ШЕЙ САВАЖ
НА ГРАНИ СВОБОДЫ
АННОТАЦИЯ
После того, как Эван Арден был заключен в тюрьму врагом на полтора года, он вернулся из пустыни в качестве героя. Он понес некоторые незначительные травмы будучи в плену и был отстранен от службы морских пехотинцев из-за намека на нестабильное состояние, но считался невредимым. Теперь он задается вопросом, как оказался там, где находится сейчас, - заключенный в тюрьму Чикагского исправительного центра, чтобы подумать о вынесенном превзойденными навыками стрельбы окружном парке мощной снайперской винтовкой и многократной серией выстрелов.
Лиа Антонио, женщина, которую Эван спас от жары пустыни в прошлом году, является единственным человеком, который может вывести его из непрекращающейся бессонницы сна и посттравматического синдрома. Когда Лиа помогает ему, Эван знает, что не может просто отпустить ее снова. Он никогда не думал о том, чтобы покинуть бизнес раньше - кто уходит из мафии? - но он преисполнен решимости получить и Лиа, и спокойную жизнь.
Эван сталкивается с разными личностями, которые готовы вытащить его из тюрьмы на условии сделки, но ситуация становится более смертоносной и опасной, чем он мог себе представить. Когда на горизонте вспыхивает война между тремя мафиями, и у федералов есть вещественные доказательства, на которые сложно закрыть глаза, у Эвана нет другого выбора, кроме как ввязаться в другой конфликт.
В попытках сделать все правильно, Эван пересекается ни с тем человеком и оказывается в центре внимания во время критического момента. Имея смышленость и навыки наблюдения, он пытается опередить своих бывших сотрудников, но на этот раз не только его собственная жизнь стоит под ударом - Эван должен защитить Лиа от человека, который когда-то называл его сыном.
ГЛАВА 1
ПОТЕРЯННАЯ ДУША
Твою мать, как ярко.
Несмотря на то, что свет только что включили, я уже сидел на грубой, неудобной кровати, одной из многих в медицинском блоке Исправительного Центра Метрополитен в Чикаго. До того момента, когда прибыли дневные работники, а дневная охрана заняла место тех, кто работал в ночную смену, было тихо. Я слышал слова, которые произносились во время пересменки, но не обращал внимания на их смысл. Все происходящее вокруг меня было намного больше того, с чем я мог справиться. В это время много чего происходило у меня в голове.
Выстрелы, взрывы, отдача моей снайперской винтовки в плечо и кровь.
Я сдвинул руку, и цепь от наручников на моем запястье загромыхала сбоку о металлическую раму кровати. Эти ощущения заставили меня немного напрячься, и, как это бывало каждый раз, когда я двигался, закружилась голова, и помутнело сознание. С тех пор, как меня сюда привезли, я спал не больше часа или двух.
Сколько я здесь? Два дня? Три?
Изначально тюремный врач настаивал на успокоительных. Принудительный сон и сопутствующие сновидения были худшими, что когда-либо со мной случалось, и после первого раза я отказался от всех других лекарств. Я знал, что в какой-то момент мои тюремщики могут получить судебное постановление, чтобы заставить меня их принимать, но до тех пор, пока я в разумных пределах шел на контакт, они не будут торопиться. Я определенно не был против еще немного с этим подождать. Мне никогда не нравилось принимать наркотики.
Может быть, к тому времени я снова смогу контролировать свои воспоминания. Я умел делать это раньше – даже без того, чтобы кто-то спал со мной рядом и без наркотиков. Сразу после того, как я покинул Вирджинию и переехал обратно в Огайо, мне удавалось контролировать свои сны. Как я это делал?
— Ты чертовски хорош в этом, — говорит Джонатан.
— Много практики, — отвечаю я. — Это единственное, что меня успокаивает, понимаешь?
— Да, ты уже говорил, — он вдавливает сигарету в землю, а потом садится рядом со мной. — Ты когда-нибудь задумывался о том, что... ну, знаешь... стреляешь в людей?
— Каждый, блядь, раз, — бормочу я, нажимая на курок и посылая еще одну пулю в импровизированную цель, расположенную в дальнем конце открытого участка за домом Джонатана.
— Ты на самом деле… — продолжает давить Джонатан. — Ты действительно можешь выстрелить в человека?
— Я делал это, — напоминаю ему. — Много раз.
— Но тогда ты служил, и тебя направляли в боевые точки. А сейчас? И как на счет других, так сказать, врагов?
Я задумываюсь на мгновение, и из кучи других воспоминаний, всплывает одно, о женщине с тусклыми серыми глазами, которые начинали сверкать, когда речь заходила об открытии гребаного цветочного магазина.
— Да, я мог бы это сделать, — говорю я.
Джонатан пристально смотрит на меня какое-то время, и только я собираюсь снова стрелять, сообщает:
— С тобой кое-кто хочет встретиться.
Кажется, прошло сто лет с тех пор, как Джонатан впервые привел меня в офис Ринальдо Моретти. На самом деле, я занимаюсь убийствами для криминального авторитета всего лишь пару лет. Я задался вопросом, сколько людей я для него убил, но решил, что точное число лучше всего не выяснять.
Судорога, скрутившая мышцы спины, заставила меня оторваться от моих мыслей, на которых я застрял достаточно долгое время, и подвинуться немного левее для некоторого облегчения. Я отказывался думать о холодном металле, соединяющем меня с кроватью и препятствующем активному движению. Я старался, чтобы это не напоминало мне о том, что я побывал в горячей, источающей смрад яме где-то в необозримых пустынях Ближнего Востока. Я пытался сказать себе, что это совсем не то же самое. Если бы меня перевернули на живот, а не на спину, или если бы я стоял на коленях, удержаться от воспоминаний было бы невозможно. Как бы то ни было, мысли все еще не исчезли полностью, стучали по черепушке и постоянно требовали доступа в мой мозг.
С этим было трудно бороться, и иногда я сдавался из-за полного истощения.
Внутри меня существовала часть – вероятно, та часть, которая все еще оставалась от того, кем я когда-то был, – которая знала, что я сломлен. Я был психически заблокирован и физически ни на что не реагировал, но все еще понимал значение слов «коматозный» и «склонный к суициду», когда слышал разговоры своих тюремщиков. Все это не имело смысла, но я все равно понимал. Я был слишком поглощен непрерывным каскадом воспоминаний, чтобы заботиться о том, что происходило вне меня.
Дверь с лязгом распахнулась, я перевел взгляд в сторону звука, но не сказал бы, что действительно смог рассмотреть все, что происходило поблизости. По крайней мере, я не видел и не слышал ничего такого, на что обратил бы внимание. Все мои мысли и внимание были обращены внутрь меня.
Как я здесь оказался?
Я не был глуп. И не так далеко зашел, чтобы не вспомнить то, что со мной случилось. После окончания срока военной службы морским снайпером на Ближнем Востоке в совокупности с восемнадцатью месяцами плена, будучи сосланным в Аризону за то, что облажался в одном дельце для моего босса, потратив слишком много времени, думая о девушке, которую я там встретил, и, убив мою любимую проститутку за то, что предала меня, я, в конце концов, слетел с катушек и открыл стрельбу в жилом районе.
Это был не самый лучший мой план, но опять же, и сам я был не в лучшем настроении. Я не мог заснуть без Бриджет, проститутки, лежащей рядом. Прошло уже больше недели с тех пор, как мне удалось нормально выспаться, и как я узнал, что Бриджет передавала моему заклятому врагу, Терри Крамеру, конфиденциальную информацию, которую я выбалтывал во сне. После того, как я убил их обоих, я вообще перестал спать.
— Я не хотел... я, блядь, не хотел…
Но я это сделал.
Мою грудь прихватило, и пару секунд я не мог вздохнуть. Я видел ужас в ее глазах, когда тащил из машины в кладовую в подвале офиса Моретти. Я слышал, как она умоляла меня отпустить ее, и почувствовал, как кровь брызнула на мое плечо, когда я в нее выстрелил.
Она доверяла мне, зависела от меня, и в глубине души я знал, что у нее есть ко мне чувства, которые ни один из нас не был готов признать. А взамен я пустил пулю в ее голову.
Почему я это сделал?
У меня не было на это ответа.
Что привело меня к этой точке, к этому моменту?
Вопрос был больше метафорический. Все начиналось не так уж и плохо, так как я, в конечном итоге оказался там, где я был сегодня? Воспитанный в монастыре кучей монахинь, освободившийся из-под опеки в семнадцать и оставшийся сам по себе, я присоединился к морпехам, чтобы служить моей стране, как один из лучших среди когда-либо обученных снайперов. Мне присвоили звание лейтенанта во время боя. В общем, не самое худшее начало в жизни. Но потом я потерял весь свой отряд из-за повстанцев, был взят в плен и подвергался пыткам в течение полутора лет.
После того, как меня спасли, я вернулся с синяками и мышечной атрофией в то место, где мне сначала оказали помощь, восстановив способность ходить и вылечив вывихнутое плечо. Когда меня привезли с Ближнего Востока через немецкий военный госпиталь в пригороде Мюнхена, я был в полном порядке, не считая незначительных травм. Я вспомнил, как услышал сообщение по телевизору, когда моя маленькая солдатская история получила широкую огласку в СМИ.
— Лейтенант Эван Натаниал Арден, снайпер морской пехоты, прибыл домой с небольшими травмами и атрофией мышц, но в остальном оказался целым и невредимым.
Но после того как я вернулся домой, все пошло не так: меня выперли из морской пехоты, основываясь на диагнозе врача, который главным образом хотел написать книгу-бестселлер, и я, в конце концов, связался с парнем, который привел меня к моему нынешнему роду занятий – работе снайпера для Чикагской мафии.
Католический школьник пошел по плохой дорожке.
Мой инспектор по правам заключенных была поблизости, разговаривала с начальником моего тюремного блока о том, когда меня могут перевести в общую тюрьму. Я слышал, как она назвала имя Марка Дункана, военного психиатра, которого назначили мне после отставки. Видимо, он справлялся обо мне и, скорее всего, пришел в ярость, потому что не предвидел такого поворота событий. Он гордился своей работой и думал, что помогает мне.
Может быть, он и помогал, просто этого было мало.
Трейси, мой инспектор, была коренастой блондинкой за тридцать. Когда она начала говорить, то наклонилась, чтобы посмотреть мне в лицо, но ее слова не были достаточно интересны для меня, чтобы обратить на них внимание. Она коснулась моей руки, и, хотя части моей души хотелось закричать и уклониться от прикосновения, я не пошевелился.
Не видел смысла.
Сколько часов или дней прошло с тех пор, как меня схватили и вытащили из моей квартиры, по правде говоря, не особо отложилось в памяти. Я не думал, что это было так уж давно, но время не имело для меня большого значения. Мои действия в течение того дня много раз проигрывались в голове – выражение глаз Бриджет, когда я выстрелил из пистолета в ее лицо, желание перестрелять всех в автобусе, едущем по Мичиган-авеню, а затем, в конечном итоге, дверь гаража разнесенная к чертовой матери из-за постоянного шума; ужас от того, что меня прижали к полу, когда спецназ брал меня под стражу, мольба, чтобы кто-то просто убил меня, последовавшее за этим чувство облегчения, когда я понял, что с О́дином, моей пиренейской горной собакой, все было в порядке; двоякое чувство от того, что я увидел в коридоре Лию и от того, что я знал, что она наблюдала за мной, когда меня уводили в наручниках – всего этого было достаточно, чтобы вывернуть мой мозг наизнанку.
Лиа Антонио.
Она была красивой, темноволосой женщиной, которая оказалась в моем доме в Аризоне во время моего изгнания. В итоге она заняла место в моей постели и голове гораздо большее, чем я ожидал или даже хотел. Теперь я изо всех сил цеплялся за мысли о ней – все остальное, о чем я думал, было слишком полно выстрелов, сирен и крови.
Я не знал, как ей удалось найти меня, и счастливая случайность, которая помогла это сделать в том месте и в тот момент, была просто фантастической.
Пока эти мысли стремительно проносились в моей голове, я услышал тяжелые шаги заключенных и персонала тюрьмы, проходивших мимо медсанчасти, мимо кроватей и столов, и окончательно затихшие в проходе. Все, что происходило вокруг меня, фиксировалось мной по мере того, как имело место быть; но только не имело никакого значения. Мне было все равно. Мне не хотелось быть частью всего этого.
Я до сих пор жалел, что не забрал тогда ни у кого жизни – если бы я сделал это, меня бы убили. Если бы меня убили, то я не оказался бы здесь, удивляясь, какого хрена я влип в такой переплет. Я должен был идти дальше – быть умнее. Предполагалось, что у меня впереди целая жизнь.
— Ты смышленый мальчик, Эван, — говорит мать-настоятельница.
Я знаю, что она права. За последние пару лет я узнал больше, чем она даже догадывается.
— Ты далеко пойдешь.
— Просто подпишите бумаги, — говорю я, толкая их через стол к ней поближе. Как только она закончила выводить каракули на нижней строке, я притянул бумаги обратно к себе и вложил их в коричневый конверт. — Удачи со следующим воспитанником.
— Эван, ты же знаешь…
— Не надо, — прерываю я. — Только не это. Вы же понимаете так же, как и я, что это полная фигня. Вы получили то, что хотели, а теперь у меня есть то, что хочу я. Давайте на этом и остановимся, ладно?
Она вздыхает, глядя на свои руки, лежащие на столе. Я ожидаю, что она начнет перебирать четки на шее, но этого не происходит.
— Что ты теперь собираетесь делать? — спрашивает она.
— Для образованного парня, у которого нет денег, это довольно просто, — пожимаю плечами. — Я собираюсь пойти в армию.
Если бы они убили меня, я бы никогда больше не увидел Лиа.
Хотя воспоминания казались такими давними, учитывая все, что случилось с того времени в Аризоне, я все еще мог ясно представлять полный желания взгляд, когда ее рука ласкала мышцы моего живота. Звук ее нежных стонов, когда я заполнял ее, пронеслись в моей голове, и ощущение ее плоти на моей коже делало все остальное терпимым.
Почти.
Тогда я вспомнил тела моих людей, раскиданные по земле, вспомнил, что это один из них сбежал к врагу, и мой рот снова заполнил вкус песка. Мой желудок непроизвольно скрутило, и я сел, практически согнувшись пополам. Я зажмурил глаза и даже не попытался остановить воспоминания. Во всяком случае, это больше не срабатывало, и требовалось слишком много усилий, чтобы и дальше все контролировать.
Я на крыше дома, в руках винтовка, вижу вдалеке идущую фигуру и прицеливаюсь в нее. Поскольку прицельная сетка сфокусирована на его голове, то могу сказать, что это всего лишь парнишка лет четырнадцати или пятнадцати. Через окуляр я вижу его совершенно четко. На нем грязная и порванная одежда, на лице пятно, над левой щекой синяк. Его глаза полны решимости и страха.
Он не хочет этого. Он собирается сделать это, но не хочет. Он держит руки по сторонам под неудобным углом – очевидно, что у него что-то привязано под руками и вокруг талии. Когда я навожу прицел между его глаз, вижу в них слезы.
Я на мгновение прикрываю глаза, потом фиксирую цель и стреляю.
Одно воспоминание следовало за другим, и в памяти всплыл момент, когда я бежал под градом пуль, чтобы вытащить офицера связи моего подразделения с линии огня. Капитан отряда был ранен и лежал без сознания, и я стал первым морским пехотинцем за последние годы, кого повысили в звании от сержанта до младшего лейтенанта прямо в песках. Неся капитана на своих плечах, я вывел отряд из-под огня и вернулся на базу.
Спустя ровно семь недель после получения звания лейтенанта, я смотрю на тела моих товарищей, лежащих на песке. Я чувствую легкое головокружение, и меня мутит, когда я понимаю, что это не сон, не галлюцинация и не обман зрения. Я фиксирую слабый звук позади себя, но прежде чувствую резкую боль в затылке.
Я сжал руки в кулаки, напрягая мускулы, и попытался скрестить их на груди. Все, что я получил в итоге – это стягивание наручников вокруг моих запястий и звон цепей о больничную койку.
Мои запястья связаны так сильно, что я не чувствую рук. Я уверен, что если бы мог их увидеть, они были бы синими или черными, или какого-то другого противоестественного цвета. Хорошо, что они за спиной, поэтому я не могу на них посмотреть. Когда мои кисти немеют, боль в плечах из-за связанных вместе рук возрастает в тысячу раз. Хотел бы я притвориться, что все это ночной кошмар, но знаю, что это реальность. И из нее нет выхода.
Само понятие «гордость» теперь совершенно чуждо, и мне уже все равно, как это выглядит или звучит. Я кричу и умоляю, когда меня бросают обратно в яму.
Я не открыл глаза и сжал их так плотно, что стало стучать в висках. Попытался согнуть руки, чтобы доказать себе, что я все еще мог ими двигать, но это заставило наручники натянуться еще сильнее. Я почувствовал, как у меня в горле нарастает крик и подавил его.
Я посчитал, что в какой-то момент мне удалось вернуть немного гордости. Подумал, когда же это случилось, и понял, что, наверное, примерно в то время, когда Ринальдо взял меня на работу и дал мне причину, чтобы жить. Как бы то ни было, я не хотел обращать на себя внимания – не здесь.
На самом деле, мне просто не хотелось, чтобы кто-нибудь приходил и надоедал.
Я сплевываю, пытаясь убрать песчинки с моих губ, но это не помогает. И никогда не поможет, но заставляет хоть что-то делать – что-то, что стремиться остановить приводящее в ступор отсутствие взаимодействия с кем-либо или с чем-либо. Время не имеет никакого значения, и единственная связь, которая у меня была с кем-то, это изо дня в день слышать звуки шагов в лагере, где меня держали в глубокой, заполненной песком яме.
Я убежден, что это делалось ради удобства. Когда умру, им останется только засыпать яму.
Мои уши заполняют незнакомые звуки, затем выстрелы и стрекот лопастей вертолета. Когда я думаю, что слышу голоса на английском языке, предполагаю, что мой разум играет со мной злую шутку, но затем несколькими минутами позже голос раздается рядом со мной.
— Лейтенант? Сэр? Вы лейтенант корпуса морской пехоты?
— Что у тебя там, Смит?
— Не знаю, сэр, но он носит форму, или, по крайней мере, то, что от нее осталось.
— У него есть жетоны. Вы правы – он из морской пехоты.
Я чувствую на шее руку. Голоса надо мной становятся громче, и я стараюсь повернуть голову так, чтобы хоть что-то увидеть. Я хочу их позвать, даже если это созданные моим собственным воображением образы. Но они звучат достаточно реально, и я не имею ничего против фантазий. Это лучше, чем есть песок. Но у меня пропал голос, и не получается произнести ни слова.
— Лейтенант? Лейтенант?
— Лейтенант?
Мои глаза рефлекторно открылись, и я обнаружил, что на меня смотрит Марк Дункан.
— Ты можешь поговорить со мной?
Я сглотнул, облизал губы и опустил взгляд на затянутые на запястьях наручники. Металл нагрелся от моей кожи, что показалось мне не совсем правильным. Тут должны были быть пластиковые кабельные стяжки или, может быть, веревки, но не наручники. В горле все еще оставалось ощущение песка, и я закашлялся, пытаясь от него избавиться. Но ничего не помогло. И никогда не помогало.
— Можно снять с него наручники?
— Нет, сэр. Это не очень хорошая идея.
— Я возьму риск на себя.
Охранник неприязненно загоготал и пробормотал себе под нос:
— Ты понятия не имеешь, с кем имеешь дело?
— Что это значит?
Я смотрел то на Марка, то на охранника, стоящего у края кровати. Он был надзирателем, и, хотя я не помнил его имени, но не забыл, как он проверял, удерживая меня, чтобы наручники были хорошо и плотно затянуты на руках. Мы в какой-то момент пересеклись взглядами, и я уставился на него с напряженным, молчаливым предупреждением, пока он не отвернулся.
Даже если бы мне было насрать на то, что случилось со мной сейчас, я бы не допустил, чтобы в разговоре прозвучало имя Ринальдо. Во мне еще оставалась какая-то гордость и даже некоторая преданность, пусть это был и хреновый тип преданности.
— Извините, сэр, — сказал надзиратель Марку, — но я не могу освободить его без приказа начальника тюрьмы.
Марк глубоко вздохнул и подкатил стул на колесиках ближе к краю кровати.
— Эван?
Я закрыл глаза и попытался скрестить на груди руки, но наручники меня остановили. Через мое тело прошла дрожь, и дыхание участилось вместе со стуком сердца. Я ощутил вкус и почувствовал песок в горле.
Это не по-настоящему.
Реально или нет, но это заставило меня вернуться обратно в пустыню.
— Лейтенант Эван Натаниэл Арден, личный номер ноль-четыре-семь-два…
Чтобы не закричать, я крепко сжимаю зубы. Не вижу, что использует бородатый мужчина, чтобы хлестать мою спину от шеи до задницы, но это до хрена больно жалит. Я на удивление рад, что еще весной прошел все тренировки сопротивлению пыткам.
— Я спрашивал у тебя твой номер?
Человек передо мной – главарь группировки – швыряет мне в лицо песок, и я не успеваю вовремя закрыть глаза. Пытаюсь потрясти головой, чтобы избавиться хотя бы от некоторых песчинок, но ничего не выходит. Глаза горят, и я не могу остановить отчаянное мычание, которое вырывается из моего горла.
— Не нравится песок? — спрашивает главарь. — Пора бы тебе к этому уже привыкнуть!
Я все еще не могу открыть свои глаза и ничего не вижу, но чувствую на шее грубые руки, и мое лицо суют в песок перед коленями. Он вдавливает мою голову в песок, поворачивая ее то в одну сторону, то в другую, пока я с трудом пытаюсь задержать дыхание.
Сжав руки в кулаки, я открыл глаза и в отчаянии посмотрел на Марка. Мне вообще не удавалось сказать ни слова, потому что мои легкие вопили о кислороде. Я дышал часто и тяжело, но воздуха не хватало. Все, что я чувствовал – это песчинки, проникающие в мои легкие.
Он положил руку на мое предплечье, но я дернулся от него прочь. Наручники впились в кожу моего запястья, и я громко охнул. Тело напряглось – застыло на месте, пока мой мозг наводняли все новые воспоминания.
— Я хочу снять их, — сказал Марк. — Просто подожди еще немного, хорошо?
Я попытался кивнуть, но понятия не имел, получилось ли у меня это или нет.
Марк продолжил спорить с надзирателем о наручниках и выяснять, почему меня еще не перевели в камеру. Я только наполовину обращал внимание на разговор. Мне, конечно же, хотелось освободиться от наручников, но я не был так уверен, что переезд из одной части тюрьмы в другую что-либо существенно изменит. Не похоже, что я буду лучше спать в другой постели.
— Он все еще должен быть под надзором из-за попытки самоубийства.
— Не думаю, что он опасен для себя.
— О том, что он расстреляет парк, ты тоже не думал.
— Я не могу проводить сеансы лечения, если он не отвечает, а он будет продолжать себя так вести, пока вы будете ограничивать его в движении. Вы разве не читали мои заметки?
— Да, да, я видел их. Контуженый.
— Немного устаревшая терминология, но по сути верно.
Иногда все, что тебе действительно нужно – это маленький счастливый случай, и именно в этот момент в медицинский блок вошли около дюжины человек – четыре охранника и куча заключенных, держащихся за свои животы. У медсестер не заняло много времени, чтобы оценить ситуацию и начать размещать отравленных пищей заключенных на соседние койки. Спустя несколько минут после того, как Марк продолжил приводить свои аргументы, была доставлена еще одна партия отравившихся.
— Нам понадобятся все кровати, — сказала надзирателю медсестра.
Он вздохнул, глянул сначала на Марка, потом на меня.
— В одиночку.
— Хорошо, дальше я сам, — энергично закивал Марк.
Меня схватили за руки и вывели из медицинского отделения в коридор. Дверь лифта открылась, и мои сопровождающие засунули меня внутрь следом за Марком. Когда двери снова открылись, мы вышли в общую зону одного из блоков.
Все помещение было устлано ковровым покрытием и окрашено в теплые тона. Некоторые заключенные сидели за небольшими круглыми столиками на дешевых пластиковых стульях и играли в карты, а несколько других столпились вокруг бильярдного стола. Парочка из них подняла глаза, когда я прошествовал вдоль изогнутых перил у лестничного пролета, который возвышался над комнатой отдыха.
Вдоль прохода размещались несколько пронумерованных дверей без окон. Меня подвели к последней, в которой было маленькое окошко на уровне глаз и узкое отверстие в центре. Охранник открыл дверь, чтобы завезти меня внутрь.
Узкая камера была явно рассчитана на одного человека. Я мог бы сделать между дверью и высоким, узким окном с видом на центр Чикаго примерно четыре шага. Бо́льшую часть пространства занимала расположенная в центре металлическая кровать. Ножки кровати были прикручены болтами к полу, и я заметил по бокам четыре петли, которые могли быть использованы для фиксирующих ремней. Помимо обязательного туалета и раковины, здесь был только небольшой письменный стол с одним, узким ящиком под столешницей. Завершали картину табуретка и небольшой шкафчик, придвинутый к изножью кровати.
Как только я оказался внутри, охранник снял наручники, и я почувствовал едва ли не головокружение от облегчения, когда с меня убрали этот груз. Я несколько раз сжал руки в кулаки, чтобы восстановить ощущение крови, свободно циркулирующей по венам, и попытался сделать несколько глубоких вдохов.
— Мне бы хотелось провести сеанс с мистером Арденом сейчас, — уверенно сказал Марк.
Охранник выдал еще один длинный вздох, но не запротестовал. Он вышел из камеры, запер дверь и стал испытующе всматриваться через окно на Марка, который пропустил руку сквозь свои волосы, и посмотрел на меня.
Не имея никаких других указаний, я сел на край кровати и потер запястья. Убедившись, что мои движения действительно больше ничего не ограничивало, я глубоко вздохнул и закрыл глаза. Теперь можно было обхватить живот и попытаться заставить себя думать о чем угодно, но только не о песке.
Марк подтащил табурет рядом с кроватью и сел на него.
Взглянув на его лицо, я увидел, как он огорчен, и почувствовал себя из-за этого не очень хорошо. Я знал, что он неоднократно пытался мне помочь; просто эта была не та помощь, которую я искал. Мне нужно было только суметь заснуть – это все, чего я желал. Но он не мог этого сделать, потому что не собирался нарушать кодекс пациент-психолог в степени достаточной, чтобы лечь со мной в постель.
Без наручников вокруг запястий мне удалось обрести свой голос.
— Извините, что разочаровал вас, сэр, — произнес я.
Еще один вздох.
— Я не разочарован, — ответил он.
Я в удивлении поднял бровь. И не поверил ни одному его слову - он был гордым парнем и считал себя профессионалом в своем деле. Не его вина, что я не говорил ему все, что происходило в моей голове. Это все равно не помогло бы.
— Я злюсь на себя, — сказал Марк, — потому что не заметил этого. Вообще. Очень редко, когда меня так застают врасплох.
В моей груди все сжалось, когда воспоминания затопили мой мозг, словно ледяным душем. Было время, я думал, что понимал людей, когда на самом деле нет – не совсем. Один единственный разговор все изменил.
— Знаешь, что она мне сказала? — спросил я Марка.
— Кто?
Я повернул к нему голову, но мои мысли были сосредоточены глубоко внутри.
— Жена журналиста – парня, который был убит на видео. Помнишь того парня?
— Да, помню. Ты просил их убить тебя вместо него.
— Да, того парня, — кивнул я, вспоминая. — Его жена пришла в госпиталь в Вирджинии, и мне сказали, кто она, прежде чем я стал говорить с ней. Мой желудок весь сжался до того, как она вошла в палату. В смысле, я видел, как умирает ее муж, понимаешь? И ничего не мог с этим поделать. Несмотря на то, что я просил их убить меня, это не имело значения – они бы не стали меня слушать. Думаю, они хотели, чтобы это был он, потому что он не был военным и потому что у него была семья.
Я сдвинулся и наткнулся ботинком на край металлической кровати. Раздался лязг пружин, который привлек мое внимание. Я посмотрел вниз на основание кровати, снова увидел петли, предназначенные для ограничения движения, и практически ощутил вокруг плеч песчаные стены ямы.
– Что она тебе сказала, Эван?
Я немного потряс головой, чтобы прочистить ее.
– Она подошла и села рядом со мной, – продолжил я, возвращаясь к деталям памяти. – Долгое время мы просто смотрели друг на друга, и в итоге я не мог больше вытерпеть. Я начал болтать о том, как мне жаль, и о том, как я пытался заставить их убить меня, но они не слушали. Я, наверное, опустился бы на колени и начал плакать, но она меня остановила. — Я повернул голову к Марку и посмотрел ему прямо в глаза. — И тогда она заверила, что все в порядке, — сказал я ему. — Я подумал, что она начнет говорить, что это не моя вина, и что я ничего не мог сделать – так утверждали мозгоправы в немецком госпитале – но не тут-то было. Она сказала, что все в порядке, потому что была рада. Она была рада, что его нет, и теперь она и ее девочки смогут жить дальше своей жизнью, не находясь постоянно в его тени. Она сказала, что его никогда не было рядом, и теперь, когда он умер, она сможет использовать страховые деньги, чтобы открыть цветочный магазин, что она всегда хотела сделать, а он никогда бы ее не поддержал.