За успешную работу горное управление премировало нашу разведочную партию… коровой. Ее купили в далеком якутском колхозе и доставили к нашей стоянке больше чем за сотню километров. Корова была местной породы, давала три литра молока в день и традиционно называлась Буренкой. Мы поместили ее в конюшне вместе с другим нашим мучеником – Мухомором.
И вот, кто бы мог подумать, однажды наша мирная Буренка, видимо почуяв весну, взбунтовалась и убежала. А может, и не убежала, а просто ушла в тайгу и ее задрал какой‑нибудь бездомный медведь. Но Попов почему‑то был глубоко убежден, что наша корова не иначе как к своим якутам ушла обратно. Он хотел предпринять поиски в направлении якутского колхоза. Я очень и очень сомневался в успехе, но так как мне вряд ли поверили бы, что подотчетная корова просто пропала, я вынужден был, так сказать, по долгу службы пуститься на ее поиски.
Нужно, впрочем, сознаться, что не только пропавшая Буренка толкнула меня на это путешествие, совершенно бессмысленное с точки зрения житейского опыта, Достаточно было взглянуть на карту, чтобы убедиться в этом.
До якутского колхоза, куда, по уверению Попова, отправилась Буренка, было километров сто пятьдесят. Из них, по крайней мере, сто двадцать пять идти таежной тропой, правда хорошо утоптанной и многократно хоженой. Этой тропой привели и Буренку. Остальные двадцать пять километров – хорошая автомобильная трасса. Если двигаться прямо к ней, то расстояние сократится почти наполовину.
Корова могла уйти только тропой: другого пути она не знала. А я мог отправиться и напрямую, обогнать и перехватить Буренку по дороге. Правда, мне нужно было при этом преодолеть знаменитый Текучий перевал. Знаменит он был прежде всего тем, что мало кому удавалось его преодолеть. Но это больше всего и прельщало меня. За перевалом был кусок русской земли, на которую еще не ступала нота человека. Не судите меня за то, что мне очень хотелось сделать это первым. Я геолог, и было мне в то время только двадцать шесть лет…
Пока я раздумывал над тем, что же делать с пропавшей коровой, сомнения мои разрешила радиограмма из горного управления. Разведка наша подходила к концу. Мне поручалось обследовать местность для устройства новой поисковой базы. Предположительные координаты этой базы совпадали в одном труднодоступном месте с той «прямой» дорогой, преодолев которую, я и намеревался перехватить Буренку на автомобильной трассе.
Путешествие предстояло трудное, но я даже обрадовался полученной радиограмме. Видимо, влечение ко всему новому, неизведанному на земле составляет главную черту характера каждого разведчика. Со всей серьезностью я начал готовиться к путешествию по нехоженым местам.
Итак, я решил отправиться на поиски пропавшей коровы по прямой дороге. Это можно было сделать только на лошади или на лыжах. Оба способа одинаково неудобны. Снег уже почти стаял, а в тех местах, где еще сохранился, он был сильно нагрет солнцем, потемнел, стал колючим и ломким; днем таял, а ночью замерзал и покрывался коркой, по которой можно было двигаться на лыжах только с величайшей осторожностью.
Нет, лыжи решительно не годились!
Но и Мухомор как средство передвижения не представлял собой ценности, хотя имел преимущества – например, на Мухомора можно было погрузить снаряжение, оружие и запасы продуктов.
Я надел поверх оленьих чулок большие болотные сапоги. Они застегивались на бедре ремешком. При случае в них можно было перейти ручей метровой глубины. Стеганые ватные брюки, меховая безрукавка, легкая телогрейка, шапка и меховые рукавицы с крагами составили остальную часть моего дорожного костюма. Я взял с собой большое байковое одеяло. Уложил в непромокаемый чехол финский нож, топорик, винчестер, бинокль и компас. Взял мешочек муки, килограмм лярда в железной банке и килограмм сахару. Для Мухомора был необходим мешок овса – нагрузка довольно большая. Наконец – сумка с записной книжкой, картой, документами. Мой весовой лимит был с избытком исчерпан, а предстояло погрузить еще веревку, котелок.
Наконец, все уложено. Я был такой же рабочей силой, как и Мухомор, часть груза взвалил на себя.
Мы вышли на рассвете 7 мая. Розовое утро было морозным, тихим и ясным.
Попов пожелал нам доброго пути:
– Ну, ни пера тебе ни пуха! Мне очень хотелось обнять моего старого друга, но суровый старик только крепко пожал мою руку и, не сказав больше ни слова, ушел в избу.
По морозцу шагалось легко. Но когда взошло солнце, стало жарко. Майское солнце даже на Дальнем Севере греет хорошо. Земля оттаяла. С сопок побежали ручьи. Идти становилось все труднее. Я сбросил телогрейку, рукавицы, шапку и взвалил все это на бедного Мухомора, шагавшего осторожно, но бодро. Мы торопились к берегу Нерелеха. Время подошло критическое – Нерелех мог уже вскрыться.
Заметно увеличилась жара. Становилось душно – верный признак надвигающегося дождя. Значит, нужно было спешить! Если Нерелех еще не вскрылся, то теплый весенний дождь обязательно ускорит ледолом, и путешествие наше осложнится до крайности.
Дорога шла вдоль крутого каменного обрыва, за склоны которого крепко цеплялся кедровый стланик. На нашем пути было много так называемых «пещер выветривания». Одна из них вместила меня и Мухомора. Я расседлал его, повесил на морду коню торбу с овсом и пошел за дровами. Охапку сухого кедрового стланика я принес в тот момент, когда на землю упали первые капли. Голубое небо затянули сплошные тучи, и полил дождь – обильный, затяжной, без молний и грома. Стало пасмурно, как осенним вечером. Заметно посвежело. Смолистые ветки стланика загорелись легко и жарко. Мы были хорошо защищены каменной нишей, так что дождь не причинил ни мне, ни Мухомору никаких неприятностей, если не считать бесцельного ожидания, – в то время как мы не могли терять ни минуты.
Мне ничего не оставалось делать как приняться за обед. Мы готовили в таких случаях блюдо, которое почему‑то называлось «канадской кашей». Рецепта на это блюдо вы не найдете ни в одной кулинарной книге (включая и канадскую литературу по этому вопросу!). Беру поэтому на себя смелость восполнить столь существенный пробел и опубликовать рецепт изготовления «канадской каши»: две‑три ложки муки поджаривают в сале на крышке от котелка (это очень важно, потому что вряд ли у вас будет с собой в дороге чугунная сковородка), затем все это тщательно размешивают в литре воды и кипятят. Получается мучная каша. Положите в эту кашу достаточное количество сахару – и готово блюдо, питательное и очень простое в изготовлении. Должен, впрочем, честно признаться, что не каждый способен питаться этим кулинарным шедевром.
Перед закатом солнца дождь утих. Две близкие и яркие радуги охватили землю. Ехать, глядя на ночь, но каменистой осыпи и грязи было по меньшей мере рискованно. Дело в том, что кости животных на Севере, видимо, в результате определенного состава пищи, становятся очень хрупкими. Мухомор мог легко, оступиться и сломать себе ногу. Я решил заночевать в пещере.
На другой день часам к двум пополудни мы подошли к берегу Нерелеха. Широкая пологая сопка загораживала реку, и до последнего момента не было ясно – вскрылся Нерелех или нет. Только когда мы поднялись на» сопку, стало видно, что мы опоздали по крайней мере на три дня:, перед нами расстилалась река, хотя и неширокая, относительно спокойная, но полая и уж, конечно, совершенно непереходимая…
Километрах в десяти от этого места вверх по Нерелеху на противоположном берегу находилась база гидрологов. Они построили около базы висячий мост. Может быть, он цел? Мы пошли вдоль берега и только поздно вечером добрались до моста. Но тут нас ждало новое разочарование: гидрологи, боясь половодья, разобрали свое висячее сооружение.
Положение казалось безвыходным. Вез всякой цели мы прошли вдоль берега еще с километр. Осторожно шагал безропотный Мухомор. Возвращаться я не мог. Попов засмеет! Решил форсировать Нерелех вплавь. Рискованно, конечно, но другого выхода не оставалось.
– Ну что ж, Мухомор, поплывем? Не назад же нам возвращаться, Попову на потеху!
Мухомор остановился, повернув ко мне добрую старую морду. Я укрепил наше снаряжение на вьючном седле, повыше, привязал к седлу конец веревки и толкнул Мухомора к воде, Мухомор обернулся, как бы спрашивая: «В своем ли ты уме, хозяин?» Я похлопал его по крупу и настойчиво толкнул еще раз. Мухомор покорно шагнул, сразу оказался по самую шею в воде и поплыл к противоположному берегу. Сильное течение быстро сносило лошадь в сторону. Я почти бежал по берегу, разматывая веревку. К счастью, река была неширокой, и Мухомор скоро выбрался на берег. Я слегка натянул веревку и крикнул:
– Пошел!
Мухомор двинулся от берега, а я, как был в сапогах и телогрейке, вошел в воду и тотчас же потерял под ногами дно. Одежда моя не могла сразу намокнуть, но мысль, что, может быть, это мое последнее купание, была не из приятных. А утонуть я мог проще простого! И, если бы не сообразительность Мухомора, не выбраться бы мне на берег. Мухомор бодро шагал и шагал от берега, и я не успел еще оценить как следует серьезности своего положения, как почувствовал под ногами дно. Не останавливаясь, свертывая на ходу веревку в кольца, я побежал вслед за Мухомором. Умное животное уверенно двигалось к избушке гидрологов. Они приняли меня как желанного гостя: стянули сапоги, раскалили докрасна железную печку, напоили вкусным, а главное, очень горячим чаем. Я не помню, как свалился на постель и моментально уснул.
Проснулся часов в девять утра. Хозяева мои уже были на работе. В доме остался только Никитич – друг, сверстник и земляк нашего Попова. Он помог мне снарядить Мухомора и пожелал удачи:
– Старайся, конечно, сынок! Может, действительно ушла твоя корова к якутам? Куда же ей уходить больше, там у нее дом родной!
По карте определил, что нахожусь в двадцати восьми километрах от своего жилья. За двое суток мы ушли очень недалеко.
До обеда мы двигались без приключений и часам к двум подошли вплотную к крутой каменной гряде, сплошь усеянной мелкой каменной россыпью. Гряда была невысокой – сто пятьдесят – двести метров, но камни уходили из‑под ног и подниматься к вершине было тяжело и опасно, а с Мухомором почти невозможно: бедное животное жалко перебирало ногами, сползало и падало, царапая до крови свои, старые ноги…
Я решил пуститься в объезд. Может быть, по ближайшему распадку нам удастся перебраться через эту гряду? Мы повернули на северо‑запад и пошли вдоль самого основания сопки. Но ближайший распадок превратился в бурный и стремительный поток. Поворачивать назад и двигаться на юго‑восток не было смысла: горные ручьи были одинаково непереходимы как на северо‑западе, так и на юго‑востоке, да и время близилось к ночи. Нужно было устраиваться на ночлег.
Однако покой наш был нарушен одним неожиданным обстоятельством. Я давно уже заметил, что мой всегда спокойный Мухомор явно нервничает и пугливо жмется ко мне. Я подумал, что он боится наступающей темноты, и заторопился скорей к намеченному месту. Около корявой лиственницы, уродливо раздвоившейся на высоте двух человеческих ростов, остановился и стал расседлывать Мухомора. Вдруг он резко, всем корпусом шарахнулся в мою сторону. Я упал, проклиная незадачливую скотину. Мухомор дрожал всем телом, кося глазами в сторону черных кустов. Я посмотрел в ту же сторону и, признаюсь, по спине у меня пошли мурашки и стало Жарко, несмотря на вечернюю прохладу: в двадцати метрах сидел волк и смотрел на нас внимательным, настойчивым взглядом…
Неприятно вспоминать об этом, но расскажу все честно.» Мухомор пугливо жался к дереву, явно не рассчитывая на мою защиту. А я стремительно взобрался на его спину, встал на седло с ловкостью кавказского джигита и в следующее мгновение уже сидел в ухватообразной развилке дерева. И вот тут мне стало по‑настоящему стыдно. Парень с винчестером за плечами испугался сытого волка. Первой моей мыслью было выстрелить в зверя. Однако я решил, что для волка это слишком большая честь, и скатился с дерева с намерением отогнать незваного гостя палкой. Но волк, подобрав хвост, спокойно ушел в кусты и скрылся в тайге. Мухомор успокоился, значит, волк ушел окончательно.
Надо сказать, что до сих пор я видел только чучела волков в краеведческом музее в Магадане, но никогда не встречал их в глухой тайге.
Видимо, где‑то близко находились оленьи пастбища якутского колхоза; ведь волк и боится людей, и всегда жмется к человеческому жилью. Так что эта неприятная встреча была вместе с тем и приятным предзнаменованием.
А вечер никак не хотел потухать. Странный вечер! Небо ультрамаринового цвета казалось необычайно далеким. Между дымчато‑серыми облаками виднелся белесый (серебристый – говорят в таких случаях поэты) диск луны.
Как‑то незаметно подкралась ночь. Но небо стало даже, пожалуй, светлей, чем вечером. И облака светлей. А звезды еле проступали. Такими их видишь днем из очень глубокого шурфа…
Странная серебристо‑голубая ночь! Так я и уснул с мыслью о фантастичности окружающего меня мира.
На рассвете, накормив Мухомора, подкрепившись «канадской кашей», снова пошел на штурм зыбкого, уходящего из‑под ног перевала. Не зря его, проклятый, прозвали Текучим!
Мне показалось, что у распадка, где мы заночевали, подъем был не таким крутым. Мы с Мухомором пошли вдоль гряды, поднимаясь на сопку под очень небольшим углом. За ночь каменная осыпь обледенела, смерзлась. Ноги скользили, но зато камни почти не уходили из‑под ног. Медленно и осторожно мы начали подъем. Я шел впереди, Держа уздечку, Мухомор – следом. Иногда приходилось ползти на коленях. Я готов был вцепиться зубами в эти обледенелые обломки гранита, лишь бы перевалить через сопку. Мною овладел еще и чисто спортивный интерес, я напрягал все свои силы. Сверх ожидания Мухомор плелся за мной, почти не оступаясь, медленно и сосредоточенно.
Мы прошли по горизонтали километра два, поднялись вверх метров на сто. Это уже достижение: почти полгоры!
В теплой телогрейке и стеганых штанах было очень жарко. Сильно припекало солнце. Мы поднимались все выше, метр за метром, падая и оступаясь, усталые, но непреклонные.
Длинной петлей, похожей на параболу, мы прошли около пяти километров и поднялись за это время на двести метров.
Взобравшись на вершину сопки, я дал себе слово никогда больше не путешествовать по Колыме «короткими» путями. Но отступать было уже поздно.
Юго‑восточный склон сопки оказался пологим. Кое‑где лежал еще не стаявший снег. Местами виднелись густые заросли березы и кедрового стланика. Дальше, насколько хватал глаз, расстилалась холмистая долина. Справа густой черной стеной стояла тайга.
Я Пытался ориентироваться по карте, но ничего не узнавал. Когда в прошлом году мы снимали этот участок с аэроплана, он казался мне совсем другим. Холмистая гряда, как дамба, разделяла огромные поля заболоченной низины. По этой гряде я должен был выбраться к трассе. Но ее‑то как раз я и не видел, несмотря на сильный полевой бинокль. Видимо, слишком отклонился от намеченного пути, блуждая по берегу Нерелеха и петляя по северо‑западному склону Текучего перевала…
Отдохнув, мы начали спуск. Идти по сплошным зарослям березы очень трудно. Я еле продирался сквозь тесно переплетенные ветки. Если бы не высокие болотные сапоги, уже на первой сотне метров от моей одежды остались бы одни клочья.
Следом за мной осторожно шагал Мухомор, высоко поднимая свои худые ноги. Временами мы проваливались в небольшие овражки и расселины, прикрытые подтаявшим снегом.
Спуск оказался не длиннее пятисот метров, но преодолели мы его не меньше чем за три часа.
Заросли березы сменились чащей кедрового стланика. Но это было уже внизу, у подошвы. Кроме того, дело двигалось к вечеру. В стланике можно было и заночевать.
К ночи погода резко ухудшилась. Заметно похолодало. Небо затянуло белыми снежными тучами. Я нарубил мягких веток стланика, сделал себе пышную постель, закутайся в байковое одеяло и заснул под высоким шатром кедрового стланика…
Устал за день смертельно, поэтому спал как убитый и вдруг проснулся при очень странных обстоятельствах. Впечатление, что сон прервался, что я бодрствую, было совершенно реальным. Когда я проснулся, было еще совсем темно. Собрался повернуться на другой бок и заснуть хотя бы до рассвета, но спать не хотелось. Сбросив одеяло, попытался было сесть, но это оказалось не так‑то просто сделать. Надо мной навис упругий, холодный свод, что‑то больно царапнуло по лицу. Что же произошло со мной? Я ложился спать у кедрового стланика, под открытым небом, закутавшись в теплое одеяло, а проснулся в какой‑то темной ловушке. В том, что я проснулся, у меня не было Ни малейшего сомнения – так отчетлив был даже в мельчайших подробностях мой фантастический сон, который, впрочем, мог быть порожден только реальной действительностью.
Лежа на спине, я ощущал холодные своды своей темницы и решил, что завален снегом. В том, что в середине мая намело сугробы снег», не было ничего удивительного. Здесь это – обычное явление.
Уже с вечера было ясно, что ночью выпадет снег. Но почему он так любезно прикрыл меня толстым и теплым слоем? У меня мелькнула догадка: вероятно, снег завалил меня целиком, а потом оттаял вокруг меня, и я оказался в просторном и теплом, снежном мешке. Но для «мешка» мое убежище оказалось слишком просторным. Я мог почти сидеть, разводил руки, двигал ногами… Нет, догадка была несостоятельной. Кто‑то накрыл меня достаточно плотным каркасом, а снег лег поверх него толстым слоем, и я оказался в теплом и надежном убежище. Мне очень хотелось выяснить, в чем же все‑таки дело? Куда я попал? И опять это желание было ощутимым, реальным. Я повернулся спиной к своду, встал на четвереньки и уперся в свод спиной. Он легко поддался, и я очутился на свободе, стоя по пояс в снегу. Но куда же делся стланик? Неужели снег выпал таким могучим слоем? Этого не могло быть! Ведь стланик – это не кустики березы. Его ветви поднимаются на семь‑десять метров и достигают в диаметре двенадцати‑пятнадцати сантиметров. Десятиметровый снег не выпадает здесь даже в самые снежные зимы. Но ведь стланик исчез! Значит, он все‑таки лежал под снегом.
И тут мне все стало ясно. Кедровый стланик чувствует холод лучше всякого термометра. Холодной ночью стланик, около которого я расположился на ночь, приник к земле. Его ветви и распростерли надо мной в ту ночь оригинальный каркас, утепленный толстым слоем снега.
Я проснулся, окончательно с радостным ощущением того, что решил очень сложную задачу. Меня действительно ночью завалило снегом. Я выбрался из‑под ветвей стланика. Вокруг расстилалось бескрайнее белое пространство. Природа словно умылась! Мухомор стоял на том же месте, где я его стреножил еще вчера, с торбой на морде, мирный и сонный. Доброе животное уже ничему не удивлялось.
По расчетам я должен был быть уже на месте, в колхозе. Сам я мог продержаться еще дней десять. Сложнее было с Мухомором. Даже если кормить его очень экономно, впроголодь, то корма ему хватит только дня на два. На подножный корм надежда плохая – ягель Мухомор не ел, а съедобных трав мы почти не встречали. Нужно было спешить.
Я расчистил для костра просторную площадку вокруг гнезда кедрового стланика. Освобожденные от снега и согретые теплым майским солнцем, ветви стланика снова потянулись вверх.
Мы, жители Крайнего Северо‑Востока, будем всю жизнь с благодарностью вспоминать о кедровом стланике. Это дерево, победившее суровые условия Колымы, для меня лично навсегда останется символом настойчивости, смелости и гибкой, полезной делу хитрости. Его зеленая хвоя обильно насыщена витамином «С». Остуженный и процеженный отвар этой хвои служил нам почти единственным местным средством против цинги. Его смолистые ветви мало чем отличаются по теплотворности от хорошего каменного угля. Его вкусные маслянистые орешки всегда были приятным лакомством в длинные зимние вечера.
Развести костер оказалось не так‑то просто. Спички в моем кармане окончательно и безнадежно отсырели. Воспользоваться моим непромокаемым запасом из стеклянной бутылочки Я тоже не мог, так как не нашел ни одной сухой палки. Я собрал вокруг открытого куста достаточно много веток, но все они отсырели от снега. Хорошо, что со мной был испытанный «огневой резерв»: пропитанная глицерином вата в стреляной гильзе и щепотка марганцовки в промасленной бумажке. Попов надежно внушил мне простое правило: без топора и Огня в тайге – гибель!..
Крошечная пирамидка из самых тоненьких веточек стланика легко загорелась от самовоспламенившейся ваты, через полчаса у меня пылал жаркий костер.
Я позавтракал «канадской кашей», напился чаю. Но что же все‑таки делать? Все возможные ориентиры скрыты под снегом. Правда, он стремительно таял… Но это было, пожалуй, еще хуже. Заболоченная местность увлажнялась еще больше, становилась непроходимой, а местами просто опасной. Я мог попасть со своим Мухомором в какую‑нибудь вязкую трясину, прикрытую красноватыми мхами, и без следа исчезнуть с лица земли. Меня это мало устраивало.
Решил двигаться на юго‑запад, к опушке черневшего там леса. Если лес – значит, и твердая почва, рассудил я. Ведь не может же лес расти на болоте. И… ошибся.
С большой осторожностью, не сходя с пригорка, мы приблизились с Мухомором к опушке леса. Он состоял из редких и некрупных лиственниц, узловатых и корявых, какими обычно бывают деревья в редколесье на заболоченной местности. Мы понуро брели по вязкой и мшистой почве. Следы наших ног четко отпечатывались в мокром грунте и сейчас же заполнялись водой. Местами вода хлюпала под ногами. Свернули вправе, в лес, рассчитывая выбраться на более сухую и твердую почву. Деревья становились крупней, росли они более часто, стволы лиственниц выпрямлялись, но почва по‑прежнему оставалась влажной и зыбкой. Было похоже, что лес рос по сплошному болоту, только слегка затянутому сверху почвой, возникшей из сгнивших мхов. Мощная корневая система лиственниц распростерлась почти по поверхности. Огромные деревья были очень неустойчивы. Временами казалось, что они пляшут, как пьяные мужики. Это под тяжестью наших шагов прогибалась почва. Сколько же могла навалить деревьев в таком лесу хорошая буря!
Между тем почва становилась устойчивее. Мы поднялись на сопку. Теперь уже окончательно стало ясно, что мы сбились с дороги. Далеко внизу зеленела просторная долина. Возникала и пропадала на поворотах лента какой‑то незнакомой мне речки. Должно быть, она текла параллельно Нерелеху по эту сторону перевала. Раз есть речка с такой зеленой долиной, значит, где‑нибудь около нее должны жить и люди. Я решил пробираться к речке.
Набросав карту местности, засек по компасу направление своего маршрута и начал осторожно и медленно спускаться. Почва под ногами оставалась устойчивой и спокойной, двигались мы легко, пока дорогу нам не преградила небольшая седловина, покрытая снегом. Похоже, что здесь произошел обвал. Всюду торчали корни нависших над обрывом лиственниц. Я решил разведать эту седловину, срубил деревце молодой лиственницы, обтесал его, заострил и с таким шестом спустился на снег. Он оказался достаточно плотным и не проваливался подо мной. Шаг за шагом продвигался вперед и наконец уверился в том, что снег плотен и раз меня держит надежно, то Мухомора с его четырьмя точками опоры удержит тем более.
Подсчитывая преимущества Мухомора с точки зрения законов земного тяготения, я вдруг безнадежно провалился в «надежный» снег. Шест в моих руках сам собой развернулся поперек ямы, и это спасло меня. Я провалился по самые плечи и держался только за шест. Ноги мои болтались в пустоте. Некоторое время я висел так, размышляя о том, как выйти из этого глупого положения. Сейчас я вспоминаю об этом с улыбкой, но тогда мне было не до смеха.
Неосторожным движением я мог обрушить глыбы снега, более чем достаточные для того, чтобы похоронить и надежно законсервировать себя на удивление геологам будущего. Но висеть неизвестно над чем, держась за очень ненадежный шест из суковатой лиственницы, было тоже опасно. В этих обстоятельствах я еще раз убедился, что в жизни все может пригодиться. В институте я увлекался альпинизмом и гимнастикой. Мой шест являл собой некоторое подобие турника. Нужно было подтянуться и выжать себя двумя руками. Прием не очень сложный, если на вас спортивные туфли, майка и тонкие брюки. Но если болотные сапоги… Уверяю вас, что гимнастический номер, который я проделал, был дьявольски труден, и мне следовало бы присвоить почетное звание чемпиона. К сожалению, а может быть, к счастью, единственным свидетелем этого головоломного упражнения был Мухомор, который вряд ли сумеет засвидетельствовать мое спортивное достижение, несмотря на полную ко мне лояльность.
Выбравшись наконец на поверхность, я лег на край ямы и заглянул на дно. На глубине двух с половиной‑трех метров журчала и темнела вода. Очевидно, здесь проходило русло ключа. Ливень и дружное таяние снегов превратили этот когда‑то мирный ключ в бешеный поток. Он подмыл берега, обрушил деревья, А когда вода спала, ключ оказался покрытым поваленными лиственницами, образовавшими решетку, на которой долго удерживался плотный слежавшийся снег.
Вести Мухомора по этому зыбкому мосту – рискованно, достаточно того, что провалился я сам, А насколько мне было известно, Мухомор в молодости не занимался гимнастикой на снарядах, и этот переход мог стать Для него роковым.
Мы пошли вдоль ручья, надеясь таким образом добраться до реки. Ключ был, несомненно, одним из ее Притоков.
Чем дальше мы двигались, тем круче становился обрыв. Белая полоска снега виднелась теперь где‑то далеко внизу. На обрыве пласты земли выходили наружу. Я решил обследовать это обнажение пород. Ведь чтобы разведать такую толщу в обычных условиях, нужно было пробить шурф глубиной семьдесят пять – сто метров. А тут сама природа предоставила мне возможность заглянуть в ее недра.
То, что мы делали тогда, сегодня, с высоты пенсионного возраста, кажется мальчишеским безрассудством. Но как бы мне хотелось вернуться к своим двадцати шести годам, чтобы еще раз поплутать этой безрассудной дорогой в‑поисках пропавшей коровы…
Обрыв был очень крутой, если не сказать отвесный. Я укрепил один конец веревки за ствол лиственницы, стоявшей у самого обрыва, а другим концом крепко подпоясался. Упираясь ногами в стену обрыва и перебирая в руках веревку, стал медленно спускаться вниз.
Кроме большого риска и щекотания, нервов, это обследование не сулило мне ничего интересного. Тонкий слой коричневатой почвы, обломки гранита, затем снова сероватый гранит и гранит, на изломах которого черными точками поблескивала слюда. Спускался я очень осторожно, поверхность остро наклоненной гранитной стены была шероховатой, нога не скользила. Но неожиданно она все‑таки скользнула но чему‑то гладкому, как будто отполированному. Я больно ударился лицом о каменную стену и едва не выпустил из рук веревку. «Линза льда! – мелькнуло у меня в голове. – Будь она неладна!» Упираясь коленями в гранит, спустился еще на полтора‑два метра и обомлел от неожиданной радости: моя нога скользнула по отполированной поверхности черных, как диезные клавиши рояля, и правильно ограненных кристаллов. Мощная жила «руды на металл», который мы так настойчиво и не особенно удачно искали шурфами в россыпях, выклинивалась здесь по серому граниту. Могучим треугольником руда уходила вправо – вверх и влево – вниз от меня.
Никаких сомнений быть не могло! Долгие и, как казалось вначале, безнадежные поиски пропавшей коровы неожиданно увенчались для меня блестящим успехом…
…Может быть, вам когда‑нибудь придется побывать в верховьях Колымы, в том самом месте, где эта холодная река, пробиваясь по узким каменистым долинам, отделяет Колымский хребет от хребта Черского. Может быть, по левому берегу Колымы, в южных отрогах хребта, вы сделаете привал у студеного ключа с очень домашним названием – Буренкин ключ! Это идиллическое название мало соответствует суровости окружающего ландшафта. Присвоено оно своенравному ключу в память о злополучных поисках нашей Буренки. Теперь здесь три рудника, открытых мною в поисках пропавшей коровы.
Они так и называются: Первый Коровий, Второй Коровий, Третий Коровий. Многие горняки знают историю этих курьезных названий и до сих пор с улыбкой вспоминают о нашей Буренке.
Между прочим, когда я вернулся на базу, чтобы радировать горному управлению о своей находке, Буренка ждала меня дома. Худая, голодная и ободранная, она прибрела из тайги на третий день после того, как я отправился на ее поиски…
На снежном перепутье
Километрах в двадцати от нас крупная партия шурфовала долину ключа Окаянного. Видно, что‑то огорчало и раздражало разведчиков, когда они крестили ключи и речки, наносимые на первую карту. Мы тоже работали на ключе… Страшном, хотя местность вокруг была настоящей северной идиллией.
По тайге шел слух, что разведчики Окаянного нашли настоящее золото. Нам не терпелось узнать, так ли это, и я отправился к соседям.
Двадцать километров по февральскому снегу – это рукой подать. Лыжи, подбитые ворсистым оленьим мехом, плавно скользят по уклонам и помогают без особых усилий взбираться на пологие увалы.
Дышится свободно. Молчат опушенные мягкой снежной бахромой лиственницы. Чуть тронешь дерево, и оно запорошит тебя невесомыми снежинками. Кристаллики льда, взвешенные в воздухе, поблескивают фиолетовыми, зелеными, оранжевыми огоньками. Яркие краски вспыхивают крошечными блестками и тут же гаснут, чтобы вспыхнуть снова.
Зачем только сердитые картографы обозвали наш ключ «Страшным»?
Я уверенно взобрался на вершину невысокой, но крутой сопки – и обомлел. Метрах в двадцати пяти внизу, словно изготовясь к прыжку, поджидал меня худой и всегда недобрый в эту пору медведь. Я успел разглядеть его горбатый загривок, ввалившиеся бока…
Зверь двинулся на меня. И в этот момент, честно говоря, не помню как, но не по своей воле, сорвался я с крутой вершины и ринулся навстречу зверю. Вид мчавшейся на лыжах черной человеческой фигуры, должно быть, показался медведю страшным. Шатун прыжком шарахнулся в сторону и уступил мне дорогу. Думаю, что именно мне принадлежит рекорд скоростного бега на якутских лыжах по пересеченной местности. Твердо знаю, что весь остаток пути летел я с огромной скоростью.
Новость подтвердилась. Соседи действительно нашли хорошее золото.
Обратно меня провожала целая бригада с ружьями. Но несчастного шатуна мы больше не встретили. Даже следы его за ночь замела поземка. Встреча моя с медведем была взята под большое сомнение. Провожатые в меру поиздевались надо мною и отправились восвояси, пугая тайгу бесшабашной пальбой.
Попов оценил дорожное происшествие по‑своему.
– Так, говоришь, ветром припустил с сопки‑то? – смеялся он над моим приключением. – Храбрый ты парень, оказывается.
– Да какой храбрый?! Я и сам не пойму, как такое случилось.
– Ну и ладно, что случилось, – серьезно сказал Попов. – А то ты с перепугу назад мог податься. От голодного шатуна разве уйдешь. Он и так зверь, а тут голодный… Без ружья в тайгу не ходи, парень. Но и ружье бы тебе не помогло. Не успел бы ты выстрелить. Или еще того хуже – подранить мог второпях зверя. Тогда – верный конец… Бывает, что и нарочито человека выслеживает – жрать же хочет. Бывает… Загрызть до смерти может. Клыки и когти у него страшенные. И бежит по крепкому насту скоро. Это кто не знает – говорит, медведь неуклюжий, а он, как стрела, быстрый бывает. – Попов вздохнул: – Хорошо, друг‑товарищ с ножом близко окажется. И, скажу я тебе, не хочется смерть от медвежьих клыков принимать. Было у меня…
Как только ни мяла судьба моего Попова. Вот и медведь… Он вспомнил, видно, что‑то случившееся с ним самим и сказал сурово:
– Столкнет меня еще тайга с медведем. Столкнет. Думаю, не дрогнет рука. С одного раза между глаз всажу, второй раз не ошибусь. – Попов усмехнулся: – С осени‑то они раздобреют, брюхо жирное, по земле волочится. Хочешь верь, хочешь нет – в две ладони сало, как у холощеного борова. По пяти пудов я сам, случалось, натапливал…
Попов оседлал своего конька и теперь будет рассказывать про медведей, пока мы не уснем.
Ланка
Зимой олени пасутся на юге. Весной стада перегоняют на сотни километров к северу, на летние пастбища.
«Оленистыми» местами на Севере считаются бесконечные горные долины, поросшие цепким ивовым и березовым ерником. Защищенные от ветров горными кряжами, эти долины тянутся иногда до самого Ледовитого океана. Не слишком обильные Травы, растущие под защитой кустарника, кормят в этих местах оленьи стада весной и летом. А кустарники в безлесной тундре – топливо пастухам.
Я как‑то пытался разобраться в нехитром луговом хозяйстве, обступившем нашу разведку в одной из чукотских речных долин. Рядом с пушицей и осоками редкоцветущей и прямостоячей росла осока мрачная, Нельзя не подивиться тонкости чувства и художественному чутью ботаников, сумевших с такой выразительной точностью окрестить эту воистину мрачную разновидность растительного царства.
Хотя она и мрачная, но все равно распустившиеся травы одевали северную землю в зеленый весенний наряд. И было радостно думать, что зима все‑таки кончилась. Где‑то в окрестностях уже обосновались пастухи оленей на своих временных кочевых стойбищах.
– И олениной теперь разживемся, – прикидывал вслух практичный Попов, – Пастухи – народ хороший: мы – им, они – нам! По‑соседски…
И надо же было случиться, что именно в момент этих хозяйственных раздумий моего друга из березовых кустов, окутанных прозрачной молодой зеленью, стремительно и неожиданно, прямо к порогу нашего таежного жилья прыгнул молодой олень с едва пробивающимися рожками. Задыхаясь от долгого бега, с ужасом, застывшим в глазах, животное упало на подкосившиеся ноги.
– Или волки?..
Попова всегда отличала способность мгновенно определять причины любых таежных неожиданностей, что не раз спасало и его и меня от неприятностей. И сейчас он метнулся с ружьем в кусты, из которых выскочил к нашему порогу вконец запыхавшийся олень.
Вскоре Попов вернулся:
– Нет, вроде бы и следов волчьих не видно. Что же ее пригнало к нам, беленькую? Красивая ланка! Яловая еще, телушка. У нас в Сибири таких сырицами зовут.
Ланка – пугливо вздрагивала, когда прикасались рукой к ее глубокому белому меху, но успокоившись, доверчиво смотрела в глаза людям.
Но что же все‑таки заставило белую сырицу прибежать к людям, искать у них спасения от неотвратимой опасности?
– Потом разберемся, – сказал Попов, – Пока пускай у нас живет. Не объест. Весной скотине корму довольно.
Мы поселили ланку в конюшне с Мухомором. Мирный и уживчивый, наш конь подружился с гостьей…
Олень – величайшее достояние Севера. Он кормит, лечит, возит, одевает человека, скрашивает его суровый быт. Без оленя жизнь на Севере немыслима. Из его шкур северянин делает кухлянки, гачи (штаны), торбаса, малахаи, рукавицы, ковры, расшитые своеобразным геометрическим узором, составленным из полосок белого, коричневого, ярко‑оранжевого (крашеного) меха. И Попов – коренной северянин – лучше других знал цену оленю.
Приблудившаяся ланка не давала покоя Попову.
– Может, от оводов спасалась? – высказал он на другой день свою догадку.
Оводы! Страшной бедой для оленей является тундровый овод – северный подкожник. Его личинки развиваются в мышцах животного. Они дважды прогрызают живую шкуру оленя. Весной на летних пастбищах крошечные белковые иголочки, вылупившиеся из яичек, проникают в тело животного, чтобы прожить в нем почти год, измучив оленя, откочевать вместе с ним на южные пастбища и к исходу зимы, уже взрослой личинкой, еще раз пробуравить шкуру оленя, упасть на землю, окуклиться и затем сформировавшимся оводом пролететь через бесконечные прост