(Манит проходящего Андрея.) Ты насчет Антона-то приготовил все?
Андрей (возбужденно). Все, все... Уряднику как сказал, что от этакого дела в становые он выскочит, -- на стену лезет... Ведь все на виду: кому другому надо было убивать его? Амбар подломал, зерно раскидал, след будто телеги, -- а зерно все в амбаре... Кому зерно надо, станут ли сторожа еще убивать? Ну там свяжут для порядка да кляп в рот... Только отпускайте скорее Ирину...
Староста. Не задержим... То-то гляди... Мир не подведи... Согласие Антону, значит, дадим?
Андрей. Давайте, давайте... Не сумлевайтесь... Как придет, тут и кричи нас.
Староста (отходя). Ладно... (Ирине.) Ну?
Ирина (опять кланяется). Я к вам, старики, недоимка после мужа осталась, -- то все была тридцать два рубля, а тут на шестьдесят семь выскочила...
Писарь. Так что же ты считаешь? Начет, что ли, на тебя мир сделал?
Ирина. Ничего я, батюшка, не считаю, а только мир прошу: нельзя ли ослобонить... Землю отняли, видно, бог с вами, а продадите последнюю скотину -- чем стану хозяйничать?
Вдовы робко подходят ближе.
Староста. А тебе что хозяйничать? Что ты за цаца против людей? (Показывает на вдов.) Все Христовым именем кормятся, а ты одна будешь домовничать?
Одна из вдов (вздыхая). Видно, больше людей хочет быть...
Ирина (кланяется в землю). Пожалейте, старики...
Голос. Мы тебя пожалеем, а нас кто пожалеет?
Ирина. Отсрочку хоть дайте.
Голос. Пока проешь все?
Староста. Чего пустое толковать? Все равно не миновать тебе Христовым именем кормиться. Баба, кажись, умная, а лезешь. Не видишь: мир. Чать, слыхала же присказку: мир что волк -- что в пасть попало, то говори пропало... Чего мучить-то себя да дуру валять без толку?
Ирина встает.
|
|
Андрей (наклоняясь к Ирине). Урядник тебя что-то кличет.
Ирина (упавшим голосом). Ой, батюшки! Где?
Андрей. В избе у меня. А ты иди, не бойся.
Ирина (замирая). Ох, боюсь...
Толпа смотрит на нее во все глаза, Ирина медленно, с опущенной головой уходит. Входят Федор, Матрена с тремя подростками: двое мальчиков, меньшая -- девочка.
Матрена (бодрясь, весело). Ну, старики, прощайте, лихом не поминайте. (Низко кланяется.)
Голос. Ты куда?
Матрена. Да вот в город... У пустого пойла, пожалуй, стой, -- зима придет и одежонки теплой нет, чтобы хоть Христовым именем кормиться... Только пухнуть в избе с голоду и останется.
Голос. А в городе лучше?
Матрена. Там что бог даст... Народу там все-таки побольше здешнего, да и не землей одной кормятся... Там и кузнецы и столяры и мало ли там всяких заведений -- может, и разберут, Христа ради, ребят-то, а сама стряпкой там, что ли, -- бог не без милости, проживем как-нибудь...
Голос. Не робкая же ты... Мужику и то страшно подумать, как от земли оторваться, а на вон тебе: баба, да трое ребятишек...
Матрена. Вам, старики, оторваться еще надо от земли, а меня вы, спасибо, оторвали уж... С голоду моя храбрость. Нечего больше терять. Бывало, покойник мой говорил: "Вот, Матрена, полторы тыщи выкупных уж уплатил". Думала тогда -- хоть и бьет, хоть и в грош не ставит меня мой богоданный, да деткам будет хорошо. И жнет, бывало, Матрена, не разгибая спины... В волчью пасть пала работа Матрены. Не обессудьте, старички,-- старосты нашего умное слово, -- примите же, Христа ради, и мою работу, хоть работой на людей и дошла до того, что деток, пожалуй, живых в могилу клади. (Вытирает слезы.)
|
|
Голос. А вот вырастут, -- приводи их и получат, опять свою долю.
Матрена (весело). Нет уж, старички, так надеюсь, что в ловушку вашу не попадут мои детки: бог не без милости, научатся свой собственный хлеб есть -- такой, что и детям своим передадут... В мещане выпишусь, буду как люди: что мое -- мое, а не так: твое -- мое, а мое не твое. Теперь я на полторы тысячи какую бы лавчонку открыла, а так... ни мне (машет рукой) да и ни вам, старики... хоть и кормитесь вы нами, сиротами да вдовами, да, видно, не мимо же: на чужом горе тоже далеко не уедешь. Не обессудьте: простите, Христа ради... Кланяйтесь, детки...
Кланяются земными поклонами.
Староста. Уходи с богом, да вот забрала бы и этих... (Указывает на вдов.) Еще десятка четыре тебе прикинули бы добра всякого...
Аким (вздыхает). Подсыпали бы!
Матрена (добродушно). А может, и сами придут, как с цепи оборвутся, как я...
Торговец (смеется). Ну и баба!
Староста (машет рукой, весело). Беды! Вот так один попадись к ним -- как в крапиву... (Смеется.)
Смех в толпе.
Голоса. Осы настоящие...
-- Или вот как вороны на ястреба в небе накинутся: и в голову и так и сяк норовят его...
-- И без порошка засушат...
Торговец. Какого порошка?
Староста. А вот белого, что крыс морят... Это у них первая мода: в три месяца высушат и в гроб уложат.
Баба (с изможденным лицом, поводит страшными глазами, замогильным голосом). А иначе как с вашим братом?
Староста (торговцу). Слышь, каркает?
Дарья (Матрене). Господи, господи, и как это ты с малыми ребятами, да еще на зиму глядя, пойдешь?..
Матрена (вытирая слезы). О-о, милостив бог... Дядя Федор до города доведет... Айда, детки, айда, милые! (Идет и плачет.)
|
|
Бабы, вдовы идут за ней и тоже плачут, иные громко причитают.
Федор (идет последний, осторожно, точно боится раздавить кого-нибудь, кланяясь на ходу на все стороны). Простите, Христа ради...
Староста (добродушно, подросткам). Да вот и этих стрекулистов бы забрала... Брысь, проклятые!
Те весело отскакивают.
Пух над губой не показался еще, а уж цигарки, да водка, да Аленки из ума не идут... Дай срок, всем вам, как Никитке, один конец будет -- будете с портняжками гнить по тюрьмам да вшей там кормить...
Торговец. Ну что ж, староста, пора бы и за дело -- время идет...
Староста. Что дело? Дело не медведь -- в лес не уйдет... Вишь парша всякая одолевает... И дела не делаем, а время идет... Тьфу ты! Вот и еще нелегкая несет.
Входит письмоводитель, за ним парень с четвертной бутылью водки и стаканом. Проходят Нефед с Настей. Настя невеселая, равнодушная.
Андрей (проходя из своей избы, Нефеду). Подь-ка сюда на часок... (Поворачивается назад и ведет Нефеда к своей избе.)
Настя некоторое время стоит и машинально идет за ними. Письмоводитель, подходя, здоровается за руку с торговцем.
Письмоводитель. Антону Павлычу!
Торговец (радостно). Николаю Иванычу!
Трясут за руку друг друга.
Марья Ивановна?
Письмоводитель. Благодарим вас! Анфиса Семеновна?
Торговец. Благодарю вас! Детки? Сроднички?
Письмоводитель. Слава богу, все живы, здоровы... Ваши как?
Торговец. Что им делается? Жуют хлеб. Напасай только...
Письмоводитель. Ехать назад будете -- загляните.
Торговец. Всенепременно.
Письмоводитель (с достоинством, крестьянам). Вот, старики, на помочь в воскресенье звать вас велено. Вот и по стаканчику велено вам поднести, если согласны, так сейчас, что ли?
Староста. Согласны-то уж согласны -- куда денутся? Вот только чего: водку-то уж сразу всю бы пить... Мы вот чего... живой рукой кончим дела, а пока что вы айдате ко мне в избу да накажите там бабе самоварчик согреть, а тут и мы поспеем -- глядишь, и с купцом за новое дело бутылочку раздавим красненькой.
Письмоводитель. Ладно.
Письмоводитель с парнем уходят.
Торговец. Ну поскорея.
Староста. Вот еще последний.
Входит Антон.
(Тихо, одному крестьянину.) Беги к Андрею -- скажи: пришел...
Антон (кланяется сходу). Надумал я, старики, на-вовсе у вас в селе остаться...
Толпа угрюмо молчит.
Староста. Ну что ж? Навовсе так навовсе...
Антон. Кажись, я миру ничем не согрубил... Что там со Степаном да с его родней было, то и поминать нечего -- прошло и прахом замело...
Староста. Видно, этак: концы все в воду.
Антон. Я хочу, старики, к вашему обществу приписаться. Если насчет водки, так я, сколько мир велит...
Староста (вздыхая). В водке-то хоть купайся.
Раздраженный резкий голос. Так неужли так за водку все и продавать? Неужто и вовсе правды нет на земле?.. Что уж это? Кого хотим принимать к себе, старики?!
Староста (расставив ноги, сложив руки, говорящему). Вот дурак...
Голос. Почему дурак? Сам ты дурак.
Староста. Я-то, знамо, дурак, что с такими дураками связался...
Голос (возражавшему). А ты дай срок, помолчи.
Староста. Дай человеку сказать слово: пожалуйста, дай, -- а там хоть до ночи ругайся.
Антон. Хочу я, старики, верой и правдой вам служить. Бога вам в свидетели зову... Заслужу я перед вами.
За спиной Антона появляется урядник.
Будете за мной как за каменной горой -- все плутни и шашни, какими мир за нос водят, знаю я, а мне ничего не надо... Грехи только зажить хочу.
Урядник. Ты, что ль, Антон Лесогубов?
Антон (поворачивается, надменно). Ну хоть и мы?
Урядник. Да вот обвинение против тебя, что убил Степана Шиповалова.
Антон (мрачно, помолчав). Еще что?
Урядник. Ну полно, -- все ведь уж повинились.
Антон. Ладно, ври другому...
Урядник (пожимает плечами, кричит). Эй, там, ведите их сюда.
Входят с путами на руках и ногах Ирина, Настя, Нефед.
Антон. Ну? Чего они наврали тебе?
Ирина (Антону). Ох ты господи! (Показывает на урядника.) Ведь он же сам запутал меня -- сказал, что во всем ты повинился...
Антон (презрительно, Нефеду). Ну те -- бабы, дуры, а ты-то...
Нефед. Так ведь я что? (Показывает на Настю.) Она сама все и выложила.
Настя. А мне что здесь, в этом пекле, одной, что ль, оставаться? Нефедку запутали в Иринино дело. (Показывает на урядника.) Он Нефедке бат: "Сошлют тебя". А я и пытаю его: а меня? А он: "А тебя-то за что?" Я и сказала про свое дело.
Ирина (Антону, показывая на урядника). Они говорят, что за полное признание только на поселение -- всех вместе и погонят нас.
Антон (дико оглядывается). О, дуры... И поселения-то нынче никакого нет: каждому из вас в своей яме гнить доведется, а то на Сахалине за душегубцев опять силком замуж повыдают, -- только и видели друг дружку.
Настя (с воплем). Нефедушка! О-ой! Так вот оно какое мое пришло царство...
Антон (показывает на урядника). Он, дрянь, вам врет все...
Урядник. Ладно: хватайте его!
Несколько человек -- Андрей, Аким и другие -- бросаются сзади на Антона.
Антон (делает энергичное движение, вырывается, в руке его нож). Прочь, шушера проклятая! (Медленно оглядываясь.) Жил как хотел и умру как хочу. Оставайся, кому не надоело! (Быстрым движением перерезывает себе горло и падает.)
Ирина с воплем закрывает себе лицо руками. Настя дико смотрит.
Любуша (круто поворачивается к своей избе). Бабушка?! (Опрометью бежит с воплем.) Зарезался... (Не добегая до избы, падает.)
Бабушка (выскакивает из избы, бросается к ней). Дитятко?!
Юродивый озабоченно пробирается к трупу.
Занавес
Н. ГАРИН-МИХАЙЛОВСКИЙ
Н. Гарин (литературный псевдоним Николая Георгиевича Михайловского) родился в Петербурге 8 февраля 1852 г. в богатой дворянской семье. Детство и юность Н. Гарина прошли в Одессе, куда после выхода в отставку в чине генерала переселился его отец. В 1871 г. Н. Гарин поступил на юридический факультет Петербургского университета, на следующий год перешел в Институт путей сообщения, который закончил в 1878 г. Талантливый инженер-изыскатель и строитель железных дорог, Н. Гарин побывал в самых отдаленных уголках России. В 1883--1886 гг. в своем имении Гувдоровке, в Самарской губернии, он безуспешно пытался провести в жизнь народническую идею социального реформаторства. Зимой 1887 г. Н. Гарин с семьей уехал на строительство Уфимско-Златоустовского железнодорожного тоннеля. На Урале, в 1888 г., он написал свой первый очерк "Вариант" (опубликован посмертно) и начал работу над циклом очерков "Несколько лет в деревне", в которых анализировал причины неудачи гундоровского "эксперимента".
В 1891 г. Н. Гарина навестил в Гундоровке известный беллетрист К. Станюкович, убедивший его серьезно заняться литературой.
В том же году Н. Гарин, заложив имение, приобрел журнал "Русское богатство", во главе которого встал крупнейший теоретик народничества Н. Михайловский. В "Русском богатстве" в 1892 г. помещено первое опубликованное произведение Н. Гарина -- повесть "Детство Темы", составившая вместе с последующими повестями "Гимназисты" (1893), "Студенты" (1895) и "Инженеры" (1907) знаменитую тетралогию. Чем более ясной становилась для Н. Гарина беспочвенность народнических теорий, тем большую остроту приобретал его конфликт с редакцией "Русского богатства". "Марксов план реорганизации мира, -- вспоминал М. Горький,-- восхищал его своей широтой" (М. Горький, Собр. соч. в тридцати томах, т. 17, М., Гослитиздат, 1952, стр. 77). Еще до формального разрыва с "Русским богатством", в 1896 г., Н. Гарин делается ближайшим сотрудником первой легальной марксистской газеты в России" -- "Самарского вестника", а впоследствии участвует в журналах легального марксизма "Начало" и "Жизнь".
Являясь сторонником "по возможности мирного, закономерного развития жизни", Н. Гарин-Михайловский не смог перейти на позиции революционного марксизма. Однако в писателе-демократе, уверенно развенчивавшем народнические иллюзии, ранние русские марксисты-революционеры почувствовали "идейного союзника" (А. Санин, "Самарский вестник" в руках марксистов 1896--1897 гг.", М., изд. Политкаторжан, 1933, стр. 43). В 1905 г. Н. Гарин вошел в состав редакции большевистского журнала "Вестник жизни".
27 ноября 1906 г., полный новых творческих замыслов, Н. Гарин-Михайловский скоропостижно скончался в Петербурге от паралича сердца.
Н. Гарину принадлежат пять пьес: "В медвежьих углах" ("Жонглеры чести", 1890-е гг.), "Орхидея" (1898), "Деревенская драма" (1904), "Зора" (1906, 1909) и "Подростки" (1907).
С. Юшкевич
Король
Пьеса в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Давид Гросман - владелец мельницы.
Этель - его жена.
Александр, студент |
Женя } их дети.
Маша |
Петя, гимназист |
Яков Розенов - врач, муж Жени.
Вайц - репетитор Пети. Живет у Гросмана.
Герман - управляющий на мельнице.
Горничная.
Эрш - портной.
Роза - его жена.
Мирон |
Бетя } их дети. Рабочие.
Нахман |
Шмиль - сапожник.
Живет у Эрша.
Маня - сестра госпожи Гросман.
Абрам - муж ее.
Чарна - соседка Эрша.
Старуха.
Давидка |
Иоська |
Арн } рабочие на мельнице Гросмана.
Яков |
Степан |
Рабочие, служащие на мельнице, соседи, соседки.
Действие происходит в большом городе.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Столовая в доме Гросмана. Большая, просторная комната. Четыре окна на улицу, балкон. Посреди длинный дубовый стол. Вдоль стен дубовые стулья с высокими спинками. Над столом висит тяжелая бронзовая лампа. Две двери: направо и налево. Дверь с левой стороны ведет в кабинет Гросмана, а с правой в другие комнаты. С правой же стороны колоссальный буфет и стенные часы в деревянном футляре. Несколько картин -- копий в больших золоченых рамах. У стены слева широкий кожаный диван с высокой спинкой. Из окон видно море. Несколько ближе вырисовывается большое здание мельницы с высокой трубой посредине. На диване сидят Этель Гросман с Женей. Этель -- высокая женщина в пеньюаре. В ушах бриллиантовые серьги. На пальцах масса колец. Женя высокая, стройная. Держит на коленях раскрытую книгу. Говорит всегда напыщенно. Ее жесты вульгарны. Голос крикливый, манерный.
Этель. Я и вчера говорила и сегодня говорю одно и то же: не надо было бросать дома.
Женя. Я не могла более терпеть...
Этель. Что значит, Женечка, не могла? Я не понимаю, что значит -- не могла. Если надо, то надо. Сегодня или завтра в городе узнают об этом и о нас начнут говорить. Все злорадно скажут: дочь Гросмана бросила своего мужа. Отец ведь, слава богу, имеет врагов.
Женя. Но я же тебе говорю, мама, что не могла больше тянуть эту жизнь. Вставать по утрам и видеть его заплывшие глаза, его хищный рот...
Этель (перебивает). По-моему, Яков красивый мужчина.
Женя. Чувствовать его грубость во всем: в словах, в тайных мыслях, во вкусах; знать, что самый мозг его заражен пошлостью, и все-таки жить с ним -- стало невозможным. Я случайно узнала о его связи с моей бонной... Подумай, на кого он меня променял? На какую-то грязную служанку! Я даже не страдала... от гордости. (Понизила голос.) Но это, мама, еще не все.
Этель (со страхом). Что же еще?
Женя (с отвращением). Он стал биржевиком! Биржевиком! В моем доме появились какие-то странные, неопрятные люди... У него заметно уменьшилась практика. Больные ведь все замечают... Подумай только, мама, кто начал заниматься этим грязным делом. Доктор, интеллигент! Ведь это ужасно! (Подносит платок, к глазам.)
Этель. Ему захотелось разбогатеть.
Женя. Я все скрывала от вас. С первого дня моего замужества он дал мне почувствовать, в чьих руках моя судьба, мое достоинство. Он бесконечно груб, циничен. Он равнодушен ко всему прекрасному, идеальному...
Этель. Почему же ты не пришла к своей матери и не рассказала?
Женя. Случалось, я по неделям не выходила из своей комнаты. Сидела и спрашивала себя: зачем же я училась в гимназии? Ведь я об университете мечтала. Нет, я не буду плакать... Я была так молода, когда выходила замуж... Мне нравилось быть взрослой, мне хотелось, чтобы считались с моими словами, я жаждала свободы! (Вытирает платком глаза. Напыщенно.) Свободы!
Этель (мрачно). Все думают, что если человек очень богат, то он счастлив!
Женя. Счастлив! О, мама! Я бы отдала все свои бриллианты, свою квартиру за простую комнатку, лишь бы быть в ней с человеком, которого уважаешь. У меня трое детей. Они вырастут, и у них будут хищные рты. Они станут биржевиками. (Встает.) Никогда я не вернусь к нему, никогда! (Подходит к окну и выглядывает на улицу.) Как здесь красиво. (Вздыхает.) Вот море, мельница...
Этель. Я заставлю отца переговорить с Яковом. Ты знаешь, отец не любит этих дел, но я его заставлю.
Женя (машет рукой). Не надо! Вчерашнее для меня стало прошлым.
Этель (недовольно). Вот это нехорошо, Женечка. Поссорились -- помиритесь! Мне разве не случалось ссориться с отцом? Но я знаю, когда уступить и когда стать вот так и -- как он ни богат -- сказать ему: этого не будет, Давид!.. Уйти от мужа! А палками меня бы выгнали из своего дома? Что ты будешь у нас делать? Смотреть на стены или слушать разговоры о том, что на мельнице рабочие забастовали. Мы сами умеем слушать. Подумать, из-за чего? У мужа любовница! Пусть любовница. Какой муж не имеет любовниц? Что делает жена? Берет любовницу за косу, выбрасывает ее вон, и конец. Что же еще? Он стал играть на бирже. Какое несчастье! Но ради кого он это делает? Ради тебя же. Больше денег -- больше платьев, больше бриллиантов. Перестань, дурочка. Ты-то гони его от себя, пусть он и постоит на коленях перед тобой, этот разбойник, но в душе ты должна знать, что поедешь домой. (Умоляет.) Женечка...
Женя. Довольно, мама. Говорить так -- значит не знать, что в моей душе, что держу затаенным в мыслях...
Этель удивленно разводит руками. Дверь справа медленно приоткрывается, и в ней на миг появляется голова Эрша, потом скрывается.
Этель. Кто это там? Кажется, Эрш? Женечка, пришел чужой... (Делает ей знаки.)
Женя подходит к окну, опирается о подоконник и мечтательно смотрит на мельницу. Опять показывается голова Эрша. Он осторожно открывает дверь и останавливается на пороге. В руках у него узел. Кланяется, заискивающе улыбается, но не решается переступить дверей.
Эрш. Здравствуйте... (Кланяется.) Здравствуйте!
Этель. Войдите же, Эрш. Вы принесли шубу?
Эрш. Я принес шубу.
Этель (невнятно, скороговоркой, Жене). Видишь, кто шьет отцу? Все тот же Эрш. А почему? Потому что он шьет дешево. Мы сами когда-то были бедны и знаем, что деньги не валяются на улицах. Почему же не простить Якову? Пусть делает все, что хочет, лишь бы хорошо зарабатывал. Войдите же, Эрш. Сколько раз вас нужно просить?
Эрш (входит прихрамывая). Вот я уже вошел. Господин Гросман дома?
Этель. Давид дома, но он теперь занят. О забастовке вы ведь знаете? Вот он и сидит с Германом в кабинете и работает. Хорошие времена наступили, Эрш, -- нечего сказать.
Эрш. Ну я подожду. Что, у меня времени нет? Имею время. (Заметил, что Женя смотрит на него.) Здравствуйте.
Женя (неохотно). Здравствуйте!
Этель. У вас есть время, Эрш, а мне жалко человека. Я всегда жалею рабочего человека. Пойду и посмотрю, что делает Давид.
Эрш. Нет-нет... К чему? Имею время. Я вас прошу -- не беспокойте их. Это же человек! Такие дела, и вдруг Эрш со своей шубой. Я вас прошу. Они рассердятся, я потеряю язык, а шуба ведь не скажет, что она хорошо сшита. Вот я уже выхожу в переднюю, уже сижу там, и уже никто не знает, что я пришел...
Этель. Так посидите здесь. (Указывает ему место в углу.)
Эрш (твердо). Могу постоять... (Садится и старается сделать вид, что его нет в комнате.)
Этель переходит комнату и усаживается на стуле у левой стены. Небольшая пауза.
Будет холодная зима... уже будет зима...
Женя (вскользь). Если бы можно было уехать отсюда.
Этель. Расскажите лучше, что в городе слышно, Эрш. Тихо? Вы же должны все знать... Вот я выезжаю. Если Давид очень хочет, я сажусь в свою карету и выезжаю. Но что можно из кареты видеть или слышать? Вот когда Давид работал на сахарном заводе...
Эрш (перебивает. Когда говорит, встает). Что значит? Разве я не помню, когда господин Гросман работали на сахарном заводе? Сколько раз они у меня закусывали, когда возвращались с работы. Спросите-ка у них? Я тогда был молод, и они были молоды...
Этель. Об этом, Эрш, нужно уже забыть. Работал? Пусть работал. Но не крал, никого не ограбил. Был человеком, скопил деньги и купил мельницу. Разве у того же хозяина другие не работали вместе с ним? А что они? Где они? Кто любит деньги, тот умеет делать деньги. Купил мельницу, потом перестроил ее, потом сломал и выстроил эту. Что же вы рассказываете, что он у вас закусывал? Вы хотели, вы угощали... А он и тогда не нуждался...
Эрш (садясь). Я ничего этим не думал.
Этель. Я не говорю, что вы думали. Еще думать, что вы думали. Перестаньте! Так тогда, Эрш, когда он еще работал на сахарном заводе, я обо всем знала, что делалось в городе. Обо всем. И кто женится, и кто развелся, и кого убили; а теперь я ничего не знаю.
Женя. Зачем, мама, так много говорить?
Этель. Почему много? Это ведь Эрш. Не учи меня. Я сама знаю, с кем, и как, и сколько надо говорить.
Эрш (хочет угодить обеим. Встал). Я ничего не слышал. Эрш слышит? Много он может услышать, когда вот здесь бьется, а тут дрожит... Я бы, кажется, пушки не услышал, если бы она даже выстрелила возле моего уха.
Этель. Так. (Кивает уверенно головой.) Значит, вы хотите сказать, что очень плохо?
Эрш (встал). Плохо. Это тоже называется словом? Сидишь и шьешь. Шьешь? А что же делать? Танцевать? Но где душа? Не о чем говорить...
Женя (заинтересованная). Расскажите, Эрш.
Эрш. Считайте, что я рассказал. Так уже легче? И какое другое дело есть, как не бить еврея? Это какие-нибудь люди? Это же звери! И теперь идет уже не на шутку. Теперь нас всех вырежут. Что? Вы спрашиваете, как еврей не убегает? Вот так он не убегает. Куда ему бежать? В землю? В Америку? К Герцлю*? Да-да, можно поблагодарить войну.
Этель. Чем война виновата?
Эрш. А кто же виноват? Я?..
Этель. Рассказывайте, Эрш. Ну, ну! Смотрите, как у меня похолодели руки. Они стали холодны как лед. Обо всем могу слушать, но когда услышу об евреях, у меня стынет кровь...
Эрш. Что же еще сказать? Я уже все сказал. А дома я молчу? Говорю... Ну так говорю! Много это помогает. Сижу со своей женой и толкую: еврей должен сидеть тихо. Бог, -- евреи!.. Что же они делают? Что они делают? И что это за бомбы, я вас спрошу? Бомбы нам нужны? Спрячьтесь в норы, и пусть вашего носа не увидят, когда в стране такое происходит. Я кричу: евреи, сидеть тихо! Зачем нам эти демократы, эти оборванцы мальчишки, девчонки, эти книжки? Они хотят биться головой о стенку, пусть стенка бьет их назад... Им нужна революция, пусть они и целуются с нею. А вы, оборванцы, влезьте в свои норы и затаите дыхание... (Заметил, что стал очень развязным, и оборвал.)
Женя (вскользь). Какой-то проклятый народ, эти евреи. Скорее бы уже всех перерезали.
Этель. Что же будет?
Эрш. Вы хотите, чтобы я сказал, что будет. Хорошо попали! Ну хорошо, я скажу... Будут резать. Даже два раза переспрашивать не надо.
Входит Петя, пятнадцатилетний гимназист, с собакой. Одет с иголочки. Нетерпеливый голос. Держится гордо.
Петя. Мама, дай мне десять рублей. Байрон, сюда! Куш, ложись!
Этель (с любовью оглядывает его). Зачем тебе, Петенька, десять рублей?
Петя. Стану я рассказывать. (Возится с манжетом.). Проклятая запонка. Если я говорю, что мне нужно десять рублей, значит, мне не нужно двадцати. Байрон! Байрон, сюда!
Женя. Не понимаю, зачем мальчику могут быть нужны десять рублей?
Этель. Конечно, Петенька. В среду ты взял у меня пять рублей. Вчера тоже пять. Я ведь не жалею денег. Но деньги ведь отец выдает, а я не получаю у него тысяч на неделю. Нет, нет, Петенька. Если бы отец узнал, что я даю тебе столько денег, он бы меня убил! Возьми, Петенька, два рубля.
Петя. Отец, деньги!.. Ты всегда строишь из себя нищую, когда я прошу у тебя денег. И не хочу я, чтобы Женька вмешивалась. Какое ей дело? Сама тратит сотни на тряпки...
Женя. Никогда я не тратила сотен на платья.
Петя. И почему она здесь поселилась? Теперь она будет во все вмешиваться. Байрон! Байрон! Пусть вернется к своему милому мужу.
Этель. Петя, Петенька! Здесь ведь чужой человек.
Петя. Хоть бы сто чужих было. Что правда, то правда. Я сам был при том, когда она заплатила портнихе сто двадцать рублей за платье.
Этель (рассмеялась). Ну и на здоровье. Муж заработал и купил ей. Дай бог, чтобы он мог купить ей платье в тысячу рублей. Петенька, возьми же два рубля. Возьми. Теперь на мельнице забастовка.
Петя. Знаю, знаю. Вы всегда вздыхаете. То цена на муку упала, то пшеница вздорожала, то забастовка. А касса полна денег. Я был вчера в кабинете и видел, какую кучу денег папа вложил в кассу. Трудно вам дать десять рублей. И не хочу я разговаривать с вами об этом, я уже взрослый, и у меня большие потребности. Папа платит десять рублей за сотню сигар, а я ведь не говорю, чтобы он курил сигары в два рубля.
Этель. Но зачем тебе столько денег? Дорогой мой, ведь я боюсь. Подумай -- десять рублей! Петенька, сыночек, возьми три рубля.
Женя. Бог знает, что из него выйдет.
Петя. Какое тебе дело? Что из тебя вышло? Училась, училась, и вышла замуж за толстоносого доктора. Хорошая карьера! А вот из меня что-нибудь выйдет. Я не буду вечно возиться с рабочими, как Сашка. Я буду инженером, папа даст мне денег. Открою фабрику и покажу всем, кто я.
Этель. Ну, Эрш? Как ему не дать десяти рублей? Что скажете на моего сыночка? (Подходит к Пете и целует его.) Петенька, возьми пять рублей. Ну для меня. Ты ведь любишь свою мать.
Петя (холодно). Десять.
Женя (с досадой). Ты его губишь, мама.
Этель (вынимает деньги из кошелька). Уже погубила! Посмотрите на этого погубленного мальчика. Он, бедненький, пьянствует, лазит по карманам. (Рассмеялась. Целует его.)
Эрш подобострастно улыбается.
Петя (вытирает платком губы). Всегда ты целуешь прямо в губы. Можно и в щеки целовать.