Начальник разведочной партии, в которой я начинал работать геологом, был меломаном. Музыку он любил преданно, горячо и бескорыстно.
– Если бы я не родился убежденным разведчиком, я стал бы музыкантом, – говорил Александр Степанович, кашляя и с тревогой поглядывая на белый носовой платок, которым прикрывал рот.
– Вам бы, Александр Степанович, в Ялту, а вы в такую студеную глухомань приехали.
Он брезгливо морщился:
– Чехова туберкулез в Ялте доконал. Всю свою жизнь я отдал Северу. Здесь и схороните меня.
Александр Степанович нес бремя тяжкого недуга с достоинством сильного человека: понимая свою обреченность, он прятал от нас тягостное смятение на самое дно души. Мы знали его всегда спокойным, уверенным, деятельным. Он приехал в тайгу, оставив университетскую кафедру, чтобы на месте, у золотых россыпей, утвердить или опровергнуть важную гипотезу о происхождении наших полиметаллических месторождений. Подтвердись предположение Александра Степановича – в наших руках оказался бы надежный ключ к хитроумным замкам колымских кладовых.
В те годы мы только‑только осваивали Колыму. Чуть в сторону от намечавшейся трассы – и на карте белые пятна с неведомыми ручьями, речушками, горными вершинами.
Любовь Александра Степановича к музыке проявлялась в тайге несколько неожиданным образом. В обширном районе нашей разведки появились речки Кармен, Аида, Русалка. Одна сопка оказалась Князем Игорем, другая – Евгением Онегиным. Ехидная высотка, к вершине которой мы никак не могли подступиться, была названа Чародейкой.
…Наша стоянка располагалась километрах в пятидесяти от горного управления. Александр Степанович посылал изредка кого‑нибудь в центральный поселок. В те годы не было еще у нас ни вертолетов, ни порядочных раций, но геологические канцелярии и тогда уже действовали исправно. Начальник отправлял текущие донесения; ему нужны были книги, реактивы, анализы сданных в лабораторию образцов.
Путешествия эти были всегда желанными. Вымыться в горячей бане, постричься у настоящего парикмахера, прочитать залпом целую пачку газет, наврать хорошеньким чертежницам что‑нибудь о единоборстве с медведем, растревоженным в своей берлоге нашими взрывами… Путешествие сулило тьму удовольствий, и завоевать на него право было не так‑то легко. Александр Степанович отправлял в поселок «лучших из лучших», справедливо считая эти пятидесятикилометровые вояжи по снежным просторам знаком своего особого расположения.
На этот раз счастливый жребий выпал мне.
Я очень любил эти путешествия по белой пустыне. Вдруг ты оказываешься один в целом свете. Под недосягаемо высоким густо‑синим небом стоит непроницаемая тишина. Горбится по склонам сопок приникший к земле и запорошенный снегом стланик. Сурово чернеют окоченевшие лиственницы. Вон пялит на солнце янтарные глаза нахохлившаяся сова. Только на мгновение вспыхнула огненным языком лисица, полыхнула – и исчезла, будто ее и не было. Вежливо расступается, давая тебе дорогу, стая непуганых куропаток. Черная белка покажет любопытную мордочку и тут же скроется в темных сучьях лиственницы. Вдруг – это всегда получается вдруг, – разрывая тишину, пронзительно закричит кедровка, отважная колымская труженица. Даже суровая стужа не может отпугнуть ее от родной тайги.
Ярко светит февральское солнце. В воздухе ни пылинки, он чист и прозрачен. Поблескивают радужными искорками кристаллики льда. Безграничные снежные зеркала отражают солнечные лучи с такой слепящей силой, что приходится защищать глаза темными очками – иначе ослепнешь.
В оба конца путешествие отнимало три‑четыре дня. На стоянке все с нетерпением ждут твоего возвращения: новости, интересная книга, письма с материка… Целый рюкзак радостей ты привозишь своим товарищам.
– Вы посмотрите на себя, – сказал мне, улыбаясь, Александр Степанович. – Можно подумать, что сейчас на дворе июль и вы вернулись с южного берега Крыма.
Я глянул в зеркало – и ахнул: оттуда смотрел, сверкая белками и зубами, негр, очень похожий на меня.
– Вот что значит для здорового человека три дня побыть на открытом воздухе, – с завистью вздохнул Александр Степанович. – Загорели вы здорово!
На зимнем колымском солнце все мы чернели. И дышалось нам в тайге легко и вольно. Аппетит разгорался зверский.
Вместе с нами Александр Степанович все дни проводил под открытым небом, но оставался, в отличие от нас, болезненно бледным. Загар не приставал к его худощавому лицу. Мы винили в этом его проклятую болезнь.
Но вот миновала зима, мелькнуло короткое лето, отполыхала северная осень. Мы начали вторую зимовку и заметили, что Александр Степанович перестал кашлять. Белый платок, который он постоянно Держал в руке, перекочевал в карман. Лицо его начало смуглеть: он явно загорел.
Мы боялись пока расспрашивать Александра Степановича о здоровье, но он уверенно, на глазах выздоравливал.
Колымское солнце, кристаллики льда в стерильном воздухе, ультрафиолетовое облучение, вкуснейшие куриные бульоны (куропатки же из куриной породы!) побеждали страшный недуг. Он и сам знал, что выздоравливает. И дело у него ладилось. И всем нам стало как‑то легче дышать…
В конце мая Александр Степанович, за два года успешно завершивший свое исследование, сдал мне партию и улетел на материк здоровым человеком. Он иногда писал мне и неизменно заканчивал свое письмо ласковой просьбой:
– Поклонитесь колымскому солнцу!
Бурый Мишка возит воду
Осень на Севере очень красива и наступает она стремительно: в три дня все окрашивается по‑осеннему. Сопки делаются сначала пунцово‑лимонными, а потом бордово‑коричневыми. Кусты березы вдруг вспыхивают негреющим пламенем. На фоне матового густо‑бордового бархата, в который рядится колючий шиповник, сверкают, как полированная киноварь, его ягоды. В эту гамму закатных тонов вклиниваются зеленые пятна почти изумрудной чистоты. Но длится это недолго. Все сильнее разгорается на сопках осенний пожар. Бледнеет зелень. Иглы лиственницы начинают желтеть и падать. Лимонно‑вишневые огоньки березок гаснут. Сопки постепенно тускнеют… Начинаются холодные затяжные дожди, на мокрую землю падает снег и тает. А вершины уже устойчиво белые, до нового лета…
Геологи‑разведчики торопятся закончить свои поисковые дела и готовятся к зимней работе в лабораториях и кабинетах.
В один из чудесных вечеров ранней северной осени мы отправились в лес заготавливать колышки для пикетов. Попов нарубил ворох молодых лиственниц и пошел собирать грибы на ужин. Я затесывая колышки на Широком пае свежесрезанной лиственницы. Попов набрал целый накомарник грибов, а я тем временем закончил свое дело. Вдруг метрах в десяти от того места, где мы работали, я заметил притаившегося в кустах медвежонка. Видимо, он отбился от своего пестуна и матери, набрел на нас и спрятался в зарослях.
Дальнейшие события развернулись мгновенно. Попов вскинул винчестер и выстрелил. Я вскочил.
– Наповал, – сказал Попов и засмеялся. – Счастливый ты, парень. Могла бы она тебя до смерти помять. Вишь, она растревожилась как, детеныша своего потеряла.
– Кто – она?
– Медведица!
Мурашки пошли у меня по спине. Действительно! Если бы не хладнокровие, быстрота и верность глаза моего друга, не мог бы я никому рассказать об этом милом медвежонке.
Вскоре я отправил Попова с партией рабочих в управление: мне хотелось воспользоваться летней тропой и сдать образцы разведанных нами пород. Пошли дожди. Попов не сумел возвратиться и остался зимовать в Грибном, где обитало наше горное управление. Он устроился работать в больницу дровоколом и водовозом.
Сам я попал в поселок Грибной только в конце февраля и первым долгом отправился в сторожку к своему другу, у Которого намеревался поселиться до весны.
Попова дома не оказалось. Он уехал за водой. Возвращение моего друга было очень интересным. Я стал свидетелем настоящего таежного спектакля. На маленьком возке с полозьями стояла двадцативедерная бочка. В сани был впряжен годовалый медвежонок. Сбоку, в пристяжке, шагал Барбос. Сзади шел Попов. Поселковые ребятишки ликующей толпой окружали эту оригинальную тройку.
Центральное место в шествии принадлежало медвежонку. Попов добросовестно помогал ему везти воду. Барбос шагал уныло и с явным неодобрением косился на Попова, который заставил‑таки его работать. Зато медвежонок чувствовал себя героем. Глазенки его горели. Черный язык был высунут не то от усердия, не то от удовольствия. Он тянул воз в полную меру своих силенок и поглядывал на ребятишек, будто хотел подчеркнуть свое значение в этом солидном предприятии.
…В тот злопамятный вечер перепуганный медвежонок увязался за Поповым, свежевавшим медведицу, и ни за что никуда не хотел уходить. Пестун его безвозвратно сбежал, и он, маленький, осиротелый и напуганный, побежал за шкурой своей матери. Наш ленивый и равнодушный ко всему на свете Барбос воспылал к медвежонку самыми нежными чувствами. Он таскал его за шиворот к ручью, купал в студеной воде, позволял взбираться на себя и при этом блаженно улыбался. Медвежонок тормошил, валял и кусал Барбоса без всякого стеснения, а тот делился с малышом не очень обильной своей едой и всячески оберегал его от кедровок и бурундуков. Барбос сердито и бестолково лаял, хотя его подопечному не грозила никакая опасность: бурундуки боялись медвежонка даже больше, чем собаку.
В общем, дружба завязалась самая нежная, прочная и неожиданная. Нужно думать, что ради приятеля пес и воду‑то возил, иначе он нашел бы какой‑нибудь способ увильнуть от дела…
С улыбкой вспоминал я все эти подробности при встрече с медвежонком, который ростом давно уже догнал друга Барбоса.
Жизнь наша текла размеренно. Я ходил в горное управление, делал карты разведанных площадей. Попов резал с санитарками дрова и возил воду со своими четвероногими помощниками. Все так же ровно в двенадцать, по гудку электростанции, впрягался в корень бурый медвежонок, в пристяжку – Пар бос, а сзади толкал возок Попов. Все с тем же интересом толпа ребятишек сопровождала дружных водовозов.
Медведь рос прямо на глазах, и к апрелю уже один тянул сани с водой. Барбос все еще ходил в пристяжке, но уже больше для проформы. Медведь был в два раза больше Барбоса и отлично управлялся с делом один. И до того он втянулся в работу, что просто места себе не находил, когда наступало время и на станции раздавался гудок. Он бежал к санкам, хватал оглобли, тревожно рявкал. И только снабдив больницу водой, Мишка успокаивался и принимался за свои обычные дела, к каковым относились нехитрые развлечения с Барбосом и охрана имущества, расположенного на больничном дворе. Людей Мишка не трогал, но вещи разрешал брать только одетым в белые халаты. И боже упаси, чтобы кто‑нибудь посторонний прикоснулся к больничному полену! Мишка начинал рычать с такой серьезной строгостью, подоспевший Барбос лаял с такой бестолковой храбростью, что посторонний предпочитал оставить больничное имущество в покое.
Кормили Мишку кухонными отходами, он добросовестно трудился и был очень доволен жизнью.
Весной сформировал я поисковую партию. Заведовать хозяйством был приглашен Попов. Ранним утром в конце мая мы отправились в тайгу. Наш медведь до последнего дня строго по гудку возил воду. Оставлять его в поселке нам не хотелось: медведя могли раздразнить, заморить голодом, он мог рассвирепеть и натворить всяческих бед. Убить его тоже было жалко – уж очень преданным и умным вырос он. Мы решили взять его с собой и отпустить в тайге на волю. – Сделать это оказалось очень трудно, почти невозможно. Медведь охотно пошел с нами, но на волю его не тянуло. Он просто ни на шаг не отставал от нас. К обеду мы были от Грибного километрах в пяти, в глухой тайге. До слуха донесся слабый гудок поселковой электростанции. Медведь насторожился и вдруг опрометью бросился по направлению гудевшей электростанции: подошло его время возить воду…
Больше о нашем буром Мишке я ничего не слышал. Потеряв направление, он, видимо, углубился в таежные дебри и до Грибного не добежал.
Очень тосковал о медведе наш Барбос, долго не находил себе места и навсегда с тех пор остался угрюмым и скучным.