Итак, поэтика Шаламова как раз не рассчитана на простоту чтения. Читателю, который не знаком с ГУЛАГом по собственному опыту, его тексты дают мало «точек соприкосновения». Краткие прозаические тексты движутся medias in res (в средоточии вещей (лат.)), автор не представляет действующих лиц, действия, как правило, нет, многое остается недосказанным, и его нужно даже угадывать.
Лагерные тексты Шаламова заметно отличаются от обработки этой темы у Солженицына. Подзаголовок «Архипелага ГУЛАГ»: «Опыт художественного исследования»[6]. Солженицын занимает эстетическую дистанцию от описываемого, которая в то же время позволяет ему также выразить свое моральное негодование о предмете своего изложения. Совершенно иначе поступает Шаламов В.Т. Он до минимума сокращает дистанцию между рассказчиком и текстом, между автором и героем и достигает таким образом максимальной аутентичности. Одновременно подобный нарративный метод исключает моральную оценку описываемого. Если кругозоры рассказчика и действующего лица совпадает, то невозможно также и никакое эстетическое остранение описываемого – но именно это остранение есть непременное условие морализирующей манеры изложения[7].
Шаламов последовательно уклоняется от эмоционального «сообщничества» с читателем. В лагерной прозе Шаламова отсутствует какое бы то ни было обвинение. Жестокости и унижения он почти не описывает непосредственно, но только регистрирует, как обыденные события. Часто, чтобы читатель вообще воспринял некоторое явление во всей его значительности, ему нужно даже специально напрячь свое внимание. Например, убийство одним из заключенных лагеря другого Шаламов описывает как простую последовательность движений. Прямым текстом здесь не упомянуты ни нож, ни нападение:
|
|
«Сашка (…) чуть присел и выдернул что-то из-за голенища валенка. Потом он протянул руку к Гаркунову, и Гаркунов всхлипнул и стал валиться на бок»[8].
Шаламов отказывался также переделывать свои тексты. Он настаивал на аутентичности первого наброска:
«Ничто не может быть улучшено. Угадать можно только один раз.
Между тем эта программа «автоматического письма» (écriture automatique) имеет свою цену. Особенно в автобиографической прозе Шаламова «Четвертая Вологда» встречается очень много повторений, и отчасти даже буквальных повторений одних и тех же тем. Так же глух оставался Шаламов к предложениям об исправлении его текстов, которые высказывали друзья. Он отказывался устранять в своих текстах повторы или противоречия[11].
Писатели старались передать собственные ощущения с максимальной точностью. Как оказалось, сознание людей, безусловно, претерпевшее глобальные изменения, мировосприятие двух разных личностей, несмотря на прохождение во многом одинаковой “школы жизни”, не оставалось похожим даже в нечеловеческих условиях. Это доказывает многогранность человеческой личности, уникальность характера, индивидуальность восприятия окружающей действительности. Шухов сохранил достоинство, он сумел в адских условиях, несмотря на обиду и несправедливость, остаться человеком, сохранив то, что на досмотре не отнимешь – ценности духовные. Шухов не просто главный герой рассказа, он ещё тот, чьими глазами автор показывает нам лагерь, автор как бы скрылся за Шуховым, предоставив ему право оценивать происходящее. Герои “Колымских рассказов” В.Т.Шаламова – обычные в “прошлой”, долагерной жизни люди, вполне реальные, встреченные рассказчиком (а рассказчик – это сам Варлам Шаламов) в местах заключения, где ему довелось побывать. Они уже мертвецы, потому что лишены всяких нравственных принципов, памяти, воли. У А.И.Солженицына в “Одном дне Ивана Денисовича” главный герой, как и многие другие, сумел “приспособиться”, кое-как устроить свой быт, место на нарах. У В.Т.Шаламова нет места даже подобию уюта. Жизнь Шухова не ограничена лагерем, он вспоминает деревню, семью, войну. У Шаламова замкнутое пространство лагеря будто бездной отделено от всего мира: от материка, от семьи. Человек одинок, страшно одинок. Именно блатной мир, его правила, этика и эстетика вносят растление в души всех людей лагеря – и заключённых, и начальников, и зрителей. У Ивана Денисовича сохранились понятия о гордости и чести, поэтому он никогда не скатится до уровня Фетюкова, одного из заключённых. Солженицын: главное – человек продолжает жить, а не существовать. Шаламов: о какой высокой морали может идти речь, когда от голода мутнеет сознание? Писатель пытается показать, что нравственные и физические силы человека не безграничны. По его мнению, одна из главных характеристик лагеря - растление. Расчеловечение, говорит Шаламов, начинается именно с физических мук - красной нитью проходит через его рассказы эта мысль. В “Одном дне Ивана Денисовича” главный герой именно в работе находит смысл существования, она становится спасением от полного растления личности. Лагерь был местом, где учили ненавидеть физический труд, ненавидеть труд вообще. Самой привилегированной группой лагерного населения были блатари – не для них ли труд был геройством и доблестью?”, “К честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют, калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты – до самой смерти. Это выгодно им – этот “честный” труд. А.И.Солженицын смог убедить читателей в том, что как бы ни старалось государство с помощью ГУЛАГа уничтожить человека как личность, морально подавить его, он продолжает верить, надеяться на лучшее. Похоже, что обречены все – все в стране, а может быть, даже в мире. Человек уже не принадлежит своей эпохе, современности – но одной только смерти. Всякая временная перспектива утрачивается, и это ещё один важнейший, постоянно повторяющийся мотив рассказов Шаламова. Несмотря на наличие принципиальной разницы во мнениях Александра Солженицына и Варлама Шаламова, есть то единственное и, тем не менее, главное, что сближает лагерную прозу обоих писателей – желание сообщить миру правду.
|
|
|
|
Эта вполне утопическая позиция позже уступает место некоторому моральному нигилизму. Сам Шаламов в письме 1971 года назвал свои ранние рассказы «пустяками»[31]. Колымский опыт сильнее любых этических принципов, которые оказываются в конечном счете роскошью свободных. Шаламов не оставлял сомнения в том, что утратил всякую веру в гуманистические идеалы. В своих выводах он шел очень далеко: человеческая мораль не только погибла в экстремальных условиях ГУЛАГа, но и вообще перестала существовать. Лагерь для Шаламова был не противоположностью, но верным отражением «свободной жизни». Единственное различие между лагерем и остальным миром заключалось для него в том, что в заключении легче распознается человеческая натура. Здесь больше нет фасадов общественного приличия. Надзиратели и заключенные делят одну общую судьбу, в которой имеют значение только одни животные инстинкты.
В своих «Колымских рассказах» Шаламов ограничился тем, что констатировал нравственное банкротство человека. Он не осудил это разложение, он не верил в его обратимость, он не предлагал никакого выхода. Тем самым Шаламов сознательно противопоставил себя тому моральному пафосу, с которым в 1960-е годы выдвинулись такие авторы, как Евгений Евтушенко или Александр Солженицын.
Евтушенко подверг радикальной переоценке значение поэта и утверждал, что «поэт в России больше, чем поэт». Он претендовал быть рупором народа и перемещался по узкой грани между диссидентством и приспособленчеством. Александр Солженицын говорил о том, что писатель – это «второе правительство» и подкреплял эту претензию своими мужественными выступлениями против советского руководства. Оба эти автора по-разному требовали для себя положения «совести нации».
Евтушенко и Солженицын вполне могли опираться на романтические концепции поэта (poeta vates), и своими моральными обвинениями они затронули нерв эпохи и внутри страны, и за рубежом. Принципиальный отказ Шаламова от подобных воздействующих на публику заявлений значительно снизило его шансы привлечь к себе внимание широкого читателя.