Звук захлопывающейся двери-ширмы.
Снова кто-то говорит, и я узнаю небрежно-беззаботный голос Билли Нила.
– Может, она отправилась прокатиться с кем-нибудь, – заявляет он.
– За каким бы чертом это ей понадобилось? – резко обрывает его дедушка. – Ее проклятая машина торчала на месте и в намагниченной коробочке под задним бампером лежали запасные ключи. Кто, по-твоему, положил их туда?
– Продавец, может быть?
– Малыш, у тебя в голове есть хоть капля мозгов? Ключи положила туда Кэтрин. Это как раз в ее духе.
– Может, машина не заводилась.
– Сегодня утром у Генри она завелась вполне нормально. Тогда, возможно, она все еще на острове. Может быть, мост накрыло водой до того, как она успела уехать.
– Убирайся к чертовой матери! – грохочет мой дед. – И не возвращайся, пока не начнешь думать своей башкой. Эта девочка умеет позаботиться о себе. Я хочу знать, что там случилось. У меня и так достаточно хлопот с организацией казино. Правительство под микроскопом рассматривает каждую запятую в нашей заявке, мы вынуждены проводить ДНК-тесты по зубам трехсотлетней давности. Господи Иисусе… Убирайся отсюда!
Снова слышны шаги, и дверь с грохотом захлопывается.
– А ты что скажешь, Пирли? – спрашивает дедушка.
Я придвигаюсь ближе к двери, чтобы слышать ответ Пирли.
– Разве мне платят за то, чтобы я думала? – риторически вопрошает она.
– Я хочу знать твое мнение. Где она? Где моя внучка?
– Боюсь, кто-то причинил вред девочке, доктор Киркланд. Как вы и говорили, она знает, как позаботиться о себе. И она не бросила бы машину, не имея на то веской причины.
– Могла и оставить, если у нее открылось одно из ее маниакальных состояний. То, что ты называешь наговором.
|
|
– В последний раз, когда я ее видела, – говорит Пирли, – она показалась мне удрученной, а не парящей в облаках. Нет, раз Луиза посадила ее на велосипед, то, значит, кто-то последовал за ней. И она так и не добралась до моста.
– Да кто мог пойти на такое? – спрашивает дедушка.
– На вашем месте я бы поинтересовалась у негодяя, который работает на вас, где он был вчера вечером.
Воцаряется тишина, и проходит весьма продолжительное время, прежде чем дедушка нарушает ее:
– Ты думаешь, Билли последовал за ней на остров?
– А вы знаете, где он был вчера вечером?
– Улаживал кое-какие мои дела в Батон-Руже. Покупал кое-что.
Снова тишина.
– Что могло понадобиться Билли от Кэтрин?
– Вам известно об этом больше, чем мне. – В голосе Пирли слышится явный упрек. – Что нужно мужчине от женщины?
Дедушка издает разгневанный возглас:
– Я поговорю с ним!
Дверь-ширма снова с грохотом захлопывается.
Я вхожу в кухню.
Пирли стоит у раковины, повернувшись ко мне спиной. Она берет в руки железную кастрюльку с длинной ручкой, поворачивает кран и замирает. Потом медленно оборачивается, и глаза ее становятся большими-большими.
– Ничего не говори, – шепчу я. – Ни слова.
Она молча кивает.
– Я уезжаю из города, Пирли. Мои запасные ключи где-то здесь?
Она переводит взгляд на стол. Ключ от «ауди» лежит на груде почты. Я хватаю его и возвращаюсь к двери.
– Куда ты едешь, девочка? – спрашивает Пирли.
– У меня назначена встреча с одним человеком. Но для начала я хочу, чтобы ты рассказала мне кое-что.
– Что?
– Кое-кто делал со мной всякие плохие вещи, когда я была маленькой девочкой. Мужчина. И это был или папа, или дедушка. И я не думаю, что ты, которая заботилась обо мне так долго – собственно, ты заменила мне мать, – ничего не знала и не замечала. Я просто уверена в этом.
|
|
Пирли бросает взгляд на входную дверь, но выражение ее лица не меняется.
– Ты так ничего и не скажешь? – спрашиваю я.
Ее лицо искажается гневом и раздражением.
– Послушай, дитя мое. О чем ты думала, когда помчалась на остров и принялась ворошить прошлое? Неужели ты надеешься, что из этого выйдет что-то хорошее? Для кого? Для тебя? Для твоей матери?
– У меня нет другого выхода. Я должна узнать, как и почему погиб папа. И почему я такая, какая есть. Неужели ты этого не понимаешь?
Она опускает глаза в пол.
– Неисповедимы пути Господни… Вот что я понимаю. В этом мире много боли – особенно если ты рождена женщиной, – но не нам осуждать или ставить под сомнение его целесообразность. Нужно просто стараться сносить тяготы как можно достойнее.
– И ты на самом деле в это веришь, Пирли?
Она смотрит на меня, и глаза ее кажутся мне более выразительными, чем обычно.
– Я должна в это верить. Только вера позволила мне прожить так долго и добиться того, что я имею.
– Что ты хочешь сказать словами «добиться того, что я имею»? Что ты имеешь? Этот дом? Эту работу? Возможность прислуживать моему деду?
На лице Пирли написано негодование. Голос ее дрожит.
– Я работаю на эту семью, а не прислуживаю доктору Киркланду. Я пришла сюда и начала работать на старого мистера ДеСалля в сорок восьмом году, когда мне было семнадцать. Твоя бабушка, мама, ты – вы все ДеСалли. Я работала на всех вас. А доктор Киркланд – всего лишь мужчина, который платит мне зарплату.
|
|
– Значит, вот как ты о нем думаешь? А разве не он командует здесь всем? И разве не так было всегда?
Она угрюмо кивает головой.
– Всегда есть мужчина, слово которого – закон. Именно это имеют в виду люди, когда говорят о мужчине с большой буквы, настоящем хозяине. И здесь такой мужчина – доктор Киркланд. Все это знают. А ты собираешься пойти и сказать ему, что с тобой все в порядке, или нет?
– Ты сама можешь сказать ему это после того, как я уеду.
Я уже готова повернуться и уйти, как вдруг вспоминаю кое-что из того, что говорил сегодня Майкл, плюс свои фрагментарные воспоминания, оставшиеся с детства: черная фигура, сражающаяся у моей кровати с отцом.
– Это ты нажала на курок в ту ночь, Пирли?
Зрачки в глазах старой женщины превращаются в черные точечки.
– Ты окончательно сошла с ума, дитя мое! Ты думаешь, что говоришь?
– Это ты убила моего отца? Вот о чем я спрашиваю. Ты убила его, чтобы защитить меня?
Она медленно качает головой.
– Зачем ты едешь?
– Чтобы узнать правду об этой семье.
– И где ты собираешься узнать ее?
– Это моя забота. Но когда я все узнаю, то скажу тебе. И ты сможешь сделать вид, что тебе ничего не было известно.
Пирли открывает рот, пытаясь что-то сказать, но с губ ее не слетает ни звука.
Я качаю головой, поворачиваюсь и бегу по коридору.
Я рассчитываю обнаружить дедушку и Билли Нила во дворе, но их нигде не видно. Окинув быстрым взглядом парковочную площадку, я подхожу к «ауди», одновременно нажимая кнопку электронной сигнализации.
Когда пальцы мои касаются ручки на дверце, из-за «кадиллака» Пирли появляется Билли Нил. На нем черные джинсы, зеленая шелковая рубашка и ковбойские сапоги. Глаза у него такие же мертвые, как и змеи, что пошли на его обувь, и они с нечеловеческой силой впиваются в мое лицо.
– Будь я проклят… – говорит он. – А ведь столько людей считают, что ты сдохла.
– Ты тоже так думал?
На его губах играет слабая улыбка.
– Я даже поставил на это деньги.
– За что ты меня ненавидишь, Билли? Ты ведь меня даже не знаешь.
Он подходит к «ауди» и тяжело смотрит на меня поверх крыши.
– О, я знаю тебя! Я трахал таких девок, как ты. Избалованная принцесса, которую ждет трастовый фонд и которой ровным счетом не о чем было беспокоиться ни единого дня ее проклятой жизни. Но ты все равно половину денег выбрасываешь на ветер, таскаясь по мозголомам.
– Какое тебе до этого дело?
Он кладет локти на крышу и наклоняется ко мне.
– Потому что ты думаешь, что твое дерьмо не воняет. Ты смотришь в мою сторону, но даже не видишь меня. Днем, во всяком случае. Но ночью – совсем другое дело, правда? Ночью я как раз тот парень, который тебе нужен. Я слышал о тебе, мисс кошечка-недотрога. Тебе нравится ходить на вечеринки, верно? Люди помнят тебя еще с тех пор, когда ты училась в средней школе. Богатая девчонка, которая любила повеселиться. Они помнят и твою тетку. Та же история, только еще хуже.
– Скажи, в чем заключается твоя работа на деда?
– Я делаю вещи, для которых он сам уже слишком стар. Вещи, от которых других людей, слишком щепетильных и слабых, тошнит. – Билли закуривает и пускает дым через крышу в мою сторону. – А меня не тошнит.
Я в этом не сомневаюсь.
– Это ты последний раз стрелял из «Ремингтона-700», который хранится в сейфе?
Изумленная улыбка.
– А ты, оказывается, пронырливая маленькая штучка, которая всюду сует свой нос, верно?
Внезапно я понимаю, что с меня хватит этого сального городского ковбоя и его мерзких шуточек.
– Знаешь что? Мне надоели твои игры. Я думаю, стоит пригласить сюда дедушку.
Улыбка Билли становится шире, и я понимаю, что допустила ошибку.
– Я тоже об этом подумал. В последнее время ты изрядно действуешь ему на нервы. Он готов горы свернуть, лишь бы спасти городок, устроив здесь казино, а ты повсюду лезешь и позоришь семью. Ему это совсем не нравится. В сущности, ты способна разрушить все предприятие. Так что давай пойдем и потолкуем с ним.
Я открываю дверцу «ауди».
– Сначала мне нужно кое-куда съездить. Я вернусь через двадцать минут.
Прежде чем я успеваю нажать на кнопку, блокирующую дверные замки, Билли распахивает дверцу со стороны пассажира и ставит ногу в машину.
– Не через двадцать минут. Сейчас.
Не раздумывая, я сую руку за спину, выхватываю из-за пояса «вальтер» и направляю ему в грудь.
– Это не игрушечный пистолетик, Билли. Даже не надейся.
Он смотрит на дуло пистолета, которое глядит на него в упор, и улыбка медленно сползает с его лица. Билли Нил, по моему разумению, вообще никуда не выходит без оружия, но я не думаю, что он рассчитывал оказаться в подобном положении в такую рань, когда нет еще и семи часов.
– А теперь, – негромко говорю я, – убери свою вонючую ногу с сиденья и отойди от машины.
– А ты, оказывается, полоумная сука, – говорит он, тихонько смеясь. – Я, конечно, слышал о тебе всякое, но не верил, пока сам…
– Сейчас? Или вчера ночью на острове?
Улыбка возвращается к нему на физиономию.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– А я думаю, что понимаешь.
– Как-нибудь на днях мы с тобой повеселимся, сладкая моя. Как я уже говорил, я знаю тебя. Больше всего тебе нравится инцест, верно?
Кровь отливает у меня от лица. Что он знает обо мне? Я хочу спросить его об этом, но понимаю, что он только обрадуется возможности поглумиться надо мной и все равно ничего не скажет.
– Отвали от моей чертовой машины! – кричу я, угрожая ему пистолетом.
Билли не двигается с места.
– Ты забыла зарядить его.
– Не волнуйся, один патрон уже в стволе.
Я всего лишь повторяю выражение, услышанное от Шона, но этого достаточно, чтобы остатки улыбки увяли на губах Билли. Он убирает ногу и опускает сапог на гравий.
– Закрой дверцу, – командую я.
Он повинуется. Я протягиваю руку и нажимаю кнопку блокировки двери. Потом опускаюсь на сиденье, закрываю свою дверцу и запускаю двигатель.
Прежде чем я успеваю отъехать, к окну со стороны пассажира склоняется Билли Нил. Указательным и средним пальцами он делает знак «виктория», переворачивает его, подносит к губам, а потом высовывает язык и начинает двигать им вверх и вниз между пальцев. Желудок медленно подступает у меня к горлу. С каким удовольствием я бы пристрелила его, но боюсь, что безнадежно опоздаю на встречу с Маликом, если дам волю чувствам. Вместо этого я включаю передачу, обдаю мерзавца гравием из-под колес и с ревом оставляю за собой помещение для слуг, которое некогда называла своим домом.
Глава сорок первая
По дороге в Новый Орлеан я думаю не о Натане Малике, а о своей тете Энн. Хотя мне не доводилось проводить в ее обществе много времени, она всегда производила на меня глубокое впечатление. Энн по праву считается красавицей в нашей семье – а это немало, учитывая, как выглядит моя мать, – и до второго курса колледжа ее считали отличницей и умницей. Лидер группы поддержки и выпускница, произносящая прощальную речь в средней школе. Победительница местного конкурса красоты. Полная стипендия для обучения музыке в университете Тулейка. На втором курсе учебы в колледже ее выбирают королевой конкурса красоты «Мисс Конфедерация – Натчес». Позже она впала в глубочайшую депрессию и пыталась покончить с собой, наглотавшись снотворного. Дедушка договорился о том, чтобы ее поместили в специализированную клинику, и, когда она вышла оттуда два месяца спустя, все – включая саму Энн – вели себя так, словно она неким чудесным образом излечилась.
Однако этого не произошло…
Но этот срыв случился еще до моего рождения. Я же считала Энн душой каждого семейного собрания – во всяком случае тех, на которых она присутствовала. Будучи на четыре года старше моей матери, Энн всегда вела себя так, словно была на десять лет моложе. Она разбиралась в нарядах, как никто другой. У нее была фигура топ-модели, и самая заурядная одежда выглядела на ней так, словно была сшита для показа высокой моды. На фотографиях, сделанных в семидесятые годы, когда Энн только закончила среднюю школу, она демонстрировала фигурку манекенщицы, рекламирующей купальные костюмы для журнала «Спортс иллюстрейтид». Но уже к середине восьмидесятых моя тетя стала болезненно худой, а глаза ее обрели тот стеклянный блеск, который я обычно приписываю кокаину.
Энн, откуда бы она ни черпала энергию, всегда отличалась тем, чем больше не мог похвастаться никто в семействе ДеСалль, – стильностью. Она научила меня танцевать, красиво одеваться, накладывать макияж. Она застала меня втихомолку курящей первую сигарету – украденную из ее пачки – и разделила ее со мной. Она поделилась со мной знаниями в области французских поцелуев и подсказала, как избавиться от мальчиков, внимание которых меня утомляло. Она учила меня, что всегда необходимо иметь «запасной аэродром», парня на всякий случай – даже если ты замужем, – потому что мужчина, с которым ты живешь сейчас, может предать и наверняка предаст тебя рано или поздно. Придерживать другого бычка на веревочке – это не значит обманывать своего нынешнего партнера, говорила она, это всего лишь мера предосторожности. Именно так, как я поняла впоследствии, и поступали все стильные штучки.
Но с возрастом стиль дается все труднее. Став старше, я нередко слышала, как мать разговаривает ночами по телефону а иногда и срывается с места, чтобы проехать сотни миль и спасти Энн, у которой к этому времени – о чем я узнала много позже – уже было диагностировано биполярное расстройство. В самые пиковые моменты Энн исчезала из виду на целые недели. Однажды, когда дедушка объявил тетю в международный розыск, мексиканская полиция обнаружила ее работающей официанткой в каком-то баре в Тихуане. Я часто думала, не было ли определение «официантка» эвфемизмом тому, чем Энн на самом деле занималась в то время, когда ее нашли в том баре.
Но более всего я запомнила одержимость, с которой Энн стремилась обзавестись ребенком. Временами эта идея казалась первопричиной ее душевной болезни. Поскольку я уехала из дому в шестнадцать лет, чтобы поступить в колледж, то не была свидетельницей ее многочисленных попыток вылечиться от бесплодия. Мне известно только, что все старания оказались бесполезными и что всему виной была она сама, а не два ее первых мужа. Только подросток на колесах способен был удержаться рядом с ней во время приступов маниакального психоза, и никто – даже моя мать – не мог оставаться рядом, когда она погружалась в глубины депрессии. Честно говоря, это кажется мне несправедливым. Я не имела ни малейшего желания забеременеть, тем не менее ношу ребенка. Энн отчаянно старалась зачать, но ей так и не удалось этого добиться.
Что привело ее к Натану Малику? Только ли биполярное расстройство? Или просыпающиеся воспоминания о сексуальном насилии? Если Малик перестанет играть со мной в свои игры, через девяносто минут я смогу получить ответы на все вопросы.
Справа от меня пролетает указатель поворота к исправительному учреждению «Ангола». Обычно при виде этого указателя я вспоминаю остров, после чего тщательно загоняю воспоминания в самые дальние уголки памяти. Но сегодня тот образ, который он мне навеял, так просто отогнать не удается. Это воспоминание о клинике в одну комнату, в которой дедушка принимает и лечит чернокожее население острова. Клинике, в которой десятилетней Энн была сделана срочная операция по удалению аппендицита. Превратившись в нашей семье в легенду, эта история всегда излагается слово в слово, неизменно, даже в деталях. Ураган размывает мост и уносит лодки. У Энн внезапно развивается острый аппендицит. Дедушка и Айви работают при свете керосиновой лампы. Энн зарабатывает тяжелую инфекцию, но выживает, а толпа рабочих, стоящая в ожидании вокруг клиники, разражается приветственными восторженными криками.
Но сегодня в голове у меня зарождается ужасное подозрение. Что, если камнем преткновения для Энн стал вовсе не аппендицит? Что, если дед насиловал и растлевал ее? Мог ли он сделать ее беременной? Возможно ли, что неотложная аппендэктомия была на деле всего лишь абортом? Боже мой! Если это был аборт и дед каким-то образом допустил небрежность, то не похоронил ли он тем самым все надежды Энн на зачатие? Прежде чем дать волю воображению, я набираю номер сотового Майкла Уэллса.
– Кэт? – отзывается он, и я слышу, что где-то неподалеку играет радио.
– Да. Ты меня слышишь? У меня к тебе медицинский вопрос.
– Слышу хорошо. Давай свой вопрос.
– В каком возрасте девочка может забеременеть?
Майкл выключает радио.
– Диапазон таких случаев достаточно велик. Беременность у двенадцатилетних девочек – довольно обычное дело в штате Миссисипи.
– И в каком самом юном возрасте девочка может зачать ребенка?
– Самом юном? В общем-то, я не гинеколог. Но педиатры классифицируют вторичные признаки раннего полового созревания – появление грудной ткани и волос на лобке – у девочек афроамериканского происхождения в возрасте восьми лет. И девяти – у белых.
– Ты шутишь!
– Вовсе нет. Однако в этом возрасте они еще не могут зачать. Но я не говорю, что такого никогда не случалось. А почему ты спрашиваешь?
– Я подумала, не могла ли тетя Энн забеременеть в возрасте десяти лет?
Некоторое время Майкл молчит.
– Думаешь, твой дед мог сделать это?
– Может быть. И еще я думаю, что эта экстренная аппендэктомия на острове могла быть совсем не операцией по удалению аппендицита.
– Вот это да! В таком случае, конечно, все указывает на него, – Наступает пауза, потом Майкл спрашивает: – Когда это могло случиться?
Я произвожу подсчеты в уме.
– Где-то в пятьдесят восьмом году.
– Нет, это невозможно. Никакой беременности в возрасте десяти лет. Средний возраст, в котором начинаются менструации, медленно понижается на протяжении последних десятилетий. Сегодня? Да, может быть, одна из миллиона десятилетних девочек. В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году это было вообще невозможно. Мне понятен ход твоих рассуждений, но, думаю, здесь ты заблуждаешься.
Не знаю, испытываю ли я облегчение.
– Я уверена, что ты прав. Просто у меня уже голова идет кругом от этих мыслей.
– Энн тебе еще не перезвонила?
– Нет.
– А ты далеко от Нового Орлеана?
– В девяноста милях.
– Ты берешь Шона на встречу с Маликом, правильно?
– Правильно. Да не волнуйся ты так, Майкл.
– Я прекращу волноваться только тогда, когда ты позвонишь и скажешь, что встреча прошла благополучно и с тобой все в порядке.
Его забота согревает меня.
– Я обязательно перезвоню тебе, хорошо?
– Хорошо.
– Тогда пока.
– Пока.
Я снимаю «ауди» с автомата постоянной скорости и разгоняюсь до восьмидесяти пяти миль в час. Перед моими глазами бесконечной чередой, подобно ленте Мебиуса, проплывают лица деда, Энн, отца и матери, Билли Нила, Джесси, Луизы… Но размышления об их истинных взаимоотношениях бессмысленны. Менее чем через два часа я окажусь лицом к лицу с человеком, который раскроет мне подлинную природу своих отношений с моей несчастной тетей и назовет имя мужчины, который насиловал и растлевал меня.
В данный момент мне больше ничего не нужно.
Малик говорил позвонить, когда я буду в пяти милях от Нового Орлеана, но я нарушаю его инструкции. Вместо этого я сворачиваю с автострады I-10 на бульваре Уильямса, чуть ли не на первом съезде в Кернер, западный пригород Нового Орлеана, и подъезжаю к магазину, торгующему спиртным.
Однажды я уже была здесь, но тогда ничего не купила. Я стояла и смотрела на бутылки «Серого гуся», разглядывала бело-голубое изображение птицы, летящей над Французскими Альпами. Эта бутылка знакома мне до мельчайших подробностей, как собственное лицо. Французский флаг, матированное стекло, голубая пробка-колпачок. Тогда моя правая рука, словно по команде гипнотизера, поднялась и потянулась к бутылке, но в последний момент я отвернулась и поспешила из магазина.
И вот теперь я снова сижу в припаркованном перед магазином автомобиле, баюкая в трясущихся руках сотовый телефон. Кассир, наверное, думает, что я готовлю ограбление заведения. А может, ей уже приходилось видеть выздоравливающих алкоголиков, борющихся с подобным желанием.
Но сейчас я дрожу не от воздержания.
Всему виной Малик.
Я пообещала Майклу, что возьму с собой на встречу Шона, но не звонила ему. Я решила больше не видеться с Шоном. И для сегодняшнего мероприятия он мне точно не нужен. Вряд ли доктор Малик намерен причинить мне вред. Кроме того, на всякий случай я вооружена. Возможность наконец-то узнать всю правду и бросает меня в дрожь. Что бы ни знал Малик, это неизбежно изменит мое представление о самой себе.
Но ведь за этим ты и приехала, правильно? – спрашивает голос у меня в голове.
Негромко выругавшись, я вылезаю из машины, подхожу к телефону-автомату рядом с магазином и набираю номер, который дал Малик. Я слышу четыре гудка и, когда уже думаю, что телефон переключится на голосовую почту, Малик поднимает трубку.
– Кэтрин?
– Да.
– Вы в пяти милях от города?
– Нет, я припарковалась перед магазином спиртного на бульваре Уильямса.
– Это рядом с аэропортом?
– Да.
– Хорошо. Я остановился в мотеле примерно в миле от него. Отель называется «Тибодо». Это дыра с оранжевой вывеской, примерно через милю после поворота к аэропорту, с правой стороны. Как полагаете, вы сможете найти его?
– Думаю, что уже видела его раньше.
– Все комнаты располагаются на первом этаже. Я в номере восемнадцатом.
– Мне просто подъехать к номеру?
– Да. Я буду ждать вас.
Я уже готова повесить трубку, но понимаю, что он ждет чего-то еще.
– Доктор Малик?
– Да?
– Вы знаете, кто насиловал меня?
– И да, и нет.
Проклятье!
– Вы все еще играете со мной?
– Вы единственная, кому известен ответ на этот вопрос, Кэтрин. Вспомните, что я рассказывал вам о травме. Воспоминания вытеснены в подсознание и подавлены, но никуда не исчезли. Они пребывают в целости и сохранности. Ждут, пока вы извлечете их на свет. И я собираюсь помочь вам.
– Сегодня?
– Сегодня. Через несколько минут я помогу вам переправиться через Лету. В подземный мир. А потом провожу вас обратно, в мир света. И когда вы вернетесь, то снова станете единым целым. Вы получите обратно свою душу. И воспоминания тоже.
Ладони у меня вспотели. Слова Малика отнюдь не уменьшили моего беспокойства. Напротив, только усилили его.
– Не бойтесь, Кэтрин. Вы уже едете?
– Да.
– Вы пьете?
– Трезва, как последняя шлюха.
Он мягко и негромко смеется.
– Тогда до встречи. Я увижу, когда вы подъедете.
Я бросаю последний взгляд на дверь магазина – там красуется надпись «Мы приглашаем всех», – возвращаюсь к своей машине и завожу мотор. Однако, прежде чем выехать задним ходом с парковочной площадки, я открываю сумочку, вынимаю флакончик с валиумом и зажимаю одну пилюлю во влажной ладони. Положив левую руку на живот, я шепчу: «Прости меня, маленький, это в последний раз», – и, не запивая, проглатываю таблетку. Потом подаю «ауди» задом на дорогу и вливаюсь в поток машин, текущий по направлению к аэропорту.
Малик прав. Мотель «Тибодо» – настоящая дыра. Череда комнат-номеров с просевшей крышей и ряд ярко-оранжевых дверей. На парковочной площадке стоят три транспортных средства, вряд ли способных передвигаться самостоятельно. В воздухе висит густая вонь дизельного топлива и сомнительные ароматы закусочной. По бульвару Уильямса сплошным потоком идут автомобили, и я на всякий случай прижимаю к правому бедру «вальтер», так что он почти не виден.
Я шагаю к нужной двери, когда над головой с ревом проносится «Боинг-727». Поднимая левую руку, чтобы постучать, я слышу шум приближающегося дождя. В Новом Орлеане дождь способен пойти без предупреждения, но сегодня асфальт плавится на жарком солнце. У меня снова галлюцинации… стук дождевых капель по оцинкованной крыше. Этот звук заглушает рев машин, проносящихся по автостраде в тридцати ярдах от меня.
К черту! Конец галлюцинации ждет меня по другую сторону этой двери.
Я загоняю патрон в ствол «вальтера», потом громко стучу в оранжевую дверь. Под моей рукой она подается на несколько дюймов.
– Доктор Малик?
Никакого ответа.
Я уже жалею, что не взяла с собой Шона. Вот куда может завести гордыня! Подняв оружие на уровень груди, я распахиваю дверь и врываюсь в комнату, размахивая пистолетом перед собой и проверяя углы, не притаился ли там кто-нибудь.
Комната выглядит именно так, как я себе и представляла: вытертый до дыр зеленый ковер, две двойные кровати, телевизор на подставке, туалет за зеркалом на дальней стене. И никаких следов Малика.
Я пересекаю комнату и, вытянув перед собой руку с «вальтером», пинком открываю дверь в ванную.
Малик лежит в ванне. Он полностью одет – в черное, естественно, – и белая плитка у него над головой забрызгана кровью и кусочками мозгового вещества.
Мой первоначальный шок переходит в ужас, когда я понимаю, что кровь все еще стекает по плитке вниз. Тот, кто убил Малика, может быть совсем рядом. Я резко разворачиваюсь лицом к комнате, краем глаза успев заметить пистолет в правой руке Малика.
Самоубийство?
Я не могу в это поверить.
Но потом на коленях у него я замечаю череп. Это человеческий череп, полностью очищенный от плоти, вываренный и чистый, очень похожий на те, которые применяются в качестве учебных пособий в ортопедии. Малик баюкает его в руках так, как мог бы играть с ним ребенок. Шурупы и пружины поддерживают нижнюю челюсть, которая смыкается с верхней, а на кости красным и синим цветом прорисованы вены и артерии. Череп ухмыляется иронической улыбкой, характерной для изделий подобного рода, но вдруг до меня доходит, что именно этот экземпляр пытается мне что-то сказать. Есть причина, по которой он здесь и он хочет, чтобы я поняла это.
Я всматриваюсь в лицо Малика в поисках какого-либо намека и подсказки, но сейчас он уже не может помочь даже самому себе. Некогда пронизывающие глаза психиатра мертвы и безжизненны, как стеклянные бусины в чучеле головы оленя. Я с ужасом смотрю на него, пытаясь найти хоть какое-то объяснение происходящему, и вдруг грудь Малика судорожно вздымается, а голова его резко валится вперед, словно кто-то дернул за привязанную к ней веревочку.
«Вальтер» в моей руке вздрагивает.
В ванной резонирует эхо взорвавшейся бомбы.
Вспыхивает ослепительно-белое пламя.
Глава сорок вторая
У меня, наверное, снежная слепота.
Я потерялась в океане белого цвета, и в голове моей от холода непрестанно стучат молоточки. Откуда-то издалека доносится голос – кто-то окликает меня по имени:
– Доктор Ферри! Кэтрин!
Голос кажется мне знакомым, но я ничего не вижу.
В лицо мне ледяным порывом ударяет ветер.
Ослепительную белизну пронизывает вспышка черного, а потом грязно-желтый свет обрамляет расплывающееся лицо.
– Доктор Ферри! Вы меня слышите?
Да… слышу.
– Кэт! Это Джон Кайзер. Специальный агент Джон Кайзер.
Точно. Это и в самом деле Джон Кайзер. Его карие глаза смотрят на меня с расстояния всего в несколько дюймов.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Я не знаю. Мы надеемся, что вы нам расскажете.
Щурясь от желтого света, я пытаюсь разглядеть, кто это «мы» и где я вообще нахожусь. Похоже, я опираюсь спиной о ванну, надо мной возвышается стульчак, а мои раскинутые ноги вытянуты в сторону дверного проема. Рядом с Кайзером стоит какой-то врач, а позади него виднеется темное лицо Кармен Пиаццы, начальника уголовного розыска Управления полиции Нового Орлеана. Пиацца выглядит сердитой.
– Вы ранены? – спрашивает Кайзер. – Они не обнаружили никаких повреждений, но вы были без сознания.
– У меня болит голова. Как вы попали сюда?
– Не думайте об этом. А вот как попали сюда вы?
Я поворачиваю голову, чтобы убедиться, что труп Малика по-прежнему лежит в ванне позади меня. Он там.