Нам бывает жалко растерзанного волком оленя, и мы объявляем волка злобным, однако зверь просто добывает себе пищу, как ему природа велела.
Таежный охотник тоже никогда не философствует о добре и зле, а просто бьет сотнями белок, потому что это его профессия. И чем добычливее способ охоты, тем лучше.
Именно так Попов и смотрел на вещи.
– Заяц тебе нужен, чтобы съесть его в жареном виде, – говаривал он с незлой усмешкой, – а из шкурки, чтобы шапку теплую соорудить – ну и лови его, как умеешь.
И, нужно сказать, что Попов умел ловить зайцев. Он промышлял их с помощью петель из тонкой проволоки, которые вешал по кустам на заячьих тропах.
На этот раз ставить петли Попов собрался в воскресный день. Я увязался за своим другом.
Мы легко бежали на лыжах по слежавшемуся голубоватому снегу. Зимним солнечным днем в тайге тихо и сказочно красиво. Глубоким сном спят лиственницы, укрыв плечи снежными шалями. Безмолвная тайга навевает мысли немножко грустные, немножко смешные…
И вдруг, разрывая тишину, громко и резко закричит кедровка.
– Ишь, раздирает тебя! – с досадой скажет Попов, и снова тихо, морозно, солнечно, маленькими радугами мелькают снежинки.
Но даже в самую студеную пору тайга не мертва, и глубокая тишина ее обманчива. Она все время живет трудной, а подчас и трагической жизнью. Вот и сейчас наше внимание привлекла большая полярная сова. Обычно эта птица живет севернее, ближе к тундре, и в нашей тайге она – гостья.
Сова удобно расположилась на вершине старого сухостойного дерева. Она сидела нахохлившись и была похожа на снежный ушастый шар. Короткий клюв ее утопал в белой пене перьев. И только янтарные глаза горели на солнце желтоватыми огоньками.
|
|
Я попытался спугнуть птицу, но ни крики, ни льдинки, которые я швырял в нее, не пугали сову – она спокойно щурила яркие глаза, не обращая ни малейшего, внимания на мои усилия.
– Ее спугнуть теперь – дерево валить надо, – сказал мне Попов. – Разве ее днем стронешь с места!
Мы остановились. Попов приладил к надежной ветке тонкую, неприметную петлю.
В этот день поставил он их множество, а дня через три проверил и вернулся домой с добычей. В мешке у него были два крупных зайца‑беляка.
– Эх, хорошая была шкурка и совсем загублена! – Попов внимательно рассматривал зайца. – Угодил кому‑то в лапы. Клок шерсти‑то с мясом вырванный.
Спина зайца оказалась изуродованной большой рваной раной.
– Вот ведь жизнь‑то какая в тайге, – невесело заметил Попов. – Из когтей вырвался, в петлю угодил.
– Кто же это его мог так изуродовать?
– Да мало ли кто…
В тот вечер я от Попова больше ничего не услышал.
Вскоре он принес домой удивительную вещь. За крепкую ветку молодой лиственницы мертвой хваткой уцепилась птичья лапа. Она была опушена белыми перьями, и цепкие когти ее с такой силой захватили мерзлый сучок, что не было Никакой возможности разнять их.
Я по обыкновению вопросительно посмотрел на Попова.
– Похоже, что это нашей совы лапа, – ответил он на мой молчаливый вопрос.
– Что же это значит?! – воскликнул я.
– Вот и я думаю – что? Чудно получилось. На сучке – лапа!..
Сучок лиственницы с птичьей лапой, намертво вцепившейся в него, лежал у нас на столе. Я знал, что теперь Попов не успокоится, пока не разгадает эту загадку.
|
|
С этого дня все свое свободное время Попов пропадал в тайге. Впрочем, это не совсем точно. Мы и сами жили в настоящей тайге, и вернее было бы сказать, что Попов отправлялся от места нашего обитания запутанными заячьими тропами, действуя по какому‑то обдуманному и строгому плану.
Из одной такой отлучки он не возвращался особенно долго. Уже окончательно стемнело, и я не на шутку встревожился. Взял ружье, вышел наружу, выстрелил… По безмолвной тайге гулко прокатились тяжелые звуки. И в это время из‑за деревьев вывернулся Попов.
– Чего припасы переводишь, – сказал он, посмеиваясь, – Пойдем в избу. Нашел я ее все‑таки.
– Кого?
– Увидишь, пойдем.
В избе Попов достал из мешка что‑то большое, пушистое, белое.
– Узнаешь?
– Неужели сова?
– Она! И без одной лапы.
Я поспешно разобрал перья на груди птицы и увидел выставленную вперед окоченевшую лапу с зажатым в ней клоком белой заячьей шерсти.
– Понятно? – коротко спросил меня Попов, грея над печкой озябшие руки.
Цепочка маленькой таежной трагедии замкнулась. Я отчетливо представил себе зайца, мчавшегося по снежному насту, сову, судорожно вцепившуюся в него сильной когтистой лапой. Вот сова ухватилась свободной лапой за сучок. Но беляк рванулся вперед, напрягая всю силу своих крепких мышц. Для совы этот рывок был смертельным. Лапа оторвалась, и птица упала: долго она не мучилась. А заяц помчался дальше, чтобы угодить в поставленную на него петлю…
Восьмое чудо света
Колымчане живут и действуют на сплошной и вечной мерзлоте. Вела себя спокойно эта вечная мерзлота, пока ее не трогали люди. Но стоило кое‑где распахать землю под огороды, попробовать поставить на мерзлом грунте дома, электростанции, проложить дороги, как все переменилось. Мерзлота начала таять. Так называемая сезонная оттайка на старопахотных колымских землях достигала в иных местах трех метров! Попробуйте что‑нибудь построить на таком основании, заранее зная, что сооружение, возводимое вами, только усиливает его ненадежность!
|
|
Северные инженеры нашли выход из этой технической головоломки. Они консервируют мерзлотное состояние грунта под своими сооружениями, и тогда фундаменты незыблемо покоятся на крепко смерзшейся земле, которую, пока она не оттаяла, трудно бывает взять даже взрывчаткой.
…Я думаю, что колымская мерзлота еще не раскрыла людям всех своих возможностей.
В Ленинграде, в Зоологическом музее Академии наук, сидит, привалившись к каменному упору, мамонт, судя по размерам, – молодой. Конец хобота у него обломан или отгрызен.
Когда я бываю в Ленинграде, то непременно иду навестить своего ископаемого земляка. Его откопали в вечной мерзлоте на берегу Березовки – притоке любезной сердцу разведчиков Колымы.
Мамонт пленен огромными стеклами. Внутри поддерживаются постоянная температура и влажность воздуха, и вообще у людей возникла тьма забот, чтобы сохранить найденного мамонта возможно дольше. Все правильно, экспонат удивительный – мамонт в своем натуральном виде! И сберегала нам этот экспонат от всесокрушающего времени, может быть, все двадцать тысяч лет вечная колымская мерзлота.
Из семи знаменитых чудес света только пирамиды египетских фараонов пытаются состязаться с временем, да и то оно их медленно, но непреклонно одолевает.
Я считаю вечную колымскую мерзлоту восьмым и пока непревзойденным чудом света. Это ведь и в самом деле чудо – победить время, явить нашим глазам огромное животное таким, каким оно топтало землю в эпоху большого оледенения!
Непутевая вода
Мы били линию разведочных шурфов поперек ключа Отчаянного в долине реки Нерелех. Работа подходила к концу, когда обнаружилось, что у нас не хватает взрывчатки. Надежды на ее скорое получение не было никакой. Пурга, бушевавшая почти неделю, намела такие сугробы, что, кроме теплого весеннего Солнца, вряд ли что‑нибудь способно было их расчистить: трасса оказалась закрытой! Но до весны далеко, да и ждать ее в нашем деле опасно: ключ можно обследовать только пока он проморожен до дна.
Мы решили не останавливать работ и продолжать углубление пожогами, то есть вместо рыхления мерзлой земли взрывами оттаивать ее раскладкой костров на дне шурфов. Это, конечно, медленнее, чем рыхление взрывом, но все же – движение вперед, а, по всем данным, оставалось снять какие‑нибудь три десятка сантиметров пустой породы, чтобы достичь слоев, содержащих золото, как говорят разведчики, «посадить шурфы на золотоносные пески». Для этого нужно было отыскать поблизости годное топливо.
Еще летом мы приметили на той стороне Нерелеха сопку с горелым стлаником. Ее непрерывно обдувало ветром, и стланик лежал открыто, цепляясь черными обгорелыми лапами за каменистую землю.
Надев лыжи, мы с Поповым отправились на разведку. Я было крикнул Барбоса, но ленивый пес уклонился от приглашения. Он дипломатично вилял хвостом, но от теплого тамбура так и не ушел.
Было около двух часов пополудни. Тяжелое зимнее солнце только показалось из‑за леса. Мы поднялись на сопку, с которой открывался вид на обширную долину. Днем сверху она представлялась мутной полосой, покрытой холодным неподвижным туманом. Наверху, на сопке, тепло и тихо, легко и ясно. Внизу, в долине, тяжко и мглисто. Ледяной туман обжигает. Небо кажется тусклым и серым. Сквозь туман проглядывает красное угрюмое солнце, отчетливое и мертвое словно очерченное циркулем.
– А ведь мы с тобой, парень, не доедем до горелого стланика, – вдруг сказал мне Попов.
– Это почему же? Триста метров осталось – и не доедем. Шутишь все!
– Наледь! Холод лютый. Выпирает водицу‑то наружу, тут ее небось по колено набежало.
Я не видел пока никакой «выпиравшей наружу водицы», но не успел я возразить Попову, как наледь предстала перед нами во всей своей непроходимости.
Вверх по руслу, насколько глаз хватал, река дымилась теплым паром. Потоки воды медленно двигались в нашу сторону. Темнеющий снег отмечал поступь наледи.
Опасна наледь на Севере. Она заливает зимние дороги, идущие обычно по ровному руслу рек к стоянкам и лагерям разведочных партий. И беда тогда разведчикам. Ни пешком, ни на лыжах, ни на автомобиле не пересечь наледи.
– Ну что ж! Поворачивай, значит, оглобли, – сказал Попов. – Стланику‑то на сопке гибель, и так видно. Да, ждать придется, пока потеплеет, может, наледь и замерзнет.
Мы повернули домой. Зимний день, не успев начаться, уже подходил к концу. Над ломаной кромкой заснеженных сопок сверкала золотисто‑зеленоватая полоса широкого, как река, неба, а над этой полосой медленно клубились сизые тучки, подкрашенные бледно‑красной акварелью…
– К морозу небо‑то разыгралось, – сказал Попов, и мы прибавили шагу.
Путешествие было недолгим, но озябли мы сильно. Я остался в избе разжигать печку, а Попов отправился с мешком и ломиком нарубить льда. Хотелось крепкого горячего чаю. Товарищ мой вскоре вернулся с пустым мешком.
– Что, льда нет?
– Вода есть, – серьезно ответил мне Попов. – Под самую нашу хату подкатила. Так и брызнула из‑под ломика фонтаном.
– Значит, с водопроводом будем. Чем плохо?
– И хорошего мало. Гляди, как бы нам с этим водопроводом плавать не пришлось сегодня ночью.
И, хотя Попов редко ошибался в своих наблюдениях, все же это было невероятно. Жилье наше стояло на достаточно крутом откосе. По вертикали до берега было не меньше пятнадцати метров. Высота трехэтажного дома! Не могла вода взобраться так высоко.
Ночью мороз усилился. Слышно было, как потрескивал на реке лед. Усталые, мы быстро улеглись спать, раскалив докрасна печку. Я был спокоен. Попов – серьезно озабочен. Он укладывался, кряхтя и охая:
– Чего ему, дьяволу, трещать вздумалось. Не к добру, парень, лед трещит. Помяни мое слово…
Попов оказался прав и на этот раз. Вода буквально преследовала нас сегодня…
Я проснулся, когда Попов был уже одет и собирался с ломом в руках отстаивать наше жилье от зимнего наводнения.
– В тамбуре вода‑то. Вот тебе и не поплывем. Сапоги поскорей надевай голые, а то замокнешь сразу.
Это было явление все тоге же порядка. Резкое похолодание усилило расширение льда. Повысилось его давление на воду. Под коркой льда она пробивалась во все стороны и вверх, к нашему дому. Конечно, не за один день вода поднялась на такую высоту. Не один день, вопреки своей природе, преодолевала она силу собственной тяжести и ползла по крутому берегу. Так или иначе, но эта непутевая вода оказалась неожиданно на таком уровне, где ей быть совсем не положено!
Весь остаток ночи мы с Поповым спасали жилье от наводнения, вызванного морозом в пятьдесят три градуса по Цельсию.
Вода наступала настойчиво и, казалось, неодолимо. Защита от нее заключалась в том, что мы били глубокие канавы в стороны от дома и тем самым отводили воду подальше от жилья. Но она подступала все снова и снова – упрямо, обильно, слепо.
Попов уже давно остался в одной меховой безрукавке. Я работал без шапки и рукавиц. Откровенно скажу, я не верил в успех наших усилий и давно бы бросил лопату. Но Попов так настойчиво и размеренно углублял ломом канаву, что я поневоле тянулся за своим товарищем.
Да! Слепая стихия столкнулась с настойчивой и разумной волей. Кто кого? Ни у нас, ни у воды выбора не было. Нужно было бороться до конца.
К утру мы все‑таки победили. Сердито булькая, вода уходила по канавам, огибая наш дом дымящимися ручьями.
А дня через три потеплело. Наледь замерзла. Река покрылась скользкими неровными натеками, как будто расползлось по ней ледяное тесто и застыло. Нам удалось взять с сопки почти весь стланик. Тепла его хватило на то, чтобы оттаять неподатливую колымскую землю и посадить наши шурфы на пески, которые мы так настойчиво искали.
Горное эхо
Наверное, только колымчане знают настоящую цену зимним дорогам. В этом нелегком краю жизнь без них была бы просто немыслима.
В стороны от «трассы», к многочисленным рудникам, приискам и разведкам, зимники пролегают по – руслам застывших ключей и речек, по болотистым топям, непереходимым летом, по каменистым ущельям, непроезжие ухабы которых выравнивает плотно спрессованный снежный наст…
Сколько раз мне приходилось пользоваться этими колымскими зимниками! К счастью, всегда все было благополучно.
Я заговорил о благополучии, потому что зимние путешествия на Колыме совсем не безопасны, и, бывает подстережет тебя беда там, где ты ее ни сном, ни духом не ждешь.
…Полуторатонка с продовольствием пробивалась к нашей разведке уже третьи сутки. Я сопровождал машину, сидя рядом с водителем в кабине. Одеты мы были не громоздко, но тепло. Мотор машины тщательно укрыт толстой стеганкой на вате. «Горючее» пополняем в пути: ехали мы на… деревянной чурке. Больше всего я побаивался за надежность нашего кустарного газогенератора. Но действовал он безотказно, словно понимая, что время военное и бензин нужен фронту. Машина довольно резво бежала по зеленоватой речной глади, обдутой ветром и обрамленной черными дремучими лиственницами.
Двигались мы обычным хорошим зимником, пока не подошло время свернуть в неширокое ущелье с высокими крутыми склонами… Спокойная гладь речного зимника кончилась. Здесь дорога пошла не из легких, но на выходе из этой каменистой щели, пропиленной тысячелетним напором очень агрессивного ключа, был конец пути. Мы радовались, что завершаем свое нелегкое путешествие.
На каменных обрывах – ни деревца, ни кустика, лишь синеватые глыбы снега висели над нами.
– Не дай бог рухнет, – сказал мой товарищ. – Не только что костей наших не соберут, но и от машины мало что останется. Все в лепешку сплющит.
– Не сплющит! Сколько ездим…
Водитель замолчал. Ему было не до разговоров. Надвигался вечер. Темнота в скалах заметно густела. Крепчал мороз. По дну ущелья пополз тяжелый, плотный туман фары не пробивали его и на десяток метров. Было тревожно и сиротливо.
Вдруг что‑то случилось с мотором. Он поперхнулся и закашлял отчаянно и громко. Ущелье захохотало, перебрасывая от стены к стене громоподобное эхо.
Водитель, может быть и непроизвольно, дал газ. Машина рванулась вперед, а вслед нам, где‑то позади, но не особенно далеко, заглушая горное эхо, проревел снежный обвал.
Мы мчались вперед, не разбирая дороги. Я чувствовал, что спина у меня в испарине. Блестел и потный лоб моего товарища.
– Выходит, проскочили! – Водитель нервно засмеялся: – Вежливая лавина. Подождала, пока проедем!
– Мотор у нас с тобой невежливый. Будь он неладен! Ведь это его выхлопы раскачали в ущелье воздух. Горное эхо лавину с места стронуло. Она, проклятая, как настороженный капкан, на волоске держалась. Чуть‑чуть в нас не угодила!
– Скажи мне кто‑нибудь такое дома, – удивился мой спутник, – ни за что бы не поверил. Ну, а тут за спиной гремит. Хочешь не хочешь – верь!
Грохот лавины всполошил всю разведку. В свете фар я увидел высокую фигуру Попова, бегущего нам навстречу впереди всех. Друг мой торопился на выручку!
Непочатая Колыма
Каждое возвращение Попова с базы было для нас праздником, хотя обычно он привозил прозаические, неинтересные вещи: кайла, стеганые штаны, стекла к лампам, запасы продовольствия, спирт. И на этот раз всей партией мы вышли навстречу Попову. Веселой ватагой стали разгружать привезенную им кладь. Попов деловито направлял работу, но когда мы неосторожно двинули один из довольно громоздких ящиков, он испуганно закричал:
– Тише, дьяволы! Наели силищи. Стеклянное там.
«Стеклянным» оказались многочисленные бутылки и банки с нарядными этикетками: «Настойка рябиновая», Тасканский комбинат; «Варенье брусничное», Тасканский комбинат; «Масло кедровое». И опять удивительное: Тасканский комбинат.
Мы читали этикетки, перебрасывая из рук в руки бутылки и банки, и глазам своим не верили. Знали мы о витаминной фабрике в Ягодном, слышали и о Тасканском комбинате, но думали, что там варят целебный от цинги, но рвотный на вкус хвойный экстракт. А чтобы свои колымские варенья, соки, масло, рябиновка? Невероятно!
– Попов! Да ты просто кудесник.
Он бесцеремонно отводил наши восторги:
– До ноября заговляйтесь. На праздники откроем бутылочку. На холода отпущено. В зачет спирта.
Среди своих товарищей‑разведчиков я не помню ни одного, про которого можно было бы сказать, что он пьяница. Не в нашем это обычае… Но спирт на разведках всегда водился. При той лютой стуже, в которую мы работали «на свежем воздухе», без стопки спирта обойтись невозможно. К пьянству же это не имеет никакого отношения. Вето Попова нас не особенно огорчило: на праздники, так на праздники. Удивлял сам факт неожиданных возможностей Колымы.
Я бывал в Таскане летом. Таежный поселок запомнился своей нетаежной зеленью. Глаз радовался при виде исконно русских тополей и осинок, ожививших берега одного из притоков Колымы, который дал имя и поселку. И вот теперь к живописной красоте Таскана прибавилась еще и такая «аппетитная промышленность». Для тех далеких лет и в таких еще малообжитых местах она казалась сказкой, мечтой фантаста.
Выходит, что очень плохо знали мы свою Колыму, вернее, плохо и мало пользовались ее щедротами.
Мы знали в те, давно минувшие времена Колыму золотую, а точнее сказать, полиметаллическую. Недра ее были густо нашпигованы золотом, оловом, платиной, элементами редких земель и многим таким, что гораздо дороже и золота, и платины, и олова.
Мы знали драгоценные колымские меха: ее пушистых песцов, шелковисто‑коричневых выдр, снежно‑белых горностаев, огненно‑рыжих и черно‑буро‑серебристых лисиц, знали грубоватые теплые шубы росомах, медведей, волков.
В горных и долинных ключах и речках мы выловили несметное число краснотелых кеты и горбуши, тупорылых с черными спинами хариусов.
Но мы в те дни едва притронулись к безбрежному морю разнообразнейших растительных богатств Колымы.
С того времени, когда Попов привозил местную рябиновку на дальнюю разведку, много воды утекло. В Магаданской области действуют комбинаты, подобные Тасканскому первенцу. И если даже они варят джемов и варений, сушат и маринуют грибов, бьют кедрового масла, делают брусничного и голубичного вина в сто раз больше в сравнении с тем временем, все равно ягодная, грибная, ореховая Колыма остается непочатым краем. Мы только прикоснулись к этим ее богатствам и едва черпаем от их щедрот пригоршнями, в то время как они ждут мощного индустриального ковша.
Живородящая сила Земли и Солнца невообразимо велика!
За три теплых месяца зеленые лаборатории Колымы, цепко укоренившиеся на тоненьком и скудном пласте талой северной почвы, извлекают из нее тонны и тонны аскорбиновой кислоты (хвоя стланика, плоды шиповника), сахара (все разнородье ягод), растительного масла (кедровый орешек), все многообразие содержимого грибных клеток. Колымский ягель и луговое разнотравье способны прокормить удесятеренные стада северных оленей, коров, табуны лошадей.
Все это усовершенствовано стихийно, самой природой. Ученые же создали для Севера стойкие к холоду сорта капусты и картофеля. Но ум и руки селекционеров пока не коснулись ничего исконно колымского в растительном мире.
Конечно, страшно трудоемкое дело собирать руками ягоды, грибы, орехи. Людей на Севере и для самого главного не хватает. Верно, все верно!
А если вывести облагороженные сорта северных ягод, грибов, масличных культур с удесятеренной урожайностью и создать механизированные плантации в естественных для них условиях? Кстати, и естественные условия Севера под воздействием человека заметно добреют: распаханная мерзлота убегает от плуга на большую глубину.
Мечта? А почему бы не помечтать?!
Мне вспоминается один давний, веселый в нашей таежной глухомани случай. Мы работали тогда невдалеке от Сусумана. Много были наслышаны о чудесах его огородов, парников и теплиц и решили откомандировать Попова к сусуманским огородникам попытать счастья.
Экспедиция оказалась успешной. Попов вернулся с мешком хрустких зеленых огурцов и… непомерно толстой, явно вздутой губой.
– Кто это тебя, Попов?
– Пчелы, – невнятно объяснил пострадавший, с трудом двигая непослушными от укусов губами.
Мы было заахали, но Попов не унывал.
– Мне ведь не так уж больно, что пчелы меня покусали, – внушал он. – Дивлюсь, что пчелы на нашей Колыме прижились. А укусили – что ж! Вреда в этом нет. Мать моя пчелой людей пользовала.
Вздутая губа нашего товарища стала на некоторое время предметом таежного остроумия. Но дело не в нем. Пчела, живая, золотобрюхая, пушистая пчела укусила нашего Попова. Значит, в растениях Колымы насекомое отыскало нектар для меда, пыльцу для перги, всю химическую сложность элементов воска и маточного молочка! И перекрестное опыление будущим колымским плантациям обеспечено…
Куда только не уводит человека фантазия?! Да, было бы все это чистейшей фантазией, если бы уссурийские пчелы уже тогда не стали живой реальностью Колымы. Значит, можно, если захотеть, и сделать…
Из Берелеха – в Магадан
На картах Берелех обозначен едва приметной точкой. А между тем – место это знаменитое. По лютости зимней стужи оно вполне конкурирует с Верхоянском, который еще с гимназических лет остался в памяти полюсом холода. В Верхоянске я не был, а в Берелехе зимовал и могу подтвердить, что место это зело студеное.
В начале февраля мне предстояло по делам разведочной службы ехать в Магадан. По прямой это почти пятьсот километров на юг. Извилистой горной трассой, конечно, гораздо больше; в лучшем случае, четверо суток с ночевками в кабине, в избах дорожников, а то и просто у таежного костра. И тем не менее я с радостным нетерпением ждал этой поездки.
Берелех считается обжитым культурным гнездом в тайге. Жили мы в рубленых избах. Была у нас библиотека. Помню, в Берелехе я со страстью, неотрывно, том за томом перечитал Достоевского. Видно, какой‑то умница из московских снабженцев «заготовил» для Дальстроя в букинистической лавке эти книги, приложенные предприимчивым А. Ф. Марксом к своей «Ниве» еще в прошлом столетии. Даже кинопередвижка наезжала к нам из Ягодного.
И все‑таки очень хотелось побывать в настоящем городе. Берелех в сравнении с Магаданом – все равно, что таежная изба в сравнении с Берелехом. Мечтания‑то были более чем скромные: подстричься у парикмахера, вымыться в хорошей горячей бане, посмотреть артистку Коломенскую в «Двенадцатой ночи», полистать новые книги в замечательной магаданской библиотеке, встретиться с товарищами.
Очень хотелось охать! А углы нашего берелехского жилья заросли снегом, бревна, из которых оно срублено, трещат, жить сносно можно только рядом с раскаленной железной печкой. Синяя нитка термометра с трудом удерживалась у минус 60.
Завгар боится пускать машину в такую стужу.
– Мотор простудится, – говорит он, – кашлять будет.
Да что мотор! Железные гайки лопаются на таком морозе, чуть их ключом тронешь.
Все произошло, как по русской пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Сгорел один из самых ответственных берелехских моторов, и его немедленно требовалось отправить в Магадан на перемотку. Вести машину нарядили Степана Пузина. Он поседел на Колыме, хорошо приноровился к ее крутым обычаям и был вполне надежен.
Выехали мы тяжелым туманным утром. Сквозь ледяную серую мглу густо алела кромка невысокого неба. Двигатель и радиатор машины укутаны стеганым чехлом. В кузове, в ворохе сена, – пострадавший мотор, завернутый в брезент, мешок с провизией, два запасных ската с камерами.
Одеты мы в теплые тулупы поверх телогреек и стеганых штанов, На ногах – оленьи чулки и валенки; на руках – оленьи же рукавицы с высокими крагами.
Мы будем ехать, по возможности совсем не останавливаясь в пути, сменяя друг друга за баранкой.
Привычные колымские картины. Заснеженные сопки кажутся мертвыми.
Мы петляем вокруг них, ныряем в холодные распадки, карабкаемся на какие‑то безымянные вершины, пересекаем недлинные крепкие мосты через ключи, промерзшие до дна. Временами нас обступают черные лиственничные перелески, сбросившие на зиму хвою. Идем мы ходко и не замечаем, как быстро надвинулись и сгустились сиреневые сумерки. Мороз к ночи крепнет. Степан с тревогой осматривает скаты. Обстукать их он не решается.
– Веди спокойно, – говорит он мне, – дуром не дергай. Думаю, проскочим.
Я сажусь за баранку, Степан, не снимая тулупа, зарывается в кузове в сено. Спать.
…Мороз совсем осатанел. Холод пробивается в каждую щель кабины и леденит душу даже под теплым тулупом. По дороге стелется густой туман. Светает, но я медленно веду машину с включенными фарами. Электрический луч едва прощупывает ближайшие метры трассы. На ровном месте машина вдруг вырвалась у меня из рук, резко вильнула – и стала. Почти в ту же минуту у окна кабины оказался Степан.
– Живой? – спросил он с тревогой.
– Живой!.. И, кажется, даже не ушибленный. Что случилось?
– Выходи. Увидишь.
Машина грузно осела на правое заднее колесо, которое было почему‑то без ската. Я виновато смотрел на Степана, не понимая, что произошло. Камера спустила? Но скат где?
– Ты не казнись, – сказал Степан. – Это только мы с тобой такую стынь терпим. Резине не под силу. Остекленел скат, развалился.
Только теперь я увидел на обочине дороги наш развалившийся скат и клочья растерзанной камеры.
– Куски соберем. Сдавать надо, а то скажут, пропили, – невесело пошутил мой товарищ.
Мы свалили сухостойную лиственницу. Развели костер. Положили у тепла на брезент запасной скат. Оттаяли хлеб, банку тушенки. Вскипятили чай… Степан был настоящим колымским водителям, то есть человеком, ко всему готовым и все умеющим делать. Мы плотно позавтракали горячим. Тем временем у костра несколько обмяк наш захолодевший скат, и мы благополучно обули машину.
– Зарывайся в сено, – сказал Степан. – Ночью подменишь.
К началу моей второй вахты мы оторвались от Берелеха уже достаточно далеко. К полуночи стало как будто теплее. И небо приподнялось над землей. Высоко‑высоко прилепилась окруженная радужным сиянием луна. Она исправно светит в мертвенной тишине. Я знаю, что это обманчивая тишина. Зимняя тайга и сейчас полна жизни. В теплом гнезде, свернувшись кольцом, спит черная колымская белка. Как одеялом, укрылась она пушистым хвостом. Зарылись в снег и дремлют белые куропатки. Может быть, к одной из них быстрым неслышным бегом подобрался горностай, и в эту минуту завершается маленькая таежная трагедия. Отчаянно спасается заяц от настигающей его полярной совы. В глубоком снегу, около своих богатых продовольственных складов, залег до теплой весны бурундук. Где‑то тоскует голодный шатун, не нашедший с осени пристанища в берлоге. Даже вечнозеленые листочки брусники берегут до времени животворную силу под снегом… Раздумья снимают напряженность, которой требует тяжелая Колымская трасса.
На рассвете мы съели по куску хлеба с мороженой кетой. Запили завтрак теплым чаем из термоса и поменялись со Степаном местами.
Все у нас сверх ожидания идет отлично. По мере удаления от Берелеха заметно теплеет. Днем февральское солнце просто слепит. Гигантские снежные зеркала отражают море света. Мы надеваем темные очки.
На Стрелке, первый раз за всю дорогу, заночевали в придорожном общежитии. Стрелка – потому, что здесь знаменитая Колымская трасса разветвляется на два уса: один тянется к нам, на северо‑запад, другой – в сторону, на Среднекан. По таежным понятиям, здесь начинаются людные места, и мы считаем, что проскочили благополучно. Но в Мяките нас ожидало тревожное сообщение. Дедушкину» Лысину – так озорные первопроходцы окрестили один из трудных горных перевалов – ночью завалило снегом. Правда, уже несколько часов там орудует бульдозер и людей на расчистку подбросили. Мы решаемся двигаться дальше. В случае необходимости сами возьмем в руки лопаты.
На самом изгибе Перевала дорога расчищена, а поодаль, на склоне, около бульдозера, копошится толпа маленьких людей с лопатами. Где‑то совсем рядом, слева от нас, курорт Талая – мечта каждого колымчанина, – живописное озеро Галитур, зеленоствольная Осиновая роща. Чудесный оазис, оттаянный в вечной мерзлоте теплом горячих ключей, бьющих из недр земли.
Мы подъехали к дорожникам. На этих маленького роста людях были непривычного покроя долгополые шинели, на головах – малахаи с желтыми звездами. Среди прилежно работавших рядовых надменно расхаживали жидкоусые офицеры с тесаками на ремнях.
Японские пленные!
– Кантуются, – сказал мой товарищ, впрочем, без всякой злобы, – Снежок покидывают. А сколько наших полегло, чтобы этим… снежок кидать, – Помолчав, Степан добавил: – Через время домой отпустим. Чего их кормить понапрасну. Снежок‑то кидать мы и сами рады стараться.
…Как давно это было!..
За Дедушкиной Лысиной мы сбросили тулупы. Нам, закаленным берелехской стужей, становилось жарко. Незаметно перешагнули перевалы Яблоновый и Карамкен. Все перевалы, перевалы…
В Палатке (название поселка) заночевали. Через сто километров – Магадан. Я решил побриться, приодеться. Возвращаясь из тайги, старые «волки» отдаленных разведочных партий считали первейшим долгом сражать барышень из управления совершенно европейским видом.
Магадан встретил нас дружной капелью, весенними сосульками на крышах. Термометр только в тени показывал минус один градус, а на солнцепеке был чистый плюс.
За пять дней мы совершили фантастический скачок из лютой зимы в раннюю весну. И теперь, когда меня спрашивают о колымских контрастах, я всегда вспоминаю свое путешествие из Берелеха в Магадан.
Березовая роща
Мне довелось однажды весной пробиваться с навьюченной лошадью по нашим таежным дебрям.
Снег стаял еще не весь, но природа уже пробудилась от затянувшейся зимней спячки. Печально покачивались большие кремовые чашечки бескровных цветов подснежника – верная и грустная примета колымского мая. Но, пожалуй, крепче всего наша северная весна утверждала свое право на жизнь полой водой разлившейся речки…
Я шел вдоль берега; ведя на поводу навьюченную лошадь. Дышалось легко. Сверху нежарко пригревало солнце. Справа веяло прохладой реки. Она вышла из берегов и скрыла под водой все изъяны своего каменистого, порожистого русла…
Препятствие на моем пути оказалось не столь уж неожиданным, но очень досадным. К берегу круто обрывалась сопка и вплотную к обрыву подошла вода. Крутясь и пенясь, весенний поток ударялся в каменное плечо и, обогнув его бежал дальше. Поток‑то бежал, а я стоял и думал: как же быть? Попробовал, нет ли брода. Но с первого шага чуть не зачерпнул ледяной воды в свои высокие болотные сапоги и поспешно выбрался на сухое место.
Делать нечего: нужно поворачивать обратно, брать влево и двигаться по сопке в обход…
Я поднимался по распадку, заросшёму стлаником и лиственницей, досадуя на случившееся. Обход намного удлинял путь, крал у меня дорогое время, а главное, не предвещал ничего нового: те же мхи, тот же ягель, те же кустики полярной березки, сквозь которые так неудобно продираться.
Вдоль берега шагалось легко, а подъем был труден и утомителен. Как‑то заметно менялась обстановка. То ли солнце поднялось выше, то ли речка уходила дальше – не знаю, но мне становилось тепло и тяжко, как бывает перед дождем.
Я обогнул голую громадину, ставшую на моем пути гигантским каменным грибом, и совершенно неожиданно оказался на опушке веселой березовой рощи. Нет, не карликовые березки, что так назойливо цепляются в пути за ноги, увидел я, а настоящие наши российские белоствольные, с ярко‑коричневыми почками, набухшими и готовыми каждое мгновение лопнуть.
Это было так странно, что я остановился в изумлении, не веря глазам своим.
Здесь все оказалось не так, как в настоящей тайге. Исчез мох, который расстилался под ногами а сквозь прошлогодние опавшие листья там и сям бойко проткнулись светло‑зеленые иголочки каких‑то лесных травинок. Посреди хвойного таежного моря я открыл лиственничный березовый остров.
Откуда он взялся здесь? Почему вытеснил лиственницу и стланик? Куда делись капустно‑белый ягель и шелковисто‑зеленый мох?
Я медленно шел сквозь светлую рощу, радовался встрече с милыми лесными земляками и не переставал думать о том, как они попали к нам на Север, как укоренились, почему не вымерзли, не погибли?
Разгадка этой ботанической диковины оказалась еще неожиданнее, чем само ее открытие.
Белоствольная рощица раскинулась совсем небольшим островком. Я быстро пересек его и снова очутился в обычной колымской тайге.
Что же делать? Уходить, не разгадав тайны? Нет, это было решительно невозможно. Я не мог уйти, не поняв причины появления рощи именно в этом месте.
Лошадь у меня была смирная и спокойная. Я привязал ее к молоденькой березке на опушке, а сам вернулся в надежде на то, что в конце концов найду причину появления этих теплолюбивых деревьев в сердце глухой тайги, на пологом склоне какой‑то безымянной сопки…
А солнце поднималось все выше, становилось все жарче, и березки стояли передо мной все той же неразгаданной загадкой. Я шагал по спирали, приближаясь к середине своего странного островка, и когда вышел на просторную светлую поляну, то в центре ее заметил глубокий родник с голыми бережками, покрытыми крупным песком и чисто отмытой галькой. Родник давал начало маленькому говорливому ручейку. Все это было очень кстати: мне давно пора было умыться у студеного ключа. Я сбросил телогрейку и шапку, зачерпнул пригоршню воды и тут же выплеснул ее обратно: вода оказалась почти горячей. Так вот в чем‑дело! Этот кусочек тайги обзавелся собственным водяным отоплением. Забавно!
Теперь мне все стало ясно: что же еще, кроме милых русских березок, могло расти в этом теплом, благодатном месте?!
И еще раз‑путь‑дорога
В конце тысяча девятьсот пятьдесят третьего года я собрался уезжать с Колымы на «материк», чтобы никогда уже не вернуться, больше на Север. Мне предложили академическую аспирантуру, и было очень заманчиво обдумать все накопленное на Колыме, написать диссертацию… Словом, можно и нужно было ехать, а не хотелось, щемило сердце! Так вот тоскливо было, когда ехал на Север, а теперь то же чувство мешало его оставить.