— Деметриос! — вскричала она и бросилась к нему.
Деметриос стоял недвижимо. В его глазах было такое глубокое спокойствие, что Кризи замерла, похолодев.
Она ждала порыва, крика, объятий... чего-то...
Деметриос не шелохнулся.
Прошло несколько мгновений, и, видя, что у него никто ничего не просит, он прошел к окну и, облокотившись, взглянул, как занимается заря над морем.
Кризи сидела на низкой постели, куда опустилась бессильно — бледная, с остановившимся взглядом.
Тогда Деметриос, словно обращаясь к самому себе, проговорил:
— Пусть уж лучше будет так. Любовные игры накануне смерти были бы, пожалуй, слишком мрачным занятием. Я даже восхищен, что она до сих пор не понимала этого, что встретила меня с таким пылом. Для меня приключение закончилось. Жаль, конечно, что все так вышло, ибо, честно говоря, Кризи ошиблась лишь в одном, поступив, как и большинство женщин: влюбилась в меня! Если бы не было необходимости утихомирить возмущенный народ, бросив ему жертву, я удовольствовался бы одним изгнанием этой чрезмерно пылкой девушки, оставив ей, однако, жизнь. Но теперь ничего нельзя вернуть назад. Таковы последствия страсти. Наслаждение без мысли или, напротив, мысль без наслаждения не могут повлечь за собою такого несчастья. Пусть боги помогут нам не забывать, что все наши многочисленные любовницы — всего лишь женщины и схожи одна с другой, как плоды одного и того же дерева!
Закончив этим афоризмом свою речь, он умолк, задумавшись.
Он вспомнил приглашение на ужин, о котором совсем забыл в водовороте событий, и дал себе слово извиниться за эту забывчивость.
Он подумал, не напрасно ли продал раба-портного, который, конечно, закоснел в старой моде, но великолепно закладывал складки на туниках.
Он настолько углубился в свои мысли, что палочкой нацарапал на стене набросок своей скульптурной группы «Загреус и Титаны», где нашел, наконец, позу главной фигуры.
В это время в дверь постучали.
Деметриос озадаченно огляделся, вспомнил, где находится, подошел к двери и отворил.
Вошел старый палач, сопровождаемый двумя воинами в шлемах.
— Я принес маленький кубок, — угодливо улыбнулся палач любовнику царицы.
Деметриос молчал.
Кризи подняла голову и окинула камеру блуждающим взглядом.
— Ну, девочка, — произнес тюремщик, — пришло время. Яд растворен. Осталось лишь выпить его. Не бойся, тебе не будет больно.
Кризи взглянула на Деметриоса и увидела, что он, наконец, смотрит на нее.
Не сводя с него черных, расширенных зрачков, окруженных светящейся зеленью, Кризи протянула руку, приняла кубок и медленно поднесла его к губам.
Она омочила губы. Горечь яда заглушал наркотик, растворенный в меду. Смерть была сладка на вкус!
Она отпила половину — а затем вдруг протянула кубок Деметриосу...
Он небрежно отвел рукой этот неуместный дар.
Тогда Кризи осушила весь кубок — до зеленоватого осадка, оставшегося на дне.
— Что я теперь должна делать? — спросила она у тюремщика.
— Походи по комнате, моя девочка, пока не почувствуешь тяжесть в ногах. Тогда ты приляжешь, и яд закончит свое дело.
Кризи подошла к окну и, опершись головой на руку, поглядела на фиолетовую зарю последним взглядом угасающей молодости.
На востоке расцветало озеро света. Чудилось, что горизонт охвачен, как поясом, длинной синей лентой с оливковым оттенком сверху. Над ним множество цветов истекали один из другого: сине-зеленый, лиловатый, радужный, мало-помалу переходя в свинцовую лазурь. Эти ярусы оттенков медленно поднялись, и золотая линия вспыхнула на горизонте; пурпурная нить пронзила мрачный рассвет, и в этом потоке крови родилось солнце.
— Свет так ласков...
Она стояла до тех пор, пока ноги держали ее.
Почувствовав, что они подкашиваются, она сделала знак страже, и ее перенесли на постель.
Тюремщик расправил складки одежд вдоль ее распростертого тела, затем дотронулся до ступней и спросил:
— Что ты чувствуешь здесь?
— Ничего, — ответила Кризи.
Он коснулся колен:
— А здесь?
Она качнула головой, и внезапно, движением одних лишь плечей, глаз, губ, тяжелых кудрей — ибо руки ее уже были мертвы, — рванулась к Деметриосу... но прежде, чем он успел что-либо сказать или отшатнуться, она упала замертво, с широко открытыми, остановившимися глазами.
Тюремщик накрыл ей лицо, но один из солдат, смутно ощущая нечто, прежде связывавшее эту женщину и этого мужчину, срезал прядь волос Кризи и протянул Деметриосу.
Деметриос стиснул прядь в руке, ибо, воистину, это и была Кризи, ее суть, — это золото, когда-то давшее ей имя и пережившее ее красоту.
Затем он медленно разжал пальцы, уронив еще теплые, еще живые волосы, и, поспешно выходя из камеры, наступил на них и втоптал в пыль.
Бессмертие Кризи
Когда Деметриос вернулся в свою мастерскую, задрапированную красным шелком, загроможденную глыбами мрамора, макетами, подставками, инструментами, он вдруг ощутил желание приняться за работу.
Взяв в левую руку стамеску, а в правую молоток, он без особого пыла принялся за неоконченную заготовку. Это было изображение гигантского коня, предназначенного для Храма Посейдона. Гибкая шея коня изгибалась под пышной гривой, словно туго закрученная морская раковина.
Еще три дня назад детали мускулатуры этой шеи поглощали все внимание Деметриоса; но, казалось, в это утро — утро смерти Кризи — все изменилось. Деметриос с изумлением ощутил, что он куда менее спокоен, чем ожидал. Ему трудно было сосредоточиться, и удары его были неточны, слабы, словно между ним и статуей вдруг выросла стена.
Наконец он отбросил инструмент и принялся бродить вдоль запыленных постаментов.
Он окликнул раба и приказал:
— Подготовь бассейн и благовония. Ты вымоешь меня, умастишь благовониями, принесешь белые одежды и зажжешь огни в круглых плошках.
Закончив одевание, он подозвал двух других рабов:
— Подите в Царскую тюрьму и передайте тюремщику этот ком горшечной глины. Пусть он отнесет ее в камеру, где умерла куртизанка Кризи. Если тело еще не предано земле, пусть задержится с этим до моих указаний. Я вскоре приду туда сам.
Он сунул за пояс зубило и через главную дверь вышел на пустынную Дромскую дорогу.
Внезапно он остановился, пораженный яркостью африканского солнца.
Пламень, горевший над землею, заливал белые дома и белую дорогу таким буйством света, что известковые стены и дорожная пыль полыхали всеми оттенками голубого, красного, зеленого цветов, словно груды драгоценных камней. Казалось, разноцветные блики танцуют в воздухе, взмывают в небо. Четкие линии строений дрожали и колебались в раскаленном мареве, словно ткань на ветру. Пегий пес, приткнувшийся к каменной тумбе, вдруг, на глазах Деметриоса, сделался огненно-алым, словно обагренный кровью и охваченный пламенем.
Ошеломленный, пораженный, восхищенный Деметриос вдруг осознал, что это волшебное зрелище — символ его нового существования! Он долго жил одиноко, в ночи, в тишине и спокойствии, довольствуясь светом луны и видя идеал любви в обожествлении застывших линий. Его статуи, как он сейчас понял с необычайной ясностью, были далеки от совершенства именно потому, что от них веяло покоем и холодом!
Во время трагических событий последних дней, изменивших весь ход его существования и перевернувших его душу, он впервые ощутил горячее дыхание жизни. Если он и опасался новых испытаний, если, с трудом выйдя победителем из этой борьбы, он и дал себе клятву никому не позволять впредь так завладеть собою, то он все же понял, что лишь эта борьба, лишь это смятение достойны быть запечатленными в мраморе, цвете или стихах, ибо страсть есть то, что рождает жизнь и преображает ее по своей воле и прихоти, уродливое обращая в прекрасное, а до уныния знакомое делая неведомым и манящим.
Размышляя над всем этим, он и не заметил, как дошел до ворот тюрьмы.
Оба раба ждали его у входа.
— Мы отнесли глину, — сообщили они. — Тело никто не трогал. Тюремщик шлет тебе приветствие и уверяет, что всецело к твоим услугам.
Деметриос вошел, сопровождаемый лишь тишиною, миновал длинный, гулкий коридор, вошел в комнату, где лежала покойница, и тщательно запер за собою дверь.
Труп лежал на постели, как и прежде: запрокинутая голова накрыта куском ткани, руки вытянуты вдоль тела, ноги сжаты. Пальцы украшены многочисленными перстнями, лодыжки обвиты серебряными браслетами, а ногти на маленьких ножках покрыты алой краской.
Деметриос взялся за накидку, но едва он ее всколыхнул, как из-под белой ткани вылетело несколько мух.
Дрожь пробежала по его телу... Но все же Деметриос сдвинул накидку и, скомкав, подсунул под голову покойницы.
На лице Кризи было выражение, какое лишь Смерть могла придать ему, коснувшись своей ледяной рукою век, щек и волос. Белизна лица приобрела голубоватый оттенок, и это придавало неподвижной голове сходство с мраморным изваянием. Хрупкость ушей, линии шеи была почти сверхъестественной, нематериальной. Никогда, нигде, ни в каком сне Деметриос не видел еще такой нечеловеческой красоты и сияния угасающего тела.
И вспомнил он слова, произнесенные Кризи при первой их встрече: «Ты видишь лишь мое лицо. Ты и не знаешь, насколько я красива!» И внезапно неодолимое желание охватило его. Он хочет, наконец, узнать ее красоту! Он может это сделать!
Да, он хочет сохранить воспоминание о трех днях своей неистовой страсти — воспоминание, которое переживет его самого: поудобнее уложить на постели это обнаженное восхитительное тело — в той позе, в которой он запомнил Кризи во сне, — и создать по его подобию, по этой модели статую Бессмертной Жизни.
Он расстегнул брошь на плече Кризи, распахнул накидку. Приподнял тело. Голова запрокинулась, задрожали груди, опустились руки. Он выдернул одежду из-под трупа и отбросил прочь.
Подхватив мертвую Кризи за еще влажные подмышки, повернул голову влево, подобрал рассыпавшиеся волосы. Приподнял правую руку и, согнув в локте, положил на лоб; согнул еще послушные пальцы и стиснул ими угол подушки; изгиб шеи восхитительно переходил в изгиб груди, словно линии драгоценной амфоры.
Затем он отступил к ногам. Одну вытянул на постели, другую согнул в колене так, что пятка почти касалась ягодиц. Еще кое-что поправил, сделал резче изгиб талии, затем снял все кольца, браслеты и серьги, чтобы ничто не нарушало совершенной и чистой гармонии обнаженного женского тела.
Модель была готова.
Деметриос бросил на стол ком влажной глины, которую принесли сюда рабы. Он мял ее, придавая форму человеческого тела: поначалу какое-то чудище рождалось в его руках! Он взглянул на него, затем поднял взгляд.
Неподвижное тело по-прежнему лежало в позе, исполненной страсти и неги. Но тоненькая струйка крови внезапно вытекла из правой ноздри, сползла на приоткрытые губы и, капля за каплей, падала на шею.
Деметриос продолжал работу. Макет оживал, его очертания становились более точными. Левая рука уже вырисовывалась — она поднята над телом и слегка согнута, словно сжимает кого-то в объятиях. Проступают мышцы бедер. Проявляются пальцы ног.
Когда настала ночь и в низкой комнате стемнело, Деметриос закончил статую.
Он велел четырем рабам отнести заготовку в мастерскую. И в этот же вечер, при свете ламп, обтесал кусок мрамора. В течение года он занимался только этой статуей.
Жалость
— Тюремщик, открой нам! Тюремщик, открой нам!
Родис и Миртоклея стучались в тюремные ворота.
Ворота приоткрылись.
— Чего вам нужно?
— Мы хотим увидеть нашу подругу, — сказала Мирто. — Увидеть Кризи, бедную Кризи, которая умерла этим утром.
— Не разрешается. Убирайтесь!
— Позвольте, позвольте нам войти! Никто ничего не узнает. Мы никому ничего не скажем. Это была наша подруга, позвольте нам увидеть ее! Мы тотчас уйдем. Мы не будем шуметь.
— А если об это прознают? А если меня накажут из-за вас, милашки?
— Никто не узнает ничего. Ты здесь один. Заключенных нет, солдат ты отослал. Впусти нас!
— Так и быть. Только ненадолго! Вот ключ. Третья дверь. Предупредите меня перед уходом. Уже поздно. Я хотел бы хоть немного поспать.
Добрый старик отдал им ключ, висевший у него на поясе, и подруги побежали по темным коридорам.
Тюремщик вернулся к себе. Он не собирался следить за девушками. Работа не слишком его обременяла, ибо в греческом Египте мало кого заключали в тюрьму на долгое время, и обязанности старика сводились лишь к охране беленького домика, предназначенного для приговоренных к смерти. Между казнями домик пустовал.
В то мгновение, когда Миртоклея вставила ключ в замочную скважину, Родис схватила ее за руку:
— Не знаю, хватит ли у меня сил увидеть ее, — прошептала она. — Я так любила ее, Мирто! Я боюсь. Иди первая, ладно?
Миртоклея толкнула дверь. Но едва заглянув в комнату, она вскрикнула:
— Не входи, Родис! Подожди меня здесь!
— Что случилось? Тебе тоже страшно? Ох... что это на постели? Разве она не мертва?
— Мертва. Подожди меня. Я позову тебя. Жди в коридоре и не заглядывай сюда.
Тело Кризи оставалось в той же позе, которую придал ему Деметриос, создавая статую Бессмертной Жизни. Но выражение наслаждения и последнего блаженства часто сходно с выражением невыносимой боли, и Мирто спросила себя, какие же муки, пытки, какую агонию испытала Кризи, прежде чем застыть в этой позе...
Она на цыпочках подошла к постели.
Струйка крови застыла у края божественных губ. Тело было безупречно белым; соски грудей побледнели и втянулись; несколько изумрудных пятен, проявившихся на животе, говорили о том, что уже давно, давно властвует здесь Смерть.
Миртоклея подняла мертвую руку и вытянула ее вдоль тела. Она хотела распрямить и левую ногу, но колено Кризи уже закоченело, и девушка ничего не смогла сделать.
— Родис, — окликнула она дрожащим голосом. — Теперь ты можешь войти.
Та робко вошла. Лицо ее осунулось, глаза были широко раскрыты...
Едва став рядом, подруги бросились друг другу в объятия и залились слезами.
— Бедная Кризи! Бедная Кризи!
С отчаянием они целовали друг друга в щеки; но сейчас в этих поцелуях не было ничего чувственного: привкус слез на губах смешивался с оцепенением их невинных душ.
Они рыдали, иногда взглядывая друг на друга, иногда начинали говорить в один голос, и слова сменялись всхлипываниями:
— Мы так любили ее! Она была нам не просто подругой! Она была нам старшей сестрой! Она была нашей юной матерью!
— Такой юной матерью! — вторила, задыхаясь от слез, Родис.
Мирто, подтолкнув ее к покойнице, тихо сказала:
— Поцелуй ее.
Девушки склонились над постелью и, снова зарыдав, так, что слезы падали на мертвое лицо, поцеловали ледяной лоб Кризи.
Мирто схватилась за голову, причитая:
— Кризи, моя Кризи! Ты, которая была самой красивой и самой обожаемой из всех женщин; ты, которая была похожа на богиню, недаром тебя за нее принял весь народ; где ты теперь? Что с тобою сделали? Ты жила, давая всем радость. Не было плода более сочного, чем твой рот; не было света ярче, чем свет твоих глаз; с твоей кожей не могла сравниться самая роскошная одежда; в твоем теле обитало наслаждение; когда ты распускала волосы, они опьяняли, как вино; когда ты обнимала кого-нибудь, этот человек мог мечтать только об одном: умереть в твоих объятиях!
Родис продолжала плакать.
Мирто взяла ее за руку.
— Кризи, милая Кризи, ты говорила, что мы, Родис и Миртоклея, поженимся однажды. Наш союз рождается здесь, сейчас, и это грустная помолвка, ибо она окроплена кровью и слезами. Но боль соединяет сердца крепче, чем даже любовь. Те, кто когда-либо плакал вместе, уже никогда не расстанутся. Мы предадим земле твое тело, дорогая Кризи, и мы обрежем наши волосы на твоей могиле.
Миртоклея обернула тело покрывалом, затем повернулась к Родис:
— Помоги мне.
Они вдвоем приподняли труп. Но ноша была слишком тяжела для их тонких рук, и они вновь опустили ее.
— Давай снимем сандалии, — предложила Мирто. — Пойдем босиком. Тюремщик, должно быть, уснул... Если мы не разбудим его, то вынесем тело, если он заметит нас, то ничего не даст сделать. Ну а завтра, увидев пустую постель, он скажет солдатам, что сам сбросил тело в ров, как велит закон. Не бойся, Родис... Привяжи сандалии к поясу, как я. Пойдем. Возьми ее под коленями, а я — за плечи. Ступай тихо и медленно...
Погребение
Повернув за угол, девушки опустили тело наземь и надели сандалии. Ноги Родис, слишком нежные, чтобы ходить босиком, были исцарапаны и кровоточили.
Ночь стояла светлая, лунная. Тишина царила над городом. Серые тени падали на середину улицы, повторяя очертания домов.
Немного передохнув, девушки вновь взялись за свою скорбную ношу.
— Но где мы захороним ее? Где?
— На кладбище Германубиса. Там никогда никого не бывает. Там ей будет спокойно.
— Бедная Кризи! Думал ли кто-нибудь, что в последний путь она отправится не на погребальной колеснице, усыпанной венками, а вот так, тайно, замотанная в накидку, словно краденая вещь!
И обе девушки принялись говорить так быстро, с такой горячностью, словно боялись остаться в полной тишине рядом с трупом.
Все случившееся было непостижимо для них. Откуда она могла взять зеркало, гребень и ожерелье? Она не могла сама похитить жемчуг богини: Храм охранялся слишком тщательно, чтобы куртизанке удалось проникнуть в него. Значит, кто-то сделал это для нее. Но кто? Неизвестно, были ли у нее любовники среди тех, кто имел доступ к статуе богини. И если это сделал кто-то другой, почему она не указала на него?! И вообще, к чему были совершены эти три преступления? Чему они послужили, кроме ее собственной гибели? Ни одна женщина не совершит таких безумств... если только она не влюблена. Значит, Кризи была влюблена. Но в кого?
— Нам никогда не узнать этого, — заключила флейтистка. — Она унесла в могилу свою тайну. Даже если в этом замешан еще кто-то, он никогда не признается.
Родис, которая еле держалась на ногах, простонала:
— Я больше не могу, Мирто, я больше не могу! Я сейчас упаду! У меня нет сил от жалости и горя!
Миртоклея чуть подтолкнула ее:
— Потерпи еще немного, малышка, мы должны ее донести. Ведь речь идет о ее загробной жизни! Если Кризи не будет погребена, а в руку ее не будет вложен обол, она будет вечно бродить по берегам Аида, не в силах заплатить перевозчику, и когда мы, Родис, тоже уйдем из этого мира и встретимся с Кризи, она не простит нам этого, и нам не будет оправдания!
Родис, измученная, уткнулась в руку подруги и зарыдала.
— Скорее, скорее! — прошептала Миртоклея, — кто-то идет в нашу сторону. Давай прикроем тело своими туниками. Если его увидят, мы пропали!..
Она умолкла, а затем проговорила:
— Это Тимон. Я узнала его. Тимон, а с ним четыре женщины. Боги! Что сейчас будет! Он, который привык смеяться над всем на свете, он пошутит над нами и...
И, подхваченная внезапной мыслью, она бросилась навстречу горстке людей.
— Тимон, — окликнула она умоляюще. — Тимон, остановись. Выслушай меня, прошу! Я должна сказать тебе что-то очень важное. Мне нужно поговорить с тобой наедине.
— Малышка, — удивился юноша. — Как ты взволнована! Неужто ты потеряла застежку туники или, может, твоя кукла разбила себе нос? Это и впрямь очень важно!
Девушка бросила на него полный муки взгляд, но спутницы Тимона — Филотис, Каллистон, Сезо и Трифера — начали терять терпение.
— Иди, глупышка, — сказала Трифера. — Если ты высосала все молочко своей кормилицы, ничем помочь не можем: у нас его нет. Уже светает, а в такое время крошки вроде тебя должны быть в постели. С каких пор детям разрешено гулять по ночам?
— Какая кормилица! Ерунда! — воскликнула Филотис. — Она хочет отнять у нас Тимона!
— Нашлепать ее! Она заслуживает, чтобы ее нашлепали!
И Каллистион, обхватив Мирто за талию, задрала ее короткую голубую тунику.
Но тут вмешалась Сезо:
— Ты с ума сошла! Мирто никогда не знала мужчины. Если она и зовет Тимона, то уж не для того, чтобы переспать с ним, оставьте ее в покое.
— Ну так чего ты от меня хочешь? — спросил Тимон. — Иди сюда и скажи на ухо. Это действительно что-то важное?
— Тело Кризи там, на улице, — чуть слышно проговорила, еще дрожа, девушка. — Мы несем ее на кладбище, я и моя подруга, но она слишком тяжелая. Не мог бы ты помочь нам? Это не отнимет много времени. А потом ты снова вернешься к твоим женщинам...
Тимон восхищенно взглянул на Миртоклею:
— Бедняжка! А я смеялся над тобой! Вы намного чище нас... Конечно, я помогу. Иди к своей подруге, я догоню тебя.
И, обернувшись к своим спутницам, он повелительно произнес:
— Идите ко мне домой, на улицу Потиерс. Я скоро вернусь. И не ходите за мною.
Родис так и сидела у изголовья трупа, где ее оставила Мирто.
Увидев Тимона, она взмолилась:
— Никому не говори об этом! Мы унесли тело, чтобы спасти душу Кризи. Не выдавай нас, Тимон!
— Ни о чем не беспокойтесь, — мягко сказал юноша.
Он подхватил тело подмышки, Мирто — под колени, и они быстро пошли дальше, сопровождаемые прихрамывающей Родис.
Тимон молчал. Уже второй раз за эти два дня человеческие страсти отнимали у него ту, с кем он разделял ложе, и он спрашивал себя, кто и что уводит людей с той дороги, которая ведет к безоблачному счастью...
«Атараксия! — думал он. — Безразличие, спокойствие, сладостная безмятежность! Кто способен вас оценить?! Люди действуют, боятся, надеются, в то время как лишь одно имеет ценность: умение извлекать из каждого мгновения все те радости, которые оно приносит, и как можно реже покидать постель!»
Нескоро добрели они до ворот заброшенного кладбища, но и этот путь подошел к концу.
— Где мы положим ее? — спросила Мирто.
— Возле бога.
— Там, где статуя! Я здесь никогда не была. Я боюсь могил и памятников. И не знаю, где стоит Германубис.
— Он в центре небольшого сада. Поищем. Я был здесь еще ребенком, когда ловил заблудившуюся газель. Пойдем по этой аллее с белыми смоковницами и, наверное, найдем его.
И они действительно нашли его.
Первые отдаленные лучи приближающегося утра смешивались с последними лунными лучами, играя на мраморе. Легкий шелест пальм и смоковниц напоминал отдаленный шум дождя.
Тимон с трудом отодвинул розовый камень, глубоко врытый в землю.
Могила таилась прямо под вытянутыми руками бога, повторявшими жест бальзамировщика. Некогда здесь покоилось чье-то тело, но теперь оставалась лишь горстка коричневого праха.
Тимон спрыгнул в могилу, погрузившись по пояс, и протянул руки.
— Подавай мне тело, — велел он Мирто. — Я уложу его, и мы снова задвинем плиту.
Но Родис бросилась к трупу:
— Нет! Не так быстро! Я хочу еще раз увидеть ее! Последний, последний раз!.. Кризи! Моя бедная, бедная Кризи! Боги, какой ужас! Что с нею стало!..
Миртоклея приоткрыла лицо покойницы, и все увидели черты, изменившиеся столь ужасно, что обе девушки отшатнулись.
Щеки обрюзгли, губы вздулись и побелели. Ничего уже не осталось от былой божественной красоты. Девушки снова завернули саван, а Мирто сунула руку под ткань, чтобы вложить в ладонь Кризи монетку для перевозчика Хрона.
Затем, содрогаясь от рыданий, подруги подали Тимону окаменевшее тело.
Когда Кризи была уложена в свою последнюю постель, Тимон еще раз приподнял саван, чтобы покрепче стиснуть сжимавшие серебряную монетку пальцы, подложил ей под голову плоский камень вместо подушки, а затем накрыл все тело роскошными волосами цвета тусклого золота — волосами Кризи...
После этого Тимон выбрался из ямы. Девушки, став на колени над зияющей пастью могилы, обрезали свои косы, сплели их в венок и отдали Кризи.
Июль 1892 — декабрь 1895
Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.com
Оставить отзыв о книге
Все книги автора
[1]Перевод Ю. Медведева.
[2]Перевод Ю. Медведева.