милости привилеи на казацкие стародавние права... Перечитал и подписал Писарь Его Королевской Милости войска Запорожского Богдан Зиновий Хмельницкий рукою своею». Такое же письмо напишешь и хорунжему коронному Конецпольскому и комиссару Шембергу да прибавь еще просьбу, чтоб за усадьбой на Суботове присмотр имели, потому как все это сожрет Чаплинский. А сейчас напишем старому дурню Барабашу, пускай бесится. «Хотя вашу милость за наши кривды ляхи оголосили наставным гетманом войска Запорожского, но вас, вашмость, войско Запорожское почитает более годным быть начальником над свиньями, а не то над овцами. Дошел слух, что вы, вашмость, укрываете между юбками жены какой-то королевский привилей, так будете иметь благодарность и от его милости короля Владислава Четвертого и от войска Запорожского, что есте для себя лишь разумным. А буде что случится с моею усадьбою на Суботове, то и ты, пане Барабаш, и недоляшек Чаплинский оба равно своим добром мне ответите».
Зорка улыбнулся.
— Чего ты? — спросил Хмельницкий, придержав перо.
— Такую заковыку поставили Барабашу, хоть сторожем садись на Суботове. А что на Чаплинского взъестся, то уж верно!
— А вперед всего поспешит снять с меня голову. А где спешат, там и недоглядят.
Не успел Богдан Хмельницкий присыпать песком чернила на письме, как за стенами куреня послышался шум, топот конских копыт, выкрики. Он поднял глаза на окно и вопросительно взглянул на Зорку.
— Я мигом! — Зорка от любопытства весь потянулся к дверям, но вышел не торопясь.
Яркое солнце, горящее в каждой снежинке, больно резнуло по глазам. Через площадь к воротам ехал на коне Остап, в красном жупане, в черкеске, в шапке-кабардинке и красных сапожках. Был он чисто выбрит, усы изогнулись, что натянутый лук, а прищуренные глаза дерзко поглядывали на казаков, попадавшихся навстречу. Сзади, спереди и по бокам ехало четверо конвоиров: они сопровождали его на виселицу. Майдан бурлил: казаки перебегали от куреня к куреню, ругали Остапа за пренебрежение сечевыми обычаями... и никак не могли примириться с мыслью, что такой казак пойдет на виселицу. Впрочем, на суд нареканий не было: решение могло быть только одно, хотя раненый казак уже поправился.
Сечевики валом повалили на дорогу в Кизи-Кермен. Следом за ними побежал и Зорка, отпросившись у Хмельницкого. В миле от Сечи виднелся столб с перекладиной, с которой свисала петля. На лестнице, приставленной к столбу, стоял уже палач, с рябым плоским лицом, с коротким приплюснутым носом и маленькими глазками. Когда под виселицу подъедет верхом на коне осужденный, палач должен быстро накинуть ему на шею петлю. В награду за эту позорную работу палач имел право на коня и сбрую своей жертвы и потому старался не промахнуться. Но стоило осужденному оказаться по ту сторону столба, как судьба его зависела от собственной ловкости. Под Остапом был добрый конь, хоть и неказистый, но широкогрудый, и у палача жадно заблестели глаза.
Остап спокойно приближался к виселице, вокруг которой было уже полно казаков и из Сечи и с острова. Зорка увидел среди них и Метлу с Пивнем. Они, верно, пришли сюда уже давно, так как совсем посинели от пронизывающего ветра. Вдруг Метла дернулся, вытянул вперед голову и застыл от удивления: на коне ехал на виселицу тот самый казак, которого они в первый день встретили возле корчмы, но так до сих пор и не знали по имени, потому что больше не встречались.