В июне 1908 года Габриэла и Кандинский вернулись в Мюнхен и впервые не расстались. Они поселились в Мурнау, очаровательном местечке под Мюнхеном, в доме, который снимали их друзья - художники Марианна Веревкина и Алексей Явленский. Холмы, озеро Штаффельзее, чудесный вид на Альпы - место, откуда никому не хотелось уезжать.
На два года, с 1908-го по 1909-й, Мурнау стал центром нового искусства. Четыре выдающихся и в будущем прославленных художника работали, любили, ревновали, страдали и обсуждали здесь пути развития живописи. Именно в Мурнау родилось новое искусство, которое стало настоящей революцией в культуре XX века.
Марианна Веревкина, глубокий мыслитель и замечательный художник, считавшая, что живопись - это «тайнопись души», а основная задача искусства - «прорвать земные границы», и Кандинский, идущий к абстракционизму, заложили здесь основы совершенно новой философии творчества. А Габриэла, работая рядом с Явленским, слушая его рассказы о Ван Гоге и других французских художниках, училась чувствовать цвет, композицию.
В 1909 году Габриэла решила купить дом в Мурнау. Кандинскому эта идея очень понравилась. Он признался, что готов провести в этом доме остаток жизни, Он ходил босиком по траве, с удовольствием работал в саду, расписывал стены. Часами наблюдал, как работает его «маленькая Элла», любуясь ее гордой осанкой. И писал ее портреты... Официально Габриэла стала владелицей дома 21 августа 1909 года. Это событие торжественно отпраздновали в ресторанчике «Роза» на берегу Штаффельзее. За столом рядом с Кандинским и Габриэлой сидели ее сестра Эмми с мужем и дочкой, Марианна Веревкина и Алексей Явленский. Все было очень по-семейному.
Впереди предстояла выставка Нового мюнхенского художественного объединения, которое возглавил Кандинский. Идеологию Нового объединения Марианна Веревкина сформулировала так: «Правда жизни и правда личности - два электрических провода, которые рождают правду искусства». Кандинский развил эту идею в манифесте: существуют два мира, внутренний и внешний, и искусство - единственное, что их соединяет.
Первая выставка объединения, открывшаяся 1 декабря 1909 года, полностью провалилась. «Кривлянье, блеф, извращение и полное безумие» - таков был приговор критиков.
Вторая, открывшаяся в следующем году, тоже успеха не имела. Кандинский рассказывал, что владелец галереи по вечерам, когда залы закрывали, вынужден был протирать полотна - публика с упоением на них плевала. Так были поначалу восприняты картины, ныне по праву считающиеся украшением лучших музеев мира.
Сразу после второй выставки Кандинский решил ехать в Россию - его пригласили участвовать в выставках объединения «Бубновый валет». Художника встретили восторженно, на выставках было не протолкнуться.
Кандинский решил задержаться. Он в полной эйфории.
Ты живешь... для себя, обо мне не думаешь…
А в письмах Габриэлы грусть и одиночество. Ей кажется, Кандинский ее забывает. Ей не хочется работать, апатия, неверие в себя... Ей так хотелось быть к нему поближе, что она начала брать уроки русского языка.
Он приехал перед Новым годом, который отметили в доме Веревкиной и Явленского. Гости с увлечением обсуждали придуманный Кандинским альманах авангардного европейского искусства, название которого, «Синий всадник», родилось чуть позднее.
Немеций художник Франц Марк, участвовавший в этих жарких дискуссиях, писал:
- Мы были у Явленского. Весь вечер беседовал с Кандинским и Мюнтер - невероятные люди! Кандинский даже превосходит Явленского по части личного обаяния. Я был совершенно сражен этим утонченным мужчиной, преисполненным внутреннего благородства, и был весь внимание. Легко могу понять, за что его столь пламенно любит миниатюрная Мюнтер, которая мне чрезвычайно пришлась по душе.
Но вот пришло лето, и Кандинский вновь расстался с Габриэлой. Уезжая, он подбадривал ее, говорил, что нужно дать отдых чувствам, да только, похоже, этот отдых был нужен лишь одной стороне, и отнюдь не Габриэле. Когда Кандинский уезжал, Габриэла с головой погружалась в работу над новым альманахом. Вела переговоры с авторами и типографиями, редактировала тексты, делала массу другой рутинной, но необходимой работы.
Кандинский, похоже, не понимал, каких душевных сил ей это стоило. Замечал лишь, что у Габриэлы стал портиться характер. А она страдала из-за того, что их отношения с Кандинским постепенно перерастают в деловые. Тем не менее, она по-прежнему свято защищала его интересы, понимая, как важен для него успех в Европе.
Но когда в мае 1912 года альманах наконец увидел свет и вся Европа заговорила о «Синем всаднике», она не услышала ни слова благодарности. Зато он сообщил, что лето 1912 года они вновь проведут в Мурнау и будут вместе работать. Какими бы ни были их личные отношения, Габриэла всегда признавала, что Кандинский очень трогательно относился к тому, что она делала в живописи, - в искусстве они всегда друг друга понимали.
В октябре Кандинский вновь отправился в Россию. Габриэла, которой показалось, что он больше не вернется, не выдержала и написала ему в одном из писем: «Ты живешь... для себя, обо мне не думаешь». Он действительно сомневался, возвращаться ли ему. И ее жалобное письмо вызвало у него лишь раздражение.
Но вернулся, и весну 1913 года, а потом и лето 1914 года они снова провели вместе, в Мурнау. Почти не писали картин, трудились в огороде, стараясь не выяснять отношения, - так лучше. Кандинскому в ту пору было не до земной любви - он погрузился в мистические теории, его волновал только грядущий апокалипсис.
И он настал - началась война. Все русские в Германии разом стали нежелательными персонами и должны были в срочном порядке покинуть страну. Уехали из Мюнхена самые близкие друзья - Веревкина и Явленский. Кандинский перебрался в Швейцарию. Вместе с ним поехала и Габриэла.
Она никак не ожидала, что в Цюрихе Василий сделает решительный шаг: скажет ей, что он уже давно видит в ней подругу, а потому в будущем жить вместе им уже не следует, зато они навсегда останутся друзьями,
Габриэла уехала домой, в Мюнхен. Можно представить, что творилось в ее душе, - она столько отдала этому человеку, ее столько с ним связывало, и вот теперь все было кончено. Кандинский испугался за нее, пытался успокоить в письмах:
-Часто думаю о том, как тебе сейчас одиноко. Мне это очень больно. Тем не менее мне кажется, что предложенная мной форма отношений - наилучшая... Совесть мучает меня, равно как и сознание того, что многое, что я должен был сделать, не в моих силах, против своего естества я идти не могу. Но время лечит. Вынужденно долгая разлука внесет ясность...