А день начинался так, как начинается любой день вот уже многие тысячи лет на земле: взошло солнце, осветив луга и пашни, тайгу и мари, остывшая за ночь земля запарила, задымилась тонкими струйками в подвижном и прозрачном воздухе. Река, высветленная осенью, отчуждённо и холодно утекала на северо-восток, туда, где расступаются горы и монотонно шумит суровое Охотское море. И день был так похож на все остальные...
Осень стояла на распутье. Давно пожухли, порыжели травы, лишь кое-где запоздало зеленел папоротник да забытый летом стебель полыни. Не успев отцвесть, печально остались в зимовку засохшие цветы посконника и пижмы. Просыпались на холодную землю плоды и семена, только на калине светились бусинки да лакомились рябиной затяжелевшие рябчики.
Всё в этот день было так, как и должно быть в середине октября, и даже скрипучий крик сороки «скор-ро, скор-ро, скор-ро» никому не показался преждевременным.
— Только без обмана,— ещё раз напоминает Васька, прежде чем свернуть в свой двор.
— Сказано, — коротко отвечает Серёжа и недовольно косится на Настьку, с равнодушным видом поджидающую его невдалеке.
— Витька Зорин в прошлый раз пять штук нашёл.
— Пять штук?! — недоверчиво круглит глаза Серёжа. — Да ну?
— Только рано утром надо, чтобы ещё до света из дома выйти.
— Меня дедушка разбудит.
— А я, как приду, так тебе сразу и свистну,— Васька всё медлит уходить и неожиданно кивает в сторону Настьки: — Чего она?
— А я знаю, — хмурится Серёжа, — может быть, задачку решить...
— Ага, задачку, — смеётся Васька, и рыжие заплатки на его носу расползаются к прищуренным глазам.
— Ты чего? — Серёжа бледнеет и напрягает голос.
— Покедова, — машет портфелем Васька и поспешно открывает калитку. — Лодку у деда не забудь попросить.
Серёжа тяжело переводит дыхание и медленно идёт к Настьке.
— Ты почему здесь стоишь? — шепчет он сквозь плотно стиснутые зубы. — Кто тебя просил здесь стоять?!
— Вот ещё. — Настька встряхивает головой, и короткая чёрная косичка летит с одного плеча на другое. — Где хочу, там и стою.
— Вот и стой тогда здесь хоть до утра.
Серёжа проходит мимо Настьки, независимо покачивая портфелем и всем своим видом показывая, что Настьки не существует для него.
— Твой Васька конопатый и противный! — кричит сзади Настька. — А ты с ним дружишь...
— Не твоё дело, — не оборачиваясь, отвечает Серёжа и прибавляет шаг, так как давно и хорошо знает, что от Настьки избавиться нелегко.
— Ты как приехал из Крыма, так и задаваться начал, — догоняет его Настькин голос — Подумаешь, путеше-ественник. Пржевальский нашёлся!
Серёжа не отвечает, и уже только два дома остаётся до конца села, когда Настька обгоняет его.
— Подожди, — запыхавшись, говорит она, — чего скажу тебе...
Серёжа останавливается и недоверчиво смотрит на переводящую дыхание Настьку Лукину, в её карие, гладко блестящие глаза.
— Ну?
— Подожди...
— Сколько ещё можно ждать?
— Возьмите меня с собой, — вдруг выпаливает Настька, и лицо у неё становится таким напряжённым и несчастным, столько в нём ожидания и покорности, что Серёжа невольно смущается и растерянно спрашивает:
— Куда тебя взять?
— Ну, этих, подранков искать...
— Что-о-о?!
— Я глазастая, — заторопилась сообщить Настька, — я знаешь как вижу! Уже никто не видит, а я ещё вижу. В прошлом году, когда у дяди Трофима на покосе в речке топор утонул, я первая его увидела. Он лежит на дне, между камешков, потихоньку качается. Дядя Трофим вон как обрадовался... Возьми-ите, Серёжа...
Серёже становится жалко Настьку и уже самому хочется, чтобы она поехала с ними на Ванькину протоку, но он боится, что его засмеют ребята, и в первую очередь — Васька Хрущёв.
— Я ведь не один поеду, — говорит Серёжа, — а они не согласятся.
— Это кто, Васька не согласится? — узко щурится Настька. — Он специально на второй год остался, чтобы с тобой за одной партой сидеть... Пусть только попробует не согласиться... А ты... согласен? — Настька вновь смирила голос и потупилась круглым лицом.
— Мне что, — вроде бы равнодушно пожимает плечами Серёжа, — мне места в лодке не жалко. Да только...
— Я раньше всех приду, вот увидишь, — подпрыгивает на месте Настька, и в следующее мгновение оторопевший Серёжа видит лишь её чёрную, прыгающую по узкой спине косу.
— Ты что же, касатик, припозднился нынче? — спрашивает Серёжу бабушка, выставляя на стол вкусную дымящуюся в миске лапшу с гусиным крылышком.— Я уже второй раз лапшу-то грею.
— С ребятами был,— отвечает Серёжа и берётся за ложку.
— С кем это? — Бабушка садится напротив Серёжи и подпирает щёку рукой, и полуденное солнце, косо врываясь в низкое окно, высвечивает жёсткую морщинистую щёку и перевитую синими венами кисть руки.
— Да с Васькой Хрущёвым, а потом ещё Настька приставала.
— Чего ей?
— С нами хочет ехать, подранков искать. Вот и подъезжала всяко, уговаривала...
— Уговорила? — улыбается бабушка.
— Да ну её. Не отвяжешься.
— Добрый ты, до-обрый, Серёжка, — вздыхает бабушка, — обратает тебя какая бабёнка и будет весь век понукать да веником прихорашивать...
— Так я и дался, — хмурится Серёжа.
— Дашься, куда денешься. — Бабушка задумалась и смотрит в окно, потом печально говорит: — Вон Парунька с почтой побежала, а к нам опять не заходит... Что-то не пишет твоя мамка, какую неделю писем не шлёт. А у меня сердце заходится, ой как заходится, Серёжа, так ему нехорошо, так муторно делается, что и не сказать... Вот как подумаю, как раздумьем возьму, что одна она там среди люда чужого. — Уголком косынки бабушка вытирает глаза. — Ох, господи-и, как жить-то будем?
Серёжа отодвигает пустую миску, собирает хлебные крошки и слизывает с раскрытой ладони.
— Может, добавку будешь?
— Не-е, наелся.
— А то поел бы. Вон как выбегался, глаза лишь и светятся. Молоко в кринке, наливай, или чаю попьёшь?
— Молока.
— Ну доставай сам, а мне тесто пора ставить, пирогов завтра напеку.
Серёжа наливает большую кружку молока, пьёт, переводит дыхание и опять пьёт.
— Теперь уже и Вера должна подойти,— хлопочет по кухне бабушка, — в аккурат шестой урок закончился.
— А папка приезжал? — спрашивает Серёжа, тяжело отталкиваясь от стола.
— Где же ему приехать, если он на Волчье озеро собрался? — недовольно спрашивает Серёжу бабушка. — Там, у Баяна Киле, ваш папочка и пообедает.
Серёжа видит, как хмурит бабушка тонкие брови, как плотно сжимается её маленький круглый рот, и спешит на улицу.
— А уроки кто будет учить?! —строго кричит ему вслед бабушка.
— Я сейчас, только Верного покормлю.
Верный уже ждёт Серёжу. Он сидит возле высокой конуры и внимательно смотрит на дверь, изредка вздрагивая и переступая передними лапами. Короткий пушистый хвост метёт мелкий мусор и поднимает лёгкое облачко пыли, которое столбиком светится в прорвавшемся сквозь соломенную крышу ограды солнечном луче. Когда дверь наконец распахивается, Верный нетерпеливо и счастливо взвизгивает и начинает пятиться от конуры, стараясь вырваться из ошейника.
— Верный, Ве-ерный! — Серёжа опускается на корточки перед собакой и на старую чугунную сковородку вываливает кости. — Вот тебе, поешь.
Но Верный лишь ткнулся холодным носом в белые косточки и вновь потянулся к Серёже, от удовольствия хмуря треугольные глаза.
— Что, погулять хочешь, Верный? — Серёжа оглядывается на дверь. — Побегать тебе охота, да? А кто куриц в прошлый раз гонял? Вот видишь. Сколько раз тебе говорить, что куриц гонять нельзя. Понятно тебе — нельзя!
Верному понятно, он прижимает рыжие уши и припадает на передние лапы. Весь его вид — смирение, покорность, самая искренняя готовность выполнять любые приказания, и Серёжа сдаётся.
— Ладно, Верный, только недолго.
В это время бабушка из дома кричит Серёже:
— Серёженька, внучек, поди отопри калитку Паруньке, а то она собаки боится.
И Серёжа идёт открывать калитку, в которую проворно входит почтальонша тётя Паша. Она входит и при виде Серёжи неожиданно всхлипывает и гладит его по русой голове тёплой ладонью, пахнущей брезентовой почтовой сумкой. Не укусит собака-то? — спрашивает тётя Наша.
— Не-е, — отвечает Серёжа. — Она на цепи сидит,
— А ты подержи, подержи её всё-таки, пока я в дом-то пройду. А то, не ровён час, цепочка оборвётся...
Серёжа идёт к Верному на странно слабых ногах, во рту у него пересохло и стало трудно глотать.
Тётя Паша уходит в дом и вскоре оттуда доносится сдавленный бабушкин крик. Серёжа теснее прижимается к Верному, опускаясь возле конуры на землю. Так они и сидят, Серёжа и Верный, на плотно утрамбованной жёсткой земле. О чём-то Серёжа догадывается, что-то он понимает, но не хочет понять до конца, с усилием заставляя себя не думать об этом, не догадываться.
Хлопает калитка. С красным портфелем, в чёрном платье с белым фартуком появляется Вера. Она сразу же замечает Серёжу, удивлённо вздёргивает брови над густыми чёрными ресницами и укоризненно говорит:
— Серёжа, ну что это такое? В школьной форме ты сидишь на земле, да ещё с собакой. Сейчас же встань!
— Там, — шепчет Серёжа и кивает на дом, — там тётя Паша пришла.
— Какая тётя Паша? — Голос у Веры обрывается.
— Почтальонша.
— Ну и что? — Вера кусает губы и присаживается напротив Серёжи.
— Не знаю. — Серёжа отводит глаза. — Бабушка кричала.
— Не ври! — вдруг тонко вскрикивает Вера. — Что ты опять выдумываешь?!
Она быстро убегает в дом, и когда открывает дверь, Серёжа хорошо слышит всхлипыванья бабушки и нечёткое бормотанье тёти Паши. Он всё ещё сидит возле Верного и просит, умоляет кого-то, чтобы из дома никто не выходил. Он не замечает, что давно уже плачет, что слёзы, падая на собаку, уже вытемнили шерсть возле ошейника. И только одно слово упрямо и неотвязно вертится в его голове: «Почему, почему, почему?» Кажется, он ничего не вкладывает в этот вопрос, ни к кому его и не обращает, но в нём всё, в этом вопросе, и он обращён ко всему, что есть, было и будет ещё на земле. В нём память о запахе материнского молока и первом шаге по упруго покачивающейся земле, по тёплым надёжным рукам и тальниковом прутике, верхом на котором он собирался объехать весь свет. В нём, этом вопросе, память земли и неба, добра и зла, надежд и сомнений, ласки и грубости, память первой борозды на огороде и первого льда, первого снега и первой упавшей звезды... «Ну почему, почему, почему?» — теперь уже бормотал Серёжа, прижимаясь мокрой щекой к печально притихшему, тонко поскуливающему Верному. И никто не отвечал ему. И никто никогда не ответит...
Когда всё было названо своими словами и бабушка, с некрасиво растрёпанными седыми волосами, опухшим от слёз лицом, белая от горя и тоски, затихла на узкой железной кровати, Серёжа подумал о смерти. Он так и решил, что ему тоже надо умереть, что теперь нельзя, невозможно жить, и пусть все узнают, как сильно он любил её. А иначе как же можно доказать свою любовь? Но как умереть — он не знал.
В доме появились какие-то люди. Серёжа их плохо различал. Они двигались, переходили из комнаты в комнату, разговаривали, склонялись над ним, но он не слышал, не видел и не воспринимал их. Всё окружающее его как бы перестало существовать, поблёкнув в сравнении с воображением, которое рисовало Серёже сладкие и заманчивые картины. Вот его уже нет (а где же он?), вот он уже где-то далеко и в то же время — рядом. Он видит, как оплакивают и жалеют его, как укладывают на кровать и закрывают белой простынёй, но никто не знает и не может знать, что Серёжа наблюдает за всем этим. Сильнее всех плачет Вера и тоже хочет умереть, но ей не дают этого сделать. А бабушка ругает отца, что он не уследил за Серёжей, не остановил его. И много, много людей оплакивают смерть Серёжи, и среди них, кажется, Настька Лукина...
Серёжа выходит из дома на огород, всё ещё думая о смерти, всхлипывая и жалея себя. Но в это время высоко над ним, над домом, Выселками, высоко над всей землёй возникает и тает серебристый клёкот, и Серёжа замирает, таит дыхание, с сильно бьющимся сердцем вслушиваясь в песню отлетающих ранних журавлей... И мягко кружились листья, припадая к холодной земле, чтобы уже завтра, подхваченными ветром, унестись невесть куда, в заморозки, в близкую зиму.
БЕЛЫЕ ПТИЦЫДЕТСТВА
— Стрелецкое восстание было жестоко разбито, — уныло мямлит Васька Хрущёв у доски.
— Подавлено, — терпеливо поправляет его Александра Андреевна.
— Стрелецкое восстание было жестоко подавлено, — очень охотно и несколько оживившись повторяет Васька и тут же прочно умолкает. В классе торжественно и величаво поселяется тишина.
— Дальше, — наконец говорит Александра Андреевна, даже не оглядываясь на мучающегося за её спиной Ваську. — Дальше что было?
— Руками стрельцов, — низко опустив голову, довольно громко и внятно бормочет со своего места Серёжа, — консервативное боярство пыталось свалить Петра...
— Руками стрельцов, — без тени смущения начинает повторять Васька, но Александра Андреевна перебивает его:
— Это я уже слышала от Тухачёва... А вот скажи ты мне, в каком году был поднят Стрелецкий бунт?
И опять тишина, которую нарушают лишь воробьи на оконном наличнике.
— Я слушаю, — напоминает Александра Андреевна и наконец-то тяжело поворачивается к Ваське.
— В тысяча шестьсот девяносто восьмом — вновь подсказывает Серёжа.
— Хорошо, Хрущёв, садись на место. Ставлю тебе и Тухачёву четвёрку на двоих... Есть желающие рассказать о Стрелецком бунте? Нет желающих, — не огорчается Александра Андреевна, — тогда бы я попросила к доске Колю Корнилова.
— И чё тебе не сидится? — сердито шепчет Настька Лукина. — За язык тебя тянули, да?
Серёжа презрительно дёргает плечом. Всего лишь неделю назад его пересадили на первую парту, к Насте, а Васька остался в одиночестве на «Камчатке» — самой последней парте. Но всё равно их в классе зовут камчадалами, и они тайно гордятся этим прозвищем.
— Как выведут в четверти двойку — будешь знать, — не успокаивается Настя. — Ваське-то всё равно, он через два года помощником на трактор пойдёт, а ты что будешь делать?
— Я тоже помощником пойду, — решительно отвечает Серёжа, и в это время звенит долгожданный звонок.
— Никто тебя в помощники не возьмёт! — успевает выпалить Настька, прежде чем Серёжа оказывается за порогом класса.
— Ну, пошли? — деловито спрашивает Васька, просвечиваясь веснушками, которые у него не сходят летом и зимой.
— Пошли.
— Деньги-то взял?
— Ага.
— А мне мамка только два рубля дала, больше, говорит, твои голуби не стоят. Ладно, — беспечно машет рукой Васька, — может быть, уговорю за два рубля, а ещё рубль потом отдам, когда куры начнут нестись.
— Не-е, — сомневается Серёжа, — за два рубля не отдаст.
— Может не отдать, — вздыхает Васька.
Они идут в самый конец Озёрных Ключей, где живёт Оська Курдюмов. Морозная земля холодно и гулко отдаётся под их шагами, лениво, неохотно потрескивает лёд в лужах, с Амура тянет лёгонький, но промозглый ветер, и по всему видно, что скоро ляжет снег. Может быть, даже сегодня, потому что воздух и земля остыли достаточно для того, чтобы снег не таял.
— А ты клетку сделал? — спрашивает Васька.
— Да. Вчера ещё.
— И я сделал, с парилкой.
— Какой парилкой, Ва-ась? — настораживается Серёжа.
— А где они у тебя будут яйца выпаривать? В кармане? — важничает Васька. — Это тебе не про Стрелецкий бунт шпарить, тут знать надо...
— А как ты её сделал, Вася?
— Ладно, тебе так и быть расскажу. В ящике надо пропилить дырку, не сильно большую, только бы голубь пролез-ти смог. Потом к этой дырке приколоти старый посылочный ящик. Понял? Так, чтобы им в посылке темно было. Туда немного травы набросай, которая помягче.
— А зачем, чтобы темно? — удивляется Серёжа.
— Они так любят, да и мало ли что, сглазить, например, могут... Или кошка увидит. А на голубиные яйца смотреть нельзя. Даже тебе. Понял? Сразу же парить бросят.
— По-онял.
— Когда брать будем, — продолжает поучать Васька, — то Оська скажет крылья обдёргать, чтобы назад к нему не улетели. Ты не соглашайся. Они после этого плохо летают. А ему и хорошо, лишь бы его голуби над крышами вились.
— Понял... Ты каких будешь брать, сизарей?
— Больно надо, их от вороны не враз отличишь. Пусть на пионеров раскошеливается, деньги-то немалые просит.
— Тогда и я пионеров возьму, — соглашается с другом Серёжа, хотя ему больше нравятся сизари.
— А по клюву надо смотреть, чтобы не старые были. А то ведь подсунет таких, которые нестись не могут.
Теперь Серёжа окончательно убеждён, что Васька в голубях толк знает, и, соглашаясь с его авторитетом, он просит его:
— Ва-ась, ты мне выберешь пару, а?
— Выберу,— обещает Васька, и они поворачивают во двор Оськи Курдюмова.
Оська в детстве неосторожно заигрался на русской печке, свалился вниз и набил себе горб. После этого Оська рос медленно и неизвестно куда, так что лет через десять все увидели маленького (один метр сорок сантиметров) двугорбого человечка, невообразимо высокомерно смотревшего на мир. Так получилось, что постепенно выросло в Оське и неумолимое презрение к людям и очень большое мнение о себе. А так как Оська был остёр на язык и нехорошо насмешничал над деревенскими, его в Озёрных Ключах не любили. Колька Музин даже побить собирался, искал Оську однажды целый день, но так и не нашёл. Многие об этом жалели, но где же было Оську найти, если он даже не в своём погребе спрятался. Особенно доставалось от Оськи Курдюмова мальчишкам. Он не мог, например, равнодушно пройти мимо играющих ребят, обязательно кого-нибудь больно щипнёт, дёрнет за ухо или даст крепкого подзатыльника. А тех, кто ещё поменьше, Оська запугивал всякими небылицами, и запугивал до такой степени, что ребятёнки, завидев его во сне, на стенки лезли. По этой причине Оську приглашали в сельсовет и долго разговаривали.
Вот к этому-то Оське и отправились Серёжа с Васькой за голубями.
Жил Оська вместе с матерью и младшей сестрой в небольшом домике с плоской крышей, покрытой пластами и густо поросшей поверх пластов полынью и чертополохом. Домик этот походил на тот, про который говорят: «на курьих ножках», и как-то очень хитровато поглядывал на улицу маленькими оконцами из-под своей земляной крыши.
Войдя во двор, ребята замешкались, потом Васька осторожно постучал в окно.
Окно, вросшее в землю, было на уровне колен, и для того, чтобы заглянуть в него, Ваське пришлось согнуться в три погибели. Но, едва он согнулся, чтобы посмотреть, в доме Оська или нет, как от окна навстречу ему метнулось что-то тёмное и страшное. Васька отлетел в сторону, едва не сбив Серёжу, и тут же появился Оська.
— Чего подглядываешь? — Голос у Оськи тонкий, высокий, смахивающий на крик молодого некормленного петушка.
— Так я... это... тебя посмотреть. — Васька с опаской покосился на окно, но там, как и у всех в деревне, стоял горшок с геранью, лежали три большие луковицы и ножницы.
— Посмотреть... Нечего там смотреть. — Оська важно прошёлся по двору, далеко назад откидывая маленькую голову. — Зачем пришли?
— Голубей посмотреть, Ося, — заискивающе ответил Васька, стараясь как-то сжаться, усохнуть перед Оськой, чтобы не раздражать его.
— Это тебе не кино, чтобы глаза пялить, — отрезал Оська, — давай, выметайтесь отсюда.
— Ось, мы купить хотели, — поспешно объявляет Васька.
— Купить? — Оська настораживается и подозрительно смотрит на ребят. — А ну, покажьте деньги.
— Вот. — Они показывают деньги, и Оська, мельком взглянув на зашамканные разными руками рубли, садится на чурку посреди двора. Достаёт плотную коробку «Казбека», открывает и, понюхав, протягивает ребятам. В коробке с синим всадником на коне лежат разные окурки, начиная с махорочных самокруток и кончая толстыми беломоринами. Обкуренные концы у окурков тщательно заплёваны, и спёкшаяся зола прочно удерживает табак в бумажных оболочках.
— Курите, шмакодявки, — с барской щедростью разрешает Оська. — Только, чур, беломорину не трогать, — предупреждает он потянувшегося к коробке Ваську.
— Не-е, — поспешно успокаивает Васька, — я люблю сигареты.
— Ну, а ты? — Оська суёт коробку Серёже. — Особого приглашения дожидаешься.
— Я не хочу, — отступает на шаг Серёжа.
Оська удивлённо поднимает голову и маленькими пронзительными глазками пристально смотрит на Серёжу.
— Брезгуешь, что ли? — вкрадчиво спрашивает он и не спеша убирает коробку.
— Да он не курит, — говорит Васька так, словно Серёжа немного того и его сейчас нет здесь, — совсем не курит, с детства...
— Не люблю таких, — сообщает Оська, и его маленькая голова недовольно вертится между двух горбов, — маменькиных сынков.
Васька хмуро затягивается и, сильно вздохнув, переламывается в поясе от кашля, машет руками перед широко открытым ртом, стараясь захватить побольше свежего воздуха. Оська не смеётся и не подначивает, и лишь в глазах у него появляется странный лихорадочный блеск.
— Д-давно не курил, — с трудом выговаривает Васька, отворачивая в сторону от нахмурившегося Серёжи красное лицо, — отвык.
— Ничего, привыкнешь. — Оська встаёт с берёзового чурбака, поддёргивает аккуратно наглаженные брюки. — Значит, за голубями пришли?
— Да.
— Ладно, пошли смотреть.
Голубей Оська держит в маленьком и низком пригоне, при входе в который даже Ваське с Серёжей приходится пригибать голову.
Из пригона на огород пробито крохотное оконце, в которое без всякой рамы вставлено и обмазано глиной мутное стекло, почти не пропускающее свет. Поэтому, войдя в пригон, ребята некоторое время ничего не видят. Но постепенно их глаза привыкают к полумраку, и они различают десятка два клеток, прибитых к стенкам невысоко от пола. Лицевая часть клеток с дверками сделана из проволочной сетки, с прорезью для подсыпания корма.
Ребята переглядываются, и Васька шепчет на ухо Серёже:
— Сетки-то он с тока упёр, я там их на веялках видел.
— Эй, чего там шепчетесь? — В темноте голос у Оськи особенно тонкий, неприятно высокий.
— Ось, а в Малышевке голубей на чердаках держат, — говорит Васька, неуверенно ступая вперёд.
— Ну так и покупай в Малышевке, если ты такой умный. — Оська открывает одну из клеток и запускает туда длинную руку. — Они как раз с тебя пятёрку за пару сдерут.
— Я же просто, Ося, видел и тебе говорю.
— Нечего мне говорить. А только моим голубям и в пригоне неплохо.
— В темноте они чаще парить садятся, — опять шепчет Васька.
На этот раз Оська тут же оказался рядом и крепко смазал Ваське по затылку. Глаза его по-кошачьи кругло и зло высвечивали из полумрака.
— Ты чё дерёшься, ты чё! — попятился Васька, хватаясь рукой за голову. — Сдурел, да?
— Не болтай лишнего, — выпятив передний горб, Оська стоял в боевой позе, готовый в любую минуту вновь броситься на Ваську.
— А чё я болтаю, чё?! — частил Васька, однако тоже спружинясь на боевой лад.
— В какой это темноте голуби чаще парят?
И только тут ребята понимают, что у Оськи необычайно острый слух, и Васька тут же сдаётся:
— Я же просто так, Ось, честное слово. Больше не буду, вот увидишь.
— Смотри мне.— Оська обмяк передним горбом и деловито спросил у Серёжи:
— Каких брать-то собираешься? Сизарей?
— Н-нет, — быстро отвечает Серёжа. — Я пионеров хочу.
— Много ты понимаешь в голубях, — ворчит Оська и протягивает длинную руку с тонкими костистыми пальцами. — Деньги давай.
Серёжа отдаёт деньги и облегчённо вздыхает, так как устал держать их во взмокшем кулаке. Оська аккуратно разглаживает и складывает рубли, прячет в карман по-детски игрушечных брюк. Потом долго переходит от клетки к клетке и наконец выбирает одну. Достаёт голубя и зачем-то смотрит ему под крылья. Потом второго.
— Обдёргать? — спрашивает Оська, и голова его неожиданно сильно поворачивается между двух горбов.
— Не надо.
— Что? — Оська удивлён и подозрительно смотрит на Серёжу. — А если улетят?
— Нет... У меня тоже клетка есть, — говорит Серёжа.
— Смотри. — Оська недоволен. — Уговор такой: если улетят, я не возвращаю. Даже можешь не приходить.
— Хорошо.
— Держи. — Оська отдаёт голубей, и Серёжа, бережно прижимая птиц к груди, чувствует их тепло и тревожное биение сердец где-то под зобом. — Голубятник, — ворчит Оська, — держать правильно не умеешь. Под крылья надо брать.
— Я сам знаю, как надо, — хмурится Серёжа.
Оська, словно не услышав Серёжу, обращается к Ваське:
— А тебе каких? Или ты будешь в Малышевке покупать?
— Да нет, Ось... Мне бы тоже пионеров.
— Гони три рубля.
— Ось, честное слово, — начинает Васька, но Оська тут же перебивает его:
— Что, денег нет? Приходи в другой раз, когда будут.
— Ось, у меня два рубля, а рубль я тебе завтра отдам, вот честное слово,— чуть не плачет Васька.
— Завтра и голубей возьмёшь. Пошли.
— Ось...
Голуби пригрелись на груди у Серёжи, и он уже видит, как высоко и красиво парят они над селом, а потом, сложив крылья, лодочкой, плавно и стремительно планируют на крышу. Видит он и голубят, большеклювых, неуклюжих, но с каждым днём становящихся всё больше и, наконец, вылетающих из клетки.
— Ось, — просит Васька, — я же не обману. Ну, хочешь, я тебе чего-нибудь из дома принесу?
— Больно надо. Потом греха не оберёшься с матерью. Ладно, пошли, пошли...
Уже у самых дверей Серёжа вдруг останавливается, смотрит на хмурого Ваську и вдруг говорит Оське:
— Забирай назад своих пионеров. Мне не надо, — и протягивает голубей Оське.
— Что-о!? — Оська невольно отступает.
— Ты это что? Зачем? — вытаращил глаза Васька.
— Не надо мне его голубей... Пусть подавится...
— Но-но! — вскрикивает Оська, но вскрикивает как-то неуверенно и тихо...
И вновь идут ребята по промёрзшей улице, и деревья, уронившие листья, слабо качают ветками над ними. Воробьи, опечаленные близкими холодами, молчаливо сидят под крышами.
— Ты зачем голубей отдал? — спрашивает Васька, всё ещё не в силах понять поступок товарища.
— А ну его, — машет рукой Серёжа, — не хочу...
Они идут дальше, до Васькиного дома, а потом Серёжа идёт один, и только переходя мост, он замечает у себя на груди голубиное пёрышко. Серёжа осторожно опускает его за перила и смотрит, как долго, кругами, летит оно в воздухе и тихо опускается на молодой лёд.
ЗА ПОДРАНКАМИ
Их трое. Васька на вёслах, Серёжа сидит на корме, а Колька Корнилов устроился на носу лодки и первым высматривает подраненных уток. Поворот за поворотом разворачивает перед ними Ванькина протока, проплывая вместе с лодкой мимо низких, затопляемых в половодье берегов. Время от времени ребята меняются местами, и тогда Серёжа гребёт, Васька высматривает подранков, а Колька Корнилов отдыхает на корме. Светит ровное сентябрьское солнце, низко над водой летят паутинки, и плывут по протоке первые жёлтые листья.
Не так-то это просто найти подранка. Если кто думает иначе, пусть попробует сам. Во всяком случае, вот уже второй час пробираются ребята между кочковатыми берегами Ванькиной протоки, а подранков ещё и в глаза не видели. Да и как тут увидишь, если вплотную к воде подступает трава в пояс высотой, в которой не только утка, а и годовалый телёнок так может спрятаться, что ввек не отыщешь. Но и это ещё не всё: над самой водой нависли подмытые течением кочки, и под любой из них может скрыться даже такая большая утка, как кряковая. Вот и смотрят ребята во все глаза на проплывающие мимо жёлтые берега, а ничего пока не видят.
Тишина вокруг. Такая стоит тишина, что обронил с весла каплю и за версту слышно, как тягуче шлёпается она в воду. Благодать на протоке: не досаждают ни комар, ни овод, лишь настырный мокрец жмётся поближе к траве. Отпорхали беззаботные стрекозы. Изредка на солнечном припёке оробело проскрипит кузнечик да тут же и смолкнет, словно напугавшись своего нечаянного голоса.
Прощаясь с летом, совершают торопливые облёты угодий пчёлы, недовольно поводя в разные стороны тонкими усиками. Да и как тут быть довольным, если лишь кое-где на высоких стеблях колышутся бордовые головки кровохлёбки, синеют редкие колокольчики да в укромных зарослях золотится пижма.
Теперь гребёт Колька Корнилов, неумело зарывая вёсла в мутную воду. Лодка у него рыскает в разные стороны, идёт скачками, и Васька, не выдержав такой муторной езды, сердито шипит в самое Колькино ухо:
— Ты чего скачешь но воде, как блоха по крапиве? Не можешь ровно грести, так я быстро научу.
Колька старается изо всех сил, и у него получается ещё хуже.
Серёжа лежит на носу вниз животом. Ему очень хочется первым увидеть подранка, и он так пристально, не мигая, смотрит на каждую кочку, заглядывает под неё, что у него начинают болеть глаза. Серёжа трёт их кулаками и некоторое время совсем ничего не видит, а лишь белое зарево с какими-то непонятными прожилками стоит перед застывшими зрачками. И опять кочка за кочкой, вокруг которых, словно тёмно-бурые бусы, покачиваются пустые водяные орехи, или, как ещё называют их, чилимы. Странные это орехи, если видишь их в первый раз: на толстой тёмно-бурой кожуре ореха выступают два, а то и четыре рога с острыми зазубренными концами. Попробуй кто проглотить такую рогульку — не поздоровится. Но Серёжа знает, что если чилим поджарить на костре, то и не враз отличишь его от печёного картофеля...
— Стоп! — громко говорит Васька, и Серёжа вздрагивает от неожиданности, цепко хватаясь за борта лодки.
— Ты чего? — сердито шепчет он Ваське.
— А что толку, — машет рукой Васька, — едешь, едешь... Так мы и до самого озера доедем.
Колька Корнилов облегчённо бросает вёсла и разглядывает худые покрасневшие ладони.
— Надо лучше смотреть, — не очень уверенно говорит Серёжа. — Их же здесь прорва, только мы не умеем смотреть.
— Вот бы бинокль,— робко мечтает Колька.
— А телескоп не хочешь? — зло отвечает Васька и сплёвывает в воду.
Некоторое время они молчат и тогда становится слышно, как кормится в осоке рыба. То там, то тут всплескивают верхогляды, и по ровной глади Ванькиной протоки расходятся широкие круги.
— Лучше бы червей накопали да с удочками, — вздыхает Васька. — Рыба вон что делает — беленится.
И опять они слушают, как причмокивают и шуршат камышинками рыбы.
— А лучше вот что, — говорит Васька, и глаза его радостно блестят. — Давайте пойдём пешком?
— Как — пешком? — не понимает Колька, удивлённо приоткрывая большой рот.
— Так вот — пешком! Ты, Колька, будешь грести на лодке, а мы с Серёгой пойдём берегом. Они как услышат, что кто-то по берегу идёт, так и начнут из-под кочек вылетать. Понятно?
Васька выпрыгивает из лодки на правый берег протоки, Серёжа — на левый. Он сразу же почти по пояс проваливается в какую-то яму и больно укалывает босые ноги о водяные орехи. Но это ничего, всё это можно перетерпеть, лишь бы попался им хоть самый захудалый подранок. И Серёжа, прыгая с кочки на кочку, раздвигая перед собою жёстко шуршащий камыш, двигается вперёд. Но вскоре не выдерживает и кричит на ту сторону протоки:
— Ва-ась, у тебя есть?
— Нету,— недовольным голосом не сразу отвечает Васька.
— И у меня нет.
— Может, они попередохли все или их вороны давно заклевали? — предполагает Васька.
— Тогда чего? — вмешивается в разговор Колька.
— А ты, Ротан (так дразнили Кольку Корнилова за большой рот), греби давай. А то вмиг на моё место по кочкам прыгать пойдёшь, — многозначительно обещает Васька и добавляет уже для Серёжи: — Давай ещё немного пройдём, а?
— Давай...
Высоко над ними проносятся косяки уток. Заметив лодку, утки берут ещё выше и осторожно облетают её. «Все утки уже учёные, — думает Серёжа, — их не проведёшь. А дед говорит, что когда-то утку можно было и палкой добыть. Конечно, если ты далеко и метко кидаешь. Только теперь хоть как ты кидай, хоть на сто метров, в утку тебе не попасть. Куда там, если она даже от дроби уныривает. Увидит огонь из ствола и успевает нырнуть. Где уж тут с палкой, пока она, палка-то, летит, утка и снестись успеет... А ещё рассказывает дед, что уток в волосяные петли и сети ловили. Как поднимутся они над озером, говорит дед, так и неба не видно. Чего же их тут палкой не бить? Только не ленись за палкой бегать...»
Здесь, в кочке, полно мокреца, и вскоре ноги и руки у Серёжи так и горят, чешутся — спасу нет. И ничего нельзя поделать, потому как мокрец настолько мелкий и многочисленный, что напоминает Серёже серую деревенскую пыль, и от него только одно спасение — ветер. Ветра мокрец боится и сразу же прячется среди осоки, так что внутренние стебли её из зелёных становятся серыми.
«Хорошо Кольке, — невольно завидует Серёжа, — он в лодке, сухой, и мокреца там почти нет...»
И вновь они сидят в лодке, и солнце уже высоко, гораздо выше леса и сопок. Говорить им не хочется. Серёжа с Васькой устали и рады посидеть в тишине, отдохнуть, а Колька первым заговаривать не решается. Слабое течение влечёт лодку мимо илистых берегов, густо поросших резедой и осокой, в которой, вполне возможно, прячутся сейчас насмерть перепуганные выстрелом и болью подранки.
— А ну их, — опять сплёвывает в воду Васька. — Никого здесь нет.
— Витька вчера двух видел, — напоминает Серёжа.
— Пусть Витька и ищет.
— Надо было Верного взять, — говорит рассудительный Коля Корнилов.
Васька с Серёжей молчат, им до слёз обидно, что они сами не додумались до такой простой мысли.
— Да-а, — протягивает Васька, — он бы им тут дал! У него нюх, он бы любую утку за километр почуял.
— Я сразу хотел сказать, — приободрился Колька, вытягивая голову из острых плеч.
— Чего же не сказал?
— Не знаю.
— Не зна-аю, — передразнил Васька, — знать надо! Один раз ему умная мысль в голову пришла, и то он промолчал...
Где-то далеко по протоке послышался мягкий и чистый выхлоп стационарного лодочного мотора. Ребята прислушались. Казалось, что мотор работает на месте, так ровно и однотонно расстилался звук над водой.
— Кажись, тройка работает? — предположил Колька Корнилов.
— Много ты понимаешь, — небрежно отмахнулся от Колькиного предположения Васька, — самая настоящая шестёрка — мотор марки «Л-6». Понятно?
Что касается моторов, с Васькой лучше не спорить. Он их все знает наперечёт и даже по звуку может определить, чей это мотор и правильно ли на нём установлено зажигание.
— Как ты думаешь, кто это едет? — спрашивает Серёжа. — Не инспектор?
— Какой тебе инспектор! — Васька высокомерно смотрит на Серёжу и Кольку Корнилова. В засученных до колен штанах, подпоясанных жёлтым электрическим проводом, в выгоревшей под солнцем брезентовой куртке, он сидит высоко на носу, подставляя жарким лучам продолговатое лицо с жирными крапинками веснушек на носу. — Ты что, не слышишь, как у него клапана стучат? Это же только у Николашки Музина они могут так стучать. Когда-нибудь достучатся... Так баб-бахнут, что Музин винтики от мотора не соберёт.
Серёжа старательно вслушивается, но никакого стука не различает, кроме всё нарастающего крепкого выхлопа.
— Вот бы он нас на буксир взял, — мечтает Колька Корнилов.
— С грузом идёт,— вслушивается Васька, и ребята с нетерпением смотрят на поворот, из-за которого должна появиться лодка. — Наверное, сено с лугов тартанит.
В это время два неожиданных выстрела гремят над Ванькиной протокой, а спустя мгновение и ещё два, и тут же над ребятами проносится плотный косячок белобоких уток.
— Николашка стрелил, а потом добивал, — поясняет Васька. — Сейчас здесь будет.
Действительно, вскоре из-за поворота показывается узкий и высокий нос моторной лодки с чёрным трёхпалым якорем на боку. Лодка длинная и широкая, тёмно-красного цвета, по которому белилами печатными буквами выведено: «Сильвия». В лодке, боком к ребятам, сидит Николашка Музин в клетчатой фуражечке и крутит маленькое рулевое кол