Карысь давно и беспокойно топтался на дебаркадере. Он уже всё здесь изучил наизусть, он уже дважды хотел убежать и искупаться, но в самый последний момент ему казалось — сейчас придут. И дважды никто не пришёл. Размеренно покачивался катер на мелкой волне, тёрся обшивкой о дебаркадер, и ни одной души не было на его палубе. Карысь затосковал и собрался уходить в третий раз, но в это время показались они.
Впереди всех шёл дядя Володя Басов. Шёл он в больших резиновых сапогах, большой брезентовой куртке нараспашку, весело сдвинув на затылок круглую фуражку с крабом. Шёл он широко в своих больших резиновых сапогах, и за ним едва поспевали Николашка Музин и Мефодий Иванович. Николашка тоже был в резиновых сапогах и брезентовой куртке, но... никакого сравнения. У него даже веснушки на носу ещё росли.
Наступила главная минута, ради которой Карысь всё утро прождал на дебаркадере. Он потихоньку расстегнул две пуговки на рубашке, сильно вздохнул и, не выпуская воздух, встал перед Басовым.
Но дядя Володя Басов, в больших резиновых сапогах, в большой брезентовой куртке, прошёл мимо Карыся, словно бы и вовсе не заметил его.
Тогда Карысь забежал вперёд и снова встал перед Басовым.
— Фу,— вздохнул дядя Володя,—сколько тут народа понатолкалось — и не пройдёшь.
Карысь испуганно оглянулся, но никого не было на дебаркадере, и тогда он тоскливо сказал:
— Возьми меня на катер.
— Ну? — удивился дядя Володя. — А штаны-то запасные есть?
— Зачем? — искренне удивился Карысь, сильно поднимая голову вверх, чтобы увидеть лицо дяди Володи.
— Без штанов не возьму,—он обошёл Карыся, ловко прыгнул на палубу своего катера и скрылся в рубке, даже не оглянувшись и ничего больше не сказал.
— Не горюй, Карысь,— Николашка небольно щёлкнул его по макушке,— дома в корыте поплаваешь.
Карысь увернулся от второго щелчка и сердито сообщил Николашке:
— Вот мы скоро лодку купим.
Казалось, всё пропало, и Карысь уже часто задышал от обиды, изо всех сил удерживая слёзы, когда перед ним остановился Мефодий Иванович.
— Здорово, Карысь,— с уважением сказал он.
— Здорово.— Карысь отвернулся.
— На катер хочешь?
— Хочу,— вздохнул Карысь и тоскливо посмотрел на катер.
— А дома чё скажут?
— Мы скоро лодку купим,— опять было начал Карысь, но Мефодий Иванович неожиданно ловко взял его поперёк пояса, и уже через секунду Карысь стоял на тёплой, мелко вздрагивающей палубе катера, с бессильным восторгом и благодарностью глядя на Мефодия Ивановича.
Невыносимо плавно и торжественно разворачивалась деревушка Карыся за бортом. Впервые она открылась Карысю с широкого простора Амура и впервые проплыла мимо него, как раньше проплывала вода. Каждый дом и каждая сараюшка хорошо просматривались отсюда, а особенно — дом Карыся. Был он большой, красивый, уютный — самый лучший дом в деревне. Но вот уже и последний дом мелькнул в черёмуховых зарослях, потянулась вдоль берега жёлто-оранжевая марь, потом мелкий березнячок, и наконец с плавных и мягких линий начались сопки.
Мефодий Иванович и Карысь сидели на крыше машинного отделения, и Карысь впервые ощущал, как могуче и равномерно бьётся под ним жизнь совершенно неведомого существа — машины. Но ещё сильнее ему хотелось посмотреть, как управляют этой машиной и как поворачивают такой большой катер.
Мелкие волны, что равномерно и бесконечно катились по Амуру, мягко ударялись о катер и выныривали с другой стороны. За кормой вода бурлила и пенилась, и множество пузырьков взбухало на её поверхности.
— Здесь глубоко?— спросил Карысь Мефодия Ивановича.
— Глубоко. — Мефодий Иванович курил и смотрел на пробегающие за бортом сопки.
— С макушкой?
— Пожалуй, с тремя.
— У-у-у,—восхищённо протянул Карысь.
Помолчали. У Карыся было много вопросов, но он робел. Он уже знал, что взрослые не очень-то любят, когда их много спрашивают.
— Мефодий Иванович,— выскочил из рубки Николашка,— тебя капитан кличет.
— Чего он?
— Не знаю.
Мефодий Иванович неохотно поднялся, плюнул на папиросу и выбросил её за борт.
— Пошли, Карысь.
В рубке было чисто и строго. Дядя Володя Басов стоял возле рогатого колеса и что-то записывал в тетрадь.
— А, Карысь. — Он не удивился и не заругался, чего очень боялся Карысь, а тронул его большой рукой по голове и непонятно спросил: — Поштурвалить хочешь?
Карысь не знал, что такое «поштурвалить», но на всякий случай кивнул головой и тяжело сглотнул набежавшую слюну.
— Ну, тогда держи.— Он легко поднял Карыся и поставил у рогатого колеса.— Да ты, брат, ничего не видишь. Что же ты так плохо растёшь?
Действительно, до окон Карысь мог дотянуться разве только рукой, и то лишь приподнявшись на цыпочки. Обида и стыд, что он такой маленький, переполнили Карыся, но тут Мефодий Иванович сказал:
— Ничего, он ещё нас с тобой обгонит. Вишь, боевой какой, так и вцепился в штурвал. Теперь краном не оторвёшь. Чего звал-то?
— Да тут такое дело, Мефодий Иванович...
Карысь не дышал. Стиснув зубы, он крепко держал штурвал, изо всех сил стараясь, чтобы он ни в какую сторону не шелохнулся. О чём угодно мог мечтать Карысь, но чтобы на катере, у штурвала! От напряжения и взволнованности Карысь даже вспотел. Он уже теперь представлял, как будет рассказывать ребятам об этом, и как они не поверят, и как он презрительно скажет им: «Если хотите, спрашивайте у дяди Володи, а только я катер сам вёл». И как они все удивятся и будут завидовать ему, и Витька, наверное, сразу полезет дружить. Ведь Витька катером никогда не правил, а вот он, Карысь, правит, и хоть бы что.
Однако постепенно Карысю становится не «хоть бы что». Руки, поднятые высоко вверх, начали затекать и наливаться такой тяжестью, какой Карысю испытывать ещё не доводилось. Потом начали болеть не только руки, а и плечи, и спина, а ещё через некоторое время Карысь с испугом и стыдом заметил, что у него мелко трясутся ноги. И в это время дядя Володя, закончив разговор с Мефодием Ивановичем, встревожено сказал:
— Ого, брат Карысь, да мы этак на косу вылетим. А ну, пусти-ка.
И Карысь с облегчением отпустил штурвал. К его удивлению, дядя Володя совсем не сильно толкнул штурвал, и он быстро закрутился, и в глазах зарябило от мелькания его рожков.
— Ну как, Карысь, понравилось штурвалить? — спросил Мефодий Иванович.
— Понравилось,— одними губами выдохнул Карысь.
— Ешь, ешь, Карысь, дома-то этакой ушицы не отведаешь,— потчевала Карыся бабка Аксинья.
— Горячая.
— А как же. Уха горячая — рыбак с удачею. Ты дунь да сплюнь, корочку обрежь да потихоньку съешь.
Сидит Карысь за высоким столом на рыбацком стане. Стол врыт ногами в землю, скамейки вокруг него — тоже. Стол и скамейки — на улице. Можно есть и смотреть, как загружают рыбаки плашкоут большими серебристыми рыбами, посыпая их сверху мелко наколотым льдом. Много лодок стоит под берегом. На кольях, вбитых прямо в песок, сушатся громадные сети. Всё здесь, на стане, необычно и удивительно Карысю. Избушки, почти по самую крышу врытые в землю, лабазы, огромный чёрный котёл, тяжело покачивающийся над костром, ледник, тщательно укрытый взопревшей соломой, да и сами рыбаки. Даже бабка Аксинья была здесь совсем не такой, как дома. Она суетилась у котла, приветливо смотрела на Карыся и подкладывала, подкладывала ему рыбные кусочки в алюминиевую миску. Карысь боялся обидеть бабку Аксинью и потому долго и терпеливо ел. Но вот этот, последний кусочек, он уже съесть не мог.
— Бабушка, не хочу,— умоляюще сказал Карысь.
— Вот и ладно,— неожиданно легко согласилась бабка Аксинья,— поел пострел — и нету дел. А ну, помоги-ка мне снесть посуду на берег.
Посуды много, полон эмалированный таз кружек, мисок и ложек, да ещё в ведёрке с верхом наворочено. Карысь берёт ведёрко и, припадая на правую ногу, волочит его к воде. Здесь он по примеру бабки Аксиньи опрокидывает ведёрко, и кружки, миски раскатываются по песку, взблёскивая надраенными донышками на солнце. Бабка Аксинья подтыкает подол длинной юбки и бредёт в воду. Набрав таз воды, она садится на травянистую кочку, макает тряпку в песок и начинает жёстко шоркать первую миску. Мимо проходит Мефодий Иванович. Он улыбнулся Карысю и спросил:
— Помогаешь?
— А как же,— ответила за Карыся бабка Аксинья,— помогает понемножку: из чашки да в ложку.
— Это хорошо,— кивнул Мефодий Иванович.
Карысь не возражал, но ему хотелось поближе к рыбакам, и он несмело спросил:
— А мне с тобой можно?
— Эт-то куда ещё? — удивился Мефодий Иванович.
— Рыбалить.
— Дак рыбу начисто перепужаешь,— вмешалась в мужской разговор бабка Аксинья.— Она, рыба-то, завидев тебя, чертоломом в море-окиян рухнется. Ты уж, Карысь, будь ласка, подле меня поворухайся.
Но Мефодий Иванович протянул руку, и Карысь, залившись счастливым смехом, бросился к этой руке.
Они шли по песчаной косе к плашкоуту, и волны, лениво набегая на песок, облизывали их следы.
— Ты с Настькой-то не дерёшься? — спросил Мефодий Иванович.
— Не-е...
— А с лошади-то как звягнулся?
—...
— Не убился?
— Там травка была.
— Повезло.
При всём уважении к Мефодию Ивановичу Карысь твёрдо решил отомстить Настьке за то, что она рассказала отцу про его падение с Чалки.
Но вот плашкоут и рыбаки. С Амура подходят и подходят лодки с громадными серебристыми рыбами. В брезентовых робах, высоких резиновых сапогах, рыбаки шутят и смеются. Они легко поднимают сразу но две рыбины и перебрасывают их через борт плашкоута. И рыбины, жарко взблёскивая на солнце, тяжело падают, брызгая во все стороны серебристой чешуёй. Карысь смотрит, смотрит и постепенно начинает жалеть этих рыбин, жадно хватающих воздух широко открытым ртом. Он тихонько взбирается по шаткому трапу на плашкоут и, поражённый, замирает; великое множество рыбин толстым, шевелящимся слоем лежит на палубе плашкоута. Они плавают друг по другу, вяло бьют друг друга хвостами. От их движения в воздухе какой-то неясный шорох — стон ли, вздох. Неожиданно рядом с Карысем одна из рыбин высоко подпрыгнула и чуть не вывалилась за низкий борт плашкоута. Она упала, подёргалась, затихла и начала медленно уходить вниз. Вначале исчезла голова, потом треугольные плавники, и, когда наверху остался только один хвост, Карысь схватился за этот хвост и потянул. Он думал, что будет тяжело, но рыбина легко и мягко всплыла над другими рыбинами и часто захлопала крышками жабер.
— Тебе больно? — тихо спросил Карысь и ладошкой погладил рыбу, ощущая холод и жизнь под рукой. Но рыба не шевелилась и не отвечала Карысю. Тогда он взял её обеими руками, перетянул через борт и головой вниз осторожно выпустил в воду. До воды было метр, не больше, но рыбина успела два раза перевернуться и упала боком, сильно всплеснув набежавшую волну. Она на мгновение скрылась, а потом всплыла вверх серебристым брюшком. Волны мягко покачивали её и потихоньку относили вдоль корпуса плашкоута. Карысь шёл следом и видел, как рыбина начала мелко шевелить плавниками, потом хвостом, и так, вверх брюшком, вдруг поплыла от плашкоута. Он счастливо посмотрел ей вслед и взялся за хвост следующей рыбины. Эта была совсем живая, и едва Карысь склонился над водой, как она легко выскользнула у него из рук и мгновенно скрылась в глубине. Карысь посмотрел на пустые руки и радостно засмеялся.
На пятой или шестой рыбине его поймал Мефодий Иванович. Он удивлённо уставился на Карыся, потом на воду, где только что исчезла очередная рыбина, и восхищённо изумился:
— Вот это рыбак! Ай да Карысь! Утешил... Чё делаешь-то, оголец?!
Карысь внимательно посмотрел на руки, облепленные рыбьей чешуёй, спрятал их за спину и тихо сказал:
— Им больно.
— Кому? — Мефодий Иванович ещё раз с сожалением глянул на воду.
— Рыбам.
— Так ты много выпустил-то?
Карысь растопырил пальцы и вытянул одну руку вперёд.
— Пять штук?
— Ага... Они холодные и дышат.
— Так тебе уши счас драть или погодить маненько? — серьёзно спросил Мефодий Иванович.
— Погодить,— тяжело вздохнул Карысь и тихо потопал на берег.
К вечеру разыгрался ветер и погнал по Амуру пенные барашки на гребнях высоких волн. Отбуксировав плашкоут на рыбобазу, катер спешил к дебаркадеру, тяжело зарываясь носом и шатко переваливаясь с борта на борт. Множество брызг взлетали над палубой, ударялись о стёкла рубки и частыми ручейками стекали на обшивку. Карысь, недавно проснувшийся, сидел на высоком ящике и смотрел между текущих ручейков на приближающийся дебаркадер, на свою родную деревушку. Ему казалось, что прошло много-много времени с тех пор, как он уплыл на катере, что в деревне должно всё измениться, стать больше и лучше. Но всё оставалось прежним, и он было задумался об этом, но тут вспомнил о рыбах на плашкоуте, оглянулся и увидел в окно, что плашкоута на буксире нет.
— Дядя Володя,—подёргал Карысь капитана за рукав,— а рыбы где?
— Выгрузили.
— Выпустили?
— Куда?
— В воду.
— Зачем? — Дядя Володя удивлённо посмотрел на Карыся.
— Чтобы они плавали,—смущённо ответил Карысь.
— Нет, брат Карысь, они своё отплавали. Теперь их уже вовсю потрошат. Ты жареную рыбу любишь?
Карысь нахмурился, подвинулся в угол и тихо ответил:
— Нет.
В Озёрных Ключах, в родной деревеньке Карыся, зажигались в домах первые огни.
ПЕРСТЕНЬ
Утром Карысь бежал в конюшню. Он торопился и ничего вокруг не замечал. Он хотел повидаться с Перстнем и, если получится, помочь ему. Вчера отец сказал, что Перстень, маленький жеребёнок с белой полоской на ноге, сильно заболел, и он никак не может ему помочь. Карысь, слышавший всё это уже из постели, спросил:
— Папа, можно я схожу к Перстню?
— Ты не спишь? — удивился отец.
— Это безобразие, — рассердилась мать,— времени — десятый час, Вера давно уже спит, а он всё ещё задаёт вопросы.
— Я уже совсем спал, а потом услышал...— начал было оправдываться Карысь, но мать строго перебила его:
— Сейчас же спать! Или я на неделю оставлю тебя без улицы.
Карысь обиделся, нарочно закрыл глаза и неожиданно быстро уснул.
Утром, когда он проснулся, отца уже не было, и Карысь робко спросил у матери:
— Мама, можно я к Перстню схожу?
— Это к какому ещё Перстню? — нахмурилась мать, убиравшая посуду со стола.
— К жеребёнку. Он заболел. Вчера папка говорил.
— Ты не забыл? — удивилась мать. Потом подумала, потом кивнула головой: —Хорошо, сходи. Но чтобы обедать тебя не искали.
— Ага.
— Что?
— Хорошо, мама. Я сам на обед прибегу.
— Надо следить за своей речью...
И Карысь выбежал из дома. Он выбежал из дома, и следом за ним увязался Верный, уже большой рыжий щенок с белым галстуком на шее. Он то обгонял Карыся и смешно прыгал на трёх лапах но дорожке, то путался под ногами, а то убегал в траву и что-то такое там жевал, чихал и вытирал нос лапой. Однако сегодня Карысь не обращал внимания на Верного и потому очень скоро оказался возле конюшни. Ворота в конюшню были распахнуты, и там, в глубине, Карысь увидел отца. Открыв маленький чёрный чемоданчик с красным крестом, отец что-то перебирал в нём и не замечал Карыся.
— Папа,— Карысь тихонько подошёл к отцу,— Перстню плохо?
— А, Серёжа.— Отец не удивился.
Что-то в голосе отца насторожило Карыся, и он, непривычно робея перед ним, осторожно спросил:
— Мне можно на него посмотреть?
— Посмотри,— рассеянно ответил отец, набирая какую-то мутно-белую жидкость из бутылочки в шприц.
Окна в конюшне были маленькие, почти под самым потолком, и потому здесь всегда держался полусумрак, к которому с улицы надо было долго привыкать, напрягая зрение и внимание. И Карысь, прежде чем войти к Перстню в стойло, сильно зажмурился, а может быть, он зажмурился ещё и потому, что боялся увидеть жеребёнка совсем плохим.
Перстень лежал на тонкой подстилке из соломы, сквозь которую проглядывали плохо ошкуренные, свежие плахи. Он лежал на боку, вытянув передние ноги и к самому животу подобрав задние. Его голова, на тонкой, с короткой гривой, шее, была запрокинута назад. Карысю показалось, что Перстень куда-то сильно бежит, только бежит лёжа.
Он присел на корточки и услышал, как тяжело, с хрипом, дышит Перстень, как что-то урчит и булькает в его высоко поднимающемся и опадающем животе.
— Перстень, — тихо позвал Карысь,—Перстень, не умирай.
— Пусти-ка,— подошёл отец. Он тоже присел на корточки, оттянул мягкую, податливую шкуру на шее у Перстня и глубоко воткнул иголку. Карысь вздрогнул и смотрел, как медленно убывает из шприца мутно-белая жидкость. Когда отец выдернул иголку назад, Перстень слабо перебрал передними ногами и опять затих.
— Ему сильно больно? — Карысь тронул копыто Перстня и быстро отдёрнул руку.
Отец не ответил, а в стойло зашёл дед Плехеев. Он посмотрел на Перстня, на Карыся и хмуро сказал:
— Зря всё это, Виктор Фёдорович. Живот у него полымя горит. Так-то запрошлым годом у Султана было, и ничего не пособило — сдох.
— Посмотрим, посмотрим,— неуверенно сказал отец.
— А чего смотреть-то,— махнул рукой дед Плехеев,— только лекарство зря переводить. Надо Мотрю Мясника звать, вот и смотрины все.
Карысь плохо слышал их разговор, потому что в это время Перстень открыл глаз и тяжело вздохнул. Он попытался и голову приподнять, но это у него не получилось, лишь тёмные, острые уши несколько раз вяло стриганули по плахам. Снаружи уши были тёмные, в коротких волосках, а вот внутри — розовые, с множеством красных прожилок, и Карысь, страдальчески морщась, почему-то долго смотрел именно на эти, слабо стригущие по плахам уши. Потом он подвинулся ближе и с надеждой заглянул в открытый глаз Перстня. Ему казалось, что он увидит там нечто важное, чего не видят взрослые, и потому Карысь сильно удивился, когда разглядел на выпуклой поверхности глянцевито-чёрного глаза... себя самого.
— Папа,— встревожено позвал Карысь,— там... я.
— Что такое? — рассеянно ответил отец, вытиравший руки пучком соломы.
— Там я,—удивлённо повторил Карысь, показывая на глаз Перстня.
— А-а,—отец вяло улыбнулся,—это отражение.
— Почему?
— Ну, как тебе сказать... Отражение — и всё! — вдруг рассердился отец и вышел из стойла вслед за дедом Плехеевым.
Карысь остался один. Он долго смотрел на глянцевую, холодную поверхность глаза, силясь разгадать, как и когда он попал туда, и где он будет, если жеребёнок закроет глаз. Однако понять это, видимо, было нельзя, и Карысь печально вздохнул. В это время вздохнул и Перстень, но вздохнул тяжело, с хрипом, судорожно дёрнувшись головой и закрыв глаз белесоватой плёнкой. Карысь поискал и не нашёл себя, вместо этого он увидел, как из глаза жеребёнка выкатилась большая круглая слеза и медленно покатилась плавной ложбинкой, оставляя тёмный след на рыжей шерсти.
— Перстень, миленький, —всхлипнул Карысь, —не плачь, пожалуйста. Тебе папка ещё один укол сделает — и ты выздоровеешь. Не плачь, Перстенёк, не надо. Мы потом на полянку бегать пойдём. Ты хочешь на полянку?.. Хочешь?
Но Перстень молчал. Тогда Карысь начал осторожно поднимать его голову, жалобно приговаривая:
— Вставай, Перстень, вставай. Не надо больше лежать, вставай...
В это время в стойло заглянул дед Плехеев. Он удивлённо прислушался, подёргал себя за редкую бородёнку, опечалился и нарочно строго сказал Карысю:
— Тю-ю-ю, малохольный. Прими руки! Ему теперь покой нужен.
— Он плачет,— растерянно оглянулся Карысь.
— Повыдумывай мне ещё.
— Плачет,— упрямо повторил Карысь.
— Ну, значит, оздоравливает. Укол твоего батьки впрок пошёл... Пускай голову-то, пускай. Дай ему в себя прийти.
Карысь опустил голову Перстня, подумал и подтолкнул под голову солому из яслей, чтобы мягче было.
— Он правда выздоровеет? — исподлобья глянул Карысь на деда Плехеева.
— Всенепременно. Только ты тут не мельтеши.— Дед Плехеев отвёл глаза и раскашлялся.— Не мельтеши, говорю. Ему теперь в первую голову покой нужен. Беги, поиграйся.
Карысь повеселел, осторожно погладил остренький круп жеребёнка и едва слышно прошептал:
— Выздоравливай, Перстень. Я скоро опять приду.
— Пошли, пошли,— заторопил дед Плехеев.
— Я после обеда прибегу,—радостно сообщил Карысь, заглядывая снизу вверх деду Плехееву в глаза.— Можно, я ему хлебушка принесу?
— Можно, однако,— опять закашлялся дед Плехеев и непонятно добавил: — Ему скоро всё можно будет.
Обедал Карысь бегом. Он так торопился, что съел всё: и суп, и кашу, и компот с каралькой. Расправившись со всем этим, он облегчённо вздохнул и важно сообщил отцу:
— Перстень выздоравливает.
— Серёжа,— нахмурилась мать,— ты сидишь за столом!
— Я уже не за столом,—насупился Карысь,— я уже поел.
— Ну, а если ты уже поел,—не отступилась мать,—не мешай есть остальным... Займись чем-нибудь.
— Чем? — Карысь полез из-за стола.
— Вон Вера бабушке пошла помогать, и ты бы сходил,— ворчала мать вслед Карысю.— Так нет же, носишься целыми днями по...
Карысь тихонько прикрыл дверь в дом и вышел во двор.
— А, Верный,—равнодушно сказал он,— ты с папкой убежал?
Верный завилял хвостом и вопросительно уставился на Карыся.
— Есть хочешь? — И тут Карысь вспомнил, что не взял хлеб для Перстня. Он немного помялся и пошёл в избу.
— Мама, дай мне кусочек хлеба.
— Ты не наелся? — Мать непонимающе посмотрела на него.
— Наелся.
— Так в чём же дело?
— Я Перстню понесу.
Но тут вмешался отец. Не глядя на Карыся, он сказал матери:
— Лида, дай ему хлеб. Пусть отнесёт.— Потом он повернулся к Карысю и спросил: — Тебе дед Плехеев ничего не говорил?
— Говорил,— обрадовался вопросу отца Карысь.
— А что он тебе говорил?
— Перстень выздоравливает. Мы скоро на полянку играть с ним побежим. Ведь можно на полянку?
— Можно... Только... его ведь должны были на пастбище увезти. Разве тебе дедушка Плехеев не сказал?
— Н-нет, а зачем на пастбище?
— Видишь ли... там много травы, свежий воздух, да и вообще... Он там быстрее выздоровеет.— Отец закурил и спрятался за дымом от Карыся.
— Вот тебе хлеб.— Мать посмотрела на него.— Неси своему Перстню.
Солнце висело невысоко над сопками. Было оно круглое, большое, но уже не жаркое и не слепило так глаза, как летом, от него не зажигались радуги по небу, и не поворачивались вслед за ним лопоухие подсолнухи. Но и не холодно ещё. Можно пока бегать в одной вельветовой курточке, но вот босиком уже не побежишь.
Спрятав кусок хлеба за пазуху и лишь самую малость отщипнув от него для Верного, Карысь спешил в конюшню. Он радовался заранее и представлял, как будет из рук кор мить Перстня и как Перстень быстро поправится, встанет на ноги и побежит с Карысем на полянку. И он будет играть с ним до тех пор, пока не придёт с работы Лёлька, мать Перстня. А когда Перстень вырастет большой и Карысь вырастет большой, они всё равно будут вместе, и Карысь никому не даст запрягать его в ходок и бить кнутом.
Так думал Карысь, пока вдруг не увидел, что из конюшни выходит Мотря Мясник. Мотрю Мясника Карысь всегда побаивался, потому что был он необыкновенно большой, хмурый и носил за голенищем длинный, узкий нож. Ножа Карысь, правда, не видел, но так говорил Витька. И ещё у Мотри Мясника были белые глаза. Это Карысь видел сам.
Мотря Мясник вразвалочку вышел из конюшни, что-то большое и рыжее неся на руках. Карысь замер, сердце у него сильно застучало, и он, округлив глаза, уставился на Мотрю Мясника.
— А ну, посторонись,—пробасил Мотря Мясник и медленно прошагал мимо Карыся в сторону теплушки.
Карысю стало совсем тревожно, и он бегом припустил в конюшню. Вбежав в распахнутые ворота и увидев деда Плехеева, Карысь вытащил из-за пазухи хлеб и неожиданно тихо сказал:
— Вот, хлеб принёс.
Дед Плехеев нахмурился и отвёл глаза.
— Дедушка, я хлеб принёс,— громче повторил Карысь и пошёл было к стойлу Перстня, но дед Плехеев перехватил его.
— Вот что, Карысь,—хмурясь, сказал он,—нету твово Перстня... Увезли его... Трофим на пастбище свёз.
— На пастбище? — шёпотом повторил Карысь и вдруг вспомнил, что там, в рыжем комке, который нёс Мотря Мясник, видел белую полоску. Совершенно белую полоску на рыжей шерсти. Вспомнил большую слезинку, выкатившуюся у Перстня из глаза, своё отражение в этом глазу и громко, безутешно заплакал.
Хлеб, который он держал в руке, выпал, и его тут же окружили нахальные воробьи из конюшни.
БЕЛЫЙ И СИНИЙ ЛЕД
Осень закончилась. Потухли костры на огородах, и ту золу, что не успел промочить дождь, разнесло ветром по земле. Подсолнечные стволы, выжаренные солнцем до прозрачно-жёлтого цвета, мальчишки посшибали саблями, и они полегли среди огородных просторов, как рыцари в жёлтых панцирях. Не отставал от мальчишек и Карысь. Но первый же «противник», на которого он налетел с торжествующим воплем, оказался настолько твёрдым и толстым подсолнухом, что сабля Карыся — выдернутая из забора палка — легко и грустно переломилась. На какой-то миг Карысь опешил, держа обломки в руках, но скоро пришел в себя и бросился врукопашную. Под яростным натиском Карыся подсолнух прогнулся, затем пружинисто выпрямился, и Карысь был отброшен на землю. Ещё две или три попытки закончились примерно так же, и Карысь остановился перевести дух. Он огляделся и увидел, что Витька, Васька, даже Петька Паньшин уже заканчивают бой, и «поверженные рыцари» печально светятся белыми сердцевинами.
С уважением взглянув на своего врага, Карысь обошёл три раза вокруг него, погладил ладонью шероховатую, бугристую поверхность и сам себе авторитетно заявил:
— Его победить нельзя.
Решив эту задачу, он облегчённо вздохнул и побежал догонять ребят, чей крик доносился уже из соседнего огорода.
Подсолнух простоял ещё три дня, а потом его вместе с корнями выдернула бабка Аксинья и выбросила на межу.
Всё это было давно. Тогда ещё не закончилась осень, потому что на деревьях держались листья и дед Плехеев ходил в фуражке с пуговкой на макушке. А теперь листьев не было совсем — ни красных, ни жёлтых, а дед Плехеев надел шапку и длинный брезентовый плащ с капюшоном.
Осень закончилась, и каждое утро Карысь начинал с вопроса:
— Пап, а озеро замёрзло?
— Нет ещё, сынок, потерпи,—отец взбалтывал мутную вакцину в пузырьках и, как казалось Карысю, сочувственно смотрел на него.
— Не понимаю, —удивлённо сказала однажды мать,— что за любопытство к озеру.
— Он хочет с Васькой на коньках кататься,— вредным голосом объявила Верка.
— Но у него же нет коньков? — удивилась мать.
— Ага, а у Васьки есть, и они будут попеременке кататься.
— Никаких катаний, пока я не разрешу, не будет.— Мать поправила очки и строго взглянула на Карыся: — Ты слышал?
— Да,—вздохнул Карысь, теряя аппетит и откладывая ложку в сторону. С презрительным вниманием он долго смотрел на Верку, ещё раз вздохнул и выбрался из-за стола.
— Скорее бы ему в школу,—устало сказала мать,— ребёнок растёт совершенно без присмотра.
— Пусть набегается,— не очень решительно возразил отец,—потом будет не до этого.
— Потом будет поздно, Виктор.— Мать нахмурилась.— Порой меня до крайности изумляет твоё спокойствие.
Сдёрнув курточку с вешалки, Карысь бочком вывалился за дверь.
За лето Верный из маленького рыжего щенка, свободно помещавшегося у Карыся под курткой, превратился в почти большую собаку. Когда Верный вставал на задние лапы, а передние клал Карысю на грудь, они могли наравне смотреть друг другу в глаза. Правда, случалось такое редко, потому что Верный всюду бегал за отцом, а появившись дома, тут же прятался в будку.
— Верный, Верный! — позвал он и присел на корточки.
Верный налетел сзади, жарко дохнул Карысю в затылок, лизнул за ухом, от его суматошного напора Карысь чуть было не упал и рассердился.
— Фу, Верный, фу! — строго прикрикнул Карысь.— Я кому сказал?
Верный как ни в чём не бывало присел на землю и преданно захлопал хвостом. Теперь, когда он поднял голову и смотрел на Карыся, стало видно белую полоску на его шее. Всюду была рыжая шерсть, а здесь — белая. Карысь вновь присел на корточки и ласково погладил белую полоску, которую отец почему-то называл галстуком.
— А теперь сходи помой руки.— С портфелем в руке стояла Верка.
— Сама мой,—буркнул Карысь, однако руки от Верного отдёрнул.
— Хорошо,— почти обрадовалась Верка,— я сейчас скажу маме, попадёт тебе и Верному.
Карысь медленно поднялся с корточек, похлопал ладошками, нахмурился и отвернулся.
— Мама с тобой поговорит в обед,— Верка уже выходила за калитку.— Совсем отбился от рук.
Стерпеть этого Карысь не мог. Подбежав к калитке, он запер её изнутри на крючок и громко прокричал:
— В огороде лебеда, наша Верка — ябеда!
А осень потихоньку переходила в зиму, и уже бело-голубым ошейником легли вокруг озера забереги, и дед Плехеев ломом с деревянной ручкой продолбил первую прорубь. Однако по Амуру ещё перекатывались крупные волны, тяжело бились о берег и уходили в неведомые дали между крутых каменных сопок.
Утром воскресного дня Карысь проснулся поздно и сердитый: ночью ему приснилось, что наступила весна, лёд растаял, а он на коньках увяз в грязи и никак не мог выбраться. Карысь проснулся и услышал, как мать говорила Верке:
— Мы вернёмся вечером. Смотри за Серёжей. Ни в коем случае не пускай его на озеро.
Вначале Карысь хотел открыть глаза и попроситься с родителями в гости к бабушке, но затем передумал.
— Ты всё запомнила, Вера?
— Да, мама.
— Покормишь Серёжу.
Карысь почувствовал, как коснулись щеки материны губы, радостно вдохнул её запах, потянулся и открыл глаза. Но мать уже выходила из комнаты, а перед ним стояла Верка со строго озабоченным лицом.
— Вставай и умывайся.
И начался день, который с самого утра ничего хорошего Карысю не сулил.
Когда он позавтракал и выбежал на огород, было уже около одиннадцати часов утра, и солнце поднялось выше деревьев, мягко согревая землю прохладным теплом. Земля на огороде стучала под ногами Карыся, трава на меже искри лась множеством капелек от растаявшего инея. Но самое удивительное, что увидел Карысь, выбежав на огород,— озеро замёрзло. Оно замёрзло совсем: и по краям, и в середине; и там, по этому льду, с весёлым визгом носились мальчишки. Карысь даже разглядел Витьку, дальше всех укатившегося на коньках от берега. У Карыся перехватило дыхание, жарко стало в груди, а ноги сами собой понесли его через огород, мимо голого куста черёмухи, конюшни — на озеро.
«Опоздал,—отчаянно подумал Карысь,—уже все катаются, только я один опоздал».
Со всего маха, ни на секунду не задерживаясь, Карысь влетел на лёд и покатился на ботинках, смеясь во весь рот и чуть ли не взвизгивая от счастья.
— Ага, Карысь, а я уже почти до серёдки катался.— Мимо пронёсся на снегурочках Васька.
— Ври! — только и успел крикнуть ему вслед Карысь.
Карысь разбегался, катился, разбегался и опять катился. Конечно, за Васькой и Витькой ему было не поспеть, они гоняли на коньках, но и так было здорово! Очень даже здорово! Один раз Карысь споткнулся, упал и юзом пролетел несколько метров. Он тут же хотел вскочить и бежать дальше, но его внимание неожиданно привлёк лёд. До этого он лёд воспринимал только ногами: гладкий, летящий под подошвами ботинок, а теперь вдруг увидел, что лежит на границе двух льдов. Первый лёд, тот, что начинался от берега, был белесоватый, и сквозь него почти ничего нельзя было видеть. Он начинался от самого берега и заканчивался у Карыся под локтями, а дальше тянулся второй лёд: прозрачно-синий, хрупкий на вид, с пузырьками воздуха и вмёрзшими в него лохматыми водорослями. И Карысю тут же захотелось увидеть, как там, под этим синим льдом, плавают рыбы. Он сложил ладони воронкой и в эту воронку стал наблюдать неизвестную ему таинственную жизнь.
Но едва Карысь хорошенько присмотрелся, как мимо него что-то с шипением пронеслось, лёд плавно прогнулся, и по нему прошёл такой треск, словно Верка рвала кусок материала на ленточки для своей куклы. Карысь испуганно поднял голову и увидел, как Витька, низко согнувшись, несколько метров пронёсся по синему льду, круто повернул и покатился к берегу. А следом за Витькой уже нёсся Васька, и всё повторялось опять: лёд трещал и прогибался сразу же за Васькиными коньками, и на это было жутко и радостно смотреть.
Карысь вскочил и увидел, что за Витькой и Васькой с восхищением наблюдают Петька Паньшин, Колька Корнилов, и даже Настька вертелась здесь же, зачем-то напялив на себя чёрные валенки с галошами.
Карысь засмеялся. Он не знал, почему и зачем засмеялся, возможно, он даже и не сознавал того, что смеётся. Синий, белый лёд, рыбы, Петька, Настька — всё было забыто, осталось только чудо прогибающегося льда. И можно ли было утерпеть, не испытать самому это чудо?
Он разбежался, оттолкнулся на самой границе белого льда и покатился по синему зеркалу, в котором отражались далёкие белые облака, тополя на берегу озера и он сам — в распахнутой курточке с капюшоном, вельветовых штанах и аккуратной кроличьей шапке. Он чувствовал, как мягко, словно разогретый солнцем пластилин, проседает под ним лёд, как множество мелких трещин разбегается в разные стороны, и уже думал, что этот полёт над синим трескающимся льдом никогда не кончится, когда холод ударил в него. Из этого мгновения Карысь больше ничего не запомнил, только холод, разом охвативший его со всех сторон, только холод.
Он ушёл под воду с головой и, когда вынырнул, удивился, почему это у него полный рот воды. Карысь всё ещё не сознавал того, что произошло. Но уже в следующий миг, когда его потянуло назад, под воду, он ухватился руками за кромку льда и впервые испугался. Как-то смутно, словно сквозь дым, он увидел ребят, собравшихся у границы белого льда, чёрную полоску земли, которая показалась ему неожиданно далёкой и желанной, голые тополя и расплывчатые силуэты домов. Отчаянно колотя по воде ногами, Карысь подтянулся на руках и грудью лёг на кромку льда. Но не успел он перевести дыхание, как лёд под ним проломился и вода опять приняла его, мягко и настойчиво увлекая куда-то вниз. И ещё раз Карысь выполз грудью на лёд, и лёд ещё раз провалился, потом ещё и ещё. Теперь он понимал, что надо добраться до белого льда, во что бы то ни стало — надо, но сил уже не оставалось, и всё чаще он с головою скрывался под водой, и его кроличья шапка, зацепившись за льдинку, плыла следом за ним.
Когда Карысь наконец уцепился красными от холода руками за кромку белого льда, сил на то, чтобы подтянуться, у него уже не было. И впервые за всё время, что Карысь провёл в воде, он закричал:
— Ма-ама!
А потом Карысь, прилипая мокрыми ботинками к белому льду, стуча зубами от пережитого страха и холода, бежал домой. Рядом с ним бежала Настька в чёрных валенках с галошами, что-то испуганно говорила ему, но Настьку Карысь не видел...
Вечером у Карыся поднялась температура, он начал бредить, и склонившаяся над ним мать услышала, как Карысь быстро и радостно говорил:
— Лёд белый-белый, а потом синий-синий, и рыбки большие-большие, им холодно там, холодно...
БОЛЕЗНЬ
Вначале всё было красно, красно, красно. Нет, не предметы и не люди красные, а просто всё вокруг — красно. И в этой красноте невозможно определить себя: где ты и какое место занимаешь, улица это или дом, зима или лето, спишь ты или выбежал на берег реки и сломя голову несёшься вдоль кромки воды под лучами заходящего солнца — ничего этого нельзя понять. И так продолжается долго, до тех пор, пока среди красного сияния не начинают появляться красные шары и линии. Постепенно они всё больше выделяются, наполняются густотой, и вдруг обнаруживается, что всё красное стало непроницаемо чёрным, за исключением этих шаров и линий. Чёрное вселяет тревогу, но тревога эта без адреса и существует как бы сама по себе. Но <