– Все равно, и храбрые умирают.
– Но только один раз.
– Так ли? Кто это сказал?
– Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
– Ну да. Кто это сказал?
– Не знаю.
– Сам был трус, наверно, – сказала она. – Он хорошо разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.
– Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
– Да. Этим он и силен.
– Ты говоришь со знанием дела.
– Ты прав, милый. На этот раз ты прав.
– Ты сама храбрая.
– Нет, – сказала она. – Но я бы хотела быть храброй.
– А я не храбрый, – сказал я. – Я знаю себе цену. У меня было достаточно времени, чтобы узнать. Я точно бейсболист, который выбивает двадцать два за сезон и знает, что на большее он не способен.
– Что это значит: «выбивает двадцать два за сезон»? Звучит очень важно.
– Совсем не важно. Это значит – очень посредственный игрок нападения в бейсбольной команде.
– Но все-таки игрок нападения, – поддразнила она меня.
– Кажется, нам друг друга не переспорить, – сказал я. – Но ты храбрая.
– Нет. Но надеюсь когда-нибудь стать храброй.
– Мы оба храбрые, – сказал я. – Когда я выпью, так я совсем храбрый.
– Мы замечательные люди, – сказала Кэтрин. Она подошла к шкафу и достала коньяк и стакан. – Выпей, милый, – сказала она. – Это тебе за хорошее поведение.
– Да мне не хочется.
– Выпей, выпей.
– Ну, хорошо. – Я налил треть стакана коньяку и выпил.
– Однако, – сказала она. – Я знаю, что коньяк – напиток героев. Но не надо увлекаться.
– Где мы будем жить после войны?
– Вероятно, в богадельне, – сказала она. – Три года я была очень наивна и надеялась, что война кончится к рождеству. Но теперь я надеюсь, что она кончится, когда наш сын будет лейтенантом.
|
|
– А может, он будет генералом.
– Если это столетняя война, он и до генерала успеет дослужиться.
– Ты не хочешь выпить?
– Нет. Ты от коньяка всегда веселеешь, милый, а у меня голова кружится.
– Ты никогда не пила коньяк?
– Нет, милый. Я ужасно старомодная жена.
Я потянулся за бутылкой и налил себе еще коньяку.
– Надо пойти взглянуть на твоих соотечественников, – сказала Кэтрин. – Может, ты пока почитаешь газеты?
– Тебе непременно нужно идти?
– Если не сейчас, то позже.
– Лучше сейчас.
– Я скоро вернусь.
– Я успею дочитать газеты, – сказал я.
Глава двадцать вторая
Ночью стало холодно, и на следующий день шел дождь. Когда я возвращался из Ospedale Maggiore, дождь был очень сильный, и я насквозь промок. Балкон моей комнаты заливало потоками дождя, и ветер гнал их в стекло балконной двери. Я переоделся и выпил коньяку, но у коньяка был неприятный вкус. Ночью я почувствовал себя плохо, и наутро после завтрака меня вырвало.
– Картина ясная, – сказал госпитальный врач. – Взгляните на белки его глаз, мисс.
Мисс Гэйдж взглянула. Мне дали зеркало, чтобы и я мог взглянуть. Белки глаз были желтые, это была желтуха. Я проболел две недели. Из-за этого сорвался мой отпуск, который мы собирались провести вместе. Мы хотели поехать в Палланцу на Лаго-Маджоре. Там хорошо осенью, когда начинают желтеть листья. Есть где погулять, и в озере можно ловить форель. Там было бы лучше, чем в Стрезе, потому что в Палланце народу меньше. В Стрезу так удобно ездить из Милана, что там всегда полно знакомых. Близ Палланцы есть очень славные деревушки, и на гребной лодке можно добираться до рыбачьих островов, а на самом большом острове есть ресторан. Но нам не пришлось поехать.
|
|
Как-то, когда я лежал больной желтухой, мисс Ван-Кампен вошла в комнату, распахнула дверцы гардероба и увидела пустые бутылки. Я только что послал швейцара вынести целую охапку бутылок, и, наверно, она видела, как он выходил с ними, и пришла посмотреть, нет ли еще. Больше всего было бутылок из-под вермута, бутылок из-под марсалы, бутылок из-под капри, пустых фляг из-под кьянти и несколько бутылок было из-под коньяка. Швейцар унес самые большие бутылки, те, в которых был вермут, и оплетенные соломой фляги из-под кьянти, а бутылки из-под коньяка он оставил напоследок. Те бутылки, которые нашла мисс Ван-Кампен, были из-под коньяка, и одна бутылка, в виде медведя, была из-под кюммеля. Бутылка-медведь привела мисс Ван-Кампен в особенную ярость. Она взяла ее в руки. Медведь сидел на задних лапах, подняв передние, в его стеклянной голове была пробка, а ко дну пристало несколько липких кристалликов. Я засмеялся.
– Тут был кюммель, – сказал я. – Самый лучший кюммель продают в таких бутылках-медведях. Его привозят из России.
– Это все бутылки из-под коньяка, если не ошибаюсь? – спросила мисс Ван-Кампен.
– Мне отсюда не видно, – сказал я. – Но по всей вероятности – да.
– Сколько времени это продолжается?
– Я сам покупал их и приносил сюда, – сказал я. – Меня часто навещали итальянские офицеры, и я держал коньяк, чтоб угощать их.
– Но сами вы не пили?
– Сам тоже пил.
– Коньяк! – сказала она. – Одиннадцать пустых бутылок из-под коньяка и эта медвежья жидкость.
|
|
– Кюммель.
– Сейчас я пришлю кого-нибудь, чтобы их убрали. Больше у вас нет пустых бутылок?
– Пока – нет.
– А я еще жалела вас, когда вы заболели желтухой. Жалость к вам – это зря потраченная жалость.
– Благодарю вас.
– Я готова понять, что вам не хочется возвращаться на фронт. Но вы могли бы изобрести что-нибудь более остроумное, чем вызвать у себя желтуху потреблением алкоголя.
– Чем?
– Потреблением алкоголя. Вы очень хорошо слышали, что я сказала. – Я молчал. – Боюсь, что, если вы не придумаете чего-нибудь еще, вам придется отправиться на фронт, как только пройдет ваша желтуха. Не думаю, чтобы после умышленно вызванной желтухи полагался отпуск для поправления здоровья..
– Вы не думаете?
– Не думаю.
– Вы когда-нибудь болели желтухой, мисс Ван-Кампен?
– Нет, но я не раз наблюдала эту болезнь.
– Вы заметили, какое удовольствие она доставляет больным?
– Вероятно, это все же лучше, чем фронт.
– Мисс Ван-Кампен, – сказал я, – вы когда-нибудь видели человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы самого себя в мошонку?
Мисс Ван-Кампен пропустила вопрос мимо ушей. Она должна была или пропустить его мимо ушей, или уйти из моей комнаты. Уходить ей не хотелось, потому что она невзлюбила меня уже давно и теперь готовилась свести со мной счеты.
– Я видела много людей, которые спасались от фронта умышленным членовредительством.
– Вопрос не в том. Умышленное членовредительство я и сам видел. Я спросил, видели ли вы когда-нибудь человека, который, чтобы избавиться от воинской повинности, лягнул бы себя ногой в мошонку? Потому что это ощущение ближе всего к желтухе, и я думаю, что не многим женщинам оно знакомо. Вот я и спросил, была ли у вас когда-нибудь желтуха, мисс Ван-Кампен, потому что…
Мисс Ван-Кампен вышла из комнаты. Немного спустя вошла мисс Гэйдж.
– Что вы такое сказали Ван-Кампен? Она взбешена.
– Мы сравнивали различные ощущения. Я высказал предположение, что ей никогда не случалось рожать…
– Вы сумасшедший, – сказала Гэйдж. – Она готова содрать с вас кожу живьем.
– Она уже ее содрала, – сказал я. – Она провалила мой отпуск, а теперь, пожалуй, захочет подвести меня под полевой суд. С нее станется.
– Она всегда вас недолюбливала, – сказала Гэйдж. – А из-за чего вышел разговор?
– Она говорит, что я нарочно допился до желтухи, чтобы не возвращаться на фронт.
– Пфф, – сказала Гэйдж. – Да я присягну, что вы никогда капли в рот не брали. Все присягнут, что вы никогда капли в рот не брали.
– Она нашла бутылки.
– Сто раз я вам говорила: нужно убирать эти бутылки. Где они?
– В гардеробе.
– У вас есть чемодан?
– Нет. Суньте в этот рюкзак.
Мисс Гэйдж упаковала бутылки в рюкзак.
– Я их отдам швейцару, – сказала она, направляясь к двери.
– Одну минуту, – сказала мисс Ван-Кампен. – Эти бутылки я захвачу. – С ней был швейцар. – Возьмите это, пожалуйста, – сказала она. – Я хочу показать их доктору, когда буду докладывать ему.
Она пошла по коридору. Швейцар понес рюкзак. Он знал, что в нем.
Ничего не случилось, только мой отпуск пропал.
Глава двадцать третья
В тот вечер, когда я должен был ехать на фронт, я послал швейцара на вокзал занять для меня место в вагоне, как только поезд придет из Турина. Поезд уходил в полночь. Состав формировался в Турине и около половины одиннадцатого прибывал в Милан и стоял у перрона до самого отправления. Чтоб получить место, нужно было попасть на вокзал раньше, чем придет поезд. Швейцар взял с собой приятеля, пулеметчика в отпуску, работавшего в портняжной мастерской, и был уверен, что вдвоем им удастся занять для меня место. Я дал им денег на перронные билеты и велел захватить мой багаж. У меня был большой рюкзак и две походные сумки.
Около пяти часов я распрощался в госпитале и вышел. Швейцар уже снес мой багаж к себе в швейцарскую, и я сказал, что буду на вокзале незадолго до полуночи. Его жена назвала меня «signorino» и заплакала. Потом вытерла глаза, потрясла мою руку и заплакала снова. Я потрепал ее по плечу, и она заплакала еще раз. Это была низенькая, пухлая, седая женщина с добрым лицом. Она всегда штопала мне носки. Когда она плакала, у нее все лицо точно расползалось. Я пошел в бар на углу и там стал дожидаться, глядя в окно. На улице было темно, и холодно, и туманно. Я уплатил за стакан кофе с граппой и смотрел, как люди идут мимо в полосе света от окна. Я увидел Кэтрин и постучал в окно. Она глянула, увидела меня и улыбнулась, и я вышел ей навстречу. На ней был темно-синий плащ и мягкая фетровая шляпа. Мы вместе пошли по тротуару мимо винных погребков, потом через рыночную площадь и дальше по улице и, пройдя под аркой, вышли на соборную площадь. Ее пересекали трамвайные рельсы, а за ними был собор. Он был белый и мокрый в тумане. Мы перешли рельсы. Слева от нас были магазины с освещенными витринами и вход в Galleria. Над площадью туман сгущался, и собор вблизи был очень большой, а камень стен мокрый.
– Хочешь, войдем?
– Нет, – сказала Кэтрин.
Мы пошли дальше. В тени одного из каменных контрфорсов стоял солдат с девушкой, и мы прошли мимо них. Они стояли, вплотную прижавшись к стене, и он укрыл ее своим плащом.
– Они похожи на нас, – сказал я.
– Никто не похож на нас, – сказала Кэтрин. Она думала не о радостном.
– Им даже пойти некуда.
– Может быть, так для них лучше.
– Не знаю. Все-таки нужно, чтоб у каждого было куда пойти.
– У них есть собор, – сказала Кэтрин.
Мы уже миновали его. Мы перешли на другую сторону и оглянулись на собор. Он был красивый в тумане. Мы стояли перед магазином кожаных изделий. В витрине были сапоги для верховой езды, рюкзак и пьексы. Все это было разложено отдельно: рюкзак посредине, сапоги с одной стороны, пьексы – с другой. Кожа была темная, гладкая и лоснилась, точно на потертом седле. Электрический свет бросал длинные блики на тускло лоснившуюся кожу.
– Когда-нибудь мы с тобой походим на лыжах.
– Через два месяца начинается лыжный сезон в Мюррене, – сказала Кэтрин.
– Давай поедем туда.
– Давай, – сказала она. Мы прошли вдоль других витрин и свернули в переулок.
– Я здесь ни разу не была.
– Этой дорогой я всегда ходил в Ospedale Maggiore, – сказал я.
Переулок был узкий, и мы держались правой стороны. В густом тумане встречалось много прохожих. Во всех лавках, мимо которых мы проходили, были освещены окна. Мы загляделись на пирамиду сыра в одном окне. Перед оружейной лавкой я остановился.
– Зайдем на минутку. Мне нужно кое-что купить.
– А что?
– Пистолет.
Мы вошли, и я отстегнул свой пояс и вместе с пустой кобурой положил его на прилавок. За прилавком стояли две женщины. Они показали мне несколько пистолетов.
– Мне нужно, чтоб он пришелся по размеру, – сказал я, открывая кобуру. Кобура была серая, кожаная, я купил ее по случаю, чтобы носить в городе.
– А это хорошие пистолеты? – спросила Кэтрин.
– Все они примерно одинаковы. Можно испытать вот этот? – спросил я у женщины.
– Здесь у нас теперь негде стрелять, – сказала она. – Но он очень хороший. Вы не пожалеете.
Я спустил курок и оттянул затвор. Пружина была довольно тугая, но действовала исправно. Я прицелился и снова спустил курок.
– Он не новый, – сказала женщина. – Он принадлежал одному офицеру, первоклассному стрелку.
– А куплен был у вас?
– Да.
– Как он попал к вам опять?
– Через вестового этого офицера.
– Может быть, и мой у вас, – сказал я. – Сколько?
– Пятьдесят лир. Это очень дешево.
– Хорошо. Дайте мне еще две запасных обоймы и коробку патронов.
Она достала обоймы и патроны из-под прилавка.
– Может быть, вам нужна сабля? – спросила женщина. – У меня есть подержанные сабли, очень дешево.
– Я еду на фронт.
– А, ну тогда вам не нужна сабля, – сказала она. Я заплатил за патроны и пистолет, зарядил обойму и вставил ее на место, вложил пистолет в пустую кобуру, набил патронами обе запасные обоймы и спрятал их в кожаные кармашки кобуры, потом надел пояс и застегнул его. Тяжесть пистолета оттягивала пояс. Все-таки, подумал я, оружие форменного образца лучше. Всегда можно достать патроны.
– Теперь мы в полном вооружении, – сказал я. – Это единственное, что мне нужно было сделать до отъезда. Кто-то взял мой старый, когда меня отправляли в госпиталь.
– Только бы он был хороший, – сказала Кэтрин.
– Может быть, вам еще что-нибудь угодно? – спросила женщина.
– Как будто нет.
– Пистолет со шнуром, – сказала она.
– Да, я заметил.
Женщине хотелось продать еще что-нибудь.
– Может, вам нужен свисток?
– Как будто нет.
Женщина сказала «до свидания», и мы вышли на улицу. Кэтрин посмотрела в окно. Женщина выглянула и поклонилась нам.
– Что это за зеркальце в деревянной оправе?
– Это чтобы приманивать птиц. С таким зеркальцем выходят в поле, жаворонки летят на блеск, тут их и убивают.
– Изобретательный народ итальянцы, – сказала Кэтрин. – У вас, в Америке, жаворонков не стреляют, милый, правда?
– Разве что случайно.
Мы пересекли улицу и пошли по другой стороне.
– Мне теперь лучше, – сказала Кэтрин. – Мне было очень скверно, когда мы вышли.
– Нам всегда хорошо, когда мы вместе.
– Мы всегда будем вместе.
– Да, если не считать, что сегодня в полночь я уезжаю.
– Не думай об этом, милый.
Мы шли по улице. В тумане огни были желтыми.
– Ты не устал? – спросила Кэтрин.
– А ты?
– Нет. Приятно бродить так.
– Но только не нужно очень долго.
– Хорошо.
Мы дошли до угла и свернули в переулок, где не было фонарей. Я остановился и поцеловал Кэтрин. Целуя ее, я чувствовал ее руку на своем плече. Она натянула на себя мой плащ так, что мы оба были укрыты им. Мы стояли на тротуаре у высокой стены.
– Пойдем куда-нибудь, – сказал я.
– Хорошо, – сказала Кэтрин. Мы шли по переулку, пока не дошли до более широкой улицы, выходившей на канал. На другой стороне были кирпичные дома. Впереди, в конце улицы, я увидел трамвай, который въезжал на мост.
– У моста мы найдем экипаж, – сказал я. Мы стояли на мосту в тумане, дожидаясь экипажа. Мимо прошло несколько трамваев, набитых людьми, которые торопились домой. Потом проехал экипаж, но в нем кто-то сидел. Стал накрапывать дождь.
– Пойдем пешком или сядем в трамвай? – сказала Кэтрин.
– Сейчас найдем экипаж, – сказал я. – Здесь их много.
– Вот как раз подъезжает, – сказала она.
Кучер остановил лошадь и опустил металлический значок у своего счетчика. Верх был поднят, и на плаще у кучера были капли дождя. Его лакированный цилиндр блестел от воды. Мы уселись вместе на заднем сиденье, от поднятого верха там было темно.
– Куда ты велел ему ехать?
– К вокзалу. Напротив вокзала есть отель, туда мы и зайдем.
– А в отель разве можно так? Без багажа.
– Можно, – сказал я.
Мы долго ехали к вокзалу переулками под дождем.
– А обедать мы не будем? – спросила Кэтрин. – Я что-то уже проголодалась.
– Мы пообедаем у себя в номере.
– Мне не во что переодеться. У меня нет даже ночной сорочки.
– А мы купим, – сказал я и окликнул кучера: «Поезжайте по Виа-Манцони».
Он кивнул и на следующем углу свернул налево. На Виа-Манцони Кэтрин стала искать магазин.
– Вот здесь, – сказала она. Я остановил кучера, и Кэтрин слезла, перешла тротуар и скрылась внутри. Я сидел, откинувшись, в экипаже и ждал ее. Шел дождь, и я чувствовал запах мокрой улицы и дымящихся боков лошади под дождем. Кэтрин вышла со свертком, села, и мы поехали дальше.
– Я ужасная транжирка, милый, – сказала она, – но сорочка такая красивая.
У отеля я попросил Кэтрин подождать в экипаже, а сам вошел и переговорил с управляющим. Номеров было сколько угодно. Я вернулся к экипажу, заплатил кучеру, и мы с Кэтрин вместе вошли в отель. Мальчик с блестящими пуговицами понес сверток, Управляющий поклоном пригласил нас в лифт. Кругом было много красного плюша и бронзы. Управляющий поднялся вместе с нами.
– Monsieur и madame угодно обедать у себя в номере?
– Да. Пришлите, пожалуйста, карточку, – сказал я.
– Угодно что-нибудь по особому заказу? Дичь или суфле?
Лифт миновал три этажа, позвякивая у каждого, потом звякнул и остановился.
– Какая у вас есть дичь?
– Можно приготовить фазана или вальдшнепа.
– Вальдшнепа, – сказал я. Мы пошли по коридору. Ковер был потертый. Справа и слева было много дверей. Управляющий остановился, отпер одну из дверей и распахнул ее.
– Вот, прошу вас. Прелестная комната.
Мальчик с блестящими пуговицами положил сверток на стол посреди комнаты. Управляющий раздвинул оконные портьеры.
– Туманно сегодня, – сказал он. Комната была обставлена красной плюшевой мебелью. Было много зеркал, два кресла и широкая кровать с атласным одеялом. Вторая дверь вела в ванную.
– Я сейчас пришлю карточку, – сказал управляющий. Он поклонился и вышел.
Я подошел к окну и посмотрел на улицу, потом потянул за шнур, и толстые плюшевые портьеры сдвинулись. Кэтрин сидела на постели и смотрела на хрустальный подсвечник. Она сняла шляпу, и ее волосы блестели при свете. Она увидела себя в одном из зеркал и поднесла руки к волосам. Я увидел ее в трех других зеркалах. Она казалась невеселой. Она сбросила свой плащ на постель.
– Что с тобой, дорогая?
– Я никогда еще не чувствовала себя девкой, – сказала она. Я подошел к окну и раздвинул портьеры и посмотрел на улицу. Я не думал, что так будет.
– Ты не девка.
– Я знаю, милый. Но неприятно чувствовать, будто это так. – Голос ее был сухой и тусклый.
– Это самый лучший отель, где мы могли устроиться, – сказал я.
Я смотрел в окно. На другой стороне площади светились огни вокзала. Мимо ехали экипажи, и мне были видны деревья в парке. Огни отеля отражались в мокрой мостовой. «О, черт, – думал я, – неужели сейчас время спорить?»
– Иди сюда, – сказала Кэтрин. Сухость исчезла из ее голоса. – Иди сюда. Я уже пай-девочка.
Я повернулся к постели. Кэтрин улыбалась.
Я подошел и сел на постель рядом с ней и поцеловал ее.
– Ты моя пай-девочка.
– Конечно, твоя, – сказала она.
После обеда нам стало легче, а потом сделалось совсем хорошо, и вскоре мы почувствовали, что эта комната наш дом. Раньше моя комната в госпитале была нашим домом, и точно так же этот номер отеля стал нашим домом.
Кэтрин села, накинув на плечи мой френч. Мы сильно проголодались, а обед был хороший, и мы выпили бутылку капри и бутылку сент-эстефа. Большую часть выпил я, но и Кэтрин выпила немного, и ей стало совсем хорошо. Нам подали вальдшнепа с картофелем, суфле, пюре из каштанов, салат и сабайон на сладкое.
– Хорошая комната, – сказала Кэтрин. – Чудесная комната. Как жаль, что мы раньше не догадались здесь поселиться.
– Смешная комната. Но славная.
– Замечательная вещь разврат, – сказала Кэтрин. – Люди, которые им занимаются, по-видимому, делают это со вкусом. Этот красный плюш просто бесподобен. Именно то, что надо. А зеркала, разве не прелесть?
– Ты милая.
– Не знаю, каково проснуться в такой комнате наутро. Но вообще это прекрасная комната.
Я налил еще стакан сент-эстефа.
– Мне бы хотелось согрешить по-настоящему, – сказала Кэтрин. – Все, что мы делаем, так невинно и просто. Я не верю, что мы делаем что-то дурное.
– Ты изумительная.
– Только я голодна. Я ужасно голодна.
– Ты простая, ты замечательная.
– Я простая. Никто не понимал этого до тебя.
– Как-то, когда мы только что познакомились, я целый день думал о том, как мы с тобой поедем вместе в отель «Кавур» и как все будет.
– Это было нахальство с твоей стороны. Но ведь это не «Кавур», правда?
– Нет. Туда бы нас не пустили.
– Когда-нибудь пустят. Но вот видишь, милый, в этом разница между нами. Я никогда ни о чем не думала.
– Совсем никогда?
– Ну, немножко, – сказала она.
– Ах ты, милая!
Я налил еще стакан вина.
– Я совсем простая, – сказала Кэтрин.
– Сначала я думал иначе. Мне показалось, что ты сумасшедшая.
– Я и была немножко сумасшедшая. Но не как-нибудь по-особенному сумасшедшая. Я тебя не смутила тогда, милый?
– Изумительная вещь вино, – сказал я. – Забываешь все плохое.
– Чудесная вещь, – сказала Кэтрин. – Но у моего отца от него сделалась очень сильная подагра.
– У тебя есть отец?
– Да, – сказала Кэтрин. – У него подагра. Но тебе совсем не нужно будет с ним встречаться. А у тебя разве нет отца?
– Нет, – сказал я. – У меня отчим.
– А он мне понравится?
– Тебе не нужно будет с ним встречаться.
– Нам с тобой так хорошо, – сказала Кэтрин. – Меня больше ничего не интересует. Я такая счастливая жена.
Пришел официант и убрал посуду. Немного погодя мы притихли, и было слышно, как идет дождь. Внизу, на площади, прогудел автомобиль.
– Но слышу мчащих все быстрей
Крылатых времени коней, –
сказал я.
– Я знаю эти стихи, – сказала Кэтрин. – Это Марвелл. Только ведь это о девушке, которая не хотела жить с мужчиной.
Голова у меня была очень ясная и свежая, и мне хотелось говорить о житейском.
– Где ты будешь рожать?
– Не знаю. В самом лучшем месте.
– Как ты все устроишь?
– Самым лучшим образом. Не беспокойся, милый. До окончания войны у нас может быть еще много детей.
– Нам скоро пора.
– Я знаю. Если хочешь, считай, что уже пора.
– Нет.
– Тогда не нервничай, милый. Ты был совсем хороший все время, а теперь ты начинаешь нервничать.
– Не буду. Ты мне будешь часто писать?
– Каждый день. Ваши письма просматривают?
– Там так плохо знают английский язык, что это не имеет значения.
– Я буду писать очень путано, – сказала Кэтрин.
– Но не слишком уж путано.
– Нет, только чуть-чуть путано.
– Пожалуй, нужно идти.
– Хорошо, милый.
– Мне не хочется уходить из нашего милого домика.
– И мне тоже.
– Но нужно идти.
– Хорошо. Мы ведь никогда еще долго не жили дома.
– Еще поживем.
– Я тебе приготовлю хорошенький домик к твоему возвращению.
– Может быть, я вернусь очень скоро.
– Вдруг тебя ранят чуть-чуть в ногу.
– Или в мочку уха.
– Нет, я хочу, чтоб твои уши остались, как они есть.
– А ноги нет?
– В ноги ты уже был ранен.
– Надо нам идти, дорогая.
– Хорошо. Иди ты первый.
Глава двадцать четвертая
Мы не стали вызывать лифт, а спустились по лестнице. Ковер на лестнице был потертый. Я уплатил за обед, когда его принесли, и официант, который принес его, сидел у дверей. Он вскочил и поклонился, и я прошел с ним в контору и уплатил за номер. Управляющий принял меня как друга и отказался получить вперед, но, расставшись со мной, он позаботился посадить у дверей официанта, чтоб я не сбежал, не заплатив. По-видимому, такие случаи у него бывали, даже с друзьями. Столько друзей заводишь во время войны.
Я попросил официанта сходить за экипажем, и он взял у меня из рук сверток Кэтрин и, раскрыв зонт, вышел. Из окна мы видели, как он переходил улицу под дождем. Мы стояли в конторе и глядели в окно.
– Как ты себя чувствуешь, Кэт?
– Спать хочется.
– А мне тоскливо и есть хочется.
– У тебя есть с собой какая-нибудь еда?
– Да, в походной сумке.
Я увидел подъезжавший экипаж. Он остановился, лошадь стала, понурив голову под дождем, официант вылез, раскрыв зонт, и пошел к отелю. Мы встретили его в дверях и под зонтом прошли по мокрому тротуару к экипажу. В сточной канаве бежала вода.
– Ваш сверток на сиденье, – сказал официант. Он стоял с зонтом, пока мы усаживались, и я дал ему на чай.
– Спасибо. Счастливого пути, – сказал он.
Кучер подобрал вожжи, и лошадь тронулась. Официант повернулся со своим зонтом и направился к отелю. Мы поехали вдоль тротуара, затем повернули налево и выехали к вокзалу с правой стороны. Два карабинера стояли у фонаря, куда почти не попадал дождь. Их шляпы блестели под фонарем. При свете вокзальных огней дождь был прозрачный и чистый. Из-под навеса вышел носильщик, пряча от дождя голову в воротник.
– Нет, – сказал я. – Спасибо. Не требуется.
Он снова укрылся под навесом. Я обернулся к Кэтрин. Ее лицо было в тени поднятого верха.
– Что ж, попрощаемся?
– Я войду.
– Не надо.
– До свидания, Кэт.
– Скажи ему адрес госпиталя.
– Хорошо.
Я сказал кучеру, куда ехать. Он кивнул.
– До свидания, – сказал я. – Береги себя и маленькую Кэтрин.
– До свидания, милый.
– До свидания, – сказал я.
Я вышел под дождь, и кучер тронул. Кэтрин высунулась, и при свете фонаря я увидел ее лицо. Она улыбалась и махала рукой. Экипаж покатил по улице. Кэтрин указывала пальцем в сторону навеса. Я оглянулся; там был только навес и двое карабинеров. Я понял, что она хочет, чтобы я спрятался от дождя. Я встал под навес и смотрел, как экипаж сворачивает за угол. Потом я прошел через здание вокзала и вышел к поезду.
На перроне меня дожидался швейцар. Я вошел за ним в вагон, протолкался сквозь толпу в проходе и, отворив дверь, втиснулся в переполненное купе, где в уголке сидел пулеметчик. Мой рюкзак и походные сумки лежали над его головой в сетке для багажа. Много народу стояло в коридоре, и сидевшие в купе оглянулись на нас, когда мы вошли. В поезде не хватало мест, и все были настроены враждебно. Пулеметчик встал, чтоб уступить мне место. Кто-то хлопнул меня по плечу. Я оглянулся. Это был очень высокий и худой артиллерийский капитан с красным рубцом на щеке. Он видел все через стеклянную дверь и вошел вслед за мной.
– В чем дело? – спросил я. Я повернулся к нему лицом. Он был выше меня ростом, и его лицо казалось очень худым в тени козырька, и рубец был свежий и глянцевитый. Все кругом смотрели на меня.
– Так не делают, – сказал он. – Нельзя посылать солдата заранее занимать место.
– А вот я так сделал.
Он глотнул воздух, и я увидел, как его кадык поднялся и опустился. Пулеметчик стоял около пустого места. Через стеклянную перегородку коридора смотрели люди. Кругом все молчали.
– Вы не имеете права. Я пришел сюда на два часа раньше вас.
– Чего вы хотите?
– Сидеть.
– Я тоже.
Я смотрел ему в лицо и чувствовал, что кругом все против меня. Я не осуждал их. Он был прав. Но я хотел сидеть. Кругом все по-прежнему молчали.
«А, черт!» – подумал я.
– Садитесь, signor capitano, – сказал я. Пулеметчик посторонился, и высокий капитан сел. Он посмотрел на меня. Во взгляде у него было беспокойство. Но место осталось за ним. – Достаньте мои вещи, – сказал я пулеметчику. Мы вышли в коридор. Поезд был переполнен, и я знал, что на место нечего рассчитывать. Я дал швейцару и пулеметчику по десять лир. Они вышли из вагона и прошли по всей платформе, заглядывая в окна, но мест не было.
– Может быть, кто-нибудь сойдет в Брешии, – сказал швейцар.
– В Брешии еще сядут, – сказал пулеметчик. Я простился с ними, и они пожали мне руку и ушли. Они оба были расстроены. Все мы, оставшиеся без мест, стояли в коридоре, когда поезд тронулся. Я смотрел в окно на стрелки и фонари, мимо которых мы ехали. Дождь все еще шел, и скоро окна стали мокрыми, и ничего нельзя было разглядеть. Позднее я лег спать на полу в коридоре, засунув сначала свой бумажник с деньгами и документами под рубашку и брюки, так что он пришелся между бедром и штаниной. Я спал всю ночь и просыпался только на остановках в Брешии и Вероне, где в вагон входили еще новые пассажиры, но тотчас же засыпал снова. Одну походную сумку я подложил себе под голову, а другую обхватил руками, и кто не хотел наступить на меня, вполне мог через меня перешагнуть. По всему коридору на полу спали люди. Другие стояли, держась за оконные поручни или прислонившись к дверям. Этот поезд всегда уходил переполненным.