Она пошла к себе, но выбрала самую длинную дорогу, а вскоре решила вообще туда не возвращаться — хотя бы пока.
Луна струила свой волшебный свет, теплая ночь ласкала плечи девочки, в садах реяли голоса и вздохи, смех и песни. От Деметриоса она получила достаточно, чтобы позволить себе просто так побродить по садам, а не сидеть в своем респектабельном домике. Ей захотелось поиграть в придорожную проститутку, которая отдается первому попавшемуся бродяге. В результате она доигралась до того, что ее взяли два или три раза — под деревьями и на какой-то скамье. Ее это развеселило, а смена декораций даже научила кое-чему: например, какой-то солдат, нагнав Мелитту посреди тропинки, схватил ее своими могучими ручищами, поднял, как пушинку, водрузил на статую Бога Садов, занятого своими любовными делишками, и так, высоко над землей, соединился с нею, называя словечками, которых еще в жизни не слышали ее молоденькие ушки. Она закричала от восторга.
Через некоторое время, пробегая вприпрыжку мимо колоннады пальм, она встретила мальчика по имени Микиллос, заблудившегося в садах. Мелитта коварно предложила себя в качестве проводника, но только завела мальчишку в лес, чтобы насладиться им. Микиллос недолго пребывал в неведении относительно замыслов Мелитты. Однако они были еще настолько дети, что мигом забыли про объятия и, став скорее друзьями, чем любовниками, наперегонки помчались по лесу и внезапно очутились у моря.
Оно оказалось совсем рядом со всеми теми местами, где обычно трудились куртизанки, и было трудно понять, почему они никогда не заходили в такое чудесное местечко.
Микиллос и Мелитта, держась за руки, остановились на рубеже общественного леса и зарослей алоэ, разделявших Сады Афродиты и Сады Великого Жреца.
Здесь никого не было, никто не задержал их, когда, ободренные тишиной и благоуханием цветов, они пересекли невидимые границы.
У их ног тихо шелестело Средиземное море. Дети зашли в воду и хохоча попытались соединиться в самых невообразимых позах, но быстро оставили это занятие, как малоинтересную игру. Они выскочили на темный берег, и сверкающие брызги летели на песок с их худеньких, озаряемых луною ножек.
Чей-то след вел по песку вдаль. Они пошли по тому следу.
Ночь была необычайно светлой, ночь была необычайной... Они шли, бежали, они толкали друг друга; следом шли, бежали, толкались их черные, четкие тени.
Куда вел их этот след? Куда они направлялись? Ни души не было вокруг.
Внезапно Мелитта вскрикнула:
— Ах!.. Посмотри!
— Что там?
— Какая-то женщина.
— Куртизанка... Бесстыжая! Она уснула прямо на месте любви!
Мелитта вгляделась — и покачала головою:
— Нет... Ох, нет, я боюсь подойти, Микиллос, это не куртизанка, это...
— Ну, а мне показалось, что это одна из вас.
— Нет, Микиллос, нет и нет, это не одна из нас... Это Туни, жена Великого Жреца. И вглядись хорошенько! Она не спит. Я боюсь подойти... У нее открыты глаза. Пойдем отсюда. Я боюсь. Я боюсь!
Микиллос приподнялся на цыпочки и вгляделся в сумрак ночи.
— Ты права, Мелитта, бедняжка не спит, она мертва.
— Мертва?!
— Да, у нее длинная шпилька в груди.
Он шагнул вперед и протянул было руку, чтобы выдернуть ее, но Мелитта пришла в ужас:
— Нет, нет, не прикасайся к ней! Ее особа священна! Останься здесь. Охраняй ее, а я позову людей.
И она со всех ног бросилась бежать меж черных теней деревьев.
Микиллос некоторое время бродил, весь дрожа, вокруг трупа. Приблизился, коснулся пальцем пронзенной груди, и вдруг, охваченный неодолимым страхом перед зрелищем смерти, бросился наутек.
Обнаженное, застывающее тело Туни одиноко лежало, озаренное луною.
Много времени прошло, прежде чем лес наполнился гулом голосов тех, кто искал ее, ибо найти ее было непросто.
Со всех сторон стекались тысячи куртизанок, и их лица, столь разные и непохожие, были сейчас искажены единым выражением ужаса, тела объяты единым трепетом.
Они растекались по лесу, встречались и расходились снова и снова, в который уже раз проходя по местам, где уже бывали, и чудилось, что никто из них, объятых страхом, вовсе и не стремится найти то, что ищет.
Крик, который испустила одна куртизанка и в тот же миг единодушно подхватили другие, ознаменовал конец поисков, ибо труп Туни был наконец-то обнаружен на скамье возле какого-то дерева.
Тысячи обнаженных рук взметнулись к небу в мольбе:
— Богиня! Это не мы! Богиня! Это не мы! Богиня, если ты вознамеришься отомстить, пощади нас!
Кто-то призвал:
— Скорее в Храм!
И все подхватили:
— В Храм! В Храм!
И вновь потекла меж деревьев людская река: все куртизанки — и белые, и черные, и с Запада, и с Востока, облаченные в одежды или обнаженные — ринулись по дорогам, тропинкам, аллеям, выбежали к огромной розовой лестнице Храма, которая казалась окровавленной в лучах восходящего солнца, взбежали по ней и начали неистово бить своими слабыми руками в высокие бронзовые двери, жалобно крича, словно испуганные дети:
— Отворите! Отворите нам!
Толпа
Рано утром, когда закончилась вакханалия у Бакис, в Александрии случилось значительное событие: пошел дождь.
И сразу же, чего не увидишь в странах с менее жарким климатом, все жители высыпали на улицу, чтобы поглядеть на такое чудо.
Не было ни ливня, ни грозы: душный, тяжелый воздух медленно рассекали крупные, теплые капли, падавшие из низкой фиолетовой тучи.
Женщины подставляли им головы и груди, мужчины с интересом разглядывали небо, дети хохотали, шлепая босиком по крошечным лужицам.
Затем облако исчезло так же неожиданно, как и появилось, небо очистилось, и не прошло и часа, как жаркое солнце иссушило лужицы и обратило их в пыль.
Но даже этого краткого дождика хватило, чтобы оживить город. Мужчины собрались на плитах Агоры, а женщины толпились вокруг, и их звонкие голоса летали над площадью.
Здесь были только куртизанки. Ведь третий день праздника Афродиты посвящался замужним женщинам, которые и отправились теперь для свершения своих таинств в Астартеион, так что на улицах города мелькали только украшенные цветами откровенные одеяния, подведенные черным глаза да нарумяненные щеки.
Миртоклею окликнула ее знакомая по имени Филотис.
— Эй, малютка, ведь ты вчера вечером играла у Бакис? Что там произошло? Надела ли Бакис еще десяток ожерелий, чтобы скрыть морщины на шее? Или обнаружилось, что у нее накладные груди? Или забыла спрятать под парик седые лохмы? Да говори же!
— Не думаешь ли ты, что я обращала на все это внимание? Я пришла уже после застолья, сыграла свое, получила, сколько причиталось, и убежала.
— О да, я знаю, что ты не распутничаешь.
— А чего ради? Чтобы портить платье и получать шлепки? Нет, Филотис. Лишь богатые женщины могут участвовать в оргиях. А таким бедным женщинам, как я, они приносят только слезы.
— Если не хочешь испачкать платье, приходи без него. А на шлепки лучше всего отвечать тем же. Итак, тебе нечего нам рассказать? Там не произошло ничего скандального? Мы зеваем от скуки, точно ибисы. Ну повесели же нас хоть чем-нибудь! Выдумай, по крайней мере!
— Моя подруга Теано оставалась там позже меня. И когда я проснулась сегодня утром, ее еще не было. Праздник у Бакис, наверное, длится до сих пор!
— Едва ли! Впрочем, Теано уже здесь, у Керамической Стены.
Куртизанки бросились туда, но через несколько шагов остановились, улыбаясь, и в улыбках этих смешивались презрение и жалость.
Теано, все еще пребывавшая во хмелю, безуспешно пыталась вынуть из перепутанных волос стебли роз, лепестки которых уже давно осыпались. Ее желтая туника вся была в красных и белых пятнах, словно на ней танцевали все участники оргии. Застежка из бронзы, которая должна была удерживать складки туники на левом плече, теперь свисала ниже бедер, и упругая, но явно перезрелая грудь, на которой алели два откровенных пятнышка, была обнажена.
Завидев Миртоклею, Теано разразилась тем особым своим смехом, который был знаком всем в Александрии и за который ее прозвали Курицей. Смех был похож на кудахтанье несушки, только что высидевшей яйцо, этакий поток бессмысленной радости: он то затихал, словно Теано задыхалась, то возвышался до неприятно пронзительной ноты.
— Яйцо снесла! Яйцо снесла! — съязвила Филотис, но Миртоклея жестом остановила ее:
— Пойдем, Теано, тебе нужно отдохнуть, ты плохо выглядишь. Пойдем со мною.
— А-ха-ха! А-ха-ха! — заливалась девушка. Она сжала свои груди, воздела голову и завопила во весь голос: — А-ха-ха! Зеркало!
— Тише! — пыталась урезонить ее Миртоклея, но Теано не унималась:
— Зеркало! Его украли, украли! Я никогда еще так не смеялась и больше не буду. Серебряное зеркало! Его украли, украли!
Миртоклея, пыталась увлечь за собою подругу, но сметливая Филотис уже все поняла.
— Эй! — закричала она своим спутницам. — Скорее сюда! Есть новости! Серебряное зеркало Бакис украдено!
И все воскликнули:
— Зеркало Бакис!..
Через мгновение целая толпа женщин уже собралась вокруг:
— Что произошло?
— Как?
— Теано уверяет, что украли зеркало Бакис.
— Когда?
— Кто?
Девушка пожала плечами:
— Откуда мне знать?
— Но ты же была там. Ты должна знать. Украсть его почти невозможно! Кто был у Бакис? Неужели никто ничего не знает? Вспомни, Теано!
— Откуда мне знать? Там было человек двадцать, а то и больше, меня пригласили играть на флейте, но играть так и не пришлось. Им нужна была вовсе не музыка! Они заставили меня изображать Данаю, но весь золотой дождь забрала себе Бакис... Что еще? Да они все там просто сумасшедшие! Они окунули меня вниз головой в чан, куда вылили семь кубков семи вин, и заставили пить. Я вся была в вине, даже розы, мои розы...
— Да, — прервала ее Мирто, — ты, конечно, грубая девка... Но зеркало, что с зеркалом?
— Когда меня снова поставили на ноги, с волос моих стекало вино. Все стали смеяться. Бакис послала за зеркалом, чтобы я смогла на себя посмотреть, но его уже не было!
— Но кто это сделал? Слышишь? Тебя спрашивают — кто?
— Единственное, что я знаю, — это не я! Не было даже надобности обыскивать меня, ведь я была совершенно голой. Мне и спрятать-то его было бы негде. Так что это не я. Бакис распяла на кресте одну из своих рабынь — возможно, она и виновна. Когда на меня перестали обращать внимание, я подобрала то, что осталось от дождя Данаи. Держи, Мирто, здесь пять монет. Купишь нам новые платья.
Слух о краже у Бакис вскоре разнесся по всей Александрии. Куртизанки не скрывали злорадства. Любопытство, словно огромная птица, летало по городу.
— Это сделала женщина, — твердила Филотис, — женщина!
— Да, зеркало было надежно припрятано. Вор мог весь дом перевернуть вверх дном, но так и не нашел бы ничего.
— У Бакис были враги, особенно среди ее бывших подруг. Они-то знали все ее секреты! Одна из них могла проникнуть к Бакис в час, когда ее нет дома, а раскаленные улицы города пустынны.
— А может быть, она тайком продала зеркало, чтобы оплатить долги.
— А может быть, это сделал один из ее любовников? Говорят, она порою спит даже с грузчиками. Конечно, в ее-то годы!
— Нет, я уверена, это — женщина.
— Клянусь обеими богинями, хорошо сработано!
Внезапно еще более возбужденная толпа возникла у Агоры, а за ней, точно шлейф, пополз новый слух.
— Что случилось? Что случилось?
И чей-то пронзительный голос перекрыл гул толпы:
— Убили жену Великого Жреца!
Волнение достигло апогея. Никто не хотел в это верить, никто не хотел об этом думать, но все знали, что это убийство, совершенное в разгар праздника Афродиты, повлечет за собою гнев богов. Одно и то же восклицание носилось над толпою:
— Убита жена Великого Жреца! Праздник Храма приостановлен!
Подробности стали известны в считанные мгновения: тело было найдено на скамье из розового мрамора, в уединенном уголке Садов. Длинная золотая шпилька торчала под левой грудью, в запекшейся крови. Убийца срезал роскошные волосы Туни и унес с собою заветный гребень царицы Нитаукриты.
Волнение сменилось глубоким изумлением. На улицы высыпал весь город, и людские реки, пробежав по улицам, слились на площади Агоры в огромное море людских голов, темных и светлых, покрытых и обнаженных. Такого не видали здесь с тех пор, как Птолемей Аулетский был низвергнут сторонниками царицы Береники. Да и то — политические события никогда не производили на людей столь ужасного впечатления, как преступления против религии, против богини, от которой зависела судьба города.
Мужчин более волновало убийство, женщины никак не могли успокоиться после известия о краже, наиболее проницательные утверждали, что оба преступления — дело одних рук. Но чьих?.. Девушки, накануне принесшие богине дары в счет будущего года, боялись, что теперь они не будут зачтены, и некоторые даже тихонько плакали.
Древние суеверия гласили, что два подобных события непременно должны увенчаться третьим, еще более ужасным. И толпа невольно ждала этого. Что последует за кражей зеркала и гребня?.. Южный ветер нес мелкую едкую пыль, обжигал лица.
Вдруг толпа вздрогнула, словно это было одно гигантское живое существо, и тысячи пар глаз уставились в одном направлении.
Там, вдали, в самом конце улицы, которая пересекала Александрию от врат Канопа до Храма Агоры, показалась другая толпа, которая стремительно приближалась к первой.
— Куртизанки! Священные куртизанки!
Никто не шелохнулся. Никто не осмелился сделать шаг им навстречу, ибо опасался первым узнать страшную новость. Живой поток, сопровождаемый глухим топотом ног, приближался. Женщины воздевали к небу руки, пытались опередить одна другую, словно спасались бегством от неведомой опасности. Солнечный свет, играя на их золотых запястьях, поясах, пряжках, чудилось, подавал сигналы бедствия.
Наконец они оказались совсем близко. Настала тишина.
— Похитили ожерелье богини! Похитили Настоящие Жемчужины Анадиомены!
Вопль отчаяния заглушил эти слова. Толпа сперва замерла в ужасе, а потом хлынула вперед, ударяясь о стены, заполняя всю улицу, словно взбунтовавшаяся волна; сбивая по пути перепуганных женщин, она устремилась к Храму Обесчещенной Богини.
Ответ
Агора опустела, словно берег после отлива.
Но нет, там еще оставались двое... мужчина и женщина, которые знали разгадку всех трех преступлений, — мужчина и женщина, свершившие все три преступления: Деметриос и Кризи.
Мужчина понуро сидел на камне возле самого порта. Женщина стояла на другом конце площади. Они не могли различить черт друг друга, но сердца их были прозорливы. Кризи бросилась вперед, опьяненная гордостью и любовью.
— Ты сделал это! — вскричала она. — Ты сделал это!
— Да, — негромко отвечал Деметриос, — я повиновался тебе.
Она вспрыгнула к нему на колени, стиснула в объятиях и поцеловала.
— Я люблю тебя! Я люблю тебя! — шептала она, задыхаясь. — Никогда я не испытывала ничего подобного! Любовь переполняет меня! Боги! Я теперь знаю, что такое любовь! Ты видишь, любимый, я даю больше, чем обещала. Я, никогда никого не желавшая, и вообразить не могла, что изменюсь так быстро! Я думала продать тебе лишь свое тело, но теперь я отдаю тебе все, что имею, все, что есть во мне чистого, искреннего, страстного, душу мою отдаю тебе, а она девственна и нетронута. Слышишь, Деметриос? Пойдем со мною. Давай покинем этот город, уедем куда-нибудь, где не будет никого, кроме нас. Мы будем счастливей всех в мире! Никогда ни один любовник не совершал того, что сделал ты ради меня. Никогда ни одна женщина не любила так, как люблю тебя я. Боги, это невозможно! Я не могу говорить, я задыхаюсь от любви! Ты видишь, я плачу. Теперь я знаю, что такое слезы, — это излишек счастья... Но почему ты молчишь? Почему ничего не отвечаешь? Обними меня.
Деметриос осторожно пошевелил коленом, на котором устроилась Кризи, и заставил ее подняться. Встал сам, оправил одежды, вскинул на плечо полу тоги и тихо проговорил:
— Нет... Прощай.
И неторопливо направился прочь.
Кризи, ошеломленная, стояла с приоткрытым ртом и повисшими руками.
— Что? Что? Что ты сказал?..
— Я сказал: прощай, — произнес он, не повышая голоса.
— Значит, это не ты...
— Я. Я ведь обещал тебе.
— Тогда... я ничего не понимаю.
— Дорогая, мне безразлично, понимаешь ты или нет. Поломай свою хорошенькую головку над этой загадкою. Если все, что ты сейчас сказала мне, правда, твои размышления будут долгими. Прощай.
— Деметриос! Что я слышу? Да ты ли это? Объясни, заклинаю тебя, объясни, что произошло меж нами?!
— Тебе нужно сотни раз повторять одно и то же? Да, я похитил зеркало; да, я убил Туни, чтобы завладеть гребнем; да, я снял с шеи богини жемчуг. Я должен был уплатить этим за твое тело. Высоко же ты оценила себя! Но теперь ты потеряла для меня свою ценность, я больше ничего не прошу, давай расстанемся. Я даже восхищен, что ты напрочь не способна понять эту ситуацию, которая, однако, чрезвычайно проста.
— Оставь все это себе, все эти вещи! Разве я говорю о них? Разве я прошу их? Разве они мне нужны? Я хочу только тебя...
— Да, я знаю. Но... но беда в том, что я больше не хочу ничего. Для любви нужно желание двоих, и боюсь, у нас с тобою ничего не получится. Я пытаюсь объяснить, но ты все равно не поймешь. Прими все как оно есть, не пытайся понять непонятное, это не для тебя. Давай покончим с этим, иначе я могу сказать кое-что, не очень-то тебе приятное.
— Тебе наговорили на меня!
— Нет.
— Да! Я вижу! Тебе наговорили на меня, не отрицай! У меня есть враги, Деметриос. Не стоит их слушать. Клянусь богами, они лгут.
— Я их не знаю.
— Поверь мне, о, поверь, любимый! Какой смысл мне тебя обманывать, если я не хочу от тебя ничего, кроме тебя самого?
Деметриос заглянул в ее глаза.
— Слишком поздно. Я уже обладал тобою.
— Ты бредишь... Когда? Где?
— Нет, это правда. Я обладал тобою, а ты и не знала об этом! Все свои ласки ты уже расточила на меня — сама не ведая об этом. Сегодня ночью я уже был с тобою в той стране, куда ты хочешь меня увезти. О, да ты настоящая красавица, Кризи! Но... я вернулся из этой страны. Ничто и никто больше не заставит меня оказаться там вновь. Нельзя дважды быть счастливым одним и тем же счастьем. Я не хочу смешивать воспоминания. Наверное, ты ждешь благодарности? Но ведь я любил лишь твой призрак, поэтому тебя не имеет смысла благодарить.
Кризи схватилась за голову.
— Но это отвратительно! Отвратительно! И ты не стыдишься этого?
— Не спеши с выводами. Я сказал тебе, что видел сон; но уверена ли ты, что я спал? Я сказал тебе, что был счастлив с тобою, но уверена ли ты, что грубое физическое обладание тобою, которое, вообще говоря, не отличается от обладания другой женщиной, — уверена ли ты, что это счастье? Увы, и тебе незнакома прелесть тихой мелодии в любви, все вы предпочитаете оглушительную музыку... А вот образ твой — образ, Кризи! — настолько очаровал меня, что я предпочел тебя богине, и там, в том сне — или не сон то был? — я понял, что не ошибся. Поэтому я не позволю, чтобы реальность разочаровала меня.
— А я? Как быть мне? Что же делаешь ты со мною, которая все еще любит тебя, несмотря на все эти ужасные слова? Ты говоришь, что был счастлив со мною, — но ведь меня ты не осчастливил! Ты украл у меня это счастье, ничего не дав взамен. Ох, я с ума сойду от всего этого!
Деметриос помолчал немного, а потом произнес совсем другим голосом — не насмешливым, а трепетным, взволнованным, исполненным боли:
— Задумалась ли ты о том, что может статься со мною, когда, воспользовавшись внезапной страстью, помутившей мой рассудок, потребовала выполнить три твоих желания, которые могли закончиться для меня гибелью или позором?
— Если я все это затеяла, то лишь затем, чтобы уловить тебя в свои сети. Если бы я отдалась тебе сразу, ты сразу и бросил бы меня.
— Хорошо. Можешь быть довольна. Пусть ненадолго, но ты все ж уловила меня в сети того рабства, о котором мечтала. Мучайся же, ибо сегодня я свободен от него!
— Теперь я стала рабыней, о Деметриос!
— Неважно кто, но один из нас всегда раб — тот, кто любит другого. Рабство! Рабство! Вот истинное имя страсти! У вас в голове лишь одно: вашей слабостью сломить силу мужчины, чтобы ваша ничтожность управляла его разумом. То, чего вам хочется, едва начинают расти ваши груди, так это привязать мужчину к себе вашей подвязкой, наступить ему на голову вашей сандалией! Вы способны заставить мужчину забыть о его призвании, сломить его волю, унизить его, вы даже Геракла способны усадить за прялку. А если вы не в силах сломить мужчину, вы готовы обожать его кулак, избивающий вас, его уста, оскорбляющие вас. Вам нужно, чтобы или ноги ваши целовали, или насиловали вас. Тот, кто не рыдает, когда вы его покидаете, может вас хоть за волосы тащить обратно: ваша любовь возродится из слез, но единственное, что по-настоящему может унизить вас, так это невозможность ввергнуть мужчину в рабство, невозможность сделать его своей тряпкой или своим палачом, какая разница! Главное — своим!
— Убей меня, если хочешь, но люби меня!
Она так внезапно схватила его в свои объятия, что он не успел отвернуться и проговорил, едва не касаясь ее пылающих губ:
— Я презираю тебя. Прощай. — И сделал попытку оттолкнуть ее.
Но Кризи цеплялась за него, как дитя.
— Нет. Ты любишь меня. Твоя душа полна мною, но ты стыдишься, что уступил моей воле. Послушай, о любимый мой! Если только это мучает тебя, если ты хочешь лишь утишить гордость свою, то знай: я готова вернуть богине то, что ты взял у нее. Люби меня — и не будет такой жертвы, которую я не принесла бы тебе!
Деметриос взглянул на нее с интересом и, словно повторяя ту сцену на дамбе, спросил:
— Чем ты поклянешься?
— Афродитой, как и ты.
— Ты не веришь в Афродиту. Клянись Яхве Сабатом.
Галилеянка побледнела.
— Яхве не клянутся.
— Так ты отказываешься?
— Это ужасная клятва.
— Такая мне и нужна.
После минутного колебания она тихо проговорила:
— Хорошо. Я клянусь Яхве. Что я должна сделать, Деметриос?
Он молчал.
— Говорим же, любимый! — взмолилась Кризи. — Говори скорее. Мне страшно.
— Не бойся. Я попрошу немного. Мне не нужны три подарка: не хочу подражать тебе. Я лишь прошу тебя принять мои подарки.
— Хорошо! — радостно воскликнула Кризи.
— Зеркало, гребень и ожерелье — я добыл их для тебя. Но ты ведь не собиралась пользоваться ими? Украденное зеркало, гребень с головы убитой и ожерелье богини — это не те украшения, которыми можно похвалиться перед всей Александрией.
— Ну еще бы!
— Я так и думал. Значит, лишь из жестокости ты заставила меня добыть их ценою преступлений, которыми сегодня взбудоражен весь город! Ну так вот: я хочу, чтобы ты надела эти окровавленные украшения.
— Что... что?..
— Ты пойдешь в маленький садик, где находится статуя Гермеса Анубиса. Там всегда пустынно, никто тебя не увидит. Ты приподнимешь левую ступню бога. Камень расколот, сама увидишь, что это нетрудно. Там, внутри цоколя, ты найдешь зеркальце Бакис и возьмешь его в руки; найдешь гребень Нитаукрит и вставишь его в волосы; найдешь семь нитей жемчужного ожерелья Афродиты и наденешь себе на шею. И тогда ты пойдешь в город. Конечно, толпа выдаст тебя солдатам царицы, но ты получишь то, чего желала, а я приду к тебе в тюрьму до восхода солнца.
Сад Германубиса
Первым побуждением Кризи было пожать плечами. Она не настолько глупа, чтобы отправиться на верную смерть.
Вторым порывом было пойти.
Неуемное любопытство толкало ее к тайнику, где Деметриос спрятал свою преступную добычу. Она хотела подержать эти вещи в руках, примерить, заставить сиять под лучами солнца, обладать ими хоть мгновение! Ей казалось, что победа ее не будет полной, пока не сможет дотронуться до вожделенных подарков!
Что же до Деметриоса, то она придумает, как снова завладеть им. Разве мыслимо поверить, что она потеряла его навсегда! Страсть, которую она ему внушала, была не из тех, которые просто так, ни с того ни с сего, вдруг иссякают в сердце мужчины.
Женщины, которых вот так любят, навсегда остаются в памяти, и случайная встреча с прежней возлюбленной, пусть забытой, пусть презираемой, может внезапно вызвать любовь к жизни. Кризи это знала.
И все-таки, как бы она ни торопилась завладеть первым мужчиной, которого по-настоящему полюбила, она все же не настолько сошла с ума от любви, чтобы покупать эту любовь ценою собственной жизни.
И однако... какой счастливый конец он предлагал ей!
Под взглядами бесчисленной толпы пройтись с зеркалом, в которое гляделась Сафо; с гребнем, украшавшим царственную голову Нитаукрит; с ожерельем из Настоящих Жемчужин Анадиомены... Затем ночью познать то блаженное забытье, которое может даровать женщине лишь истинная любовь... А к середине дня умереть так легко и просто... Какая несравненная участь!
Она мечтательно закрыла глаза.
Но нет, она не могла позволить искушению овладеть собою.
Она прошла вдоль Ракотиса по улице, ведущей к Великому Серапиону. Эта дорога, проложенная греками, разительно отличалась от кривых улочек трущоб.
Среди множества египтянок в голубых одеждах редкими белыми пятнами выделялись платья эллинок. Кризи шла быстро, не вслушиваясь в обрывки разговоров, долетавших отовсюду, — разговоров о преступлениях, совершенных ради нее.
Вскоре она свернула налево, прошла по темному переулку, пересекла небольшую площадь, где в фонтане играли две смуглые девушки, и наконец остановилась.
Сад Гермеса Анубиса являл собою заброшенный некрополь, куда уже давно не забредали родственники почтить память дорогих покойников. Люди старались избегать этого пустынного места.
Кризи шла между могилами в полной тишине, пугаясь хруста гравия. Ветер, несший песчаную пыль, развевал ее волосы, трепал шелковую накидку, осыпал ее белыми лепестками цветущей смоковницы.
Она увидела статую среди трех надгробий, ограждавших ее, наподобие треугольника. Место было как нельзя более подходящим для сохранения опасной тайны.
Кризи проскользнула меж двух каменных плит, прижимая ладони к щекам; они вдруг похолодели.
Перед ней стояла статуя Гермеса, увенчанная шакальей головой. Руки чуть вытянуты вперед, повторяя жест бальзамировщика. Левая нога была расколота.
Оглядевшись, Кризи вновь убедилась, что она здесь совсем одна. Легкий шорох сзади заставил ее вздрогнуть, но это была только ящерица, проскользнувшая в мраморную расщелину.
Наконец Кризи осмелилась сдвинуть один из обломков ступни Гермеса, и под камнем мягко засветился жемчуг.
Она вытащила ожерелье. Каким же оно было тяжелым! Кризи и не подозревала, что жемчуг может так много весить. Бусинки были почти идеально круглые и отливали перламутровым лунным блеском. Семь нитей следовали одна за другой, все увеличиваясь, словно круги на воде, в которую уронили драгоценный перстень.
Кризи надела ожерелье.
Она проводила по нему рукою, закрыв глаза, чтобы сильнее ощутить прохладу, которую источали эти баснословные жемчужины. Она равномерно распределила все семь нитей на шее и плечах, опустив последнюю в горячую впадинку меж грудей, и вздрогнула от холода, вдруг пронизавшего ее.
Затем она вынула из тайника гребень слоновой кости, погладила почти стершийся барельеф царицы, а потом несколько раз примерила его так и этак, прежде чем закрепила в своих пышных волосах.
После этого она вытащила из цоколя серебряное зеркальце и, взглянув в него, насладилась созерцанием победно улыбающейся женщины, в чьих волосах мерцал царский гребень, а грудь была украшена ожерельем, отнятым у богов.
Закутавшись с головою в свою накидку и скрыв в ее складках зеркальце, она покинула некрополь, так и не сняв роковых даров.
Пурпурные стены
Когда рабы Храма подтвердили взбудораженной толпе, что свершилось святотатство, ошеломленные люди медленно растеклись по Садам.
Куртизанки метались меж черных оливковых дерев, посыпая головы пылью, вырывая на себе волосы, царапая лица и безудержно рыдая.
Толпа молча спустилась к городу по Дромской дороге и побережью. Владельцы лавок, испуганные случившимся, убрали с пути свои разноцветные лотки, и деревянные навесы чередовались со слепыми, запертыми ставнями, словно монотонные заборы.
Жизнь в порту тоже замерла. Матросы недвижимо сидели на каменных глыбах. Готовые к отплытию корабли осушили весла и убрали паруса. Команды и пассажиры кораблей, ожидавших на рейде сигнала к отплытию, терялись в догадках, уверенные, что в Александрии свершился новый переворот, и те, у кого оставались родственники во дворце, приносили жертвы, чтобы умилостивить жестоких богов.
На углу Фара и дамбы Родис в толпе столкнулась с Кризи.
— Ох, дорогая, как страшно, правда? Мы с Мирто все время боимся, как бы нас не разнесла толпа. Возьми нас за руки.
— Ты слышала что произошло? — спросила Миртоклея. — Схватили преступника? Его пытают? Со времен Герострата не случалось ничего подобного. Боги отвратили от нас свои взоры. Что с нами будет?!