ОТЪЕЗД
В доме пусто и неуютно, лишь несколько чемоданов стоят посреди горницы да валяются на полу какие-то тряпки и бумаги, никому не нужные и забытые. Три кровати, на которых спят отец с матерью, Вера и Серёжа, сдвинуты в один угол и завалены одеялами и подушками. Рядом стоит табуретка с дыркой на том месте, где был сучок. Сучок вначале долго плакал, как говорил отец, а потом высох и вывалился. Между табуреткой и кроватями, прямо на полу, сидит Вера. Лицо и глаза у неё красные от слёз, а она всё ещё плачет и вытирает слёзы белым школьным фартуком, отчего он постепенно становится не белым.
Со стопкой чистого белья в горницу входит мать. Увидев Веру, она хмурится и просит вздрагивающим голосом:
— Вера, прекрати, пожалуйста. На тебя смотрит Серёжа, и вообще...
— Я не смотрю,— поспешно сообщает Серёжа.
— Да-а, чего ему на меня смотреть? — пуще прежнего завсхлипывала Вера.— Он-то с вами поедет, а я здесь остаюсь.
Мать устало опускается на табуретку и кладёт бельё на колени. Под глазами у неё тёмные круги, кожа «нехорошая», как говорит бабушка, и вообще вид у матери нездоровый, и Серёжа жалеет её.
— Но Вера, мы же с тобой уже говорили. Ты большая, должна понимать...
— А что я одна здесь делать буду? — подтянув колени к груди, Вера опускает на них голову и так сидит, и вид у неё такой, что Серёжа начинает жалеть и сестру.
— Почему же одна? А дедушка, бабушка, ты их не считаешь? Доучишься здесь, а потом приедешь к нам. Вот и всё. А на Серёжу не надо кивать, он всё-таки на два года младше тебя. Понимаешь?
— Лучше бы я была младше, — тяжело вздыхает Вера,— а то ведь всё время чуть что: «Вера, ты у нас старшая!» Ну и что, если я старшая, то мне не хочется ехать с вами?
— Ну, — разводит мать руками, — с возрастом тебе придётся мириться, тут уже ничего не поделаешь.
— Почему, почему бы не всем вместе? — Вера насухо вытирает глаза.
— Да потому, доченька, что едем мы не к себе, а к дяде Феде. А у него одна комнатка и кухня. Их трое да мы четверо приедем... И в школе у них только четыре класса, и тебе бы пришлось каждый день как-то добираться в Белогорск. А это, Вера, семь километров. Хватит и того, что я туда приеду больная...
Мать неожиданно быстро встаёт с табуретки и уходит на кухню. Вера с Серёжей некоторое время молчат, потом Серёжа недовольно говорит:
— Дохныкалась, да? Теперь мамка опять плачет. Вера вздыхает и уходит к матери.
Серёжа ещё раз перекладывает в посылочном ящике все свои игрушки, и ему становится грустно. Ну ладно, пистолет, саблю, мотки проволоки и всякие нужные железяки ему не разрешили взять — это понятно, а вот как было не взять разноцветные камешки, которые он сам собирал на берегу, или такой удивительный корень, который походит на бабу-ягу верхом на метле? Этого Серёжа не понимает и хочет ещё раз спросить разрешения у отца. Солнце, медленно поднимаясь над лесом, заглянуло в комнату, переплёт рамы чётко отпечатался на полу.
«Ладно, — вдруг решает Серёжа, — я там морских камешков наберу. Ещё больше и лучше. А эти пусть у бабушки останутся. Надо только сказать, чтобы их никто не выбросил».
С этой мыслью Серёжа откладывает посылочный ящик и выходит на улицу. День выдался тёплый, солнечный, и, хотя кругом ещё лежат сугробы, с крыши начинает капать, а деревянный брус под воротами дымится от растаявшего снега. Даже воробьи стали другими: пережив суровую зиму, они весело сообщают друг другу: «Жив-жив-жив! Жив-жив-жив!» Серёжа подставляет руку, и капли, холодные и тяжёлые, глухо ударяются о ладонь. Потом он нюхает ладошку, но капли ничем не пахнут.
— Верный, Верный, Верный! — вдруг вспоминает он о собаке, — иди ко мне, Верный!
Верный выбирается из будки и, гремя цепью, отряхивается, Серёжа присаживается на корточки, гладит Верного, и впервые ему становится не по себе от предстоящего отъезда.
«А как же Верный? — растерянно думает он.— Все уедут, а он останется. Кто с ним будет ходить в тайгу и на речку?»
— Ве-ерный, — виновато говорит Серёжа, — ты только за курицами не гоняйся, а то бабушка тебя выгонит. Не будешь?
Собака, что-то учуяв, начинает тихонько поскуливать.
— Не надо, Верный, — просит Серёжа, — хочешь сейчас погулять?
Он расстёгивает ошейник и удивлённо смотрит, как, вместо того, чтобы броситься на улицу и там поваляться в снегу, Верный жмётся к его ногам.
В это время на улице показывается отец с дедушкой. Отец ведёт в поводу лошадь и что-то говорит нахмурившемуся деду.
— Да я понимаю. — Дедушка огорчённо приглаживает усы. — Вот бабка не хочет понимать. Против она этого, Виктор, против!
— Но я тоже не могу сидеть здесь и видеть, — неожиданно горячится отец, привязывая Серко к ограде, — как она потихоньку тает на моих глазах.
— Сказывают, в Вознесеновке бабка есть, травами отпаивает. Может быть, попробуем, а? Туда-то вы завсегда успеете уехать, а здесь рядом, полста вёрст не будет...
— Что ты говоришь, отец?! Мы, коммунисты, и вдруг поедем к какой-то бабушке. Смешно!
— А она что, трава, разбирает... Ей все едины.
— Может, и на иконку ещё помолиться?
— И это не помешало бы. Она, иконка, веру даёт... А тут всё учитывать надо.
«Дед у нас какой отсталый, — с сожалением думает Серёжа, — в школу мало ходили вот и верит в разное».
— Серёжа? — только тут замечает его отец. — Ты что здесь делаешь?
— Вот, Верный, — показывает он пальцем на собаку.
— Что Верный?
— Жалко его оставлять.
— Вон, собака захворает, и та травками лечится, — говорит дед. — Она бежит себе в поле, находит какую надо траву и ест.
— Всё, отец, — хмурится Серёжин папа, — давай больше не будем об этом.
И они, не глядя друг на друга, молча уходят в дом.
И вот уже пробежали все дни, которые оставались до отъезда, и Серёжа вдруг загрустил, глядя на повизгивающего Верного.
— Серёжа, — окликает отец.
— Да, папа.
— Иди сюда. Надо Серка напоить, — говорит отец, когда Серёжа подходит. — Давай я подсажу тебя.
Он помогает Серёже взлететь на тёплую спину Серка и легонько хлопает лошадь но крупу.
— После водопоя сильно не гони.
— Я знаю, папа, — немного обижается Серёжа на отца, но он уже отвернулся, и Серёжа легонько дёргает повод.
Пока Серко выходил со двора, Серёжа усиленно размышлял о том, куда ему ехать поить лошадь. Если на озеро, то это мимо огородов и очень близко, а если на Амур, то можно проехать половину села и потом спуститься вниз. Но Серёжа так и не успел решить этого вопроса, потому что Серко решил за него, направившись прямо по улице. Может, речная вода ему нравилась больше, а может, и просто так.
С высоты лошади Серёже видно далеко окрест, и сегодня, в первый раз, он замечает, что в природе уже наступил слом: зима, хоть и неохотно, но уступает свои снежные и ледяные позиции. По небу плывут первые кучевые облака, от которых за долгую зиму уже успел отвыкнуть взгляд. Множество тонких ручейков проклёвывается к обеду из сугробов. Да и сам снег за день напитывается влагой и нестерпимо блестит под высоко ходящим солнцем, а ночами покрывается настом, от которого несладко приходится копытным обитателям тайги.
— Тебе хорошо, — хлопает Серёжа по шее Серка, — тебя человек кормит.
И в эту минуту Серёжа совершенно забыл о том, что ему тоже хорошо, потому что лошадь его везёт.
На Амуре появились первые небольшие забереги, отрезавшие вспучившуюся изо льда прорубь, из которой всю зиму брали воду. Серко, полусогнув одну ногу, цедит сквозь стиснутые зубы ледяную воду. А Серёжа сидит на тёплой лошадиной спине и смотрит далеко вперёд, и там, далеко впереди, высоко и недосягаемо стоят голубые горы, северные склоны которых ещё утопают в снегах, а вот южные уже в больших проталинах, от которых тянет прелью прошлогодних листьев и терпким ароматом обогретых под солнцем веток. Странно и многозначительно сейчас в тех горах и глухоманной тайге, уходящей далеко на север. Потеряв ветвистые рога, неуютно и голо чувствуют себя изюбры. Тут и там на колких ветках можно увидеть клочки шерсти — это меняют свои зимние шубы лисы, зайцы, соболи и белки. Почуяв тепло, в берлогах заворочались медведи. В ленивом полусне с боку на бок поворачиваются в норах барсуки, шуршит мягкой подстилкой из листьев ёж. Ожили и птицы: скоротав трудную зиму, улетают на север снегири, чечётки, свиристели. А на смену им появились первые серебристо-белые пуночки. В березняках и лиственничниках, бороздя крылом обмякший снег, токуют тетерева. Начали свой озорной весенний пересвист рябчики. А на обращенных к солнцу стволах клёнов и берёз началась подвижка сока, набухли серёжки на лещине и ольхе, лопаются цветочные почки ив, освобождая для солнца и жизни атласно-белые серёжки. Может быть, всего этого Серёжа и не знает, а лишь догадывается интуитивно, но сердце его сжимается от предстоящей разлуки. И он уже сейчас не может представить, как это он будет жить, и люди будут вокруг него, дома и улицы, родители и дядя Федя, которого он ещё не видел, а всего вот этого мира, что так тревожно и настойчиво просыпается после зимы, не будет. Гор и тайги, озера и Амура — не будет. Нет, этого Серёжа не представлял...
Сверху, с бугра, свистнули. Серёжа оглянулся и увидел Ваську, сидящего на пряслах [3].
— Сейчас, Ва-ась! — крикнул обрадованный Серёжа. — Вот только Серко напьётся.
— Смотри, лопнет, — ответил Васька.
Но Серко не лопнул, он поднял голову, и капли воды с его нижней губы громко упали в речку.
— Попил? — ласково спросил Серёжа и, опять похлопав Серка по шее, тронул повод. Серко фыркнул, словно продувал ноздри, и пошёл на берег.
— Ну, уезжаешь, да?
— Уезжаю, — вздохнул Серёжа, удерживая поводом нетерпеливо переступавшего Серка.
— Радуешься, поди?
— Да нет... Я...
— Рассказывай, — перебивает Васька и сквозь зубы сплёвывает лошади под ноги. — Мир посмотришь... Поедете, наверное, через Москву?
— Наверно.
Васька хмурит белые брови, рыжие заплатки веснушек отчётливее проступают на его носу, и Серёжа догадывается, что Васька хочет сказать что-то важное.
— Ты там, это, хорошенько смотри. Всё примечай. Понял?
— Ага.
— Потом расскажешь, когда вернёшься.
— Расскажу.
— Или вы насовсем поедете?
— Я ещё не знаю, Вася... Мама болеет, вот врачи и сказали, чтобы она климат сменила... Если выздоровеет в Крыму...
— А кто теперь вместо Лидии Ивановны будет? — вздыхает Васька. — Пришлют из города какую-нибудь кикимору, начнёт двойки лепить.
— Мама хотела этот год доучить, да совсем плохо ей стало.
— Надо было к бабке съездить, — опять сплёвывает Васька. — В прошлом году Кольки Корнилова мать совсем помирать собралась, а к бабке съездила, настоек разных попила, и на свадьбе у Володьки Басова вон как плясала!
Серёжа вспоминает разговор деда с отцом и строго спрашивает Ваську:
— А может, ещё и на иконку помолиться?
Васька, удивлённый столь быстрым и ловким ответом, растерянно смотрит на Серёжу и неуверенно отвечает:
— Да нет, зачем, на икону не надо... Икона-то чего, деревяшка, а вот в траве сила... Так и мамка моя сказывает.
— Ладно, Вася, мне ехать пора, — Серёжа и в самом деле забеспокоился.
— Прощай, — говорит Васька и протягивает руку.
— Я потом всё расскажу, — Серёжа наклоняется с лошади и пожимает руку сидящего на прясле Васьки Хрущёва. И Серко, чуя овёс в кормушке, с места берёт расхлябанной рысью.
И мир просыпающейся земли, и Васька на прясле тут же забыты Серёжей, потому что он весь там, в пути, который обещает новые заманчивые дали, куда так сладко и восторженно влечёт Серёжу та белая дорога, у которой нет конца.
В МОСКВЕ
И стучит, и стучит колёсами поезд, и уплывают за прямоугольную границу окна чёрные перепаханные поля, маленькие деревеньки, неповоротливый трактор без кабины, девочка с тряпичной куклой в руках. Третьи сутки не отрывается Серёжа от окна, и скоро, совсем уже скоро должен он увидеть Москву, а в Москве... Нет, лучше не думать заранее о том, что он должен увидеть в Москве. Серёжа уже заметил: когда чего-то очень хочется, лучше об этом не думать совсем, вроде бы забыть, и тогда время бежит быстрее... И всё стучат, и стучат колёса. И как они не устают?
— Мама, ма-ам, — вдруг кричит Серёжа, — смотри!
За окном промелькнул переезд, и у самого шлагбаума он увидел необычайно длинную легковую машину.
— Нельзя так громко кричать в вагоне, — хмурится мать, — ты ведь не один здесь. Вокруг люди, посмотри.
— Я знаю.
— Знаешь, а всё равно ведёшь себя, как...
Мать подыскивает подходящее слово, но не успевает его найти, потому что Серёжа опять кричит:
— Мама! Мам! Посмотри...
И так вот всю дорогу, под бесконечный стук круглых колёс, увозящих Серёжу всё дальше и дальше от Озёрных Ключей: вначале в столицу, а потом ещё дальше, в Крым, где тепло и где мать будет лечиться, а отец искать работу.
— Ну вот, кажется, приехали.
— Где? Где? — Серёжа запрыгал у окна, пытаясь заглянуть вперёд по ходу поезда. — Я не вижу.
— А что тут видеть? — Отец полез за чемоданом. — Минут через двадцать подкатим.
— А говоришь «приехали»,—разочарованно вздыхает Серёжа.
— Мы не приехали, — сверху отвечает отец, — а уже едем по Москве.
Этого Серёжа не ожидал. Он вновь прилип к окну, но там, за окном, медленно и однообразно проплывали маленькие домишки с огородами и садиками под окнами, дворняжками у затворенных калиток и белой кошкой на угловом столбике ограды. Колодцы с прихрамывающими журавлями величественно растворялись в голубоватой дымке, из которой выплывали и выплывали новые дома. Вот это уже было интересно — столько домов! И где столько людей нашли, чтобы в каждом доме жили?
А в вагоне между тем загомонили, засуетились. Поплыли над проходом чемоданы и корзины, сумки, портфели, авоськи и сетки. И чего только не везли с собой люди. У одного деда, который всю дорогу ел круто сваренные яйца с морковными пирогами и ходил с тросточкой, в коробке из-под печенья «Москва» поместились три живых кролика: один чёрный и два серых. Молодой парень в коротком пальто с меховым воротником из нечаянно открывшегося чемодана рассыпал помидоры. Красные, самые настоящие, которые в деревне у Серёжи не успевали краснеть и их на зиму заталкивали в валенки. Они покатились, и два лопнули, обрызгав пол белыми семечками. Когда парень продвинулся к выходу, мать удивлённо сказала отцу:
— Такой молодой, а уже знает, как надо жить.
— Возможно, он их в больницу родственникам везёт, — не согласился отец. — Больным. Специально достал.
— Ну, знаешь, с такими ухватками, как у него, по больницам не ездят.
— С какими?
— У него ещё один чемодан есть, я видел. Только он у проводника стоит, — выпалил Серёжа.
— Ты-то откуда знаешь? — отец недоверчиво посмотрел на Сергея.
— Знаю. Видел.
— Серёжа, тебе ещё рано вмешиваться в разговоры старших. Ты лучше бы оделся пока.
— А зачем так много домов?
— Как зачем — жить.
— Во всех — во всех?
— Конечно.
Когда Серёжа оделся и вновь подсел к окну — дома уже изменились. Теперь это были громадные, сплошь издырявленные окнами, серые гиганты, выше поезда и машины, выше самого высокого дерева, даже выше водонапорной башни на железнодорожной станции в Малышевке. И между этими громадными домами, никогда не кончаясь, словно бы они кружили по заколдованной петле, катили и катили машины, догоняя и перегоняя друг друга и сердито замирая у светофоров. А между домами и машинами, туда и сюда, вперёд и обратно шло одновременно столько людей, сколько в Малышевке мимо центральной столовой не проходит и за год. И увидев всё это, а ещё — чёрную от асфальта землю, сияющие стеклянные витрины, мосты и виадуки, Серёжа восхищённо вздохнул — Москва!
Вокзал ошеломил Серёжу. Он, конечно, внутренне готовился к чему-то подобному, но такое многолюдье, многоголосье ему и во сне не снилось.
— Не отставай, Серёжа! — то и дело окликала мать, вместе с отцом едва поспевая за маленьким толстым носильщиком в белом фартуке и с круглой металлической бляхой на груди.
Ну нет, отставать здесь было рискованно, это Серёжа понял сразу, а потому и следовал за матерью шаг в шаг, лишь изредка позволяя себе взглядывать по сторонам. И то лишь одним глазом.
Кончился перрон, они повернули налево, прошли мимо отдыхающих под кирпичной стеной легковушек, повернули ещё раз и быстро спустились под землю. Серёжа почему-то представлял, что под землёй будет тесно, низко, как в бабушкином подполе, и идти им придётся согнувшись, а на самом деле там оказалось просторнее и светлее, чем на улице. Но всё время удивляться и пытаться что-то угадать он уже устал, ему хотелось хоть раз остановиться и о чём-нибудь новом узнать всё, до конца, но они продолжали стремительно и неудержимо двигаться вперёд, и мать не забывала покрикивать на него:
— Серёжа, не отставать!
Встреча с метро произошла гораздо обыденнее, чем он это представлял во всё время пути к Москве. Поставив два чемодана на скользкий разноцветный пол, отец быстро сходил к маленькому окошечку, над которым крупными буквами было написано «Касса», и взял четыре билетика. Потом Серёжа увидел выгнутые никелированные трубы, между которыми проходили люди, отдавая билетики широким тёткам в чёрных халатах. Ещё он успел заметить, что, благополучно миновав никелированные трубы, напоминающие два поставленных на землю коромысла, люди куда-то исчезали, словно проваливались под землю. Больше Серёжа ничего заметить и разобрать не успел, у него просто не хватило на это времени, потому что отец и носильщик опять подхватили большие чемоданы, мать строго сказала: «Серёжа, не отставать!» — и они, миновав контролёров, тут же оказались перед серой широкой лентой, быстро вытекающей прямо из-под ног и полого уходящей куда-то вниз. Серёжа сразу вспомнил транспортёр в рыбокомбинате, по которому рыбин с плашкоутов поднимали в разделочный цех. Он и Васька прокатились однажды немного, когда никто не видел, но бригадир Мефодий Иванович всё равно как-то узнал и потом ругался... Маленький носильщик с металлической бляхой на груди и отец быстро встали на эту ленту, и их, как но течению, понесло вниз. А вот мать замешкалась, поставила одну ногу, испугалась, хотела убрать, но её уже потянуло, и она громко вскрикнула и тут же вместе со всеми поехала вперёд. Серёжа на эскалатор встал спокойно. Держась за перила, смотрел на встречный поток людей, на ступеньки, которые сами собой неожиданно выросли под ногами, а потом так же неожиданно пропали куда-то... В общем, когда они вышли из метро, Серёжа так ничего и не понял, не успел осознать и очень расстроился. Подёргав мать за руку, он спросил:
— А мы ещё под землёй поедем?
— Ну уж нет, хватит! — почему-то рассердилась мать. — Нас твой папочка и так сегодня накатал, вместо того чтобы взять такси.
— Но ты ведь и сама не хотела, — не очень уверенно возразил отец.
— Мало чего я не хотела. Ты как мужчина должен был настоять...
Когда сдали вещи в камеру хранения и руки у отца наконец-то освободились, он ласково потрепал Серёжу по русой голове:
— Ну, как Москва, понравилась?
— Да... Только очень много людей. Почему?
— Столица, — с уважением сказал отец. — Все сюда едут, из разных уголков...
— Сейчас закомпостируем билеты, — вмешалась в разговор мать, — и, если у нас останется время, поедем осматривать Москву.
— В Мавзолей?! — выдохнул Серёжа.
— Может быть, и в Мавзолей. Только вначале надо оформить билеты. Где тут касса?
Билеты оформляли долго. Окошечко за стеклом, к которому они продвигались с противоположного конца зала, вначале такое близкое и знакомое, однако никак не хотело приближаться. Люди в очереди волновались, какая-то женщина потеряла маленькую девочку и теперь, взволнованная, бегала мимо очереди...
Серёжа незаметно взял мать за руку.
— Ну почему было не закомпостировать билет в поезде? — ворчала мать.— Ведь специально человек ходил и спрашивал. А теперь вот стой здесь и жди.
— Кто его знает, — смущённо улыбнулся отец, — никто не компостировал, вот и я не стал. Ты же помнишь, сосед рассказывал, как у них билеты так вот закомпостировали, да перепутали...
— Мало ли что люди расскажут...
Женщина уже нашла свою девочку, отшлёпала её, и девочка уже давно перестала плакать, а окошечко всё ещё было далеко.
На улице шёл первый апрельский дождь — это Серёжа видел через громадное окно — и над головами прохожих расцвели разноцветные зонтики.
Серёже очень захотелось тоже пройтись под зонтиком, разбрызгивая новыми ботинками лужи. Но ещё сильнее ему захотелось оказаться с зонтиком в своей деревне и посмотреть, как бы ахнули Васька и Витька, а Настька бы от зависти язык откусила.
— Ма-ам, — зовёт он. — Ты зонтик мне купишь?
— Что-о? — Мать даже улыбнулась от неожиданности.
— Я зонтик хочу, — нахмурился Серёжа. — От дождя.
— Ты долго думал?
— Н-нет...
— Ну так подумай ещё.
Серёжа обижается и решает попозже поговорить об этом с отцом.
Когда наконец билеты закомпостированы — уже вторая половина дня. Они устало отходят от кассы, и мать привычно ворчит:
— Вот и погуляли по Москве, посмотрели... И никаких других мест больше не было? — недоверчиво спрашивает она отца.
— Лида, ты же сама слышала, — пожимает плечами отец, — были ещё только на завтра.
— А в Мавзолей? — холодеет Серёжа.
— Не получается, сынок, — виновато говорит отец. — В следующий раз.
Серёжа опускает голову, и ему становится всё равно. Он сразу чувствует, что очень устал в Москве, хочет есть и хоть немного где-нибудь посидеть. И, словно услышав его мысли, отец говорит:
— Сейчас мы сходим в буфет, а потом немного пройдёмся вдоль вокзала. В общем, в нашем распоряжении полтора часа.
Что значат полтора часа, Серёжа понял, кажется, только в Москве. Вначале он думал, что это очень и очень много, потому что полтора часа — два урока в школе. А эти два урока вон сколько сидишь, сидишь и ещё до конца много остаётся. Но тут получилось всё наоборот: не успели они покушать (а какие вкусные были ватрушки!), как уже прошло полчаса. Пока вышли из вокзала — ещё пятнадцать минут, а там уже и осталось всего ничего. К тому же не прошли они и десяти шагов, как мать неожиданно тонко вскрикнула: «Мулинэ!» — и встала в новую длинную очередь к маленькому зелёному киоску. Отец, нерешительно потоптавшись, покрутил головой в разные стороны и встал рядом с матерью. Всё было кончено. Это Серёжа понимал, потому что мать без конца вышивала, даже в поезде, и ниток ей надо было миллион. Серёжа соскучился и хмуро огляделся. Всего в нескольких метрах от него, гремя, извиваясь и исходя синей вонью, двигался бесконечный поток автомашин. Какие-то бесстрашные люди бросались в самую гущу этого потока, исчезали, Серёжа жалостливо закрывал глаза, а когда вновь решался посмотреть, отважные люди как ни в чём не бывало шагали по той стороне улицы. Это был секрет, в котором надо было разобрать ся, но тут за спиной Серёжи кто-то громко засмеялся, он быстро оглянулся и совсем рядом увидел очень высокую дверь и очень большую букву «М» над нею. И весь остальной мир перестал для него существовать, а была только эта удивительно высокая и зовущая дверь, и над нею четыре барабанные палочки буквы «М».
— Конечно, это безобразие, что мальчик пропускает уроки, — сказала мать. — Он отстанет от программы.
— Ничего страшного, догонит, — ответил отец.
— Я просто удивляюсь тебе, твоему спокойствию...
Дальше Серёжа слушать не стал, а потихоньку, с намерением «только взглянуть», направился к приветливо распахивающейся двери. Без особых помех и приключений он вошёл в метро, миновал женщину, подметавшую ступеньки, огляделся, увидел металлические трубы, контролёров и только тут понял, что очень хочет ещё раз прокатиться на транспортёре. Вниз, вверх и сразу обратно, на улицу, так что мать с отцом даже ничего не заметят. И он направился было к блестящим трубам, у которых сидели женщины-контролёры, но тут вспомнил, что надо покупать билет, и остановился в испуге... Он вывернул один карман, другой, и лишь в третьем обнаружил несколько монет, которые остались у него после мороженого.
— Десять и пять, — забормотал Серёжа, — да прибавить еще пятнадцать...
Всего набралось тридцать пять копеек. Билет стоил — пятьдесят. Серёжа глубоко вздохнул и отошёл от кассы. Он никак не мог поверить, что из-за каких-то пятнадцати копеек нельзя будет прокатиться вниз и вверх, и всё рылся в карманах, проверял каждый шов, но ничего, кроме хлебных крошек, там не нашёл.
— Мальчик, не стой на проходе, — подтолкнула его какая-то женщина, он отступил в сторону и в этот момент увидел, что одна из контролёрш скрылась за маленькой дверью, проделанной прямо в стене. Медленно, глядя прямо перед собой, не смея шевелить руками, он двинулся к металлическим трубам, потом прошмыгнул под красной верёвочкой, не выдержал и бегом бросился к эскалатору. И волшебная лента преданно и быстро повезла его под землю. Теперь, во второй раз, Серёжа уже более внимательно осматривал всё, что ему попадалось на глаза. И полукруглый потолок, и красивые стенки из разноцветных плиток, и большие жёлтые фонари, стоящие возле двигающихся перил, которые можно было по трогать, но Серёжа не стал. Но вот главное, самое-самое главное он так и не увидел, откуда берётся и куда исчезает лента? Три раза спустился он вниз и три раза поднялся наверх, но так ничего и не понял. Лента вытекала и втекала в такие узкие щёлки, что, как ни заглядывал в них Серёжа, он ничего не смог рассмотреть. И всё время, пока он спускался вниз и поднимался вверх, Серёжа помнил, как он входил в метро. Он хорошо понимал, что в этом красивом и волшебном царстве, где лента, по которой ездят люди, откуда-то берётся и берётся, и сами собой делаются ступеньки под ногами, и по ним бегут люди и даже на ходу читают газеты, что в этом царстве дважды-два заблудиться. И поэтому Серёжа ни на минуту не забывал той двери и того прохода, по которому он вошёл сюда.
Уже совсем ловко, ничего не боясь, он шагнул с ленты на пол и побежал к знакомым металлическим трубам, ослепительно сверкающим никелем. Он боялся только одного: а вдруг и при выходе проверяют билеты.
— Мальчик, ты куда? — остановили его. — Выходить надо вон там. Вон, где все люди выходят.
И это была первая неожиданность, но не самая страшная. Вторая поджидала его тут же, через несколько шагов: выходов было три. Вот здесь Серёжа испугался по- настоящему. Он сразу же представил себя среди громадных домов и ревущих машин, среди спешащих людей, красивых витрин, магазинов, представил одиноко идущим но Москве, и ему стало жутко. Серёжа бросился к правому выходу, он показался ему незнакомым, левый — тоже, но и средний, центральный выход, он не узнавал. Казалось, он входил совсем не здесь. А может быть, и здесь... Шло время, надо было на что-то решаться, и Серёжа пошёл через центральный выход. Он поднялся по ступенькам и обрадовался: перед ним была высокая дверь, точно такая же, через какую он входил сюда. Но тут же слева и справа Серёжа увидел ещё две одинаковые двери. И он опять пошёл в центральную.
Когда он вышел и увидел знакомый зелёный киоск, слёзы покатились из его глаз и всё вокруг вначале закачалось, а потом запрыгало. Серёжа побежал к киоску, и тут его ожидала третья неожиданность: возле киоска ни отца, ни матери не было. Но здесь он уже не так испугался и сразу же решил никуда от киоска не отходить.
А в это время сквозь тучи прорвалось солнце и осветило большой город Москву красными полуслепыми лучами, и круглые макушки какой-то церкви напротив вокзала ослепительно засверкали, и он удивился этому ожесточённому сверканию, которое, казалось Серёже, даже низкие тучи покрасило в жёлтый свет. И в это время, совсем неожиданно, кто-то сзади подхватил его, на него крепко пахнуло духами «Красная Москва», щёку обожгли горячие губы, и сразу же после этого — шлепок ниже спины, потом ещё один... И Серёжа понял, что это мать, засмеялся, прижался к её ногам, заплакал и опять засмеялся.
— Ну, парень, ты даёшь! — высоко над Серёжей сказал отец.
— В следующий раз я тебя так нашлёпаю, — совсем не строгим голосом обещает мать.
А вокруг дышала, спешила, работала и отдыхала громадная столица — город Москва.
ЯБЛОКИ ДЛЯ МАТЕРИ
Валя с подругой играли в куклы, а Серёжа долго ничего не делал, потом взял книжку и, спрятавшись за домом, начал читать. Но вскоре стало совсем невыносимо сидеть под палящим солнцем, и Серёжа, в который раз, вспомнил родные Озёрные Ключи, Амур, Тихую протоку и ещё множество разных мест, где так легко и весело ему жилось до этого лета. Здесь же не только реки или озера, даже самого маленького пруда не было, и воду брали из колодца, который к вечеру пересыхал. И вообще все странным казалось здесь Серёже. Ну разве не странно, что деревню называют Курортное, а ближайшие курорты от неё за двести километров. Или вот люди: многие нигде не работают, сидят дома и кормят червяков, которых называют шелкопрядами. Серёжа и сам уже ходил за листьями шелковицы, а потом видел, как червяки незаметно и быстро объедали зелёную мякоть, оставляя от листьев только черенки. Он смотрел на них и думал, какая бы хорошая наживка могла получиться для карася. Но караси там, дома, очень и очень далеко, а здесь Крым, и даже в колодце вода к вечеру пересыхает.
— Серёжа, — выбегает из-за угла Валя, — мы к мамке побежим. Хочешь с нами?
— Нет.
— А чего? Побегли! Там табак рубят. Посмотришь.
— Я уже смотрел.
— Ещё посмотришь, — не отстаёт Валя и таращится на Серёжу какими-то странно белесоватыми глазами.
И тут вот тоже чудо, которое Серёжа никак не может и не хочет понять. Ему скоро исполнится одиннадцать лет, а Вале только восемь, но отец говорит, что она Серёже приходится тетей. Как это так? Ему обидно...
— Я же сказал — не пойду... Там всё время хочется чихать.
— У-у-у, какой... Это только сначала, а потом привыкнешь.
— А я не хочу привыкать.
— Мы вчера нанизали пятьдесят иголок. Это знаешь сколько денег?
— Сколько?
—...Много. Ладно, как знаешь, мы побегли.
— Побежали,— поправляет Серёжа.
Валя внимательно смотрит на него, часто мигает и тихо говорит:
— По-бег-ли...
И вот он совершенно один в доме. Дядя Федя, у которого они живут, уехал на лошадях далеко в горы, к Зайсану, вывозить лес. Туда, в горы, дядя Федя пообещал взять как-нибудь и его, Серёжу. Почти неделю нет и отца. Он всё время куда-то ездит и ищет себе работу по специальности, но такой работы пока нет, а другую отец не хочет. Тётя Паша, Валина мама, ходит работать на табачное поле. Вначале она рубит листья табака длинным ножом, потом сушит эти листья высоко над землёй, для чего листья нанизывают на длинную плоскую иголку, а потом, когда листья хорошенько высохнут, из них делают махорку, которую всё время курит дядя Федя.
Серёжа опять открывает книгу, но читать ему решительно не хочется, буквы разбегаются в разные стороны и никак не хотят складываться в слова. И он во второй раз откладывает книгу и впервые остро завидует сестре, которая осталась дома, у дедушки с бабушкой в Выселках, и теперь сколько хочет купается в Амуре, играет с Верным и катается с дедом на лодке по Ванькиной протоке.
Он выходит за каменную ограду и аккуратно прикрывает калитку. В ту и другую сторону на улице ни одного человека. Тихо, даже мухи не жужжат. Серёжа вздыхает и решительно направляется в сторону автобусной остановки. Здесь он немного помедлил, сосредоточенно раздумывая о чём-то, и затем так же решительно двинулся дальше.
Выйдя за деревню, Серёжа миновал кукурузное поле и по шоссе, вдоль которого росли дикие яблони и груши, спустился в другую деревню — Красный Партизан. Отсюда до Белогорска четыре километра. На автобусе это очень близко, а вот сколько пешком — Серёжа пока ещё не знает.
Сразу за Красным Партизаном дорога пошла в гору, запетляла из стороны в сторону, обходя крутые подъёмы, и Серёжа очень скоро устал петлять вместе с нею. Тогда он догадался срезать эти петли напрямую, и сразу дело пошло веселее. Ему то и дело приходилось прыгать с камня на камень, цепляться за ненадёжные кусты, осторожно перебираться через галечные осыпи, а это было куда интереснее, чем просто шагать по белой от известняка дороге. Он представлял себя то альпинистом, то пограничником, который высоко в горах преследует шпиона, и поэтому ему часто приходилось прятаться между камней, делать короткие перебежки, тщательно осматривать каждый след, каждую помятую травинку между камней. Так вот и получилось, что Серёжа даже шпиона не успел поймать, а уж стоял перед высокими воротами — входом в колхозный сад, через который дорога вела в Белогорск. Сад этот Серёжа запомнил с первого раза, ещё когда они ехали на такси из Симферополя в Курортное. Тогда Серёжу удивили необычайные размеры этого сада, который в то время, весной, был обдут белым дымом, весь светился и пряно дышал терпким ароматом. Они остановились на дороге и немного подышали воздухом, который был густо прогрет запахами цветущих яблонь, и отец сказал матери: «Вот, Лида, уже ради этой минуты стоило ехать сюда. Всё-таки врачи лучше нас знают, когда дают нам советы...» Теперь же этот яблоневый сад был совершенно иной, пёстрый и тяжелодушистый, и Серёжа, ступив на его территорию, замер от восторга: всюду, куда бы он ни посмотрел, бледно-розово, красно, лазорево сияли яблоки, кругло свисая вдоль тёмных морщинистых стволов. Такой же разноцветной была и земля, щедро осыпанная падунцами. «Вот как здорово, — радостно подумал Серёжа, — можно набрать яблоки для мамы. Она обрадуется и будет весёлая». И он, свернув с дороги, вначале все подряд, а потом немного разборчивее стал собирать упавшие на землю яблоки.
Теперь Серёжу почти не узнать: у него огромный неровный живот, а под ним тонкие ноги в перепачканных брюках. Серёжа, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, медленно идёт по пёстрому саду, от макушки до пят облитый жарким солнцем и душистым запахом спелых яблок. Он уже почти подходит к другим высоким воротам, после которых начнётся Белогорск, когда слышит за спиной чей-то строгий голос:
— Э-эгей, хлопчик! А ну ступай до мени!
Так, кажется, Серёжу ещё никогда не подзывали, таким вот строгим и многообещающим голосом. И он, сразу же споткнувшись, медленно и грустно поворачивается, не в силах даже подумать о бегстве.
— Ступай, ступай сюда, бандюга, — толстый обветренный палец лениво шевелится как бы отдельно от здорового усатого дядьки, и Серёжа, заворожённо глядя на этот палец, медленно подходит к сторожу.
— Ну так шо ты, хлопчик, в садуви робыв? — строго спрашивает дядька и, сильно оттянув ворот Серёжиной рубашки, смотрит на яблоки. — О-о! Я бачу, хлопчик, ты дюже гарно поробыв.
Сторож дёргает рубаху вверх, и яблоки, стукаясь о Серёжины колени, сыпятся на землю, неохотно раскатываясь по усталой траве. Серёжа глубоко вздыхает и думает, что сейчас его поведут в тюрьму. Но сторож, неожиданно потеплевшим голосом, удивлённо глядя на Серёжу, уже по-русски спросил:
— Да ты где их набрал-то?
— Там, — Серёжа машет в глубину сада.
— С земли?
— Да.
Сторож покашлял, смущённо покрутил ус и пояснил Серёже:
— Что-то я до тебя не припомню, чтобы ваш брат, хлопчики, яблоки с земли подбирали... Н-да... А зачем тебе яблоки? Да ещё столько?
— Сколько? — не понял Серёжа.
— Полна запазуха. — Сторож опять перешёл на родной язык: — Чи дома яблук нема?
— Я в больницу иду, — объяснил Серёжа, — к маме.
— Звиткеля же ты будешь?
— Что?
— Где ты живёшь? — Сторож осмотрелся и, потянувшись, сорвал большое розовое яблоко и протянул его Серёже. — Кушай, хлопчик.
— Я уже ел, — признался Серёжа. — Мы в Курортном живём, у дяди Феди.
— Это якого же Хведи?
— Тухачёва.
— Хвёдора Яковлевича Тухачёва? — Сторож сильно чешет в затылке, хмурится и вдруг решительно говорит: — А ну пишлы до мени. Я тоби сливами угощу. Что же ты мне сразу не сказав за дядю Хведю?
— Нет, — мотает головой Серёжа, — мне к маме надо.
Дядька думает, потом обрадова<