Гавриил Семёнович Колесников
Поклонитесь колымскому солнцу
Гавриил Колесников
Поклонитесь колымскому солнцу
Романтика Севера
Джек Лондон многим из нас помог стать разведчиками. Редкий из колымчан равнодушен к этому американцу. Не знаю, есть ли еще где на карте мира его имя, а у нас, на Колыме, озеро Джека Лондона плещет голубой волной в каменной чаше высоких гор. Первый географический памятник воздвигнут талантливому писателю колымскими геологами. Это дань нашего уважения певцу северной романтики.
Но вот дело‑то какое: все труды и мытарства наши в поисках золота – это ведь яростный спор с Джеком Лондоном.
Все мы ходили по золоту, видели и перевидели его. Кстати говоря, оно очень невзрачно на вид. Неопытным глазом не сразу и разглядишь отмытые золотые крупинки в бороздке лотка. Не однажды находил и я самородки. Раз даже нашел их целое гнездо; ударом кайла отщепил мерзлотную лепешку размером в две ладони, а под ней – гнездо самородков, больше часа в шапку собирал.
Не скажу, что я остался равнодушен к этой находке. С увлечением выковыривал из оттаявшей земли сгустки и капли тусклого желтоватого металла.
Но у меня ни разу не возникло желания стать хозяином своей находки, меня не лихорадило при мысли, что вот один удар кайла сделал меня богатым человеком, ни от кого не утаивал я самородков, не жалел, что по праву первооткрывателя не «застолблю» кусок ничейной земли, как оказалось, густо перемешанной с золотом. Так что же тянуло нас на Север, что так привязывало к нему при полном, я бы сказал, естественном нашем бескорыстии?
Видимо, в самих человеческих генах заложена тяга к неведомому и невиданному, тяга к поиску.
Доброе это свойство под воздействием нелепой и темной социальной среды деградирует в отвратительное стяжательство, рождает в жизни и в искусстве мужественных, волевых, но… опустошенных героев. Такие они у Джека Лондона, Брет Гарта, Мамина‑Сибиряка, Вячеслава Шишкова. Писатели – крупные, а герои их – нет! Страшно и больно за человека, если смыслом его жизни становится золото…
Когда это было? Ой, давно! Почти четыре десятилетия минуло с того времени…
Итак, выбор сделан. Самолет уже не вернется. Чуточку щемило сердце при мысли, что много лет не увижу я «материка» – как говорят на Колыме, хотя Колыма и есть самый коренной материк. Далеки и недоступны теперь и Художественный театр, и Третьяковская галерея, и ласковые Воробьевы горы, и уютные Арбатские переулки. Всему этому я предпочел край света!
Северо‑восточный угол Азии не только на карте представляется краем света. Это действительно грань, дальше которой живому двигаться некуда. Да в этом крае и не особенно охотно приживается живое. Здесь все не в меру. Невообразимо богаты недра. Но как цепко держится за свои богатства вечномерзлая земля! Неукротимые горные речки, такие бурные в половодье, вымерзают до основания зимой. Нежные, прозрачно‑акварельные краски служат каким‑то издевательским фоном для страшных метелей, диких ветров, непереносимых морозов. В короткое и знойное лето почти не заходит солнце, а в бесконечно длинные зимы никогда не бывает светлее, чем на Дону в сумерки.
Мощные горные хребты и кряжи обступают долины рек. По распадкам бегут ключи – такие студеные, что ломит зубы, когда вы пьете их чистую и прозрачную, как горный хрусталь, воду. Небу, ущемленному горными цепями, тесно, и оно кажется необыкновенно высоким, но узким.
Один из моих спутников говорит с оттенком неприязни:
– Словно черти накидали эти горы горстями на грешную землю. Не зря здесь ни птица настоящая, ни зверь путевый не живут.
Но это неверно! Трудно и птице, и зверю, и дереву приспособиться к однообразно‑тяжелым условиям Севера. Но зато все, что приспособилось, стало необычайным, своеобразным.
И звери и птицы зимой по преимуществу белые, и только какая‑нибудь черная отметина на кончике хвоста позволяет различать горностая или куропатку на безупречно белом снежном поле. Мех у зверей густой, теплый.
Деревья приспособились уходить под снег и осенью стелются по земле, как гибкие и тонкие былинки, а те, которые не умеют этого делать, сбрасывают на зиму хвою и стоят упрямые и злые, грозя окоченевшими сучьями ветрам. Местами, по редколесью, лиственницы сплошь облипает густая мохнатая изморозь, и они, наполовину засыпанные снегом, становятся похожими на фантастические химеры, то страшные, то смешные…
Много лет скитался я с товарищами по долинам Колымы и ее притоков, отыскивая зарытые временем клады. Не часто встречали мы людей, но часто видели непуганого зверя, нестреляную птицу, немятую траву, нетронутое автомобильной копотью небо…
Тогда все это было еще впереди. Я только очень много читал и слышал о Дальнем Севере и почти ничего не видел сам. Может быть, поэтому первые дни в тайге были так интересны и так отчетливо запомнились.
…Раннее утро начала октября, но давно уже легла зима. Утреннее небо – спектрально‑голубое. Тайга молчит величаво и равнодушно. Ни зверя, ни птицы кругом, ни ветерка, ни шороха – белое безмолвие!
Постепенно глаз привык различать в белом океане другие тона и краски. Налево по крутому берегу чернели стволы оледеневших лиственниц. Направо резко выделялись красные верхушки тальника. Кажется, что серые глыбы гранита силятся вырваться из снежного плена крутобоких сопок. Поднявшееся из‑за сопки солнце раскрасило радужными тонами края появившихся откуда‑то облаков… Нет, совсем не бедна красками эта белая пустыня.
Так начинался для меня Север.
…По воле случая судьба накрепко связала меня со старым сибирским охотником и старателем Поповым. Должность его в наших разведочных партиях была самая скромная – он ведал хозяйством, попросту говоря, был завхозом. С многотрудными обязанностями своими Попов справлялся отлично и немало способствовал успеху общего дела. Но главное, стал этот человек для меня верным другом и надежным помощником в сложной и нелегкой кочевой жизни.
Не один раз потом мы меняли наши таежные избы, жили в палатках, мокли под дождем, грелись костров в холодные колымские осенние ночи.
Сурово мы жили на Севере, но интересно – и не только для себя. И если бы мне удалось повторить мою жизнь заново, я снова стал бы разведчиком недр на Колыме.
Огонь над вечной мерзлотой
О себе Попов говорил скупо. Но иногда, при каком‑нибудь случае, раскрывались неожиданные и всегда интересные обстоятельства его жизни.
В тот раз зашла речь о кострах, о таенном тепле…
Как всякий исконный таежник, Попов был мастер разводить костры. Спасая от ветра в сложенных ладонях огонек, он без промаха поджигал пирамидку из сухих стружек. Спички находились всегда при нем. Хранил он их в стеклянном пузырьке с притертой пробкой, который носил на гайтане под сорочкой, как крест.
На всю жизнь остался у меня в душе след одного детского огорчения. Я только‑только освоил технику зажигания спичек о горячий утюг, как мать шлепнула меня по рукам полотенцем. Было не больно, но до слез обидно.
Именно таким способом добывал огонь Попов. Он брал две сухие палка, и тер их одну о другую до тех пор, пока они не нагревались; затем достаточно было чиркнуть спичкой о горячую палку – и спичка безотказно воспламенялась. Коробок в бутылочку не уберешь, а размокнуть он мог запросто. У сердца человек носил только спички.
Попов придерживался этого способа с достопамятной осенней ночи времен гражданской войны. Он партизанил в сибирской тайге и, подбитый колчаковцами, отстал от своих, уходивших с боем в лесную глухомань.
– Невесело, скажу я тебе, одному в кромешной таежной темени оставаться, – рассказывал он мне свою историю. – А тут еще нога подраненная огнем горит. Самого‑то всего дрожь пробирает. Снежок срывается. Студено. Со мной только что старая берданка оплечь, с одним патроном. К рассвету‑то совсем окоченел, скулы свело, язык не ворочается… Вот тогда я и вспомнил отцовы бывальщины. Вынул патрон, войлочным пыжом он у меня был забит, настоящим, а под ним картечина закатана. Разрядил патрон, пороху чуток на донышке оставил и пыжом прикрыл. Ну, думаю, была не была, у отца, сказывал, получалось. Приподнял дуло‑то четверти на две и в малую охапочку из самых тонких кедровых веточек посуше выстрелил. Кои ветки поразлетались напрочь, а пыжик войлочный затлел. С него я и костер раздул. Около огонька к вечеру меня и подобрали свои. Изба у нас там была в потаенном месте срубленная. На носилках отнесли, выходили… Вот с того часа и ношу спички в бутылочке под рубашкой.
У меня были свои, «цивилизованные» способы добывания огня. Я удивлял Попова умением воспламенять смоченную в глицерине ватку, закатав в нее тонкий порошок обыкновенной марганцовки.
Но чаще всего мне помогало солнце…
Удивительная все‑таки эта земля, Колыма. Под ногами – океан вечной мерзлоты. Над головой – яркое, зимой короткое и негреющее, летом бесконечное и палящее солнце. Оно расцвечивает колымское небо невиданными и незабываемыми красками. А цвет неба – это ведь свет солнца.
Никогда не забыть мне неправдоподобно яркой голубизны колымского неба. Зимним утром оно вдруг открылось передо Мной над снежной линией далекого горного кряжа. И вот уже десятилетия миновали, а эта прозрачная и чистая голубизна словно застыла в глазах, не гаснет. Миллиардами крошечных радуг играет солнце во взвешенных ледяных пылинках. Оно окрашивает многоцветной каймой кромки неприметно возникающих облаков, которые так же неприметно тают в холодной голубизне. К вечеру колымскую землю окутывают густые сиреневые сумерки, а к морозной ночи небо набухает тяжелой мглистой желтизной.
Ну а летом?.. Мне довелось тревожить колымские недра в таких местах, где летом солнце почти не покидает неба: чуть притемнеет к ночи, когда огненный диск на часок скроется за горизонтом, и глядишь, небо на востоке уже яростно заполыхало, чтобы не потухать весь нескончаемо длинный, жаркий, а часто и просто палящий «световой день».
Какое огромное количество световой энергии излучает на землю колымское солнце! Оно пробудит от зимней спячки медведей и бурундуков. Вскроет ключи и речки. Заставит сбросить белые зимние одеяния горностаев, зайцев, куропаток. Поднимет к небу пушистые ветви кедрового стланика. Вскроет почки у лиственниц, и тайга загорится зеленым огнем. Покроет северные луга пахучим, буйным разнотравьем. Оттает золотоносные полигоны на приисках… Ну и позволит геологам обходиться без спичек. Мы ведь никогда не расстаемся с лупой, а «зажигательным» стеклом научились пользоваться еще в первом классе начальной школы.
Так много летом на Колыме солнца и такое оно яркое и знойное, что нисколько я не удивился смелости энергетиков. Они спроектировали солнечную установку для оттаивания мерзлоты на разведанных нами золотых приисках.
Давно пора! Огонь колымского солнца, если сосредоточить его силу в зеркальных батареях, будет служить людям даже прилежнее, чем в Средней Азии, хотя бы потому, что в самое нужное время в промывочный сезон – солнце круглосуточно не покидает своего поста на колымском небе.
Спутанная карта
Когда‑то мы отправлялись обследовать новые места с весьма приблизительными ориентирами. И все, что видели на новой земле, сами наносили на карту, сами крестили ключи, сопки, озера.
С годами таких мест, «где не ступала нога человечья», становилось все меньше. Впереди разведчика топограф делал инструментальную съемку, пилот производил аэрофотографирование.
Чаще всего мы получали теперь обстоятельные карты, по которым легко ориентировались на местности, многое зная заранее;
И на этот раз главный геолог вручил мне карту. Красным карандашом на ней был очерчен обширный квадрат – район нашей партии.
– Вот эта голубая жилка и есть ваш главный ориентир, – сказал мой начальник. – Здесь вам отличная изба срублена. И кровля в три наката: генеральский КП! Никакие медведи не разберут. А верней и видней реки – нет для разведчика знака.
– Карта не старая? – спросил я осторожно.
– Что вы! – Главный улыбнулся. – Карта молодая, как всё на Колыме. Земля старая, все никак не оттает. Ископаемые льды здесь под слоем почвы прослежены… Ну, ни пера вам ни пуха.
…Многоопытные и сноровистые якутские лошади, навьюченные нашим скарбом, лучше нас чуют дорогу. Безошибочно находят они тропку в гиблом болоте.
День за днем тянется наше путешествие.
– Началась кормежка комаров, – вслух размышляет Попов и философски обобщает: – Тоже твари, жить хотят. Только занятие у них больно скучное – кровь сосать…
Проклятый гнус! В накомарнике душно. Да и не спасает он от гнуса. Где‑то я читал, что ученые различают уже до сотни его разновидностей – и не придумали ни одного надежного способа, чтобы избавить от мучений людей, да и их кормильцев – оленей. Нет на гнуса угомону. Даже колымская стужа не может его выморозить. Гнус для нас был страшнее и холода и голода. Впрочем, голодали мы в редчайших случаях, при обстоятельствах чрезвычайных, а вот такие деликатесы, как куропатка с брусничной начинкой или хариус, жаренный в кедровом масле, можно отведать только на Колыме…
Уверенно мы подошли к срубленной для нас избе. Избу мы обнаружили, а вот речки – главного и верного ориентира – на положенном месте не оказалось. Избе надлежало стоять на ее берегу, но ничего даже отдаленно похожего на берега вокруг нашего жилья не было.
Исчезла река. Правда, кое‑какие следы она все же оставила. Вместо голубой ленты мы увидели ожерелье разнокалиберных стариц, перехваченных широкими поясами затравевших уже перемычек.
Ни пересохнуть, ни уйти под землю река не могла: колымские реки устойчиво питаются горными ключами и оттаивающей мерзлотой.
– Ушла все‑таки она от вашего глаза, – подтрунивал Попов. – Как же это вы, такие ученые, и за целой речкой недоглядели?!
Но происшествие было для северного края довольно обычное. Реки здесь блуждают по тайге, как сбившийся с пути охотник. У иной каждый год новое русло.
Все мы читали об известном смягчении климата в нашу эру. А вот геологу доводится видеть это смягчение, вернее результаты его, собственными глазами: крепятся, крепятся, а все‑таки протаивают ископаемые льды, в провалы оседает возникшая над ними почва. Странствовать по таким западинам, будто специально для них приготовленным природой, очень любят гулливые северные речонки…
Еще из институтских курсов знал я о меандрировании (блуждании) рек. Но одно дело профессорская лекция, другое – у тебя на глазах исчезнувшая с карты река.
– Далеко она не уйдет, – оказал я Попову. – Где‑нибудь в нашем же квадрате прячется, разбойница!
Никаких географических вольностей мы допустить не могли и отправились на поиски беглянки, чтобы закрепить ее бег новой голубой жилкой на нашей «молодой» карте.
Блуждающая река нашлась километрах в трех от своего первоначального русла…
Белая западинка
Самое долгое на Колыме – зима. Самое желанное – лето. А на гранях между ними – короткие, но бурные и яркие весна и осень.
Своим чередом наступают времена года, но подкрадываются они незаметно, резких переходов между ними не чувствуется. Бывало, и вода полая схлынет, а потом снова в разгар мая такая понесет пуржина, что люди выходят расчищать трассу, машины откапывать…
В давно минувшие времена газеты печатали красивое и трогательное сообщение: «В Крыму зацветает миндаль».
Читающая публика облегченно вздыхала:
– Слава богу! На Руси наступила весна.
Для людей простых весна прилетала на грачиных крыльях:
– Грачи прилетели!
Февральская капель и ледяные сосульки на крышах. Мартовские ночные заморозки. Земля, парующая в апреле. Медленное набухание почек. Зеленый май с пением соловьев, буйной пахучей сиренью.
А на Колыме мы отличали времена года так:
Снег лежит – зима.
Снег сходит – весна.
Снег сошел – лето.
Снег ложится – осень.
Наступая на зиму, лето горячим языком слизывает снег от долин к вершинам: внизу давно зеленеют лиственницы, а на сопках еще долго полощутся белые снежные флаги.
А зима, наоборот, надвигается сверху вниз: долины еще нарядно‑зеленые и вишнево‑лимонные, а она уже нахлобучивает снежные шапки на макушки гор и оттуда мечет пригоршни снега все ниже и ниже, пока не завалит сугробами всю Колыму…
С вершины сопки, в граните которой мы искали оловянный камень, я приметил белую западинку, обрамленную широкой рамой черных лиственниц.
Снежная западина была очень красива – белым фарфоровым блюдцем она лежала на черной скатерти зимней тайги.
Каждое утро, отправляясь на работу, мы непременно чем‑нибудь отмечали белую западину.
– Вот растает наше блюдечко – значит, и у нас наступит лето, – говорил я Попову. – Давай заметим, когда оно исчезнет.
Попов промолчал.
Сбежали с гор ручьи. Оттаяли снежные шапки на вершинах. Расправил согнутые члены и потянулся к небу стланик. Все признаки весны, а наша западинка, как ни в чем не бывало, лежит себе фарфоровым блюдцем, только теперь уже на зеленой скатерти, потому что лиственницы сплошь оделись в зеленые шали.
– Вот ведь какая привередливая, не тает!
– А она и не растает, – сказал Попов, – Забой! Он маленько подтаял, только мы не видели, слежался и до нового снега выстоит. Хоть западинкой этой, а не уступает зима колымскому лету!
Зима действительно не уступила, и мы перестали ждать, когда растает белая западина.
А время не ждало, не останавливаясь, бежало оно своей чередой. Наступил сентябрь. По‑осеннему разрумянился березовый ерник. Сначала робко, а потом все гуще и резче зажелтели лиственницы. Только наша западина красовалась нетронутым фарфоровым блюдцем, но уже на золотой скатерти осенней тайги…
Утром прежде всего глянул я на снежную западинку, а она не белая – вся золотой пленкой покрылась.
– Или солнце осеннее с ней озорует?
Попов ухмыльнулся и резко ударил обухом топора по стволу лиственницы. Посыпался частый дождь желтых колючих иголок, они запорошили шапки, плечи.
– Так это иглопадом замело нашу западину?
– А то чем же? Тайга! Она теперь всю землю колымскую позолотит.
Попов, как всегда, давал мне предметный урок естествознания.
Так и не растаяла наша белая западинка, не дождались мы ни настоящей весны, ни полного лета. Только осень на короткое время позолотила снежное блюдечко, но вскоре наступившая зима замела свежим снегом и эту позолоту.
Наша белая западинка нерушимо лежала на черной скатерти зимней тайги.
Конец росомахи
Вероятнее всего, Попов напрасно обвинял в таежном пожаре, который нам пришлось тушить, какого‑то разгильдяя. Местные охотники бережно относятся к тайге и умеют обращаться с огнем. А кроме редких охотников и нас, горемычных, людей в округе не было. Да и зверя бьют зимой, когда он в крепкой, теплой и красивой шубе. А теперь в тайге и охотников не было.
Тогда гроза!
Не дай бог никому встретить колымскую грозу где‑нибудь в тайге, на высокой сопке. Вокруг непрерывно потрескивают маленькие разряды. Сразу даже и не сообразишь, что это какая‑то молнийная мелюзга озорует. А ливень хлещет землю густыми водяными плетями. Кажется, что тяжелое темное небо навалилось на плечи и давит – так давит, что дышать нечем.
И осатанелый ветер поддает жару: он ревет и мечется по взбудораженной и взволнованной тайге, треплет и ломает деревья…
Одно слово: стихия!
Жутко становится человеку, понимающему, что происходит в природе, а каково животным? Хоронится от грозы таежное зверье и птица в норы, в щели, в дупла, на вершимы деревьев.
Да, и на вершины деревьев, то есть в самое опасное при грозе место!
В тайге на деревьях ютится белка; куница и соболь перемахивают за нею с ветви на ветвь; может забраться на лиственницу и медведь. Но, по рассказам Попова, получалось, что настоящий лесной акробат – росомаха.
– Зверь вредный и хищный. Он тебе и чужой капкан ограбит: все пожрет, и приваду и добычу. А сколько росомаха зверья всякого передушит: и лису, и зайца, и оленя – так, зазря. Хуже волка. Увидишь – бей без пощады. Только вряд ли ты росомах увидишь. Больно уж умна и злоехидна, зараза!
Но росомаху я все‑таки увидел и даже принес ее Попову в подарок.
Зверь красивый. Бегает росомаха по тайге на коротких широколапых ногах и от этого кажется приземистой и неуклюжей, увалень карой‑то. Солидность ей придает и темная длинноворсистая грубоватая шуба. От ушей к хвосту, дугой к брюху, туловище росомахи украшено симметричными беловатыми лентами.
– Шлея‑то какая чистая и резкая, – сказал Попов, не устававший с юношеской увлеченностью восхищаться хорошей звериной статью.
Белые полосы на росомахе действительно напоминали шлею.
– Где же ты подцепил этакую красавицу? – спросил наконец Попов, когда принесенная мною росомаха была осмотрена и оценена.
– А вот это ты вовек не угадаешь.
– И в самом деле чудно: весь целый зверь, а мертвый, будто сердце у него разорвалось.
– Так оно, наверное, и есть. Вчера гроза мало‑мало нашу тайгу не подпалила. Одну заматерелую лиственницу молния в щепу расколола. Она и сейчас еще дымится. Поблизости я и росомаху нашел.
– Ты думаешь, молния на дереве и зверя пришибла? – удивился Попов.
– Больше некому. Ты же сам говорил, что живую я ее все равно не увижу.
– Ну, царство ей небесное, – сказал Попов сурово. – Сколько ни разбойничай, – а конца и росомахе не миновать. И где кого тот конец подстерегает, верно, ты сказал, сроду не угадаешь.
К удивлению Попова
Куда только судьба не забрасывает геолога! Всегда мы впереди всех.
Впереди других пробивались мы и к чукотскому золоту.
Если исключить своеобразие прибрежной полосы Чукотки, то она так же холодна, мшисто‑таежна, такие же на ней ключи, распадки и сопки, такие же лиственницы и такой же стланик, как и на всей остальной части нашей планеты с суровым названием Колыма. Так, во всяком случае, считали наши родственники на материке, хотя сами‑то мы отлично чувствовали разницу, когда попадали с Яны на Индигирку, с Колымы на Чукотку.
Но это для посвященных. Для всех остальных и птицы, и звери, и рыбы на Чукотке такие же. В ее крутых, быстрых и студеных речках водятся и черноспинные хариусы, и краснотелая семга, и знаменитый омуль, знакомый с детства по сибирской песне о священном Байкале, но которому в омулевой бочке убегает с каторги симпатичный русский человек…
Всем этим Попова не удивишь. Он был такой же отличный рыбак, как и охотник, и умел разнообразить наш стол рыбными деликатесами.
Но вот однажды…
Начинают разведчики с того, что снимают с земли ее растительные одежды, травяной и мшистый покров. Мхи на Севере мощные. Летом они очень утомительны для пешехода: нет под ногами привычной твердой опоры, и страшно устаешь от этой влажно‑зеленой податливости. На досуге я всерьез подумывал об изобретении какого‑то подобия лыж для хождения по мшистой тундре.
Зимой в толще мха, под слоем снега, если не тепло, то уж, во всяком случае, холод сильно умеряется. Слегка смерзшиеся мхи легко поддавались кайлу и лопате. Очищать от них площадки для шурфов было не трудно и приятно.
Удивительное обнаружилось именно во мхах. На мшистом берегу ключа, который мы шурфовали на Чукотке, в комке спаянной льдом волокнистой зелени мы вдруг обнаружили вмерзшую рыбку. Как и всякую любопытную находку, мы доставили ее Попову. Он долго разглядывал необычный комок мха и сказал:
– Да, чудные бывают дела на свете!
Попову захотелось познакомиться с неведомой рыбкой получше, он решил оттаять ее и опустил в бочонок с водой.
Утром Попов с видом таинственным и даже тревожным позвал меня к бочонку:
– Поди‑ка сюда. Чудеса!
Я подошел. В бочонке плавала небольшая рыбешка, похожая на щучку.
Не часто, но находили мы на Чукотке комки мха с вмерзшими в них рыбами. Обычно, оттаяв в воде, они оживали к неизменному удивлению Попова.
Потом я узнал у сведущих людей, что это была чукотская даллия, обитающая также на Аляске, способная, зарывшись в мох, притвориться мертвой, обмануть северную зиму. Даллия оживает, согретая лучами весеннего солнышка…
И хотя книги и люди раскрыли мне тайну даллии, чувство удивления не угасло до сих пор: на всю жизнь эта странная рыбка осталась для меня одним из самых изумительных существ на земле.
Розовые куропатки
Розовая чайка очень красивая птица. Величиной она с голубя. Грудь у нее дымчато‑розовая, спинка – серая. Тонкий недлинный клюв. И темное кольцо на шее, как бархотка у старинных модниц.
Я видел розовую чайку в стеклянном ящике, укрытом зелеными бархатными занавесками.
В пояснительной табличке сказано, что эта редкая птица является гордостью колымского музея, что оперение ее донесло до наших дней отсветы зорь ледниковой поры, что эта розоватость выцветает от времени. Музей просил бережно относиться к экспонату и тщательно загораживать его от света бархатными занавесками после осмотра…
Я искренне любовался этой красивой птичкой, но вскоре почти забыл о ней, как очень часто забываем мы в жизни о многих интересных вещах.
Мы зимовали с Поповым в долине реки Н. Сдавленная высокими белыми горами, долина постоянно была в каких‑то розоватых отсветах: она простиралась почти с юга на север и всегда розовела то западной, то восточной стороной, окрашенная длинными зорями короткого зимнего солнца.
Я вспомнил романтическую розовую чайку и сохраненные ее оперением розовые отсветы зорь ледниковой поры…
Мне снова захотелось увидеть розовую чайку.
…Ранним утром, на розовой заре, Попов отправил меня пострелять куропаток.
Полярные куропатки зимой становятся снежно‑белыми и только у хвоста появляется у них черная отметина, позволяющая им легко видеть друг друга в стае.
Я шел по склону сопки. Над розовым снегом торчали верхушки березовых кустов, почками которых зимой питаются куропатки. На снегу они Малозаметны и людей еще не научились бояться. Я и не видел, что подошел вплотную к стае, которая грузно поднялась прямо у меня из‑под ног. Поспешно, не целясь, выстрелил почти одновременно из обоих стволов и полез, увязая по пояс в снегу, за подбитой дичью. К великому моему удивлению, куропатки оказались… розовыми, не привычно белыми, а неожиданно розовыми. Нужно было немедленно удивить Попова. Еще с порога я крикнул ему:
– Три штуки – и все розовые!
– Как – розовые? – не понял меня Попов.
– Розовые, совершенно розовые, вот, пожалуйста, посмотри.
Я выложил куропаток на стол, и они оказались совершенно… белыми. Белые, с черными отметинами у хвостов.
Попов сразу начал издеваться надо мной:
– Гляди‑кось, чего ему мерещится! Куропаток он розовых настрелял. Скажите на милость!
Я оказался сконфуженным сверх всякой меры и, чтобы как‑нибудь замять эту неприятную историю, начал поспешно ощипывать моих «розовых» куропаток. Перо их на ощупь было тонким, нежным и шелковистым.
Дня через три сам Попов отправился на охоту. Это было совсем рядом. Собственно, при желании можно было бить куропаток с порога нашего таежного жилья. Вскоре Попов вернулся в избушку с явно озабоченным лицом:
– Действительно розовые!
Попов выгрузил своих куропаток на стол, и тут наступила моя очередь для насмешек: куропатки оказались совершенно белыми, по‑моему, еще белее тех «розовых», что три дня назад приносил я.
– Вот те раз!
Попов был серьезно озадачен.
С храбростью невежественного всезнайки я объяснил эту игру цветов световым обманом: дескать, в розовых сумерках полярного утра на воле, они кажутся розовыми, а в комнате, при свете керосиновой лампы, обнаруживают свою настоящую окраску.
Только три года спустя я узнал, как далек и как близок был от объяснения этого явления.
Между тем наступила весна. Наши загадочные куропатки изменили свою окраску на летнюю, пестро‑серую, и я забыл о них, как забыл когда‑то о розовой чайке.
И вот однажды долгожданный самолет доставил в тайгу почту. Мы жадно набросились на газеты. Один из номеров «Советской Колымы» принес объяснение забытой уже загадки. Заинтересовавшая меня статья так и называлась – «Розовые куропатки»…
Над ученым, прилетевшим к нам на Крайний Север изучать жизнь животных и птиц, розовые куропатки подшутили так же издевательски, как тогда надо мной и Поповым. В долине той же реки он бил розовых куропаток, собирал их в мешок и дома выкладывал на стол совершенно белых птиц.
Но это был ученый, который не мог и не желал отделаться какой‑нибудь поверхностной догадкой. Он хотел объяснить явление строго и точно.
Еще и еще раз добывал он розовых куропаток и снова и снова приносил домой снежно‑белых птиц…
В Магадане он углубился в чтение специальной литературы и в богатой магаданской библиотеке в книгах о животном мире тропических стран нашел путь к решению загадки.
Оказывается, яркая окраска таких птичек, как колибри, связана не только с цветом пера но и таким его строением, которое, преломляя по‑особому белый солнечный луч, сообщает этой крохотной птичке ее необычайно яркую с металлическим блеском окраску…
В сознании ученого возникали вопросы: почему колибри сохраняет яркую и сильную окраску так долго? Почему выцветает от времени розовая чайка? Почему почти мгновенно белеют розовые куропатки?
И ученый устремился в колымский музей.
– Разрешите взять одно розовое перышко от вашей великолепной розовой чайки, – робко попросил он, боясь отказа.
Скрепя сердце, смотритель разрешил ученому взять пинцетом драгоценное перо. И когда оно было обследовано, то оказалось совсем не розовым, а очень тонко и своеобразно построенным.
Значит, не выцветает розовая чайка от времени и совсем не нужно загораживать ее бархатными занавесками. Перо мертвой птицы грубеет и перестает преломлять белый солнечный луч в нужном ей защитном направлении.
Но если колибри стойко сохраняет строение пера десятками лет, розовая чайка годами, то розовая куропатка теряет это драгоценное качество очень скоро: она кажется розовой на фоне розовеющих сопок пока жива, но она перестает быть розовой, когда ее убивает охотник.
Мертвой розовой куропатке не нужны ее защитные свойства, и она их теряет, теряя жизнь. Я протянул Попову газету и сказал: – А все‑таки наши розовые куропатки были действительно розовыми.
Таежный барометр
Стоял чудесный сентябрь. Утрами мягкий морозец серебрил землю. К обеду ночные льдинки собирались радужными каплями на зубчиках золотисто‑коричневых березовых листьев, на длинных иглах стланика, на белесых вмятинах ягеля, на гроздьях пунцовой брусники. Она полыхала вокруг красным прохладным огнем…
Место было глухое, тихое. Бурундуки, заготовив себе на весеннюю бескормицу кедровых орешков, крепко спали в норах. Куропаток окрест мы распугали своей охотой. И только неугомонные кедровки облетали тайгу, разрывая ее тишину громкими резкими криками.
Как у нас было Заверено, на рассвете Попов отправился за водой к прозрачному ключу, еще никак не названному на географических картах. Ключ этот с подходом партии нам предстояло разведать на золото.
Попов принес воду и, сказал:
– Выдь из хаты‑то. Чудо у нас!
Ну, если Попов говорил «чудо» – значит, произошло действительно что‑нибудь необычайное. Я вышел. Огромная стая куропаток мирно паслась на брусничных полях вокруг нашего жилья. Птица еще не сменила летнего пестро‑серого наряда на снежно‑белое зимнее оперение.
Мое присутствие не смущало куропаток. Они, правда, проворно убегали из‑под ног, но скорее не от испуга, а потому что я мешал им клевать бруснику.
– Ничего не боятся, – сказал я Попову. – Прямо хоть палкой их бей.
Друг мой глянул на меня удивленно‑укоризненным взглядом:
– Птица к тебе в гости, а ты ее – палкой! Совесть надо иметь.
Я понял Попова и засмеялся:
– Да это я так, к слову.
– А ты думай, когда говоришь. Слова, они тоже разные бывают.
Суровый таежный охотник, Попов перестрёлял за свою жизнь немало разного зверья и птицы. Но был он человеком твердых и своеобразных убеждений, которые не позволяли ему поднять руку на куропаток, обступивших наше жилье.
Куропаток мы не трогали, и жили они с нами душа в душу.
Спустя неделю Попов, как обычно, принес воду, но был молчалив и скучен.
– Чего ты насупился?
– Снялись наши куропатки, улетели.
– Как – улетели?! – воскликнул я.
– Обыкновенно. Поднялись и улетели. Давай пей чай да пойдем стланика сухого соберем побольше. К холоду улетели птицы. Они ведь и к нам‑то от довременной зимы откочевали. Не вылиняли еще. А теперь и у нас холод куропатки почуяли. Подальше от него, в тепло бегут…
Весь день мы прилежно собирали сухой кедровый стланик, готовили себе топливо. А к вечеру небо заволокло густой серой хмарью, и солнце спряталось за холодной багрово‑желтой завесой.
Ночью повалил снег, тайга загудела от резкого северного ветра.
Таежный барометр сработал точно.
Зеленая живинка
По берегам рек растут на Колыме и тополевые рощи. Укореняются они на затопляемых галечниках, в полую воду, стоят по колено в воде, и просто диву даешься, откуда такие могучие деревья добывают себе пропитание в скудном да еще отмытом галечнике. Но вот добывают, живут!
Еще зимой приметил Попов на берегу тополевого великана. Он стоял, как седобородый воевода, на опушке среди своего тополиного войска, весь в белых мохнатых хлопьях изморози.
Мы пытались обнять его, но для этого не хватало двух обхватов..
– Руки коротки! – засмеялся Попов. – Лет, видать, двести старику, а то и побольше, матерый.
– Пусть растет, – сказал я небрежно. – Красивый. Большой. Вреда от него нет, но и пользы мало.
– Много ты понимаешь, – возразил Попов. – Тут ведь в иных местах, кроме тополей да ветел по берегам, никакой лес не живет. Люди себе избы тополевые рубят.
– Так это же труха, а не древесина!
– У тебя в России – труха. А здесь, на Севере, ни плесень, ни гниль против наших холодов не стоят. Ветлы и тополя, как кость, делаются – белые, крепкие, не уколупнешь. Тополевые избы по сто лет стоят, а всё как новенькие!
Роща облюбовала себе место несколько в стороне от нашего стана, но Попов время от времени наведывался к старому тополю.
Весной он радостно сообщил:
– Живет старик‑то, зазеленел! В воде стоит по щиколотку пока, вот‑вот по колено его затопит.
Попов говорил о тополе, как о живом человеке.
Половодье, как и обычно на Севере, прошло быстро, но бурно и сокрушающе.
Когда река отбуянила и вошла в берега, Попов отправился проведать тополь.
Вернулся он опечаленный:
– Сбило дерево половодьем. Не устоял тополь! Старый уже. Так и лежит с вывороченным кореньем. Плавника много рядом. Может, бревном каким шалым его с разгону ударило.
Попов был человек хозяйственный. Погоревав несколько дней о погибшем дереве, решил он долбить из него лодку, вещь в нашем таежном обиходе весьма полезную.
Я вызвался помочь Попову разделать дерево. Мы взяли топоры, пилу и отправились в тополевую рощу.
Наш великан, подломив сучья, лежал вдоль берега, красивый и мощный даже теперь. Распустившаяся было зелень успела пожухнуть и сморщиться. Мертвая листва говорила нам, что и породившее ее дерево никогда больше не вернется к жизни. А вокруг, почетным караулом над павшим товарищем, стояла в свежей зелени живая тополевая роща.
– А вон один сук у вершины весь зеленый, последние